.. А тот, от кого получили письмо, ничего ведь такого не пишет. Джерджи, мол, неожиданно пропал. А если его убили где-то, значит, вы возводите на него напраслину? Значит, вы оскверняете имя погибшего, не даете покоя ему даже на том свете? Зачем вы это делаете? Как он мог сбежать к врагам, если всю жизнь был честным человеком? Разве он смог бы жить с этими убийцами? А если он дезертировал, то как же удержался, чтобы ни разу не прийти, не посмотреть на своего ребенка?.. Нет, он не мог посрамить чести своего села. Он бы предпочел смерть, он никогда бы не выставил себя на позорище… Пусть твои болезни станут моими, Егнат, но чует мое сердце – Джерджи ни в чем не виноват. Пока не откроется правда, прошу тебя, Егнат, умоляю, у меня ведь нет брата, я тебя, как брата, молю – не обвиняй Джерджи…
– Я не должен его обвинять? – презрительно сощурился Егнат. – А в том, что здесь пусто, – он постучал ладонью по пустой штанине, – пусто там, где должна быть моя нога, в этом кого я должен обвинять?!
– Егнат, разве в этом виноват Джерджи?.. Пусть враг станет жертвой врага! У нас общий враг, у нас нет недостатка во врагах, они несут нам столько бедствий, а мы друг с другом воюем, друг друга погубить готовы!
– Оставь меня! – застонал вдруг Егнат. – Оставь меня!
– Нет, нет, Егнат, чтоб твои болезни перешли ко мне, послушай меня. Если ты мне не веришь, если ты действительно считаешь Джерджи врагом, если думаешь, что он способен на бесчестное дело, то я молчу. Но скажи мне, в чем провинился мой ребенок? Если у Джерджи помутился рассудок и он перешел к врагам, то пусть будет проклят во веки вечные! Но в чем провинился мой маленький ребенок? Мы не больше тебя знаем о Джерджи. Мы так же, как и ты, не участвовали в его делах. Я прожила с ним всего ничего, а ты с детства был рядом, вы росли вместе. Он – ваша кровь и плоть, а виноваты почему-то мы? В чем провинился мой ребенок? Ведь он несмышленыш, ничего не понимает… Егнат, съесть бы мне твои болезни, оставь моего ребенка, мое маленькое солнышко. Прошу тебя, как Богу тебе молюсь, падаю перед тобой на колени – не трогай моего ребенка…
Она стояла перед ним на коленях, и слезы текли по ее лицу.
– Делай со мной, что хочешь. Можешь меня убить. У тебя в руке топор. Я кладу свою голову – отруби ее! Но не трогай моего сына. Он ни в чем не виноват.
Егнат словно в камень превратился, в глухой валун – казалось, слова до него не доходят.
– Ни в чем не виноват?! – завопил он вдруг. – А почему же тогда в моем доме нет детей!? Почему моя семья осталась без потомства?
– Он же совсем маленький, что он понимает? Он же не нарочно, думал, что это игра. Если бы хоть что-нибудь понимал, разве бы сделал такое? Егнат, пусть твои болезни станут моими, делай со мной что хочешь, только оставь его, не трогай, не мсти ему за детство…
– С тобой… – издевался он. – Делай, что хочешь… А может, ты вместо жены мне ребенка родишь?
– Делай со мной, что хочешь, только оставь ребенка, – сквозь слезы повторяла она, стоя на коленях.
– На все согласна? – хитро улыбался Егнат.
– На все, – плакала она.
– Тогда роди мне детей. Вместо жены…
Она смотрела на него, не понимая, о чем он говорит.
– Ты согласна? – захихикал он.
Она все еще не могла понять – всерьез он или смеется над ней.
– А? – продолжал он гнуть свое.
И тут до нее дошло. Она едва не задохнулась от ярости.
– Собака! – произнесла она низким, осевшим голосом и стала медленно подниматься с колен.
Теперь уже сверху вниз смотрела на сидящего перед ней зверя.
– Собака! Одноногая собака!
Она зарыдала.
Зарыдав, бросилась в сторону – куда глаза глядят, хоть в страну мертвых, лишь бы подальше от этого человека, чтобы не слышать его мерзкий голос, забыть о том, что пришлось ей пережить, стоя перед ним на коленях. Унижение, которым обернулась ее попытка примирения, было страшнее тех бед и тревог, которые преследовали ее все это время и к которым она так или иначе притерпелась. До сих пор она боролась за мужа и сына, но никогда не чувствовала себя оскорбленной. Егнат же словно в грязь втоптал ее, с землей сравнял.
Она плакала, прислонившись к какому-то дереву, и думала о том, что если уж человеку суждено оступиться, он тут же попадает под людские ноги. Она понимала: с сегодняшнего дня жить ей станет еще труднее – на древе ее горестей вырастут новые ветви, совьют свои гнезда новые беды, но и старые никуда не денутся – останутся при ней, и мучения ее никогда не закончатся. То, что испытано уже, повторится еще не однажды, и выдерживать это каждый раз будет труднее, чем прежде. Если уж двери жизни открылись перед тобой, ты обязательно войдешь – к счастью своему или к несчастью.
13
Ах, если бы она не произнесла, разозлившись, этих слов…
Егнат, конечно, страдал из-за потери ноги, постоянно чувствуя свое увечье, неполноценность свою, но в то же время он понимал, что потерял ногу, защищая односельчан и тысячи других людей, и это наполняло его гордостью. Он считал, что люди должны быть благодарны ему, нести его славу, как знамя. Он думать не думал, что кто-то может попрекнуть его увечностью, обозвать его одноногим вместо того, чтобы петь ему хвалу и славить за подвиги. И когда Матрона назвала его в ярости одноногой собакой, он поразился вначале, а потом стал смеяться, растравляя себя и впадая в безудержный крик.
– Ха-ха-ха! – смеялся он не без гордости за себя. – Одноногая собака!
Заходясь в хохоте, стучал кулаком по уцелевшей ноге:
– Ха-ха-ха! Егнат – одноногая собака!
Его услышали. Если днем люди сторонились его, то теперь все спешили на крик, и он принял это как должное, как причитающиеся ему по праву внимание и заботу.
С появлением людей он просто обезумел:
– Егнат – одноногая собака! Подходите, смотрите, я – одноногая собака! – завалившись на спину, он задрал единственную ногу, болтал ею в воздухе. – Я еще хуже собаки, потому что из-за таких, как вы, потерял ногу! Я – глупая, тупая, неразумная собака!
Окружившие его люди ничего не понимали.
– Что случилось, Егнат? – спрашивали его.
Продолжая болтать ногой, он кричал:
– Обзывают меня одноногой собакой! Конечно, теперь я для них одноногая собака! Убирайтесь все, оставьте меня! И женщины тоже! Пусть не навязываются! Не хочу! Пусть уходят куда подальше! Иначе убью, уничтожу! И женщин, и детей!
Люди начали кое-что понимать, догадываться. Между тем подоспели его мать и жена. Они пытались успокоить его, но он гнул свое:
– Ненавижу их! Весь их род – это мои кровные враги! А она еще и навязывается мне! На коленях умоляет пожалеть ее! Приголубить! Да если бы Егнат жалел своих врагов, он бы не потерял ногу! Ох, сволочи! Вьются возле тебя, как кошки, просят, умоляют, а когда видят, что обман не получился, сразу начинают оскорблять! Сразу становишься для них одноногой собакой!
Кто-то, поняв его слова по-своему, укоризненно покачал головой. Стали переглядываться и другие.
– Ой, сколько же мы терпим от этой проклятой семьи! – запричитала мать Егната. – Ой, куда бежать от них – сама не знаю!
Женщины силой поволокли Егната домой.
В тот вечер в селе пошли новые разговоры. Никто из женщин не верил в это, сомневаясь в правдивости Егната, но и пошептаться все были не прочь: “Вы слышали? Матрона предлагала Егнату себя, чтобы он оставил ее ребенка в покое”…
14
До нее эти разговоры дошли не сразу. Да и не могли дойти. Потрясенная, она потеряла способность слышать людские пересуды, постоянное злословие вокруг.
Не помня себя, простояла у дерева до поздней ночи. Пришла домой и даже не глянула, где скотина, где куры. Не стала зажигать свет. Сидела на кровати и думала о том, как жить дальше. Но так и не смогла ничего придумать, так и застал ее рассвет, которого она тоже не заметила, и лишь когда стало совсем светло, поняла – начался новый день…
Она сразу же вспомнила о неприсмотренной скотине, но осталась в доме. Ей казалось, что во дворе ее подстерегает какаято неясная опасность, стоит только выйти, нарвешься на оскорбления, услышишь что-то злое, обидное, увидишь радость мести в чьих глазах. Лучше уж сидеть в своем доме, как в гробу, может, и обойдется, и беда пройдет стороной.
Но и в доме не убереглась она. Прибежала Зара, жена Егната, ворвалась, не постучавшись, и сразу же взялась кричать. Матрона как сидела на кровати, так и осталась сидеть. Слушала и не могла понять: что ей нужно, Заре? Чего пришла, раскричалась тут? Это она, Матрона, должна бы вломиться к ним в дом и кричать во все горло, кричать так, чтобы все село слышало. Но ворвалась Зара, а она продолжала сидеть, как пригвожденная, и голова ее раскалывалась от боли, каждая косточка ее ныла от усталости – она так ослабела, что почти не слышала ничего, и все пыталась понять – зачем здесь суетится Зара, чего она хочет?
– Что случилось? – спросила наконец.
– Что случилось?!.. Отвяжись от нас! Оставила меня без детей, а теперь еще и мужа хочешь отнять?!
– Кто отнимает у тебя мужа? – силилась понять ее Матрона.
– Ты, бессовестная, ты! Что ты предлагала ему вчера возле реки?! Стелилась под него, бесстыжая!
– Стелилась?
– Насильно лезла под него! – лицо Зары покрылось черными пятнами. – Лезла, как гулящая тварь!
Матрона поняла, наконец, о чем речь, и ее бросило в дрожь.
– Я сказала Егнату… – она замолчала, не зная, как продолжить.
– Тьфу, проклятая! – плюнула в ее сторону Зара.
У Матроны перехватило дыхание, – словно кто-то вырвал ее сердце, – кровь ударила в голову, горячая, жгучая кровь.
– Вы что, не люди? – выдавила она из себя, едва ворочая пересохшим языком.
– А ты кто такая? Ты сама кто такая?!
– Я?
– Ты!
– Я бедная женщина. Я хочу только одного – оставьте меня в покое. Не позорьте…
– Это еще кто кого позорит!
– Неужели у вас Бога нет? Он же смотрит на вас, неужто вы не боитесь Его гнева?.. Я не ждала от Егната ничего хорошего, но все же надеялась – может, хоть что-то человеческое в нем осталось? Упала перед ним на колени, просила, чтобы он не трогал моего сына, не гонялся за ним, как лютый зверь… Но оказалось, он хуже зверя. Он грязный, с черной совестью урод – вот что я поняла, когда услышала его ответ…
– Что он тебе сказал?
– Он собака, а не человек! Одноногая собака!
– Что он сказал?!
– Он сказал – роди мне детей. Вместо жены…
– А ты… Ты и вправду родишь ему?
– Роди мне детей, – повторила она слова Егната и зарыдала, закрыв лицо руками.
И все же успела заметить: Зара резко вскинула голову. Прямо как змея, собирающаяся кого-то ужалить.
– Что? – спросила она, но не слово произнесла, а будто воздух, распиравший ей грудь, выдохнула, а вместе с воздухом выдохнула и сам вопрос.
Матрона не ответила. Стиснула лицо в ладонях и продолжала плакать.
– Матрона… – услышала она голос Зары.
Ей не хватило сил отнять руки от лица.
– Кто врет, – жестко проговорила Зара, – пусть поест мяса своего ребенка!
Услышав это страшное заклятие, Матрона медленно вытерла глаза и подняла голову, глядя в упор на Зару:
– Аминь! – подтвердила. – Пусть будет так!
Сердце ее снова наполнилось яростью:
– Пусть будет так, Зара! Аминь! – повторила она и встала.
И поняла вдруг: с сегодняшнего дня эти люди не просто ненавистны ей, нет, она стала чувствовать их запах, отвратительный, тошнотворный запах мерзости. “Оказывается, это еще и пахнет”, – подумала она и вышла, оставив Зару в доме.
Когда и Зара вышла, наконец, во двор и направилась к калитке, она брезгливо глянула ей вслед:
– Аминь, Зара, аминь!
Потом ей рассказали, что в тот день Зара страшно поругалась с Егнатом и, бросив все, убежала к своим родным.
Теперь-то люди одумались, поняли: не Матрона, а Егнат виновен в случившемся. Осудив, все село отвернулась от него, притихло, но не в раскаянии, скорее, а в ожидании грозы.
Однако сплетня есть сплетня. Самое славное, самое теплое место для нее – людские уста. Казалось бы, правда открылась, и Матрона чиста перед миром, но молва уже разнеслась по округе, и в соседних селах, и в дальних люди коротали досуг, пересказывая старую сплетню, как новость.
15
Зара недолго была в бегах. На третий день ее вернули обратно.
Она-то смирилась, но Егнат и уход ее приплюсовал к своим обидам и обозлился еще больше.
В селе продолжали молотить. Когда Матрона шла поутру на гумно, Егнат, попавшийся ей по пути, остановился и, вытаращившись на нее, засмеялся с угрозой. “Пусть и вторая твоя нога отвалится! Чтоб ты пропал, сквозь землю провалился!” – прокляла она его про себя и пошла дальше. Однако в сердце ее зародилась тревога и, возникнув, не отпускала уже. Кое-как пересилив себя, Матрона доработала до обеда. В полдень Зара сходила домой и, вернувшись, пожаловалась кому-то, что Егната с утра нигде не видно. Услышав это невзначай, Матрона замерла на мгновение и, в страшной догадке хлопнув себя по коленям, бросилась вон из гумна. Она даже домой не зашла – торопилась к своему сыну, к своим родителям; бежала, не узнавая людей, встречавшихся ей по дороге, а те думали, наверное, что она сошла с ума, потому и бежит, куда глаза глядят. Наконец, задохнувшись, совершенно обессиленная, она поднялась на порог отчего дома. Родные с удивлением смотрели нее. А Матрона все никак не могла отдышаться, и они едва сумели понять ее:
– Ребенок… Где ребенок?..
И удивились еще больше:
– Чего ты боишься за него?.. Пошел на речку с ребятами.
Ни слова не говоря, она бросилась к речке. Родные поспешили за ней.
В низине, в широкой мелкой заводи плескались соседские мальчишки. И сын ее с ними.
А с берега, хоронясь за кустами, волоча за собой костыли, полз к ним Егнат.
Она закричала что было сил, и крик этот подбросил его, казалось, до самого неба. Увидев мать, обрадовавшись, Доме выбрался из воды и побежал к ней. На пути его был Егнат, и она крикнула, предупреждая: “Егнат! Егнат!”, – но мальчик не понял ее. Однако и Егнат, растерявшись, прозевал момент, и Доме прошмыгнул мимо.
Когда сын подбежал к ней, она схватила, прижала его к себе и, повалившись на землю, дала волю слезам.
К тому времени подоспели и родственники. Отца дома не было, из мужчин – только пятнадцатилетний племянник. Он-то и бросился на Егната. Опершись на костыли, Егнат выставил вперед длинный нож и оскалился озверело:
– Подходи, подходи, если такой смелый. Поговорим, как мужчины!
Парень замешкался на мгновение, огляделся и, увидев на берегу заводи шест, на который вешали одежду, вырвал его из земли и двинулся к Егнату. А тот все звал его:
– Иди, иди. Я покажу тебе, как умирают мужчины из нашего села!
Наверное, в помутненном сознании его рисовались картины войны.
Парень ударил шестом по руке, в которой Егнат держал нож. Нож отлетел в сторону, а Егнат поднес ко рту ушибленную руку и стал зализывать рану. И вдруг неожиданно, целясь парню в лицо, швырнул костыль. Парень увернулся, отбросил шест и, подскочив, ударил Егната ногой. Тот попытался удержаться на одном костыле, но не смог и повалился на землю между кустами. Парень стал бить его ногами, наверное, испугавшись до этого и теперь не помня себя. Егнат попытался подняться, но не смог дотянуться до второго костыля и завыл от отчаяния и злобы:
– Бей, бей, сучий сын! Бей, фашист проклятый! Топчи меня! О, звери лютые, волки кровожадные! Оторвали мне ногу на войне, голову продырявили, а к моему возвращению перебили всех моих детей! Неужели вам и этого мало?! Тогда отрубите мне и вторую ногу! Отрубите руки! А когда вам нечего уже будет рубить, тогда что?! Тогда вы возьметесь за мое горло! – кричал он и рвал на себе волосы. – Перережьте его, перережьте, твари поганые!..
16
“Что же делать теперь? – думала она горестно, когда они вернулись с речки. – Что делать? Как уберечь тебя, сынок, от Егната? И здесь не оставишь: как ни береги, все равно сбежишь к мальчишкам, и тогда конец – рухнет мой дом. Уехать куда-нибудь? Но куда поедешь в это страшное время? И на кого оставить дом твоего отца, твой дом? Или придется все же заколотить окна? Можно, конечно, но разве это спасение? Соседи тут же скажут: “Ага, объявился где-то Джерджи, позвал их, вот и поспешили они к нему под бок. Думают, от людских глаз можно укрыться!” Нет, сынок, нельзя нам бежать, только хуже будет… А может, и от отца твоего придет, наконец, весточка. Если бы получили письмо nr него, хоть слово одно, все бы уладилось… Надо ждать, сынок, надо дождаться… Но что мне делать сейчас? Где спрятать тебя, свет очей моих? Как уберечь от Егната? Придется, наверное, хоть на время отправить тебя куда-то, другого выхода я не вижу. Ничего больше не приходит в голову твоей матери, истлеть бы ей в земле! Мы должны расстаться, сынок. Пусть на время ты лишишься материнской ласки, пусть мать твоя, скучая по тебе, рвет на себе волосы, но зато ты будешь в безопасности… А сейчас, когда я вижу шрам на твоей ноге, мне хочется покончить с собой. Не уберегла я тебя… Когда-нибудь ты спросишь свою мать: “Что это за шрам у меня, откуда?” – и я не смогу тебе ответить. Что я скажу? Что когда ты был маленький, один дурной человек объявил тебя своим врагом и хотел убить, напиться твоей крови? А я не смогла защитить?.. Этот шрам останется навсегда, тут уж ничего не поделаешь, но если мне еще раз придется пережить такое, то прости, сынок, твоя мать не выдержит, покончит с собой…
Я сама, своими руками должна оторвать тебя от родного дома, лишить материнской ласки. Ненадолго, сынок, ненадолго. Знаю, тебе будет трудно среди чужих людей, но придется терпеть. Пусть твое маленькое сердечко не очерствеет ко мне, у меня нет другого выхода. Ты мне нужен живой, счастье мое, и я должна сделать для этого все, что могу… Надолго я тебя не оставлю, не бойся, на неделю, другую, ну, может быть, на два-три месяца, а там, глядишь, и весточка от твоего отца придет, и мы снова будем вместе. На несколько дней расстанемся мы с тобой, сынок, на несколько дней разлучимся друг с другом. Будем, конечно, скучать, но ты останешься живой, сынок. Я ведь живу только ради тебя, только ты для меня свет в этой жизни”…
Она плакала, причитала про себя и, строя свои планы, понимала, что ей нельзя оставаться у родителей. Они сердцем почуют неладное, и тогда ее планам не суждено будет сбыться, а ей самой придется жить в вечном страхе за сына.
А он приютился у нее на коленях и ни за что не хотел с них сходить.
– Мама, – ныл он, – я не хочу оставаться здесь, возьми меня с собой.
Ей казалось, что он догадывается о чем-то, смутно еще, но уже чувствует скорую разлуку, и сердце ее разрывалось от его нытья. Она прижимала его к груди и думала о том, что он часть ее души, а если это так, то почему же она не может вобрать его в себя, спрятать в своей груди, храня от бед и опасностей этого мира.
На ночь она осталась у родителей. Взяла сына к себе в постель, и когда он прижался к ней, ласковый, она вдруг остро, до явстственной боли, почувствовала, чем обернется для нее разлука с ним, поняла – это часть ее души умрет, и она будет ощущать эту потерю постоянно, так же, наверное, как Егнат, никогда не забывающий о своей ноге, оставшейся где-то в чужедальних краях. Засыпая, она думала о том, что роднит ее с сыном, делает зависимой от каждого его шага, и о том еще, что материнское сердце, под которым вынашивается ребенок, для того и предназначено, наверное, чтобы жить его радостями и бедами.
Утром она пошла в город. Там жила ее односельчанка Гафи, с которой они вместе росли. Гафи была чуть постарше и раньше вышла замуж. Муж ее до войны занимал хорошую должность, и хоть сейчас он был на фронте, Матрона полагала, что у Гафи сохранились какието связи, да и в жизни она понимает побольше сельских. Гафи обрадовалась ее появлению, встретила со всей душой, и когда они посидели немного, поболтали, вспоминая юность, Матрона перешла к делу и, обливаясь слезами, рассказала о своих несчастьях.
– Помоги мне устроить его в детский дом, в приют какойнибудь, – умоляла она. – Другого выхода у меня нет. Устрой его так, чтобы никто не знал, где он, чтобы его не достала рука Егната. На месяц устрой, на два. Пусть даже на три. Может, за это время мы что-то узнаем о Джерджи. Тогда я заберу мальчика… Гафи, пусть твои болезни перейдут ко мне, ты должна помочь мне, должна помочь…
– Оставь его здесь, – Гафи и сама едва не плакала, – я буду смотреть за ним. Будет рядом с моими детьми – и тебе, и мне так будет лучше.
– Нет, Гафи, пасть бы мне жертвой вместо тебя, – волновалась Матрона. Ей казалось, что подруга не хочет помочь ей. – Если я оставлю его у тебя, я не выдержу, обязательно наведаюсь, и тогда все раскроется, все будут знать, где мой ребенок. Надо сделать так, чтобы я и сама не знала. Иначе я не смогу утерпеть, приду к нему, и кто-нибудь обязательно меня увидит. Нет, Гафи, нет, я не должна знать, где он. Устрой его так, чтобы ни я сама, ни односельчане наши не могли ничего узнать. Ты одна будешь навещать его, будешь мне рассказывать о нем… Сама я не могу его устроить, Гафи, пусть твои болезни станут моими. Помоги мне… Послезавтра я приведу его в город. А ты приходи в полдень на автобусную станцию. Но не показывайся, не приближайся ко мне… Он устанет, уснет и я оставлю его на скамейке. Тогда-то ты и подойдешь к нему… Чтоб кровавый дождь обрушился на мою несчастную голову!.. Он проснется, станет искать меня, а ты скажи ему, Гафи, что знаешь меня и отведешь его ко мне. Обмани его, Гафи, он поверит, он спокойный, ласковый ребенок… А сама веди его в приют. В такой, чтобы никто из наших односельчан о нем не знал… Сделай это для меня, иначе мне не жить…
Она плакала, умоляла Гафи.
Гафи смотрела на подругу, и сердце ее обливалось кровью.
– Ладно, Матрона, успокойся, все, что могу, я сделаю. То, чего не смогу сама, мне помогут сделать знакомые мужа. В одном из детских домов работает наш друг, может, я устрою мальчика к нему.
– Не говори мне ничего, не надо, и никому не говори, стать бы мне жертвой вместо тебя! Даже если я умирать буду от тоски, все равно молчи. Ты одна должна знать, больше никто. И детям своим не говори, их могут обхитрить, а они поверят и расскажут все, что знают, и тогда я пропала…
– Не бойся, Матрона, – успокаивала ее Гафи, – не бойся…
Они посидели еще немного, и Матрона то умолкала, то снова начинала рассказывать о своих горестях, о том, что пришлось ей пережить в последнее время. Гафи, как могла, утешала ее, успокаивала.
К полудню Матрона вернулась к родителям. Она не собиралась задерживаться здесь, хотела сразу же забрать Доме, чтобы благословить перед разлукой у святилищ его родного ущелья. Не зная, как отговориться, она попыталась обмануть родителей:
– Я была у дальних родственников Джерджи, – сказала, пряча глаза. – Вы не знаете их, они живут в городе… Отведу к ним Доме, пусть побудет там, в городе ему безопаснее. Я предупредила их, чтобы никому ничего не говорили. Никто не узнает, что мальчик у них…
И мать и отец возмутились:
– Даже не думай! Мы никуда не отпустим ребенка! Будем сами смотреть за ним, за руку будем водить. Так что не беспокойся, никакой Егнат ему здесь не страшен.
– Нет, – возразила она, – там безопаснее. У вас много работы, и ребенок хоть на минуту, но останется без присмотра. А Егнат хорошо знает, где его найти…
Отец вспылил, ударил кулаком по столу:
– Счастье его, что меня здесь не оказалось! Но я завтра же пойду, поговорю с этим выродком, как следует. Не так, как в прошлый раз. Я его научу, как охотиться с ножом на ребенка!
Она заплакала, стала просить отца:
– Не ходи к нему, не надо. С ним бесполезно разговаривать. Я завтра же отведу ребенка к родственникам Джерджи… А от разговора с Егнатом никакого прока не будет. Только озлобишь его, дашь ему лишний повод напасть на Доме. Лучше оставь этого безумца. Когда придет срок, поговоришь с ним. А сейчас он и без того притихнет, на улице лишний раз не покажется. Он-то знает, что ребенок здесь, значит, рано или поздно можно до него добраться. Пусть так и думает, пока не узнает, что мальчика здесь нет… За это время, может, и от Джерджи весточка придет… Когда вернусь в село, я никому ничего не скажу про Егната. То, что я молчу, испугает его больше, чем любые слова. Он забеспокоится, будет бояться каждого моего шага, ждать того момента, когда я расскажу о нем людям, опозорю его. Так или иначе, но на несколько дней он притихнет… Умоляю тебя, отец, не ходи к ним пока, подожди.
Отец задумался.
– Может, ты и права, – сказал он, наконец, – но потом я все же разберусь с этим безлапым зверем.
Подумав, родители согласились с тем, что Доме лучше отвести к родственникам Джерджи.
В тот же день Матрона с сыном уехали на попутной арбе домой. До села они добрались уже в сумерки, но кто-то увидел их, и женщины одна за другой потянулись в к ним в дом, чтобы проведать их и послушать новости. Но ничего интересного им услышать не пришлось. “Соскучилась по ребенку, – только и сказала она. – Взяла его на два дня, а послезавтра отведу обратно”. Женщины все сидели, не торопясь уходить, и она поняла – они хотят сказать ей что-то, но не решаются. Подумав о Егнате, она забеспокоилась.
– Вы что-то скрываете от меня?
Они переглянулись, но продолжали молчать.
– Что-нибудь случилось? – спросила она.
– Вчера мы загнали в хлев твою скотину, – нерешительно проговорила самая дальняя из соседок, – но бычка нигде не было.
– А где он был?
– В грушевой роще… Волки его съели. Утром дети нашли объедки.
Наверное, во время войны волки бегут в тихие места. Иначе не объяснишь, почему их стало так много в ближних лесах. Конечно, потеря бычка не обрадовала ее, но до бычка ли ей было сейчас? Больше всего на свете она хотела остаться наедине с сыном, наглядеться на него, приласкать наперед, на весь срок предстоящей им разлуки. Чтобы скорей отвязаться от женщин, она не выказала никакой печали по бычку, только плечами пожала:
– Чем я могу ему помочь? Да пусть и остальную скотину волки сожрут, если не подавятся.
Женщины глянули друг на дружку и стали прощаться.
– Какое же у нее бесчувственное сердце, – сказала одна из них, когда они вышли со двора на улицу. – Это ж надо, бычок пропал, а ей хоть бы что. Какое счастье жить с таким сердцем…
17
Вот и настал этот день.
Город всегда поражал ее людской суетой. Будто страшная беда обрушилась, и люди бегут кто куда в поисках спасения, и в панической спешке перестают понимать и даже просто видеть друг друга. Так она воспринимала городскую круговерть, в которой ни у кого нет времени порадоваться встречному, поговорить от души, не отделываясь торопливыми, пустыми словами.
Она и сама, словно захваченная течением, шла быстрее обычного, тянула за руку не поспевающего за ней ребенка. Встречаясь взглядом с незнакомыми людьми, всякий раз обмирала, будто каждый встречный мог догадаться о ее замысле и остановить ее. Знала, что это не так, что им не до нее – у каждого свои заботы, да и в их глазах было больше безразличия, чем интереса, но и сочувствие иногда проскальзывало, и тогда ей казалось, что встречные не только понимают, но и оправдывают задуманное ею.
Чем ближе становилась автобусная станция, тем меньше уверенности оставалось у Матроны, тем сильнее била ее внутренняя дрожь. Боялась – вдруг Гафи не придет, и тогда вообще непонятно, что делать. Обманула родителей – как теперь отведешь к ним ребенка? И в село возвращаться нельзя, Егнат только и ждет этого… Куда же деваться им, если не придет Гафи?
Эта мысль приводила ее в отчаяние, но втайне от самой себя она боялась и другого, стараясь не думать об этом, но страх пробивался сквозь внутренний запрет, подступая к сердцу, сжимая его до боли. Она боялась, что Гафи не придет, и в то же время страшилась встречи с ней и, пытаясь хоть как-то оттянуть этот миг, то и дело замедляла шаг. Иди же, иди, уговаривала она себя, не останавливайся, перед смертью не надышишься. Если уж выпала такая судьба, плачь-не плачь, а разлучиться с сыном придется.
Когда они пришли на автобусную станцию, она сразу же заметила Гафи – та разговаривала с какой-то женщиной, но взглядом искала ее, Матрону. Увидев Гафи, Матрона непроизвольно подхватила ребенка на руки, прижала к себе, будто от своры собачьей защищая. И тут же в ней вспыхнула ненависть к себе самой, из глубины души ее восстал голос, насмешливый и суровый в то же время: “Ты не за жизнь ребенка тревожишься, ты хочешь отдать его в чужие руки, чтобы освободиться от забот и жить в свое удовольствие. Вот и придумала, что боишься за сына и делаешь все это, чтобы спасти его”. Голос был так убедителен, что она засомневалась в своем замысле, показавшемся ей вдруг пустым и бестолковым. И она спросила себя, приходя в отчаяние: “Что же я делаю? – и, не зная ответа, продолжала: – Кто такой Егнат и почему я боюсь его? Или мне только кажется, что боюсь, а на самом деле и вправду ищу для себя легкой жизни? А если и боюсь, почему отрываю от себя ребенка? Почему не уеду куданибудь, хоть за семь перевалов, но вместе с ним? Ведь я же понимаю, что только со мной он будет в безопасности… А люди что скажут? Зачем мне людские пересуды, когда дело касается моего ребенка?”
Она сомневалась, а ноги будто сами несли ее в сторону Гафи, и уже невозможно было остановиться. Казалось, какая-то темная сила довлеет над ней, подавляя и принуждая делать то, чего она никогда бы не сделала по доброй воле.
Гафи, как бы мельком глянув в ее сторону, дала понять, что видит ее.
Матрона сильней прижала к себе ребенка и, втайне надеясь на отрицательный ответ, спросила взглядом – сладилось ли дело?
Гафи утвердительно кивнула головой, и Матрона поняла – дороги назад нет. Все кончено.
