Егнат рассказывал, и лицо его дергалось – сначала веки, потом щеки и, наконец, каждая складка его изнуренного лица, и все в ритме той страшной пляски, и людям, обступившим его, казалось, что кисть незнакомого им Ипполита пляшет прямо перед ними, кисть и нога, догоняющая ее.
Матрона смотрела на него, и ей виделся Джерджи: одноногий и однорукий Джерджи гонится в чужом поле за своей окровавленной рукой, за ногой своей окровавленной. Она пыталась отрешиться от этого видения, избавиться, но адова картина уже прочно вошла в мир ее сознания, отпечаталась в душе.
О, будь ты проклята, война – дурость человечья!
6
Вначале Егнат не проявлял враждебности к дому Джерджи.
Когда он появился на пашне и вся село столпилось вокруг, Матрона и думать забыла, что его семья считает их своими кровниками; она смотрела на Егната, как на солнце, выглянувшее в ненастный день. Луч надежды проник-засветился в ее сердце: может, она узнает что-то про Джерджи, может, возвращение Егната – принесенная им весть – вернет радость в ее дом, избавит от косых взглядов. Надежда ее разгоралась, как костер из сушняка, и, не помня себя, она смотрела на губы Егната, ловила каждое их движение и, теряя терпение, ждала, ждала, боясь пропустить тот миг, когда с губ его сорвется первый звук, первое слово о Джерджи. Ей бы самой вступить в разговор и как бы ненароком спросить о муже, но где-то в глубине души она страшилась ответа и уповала на Бога, давая Ему возможность вознаградить ее за терпение. Да и лучше, чтобы имя ее мужа произнес сам Егнат – это было бы весомее и дало бы ей возможность с гордостью оглядеть односельчан и без слов, только взглядом сказать им: ну, вот вы и узнали правду о Джерджи. Чего же вы молчите? Он ради вас не жалеет себя, горит в железном огне войны, а вы здесь режете его семью косыми взглядами, добиваете грязными словами…
Односельчане наседали на Егната, все старались протиснуться, обратить внимание на себя, все жаловались, рассказывали о своих бедах, и он так устал – от шума, от гвалта, – что уже и двух слов не мог связать. Он был первый вернувшийся с войны, и люди думали, что там все так или иначе связаны друг с другом, и каждому хотелось услышать о своем сыне, брате, муже, отце, – услышать и хоть один день прожить с радостью, хоть одну ночь проспать спокойно. Женщины, получившие похоронки, вели себя сдержаннее, но надежды в их глазах было не меньше. Надежды и немой мольбы. А Егнат стоял и слушал, не понимая уже, кто и что ему говорит, голоса сливались воедино и, обнимая всех, кому удавалось пробиться к нему, он устало улыбался и сам спрашивал о чем-то, но и его голос тонул в гвалте.
Когда, наконец, все поутихли, Егнат спросил, и теперь его услышали все:
– Что слышно от наших парней, мужчин? От тех, кто на фронте?
Люди словно окаменели, только сердца стучали в мертвой тишине.
Не дождавшись ответа, Егнат повторил свой вопрос:
– Что слышно от наших?
Он стал поименно перечислять всех, кто ушел на войну.
И это стало новым испытанием для людей. Те, что получили похоронки, надеялись на добрую весть и смотрели на Егната так, будто их близкие стоят на грани между жизнью и смертью и от его слова зависит их судьба. Или стоят, как на расстреле, перед дулами вражеских винтовок, и Егнат может мановением руки остановить убийство. Теперь же, когда Егнат задал свой вопрос и начал перечислять имена, людьми овладело отчаяние. Если он назовет чье-то имя, оно прозвучит как выстрел, подтверждающий похоронку. Только что люди радовались появлению Егната и надеялись: сейчас он заговорит о моем сыне или муже, скажет, что видел его вчера, живым и здоровым, что в самом скором будущем он вернется домой; пусть и не в самом скором, пусть чуть задержится у друга в соседнем селе, пусть хоть неделю гостит, главное ведь в другом – он вернется. И тогда уже можно будет на радостях, не боясь прогневить Бога, выдать самое сокровенное свое: а я никогда и не верила похоронке. Или: а мы никогда и не верили…
Если раньше все смотрели на Егната с надеждой, то теперь в глазах была только мольба: не называй моего, не произноси дорогого имени, не разрушай мой дом, не губи меня. Не зная об этом и не догадываясь, Егнат старался спросить обо всех, не забыть никого. И когда он называл тех, на кого пришла похоронка, их родным казалось, что они не имя слышат, а звук выстрела, оборвавшего жизнь самого лучшего из их семьи, погасившего их родовой очаг и лишившего смысла их дальнейшую жизнь.
Точно так же чувствовала себя и Матрона. Она смотрела на Егната и повторяла про себя, заклинала его: ”Не произноси, не называй Джерджи, не разбивай мое сердце, и я всегда буду молиться за тебя. Да паду я жертвой ради тебя, Егнат, не произноси имя Джерджи. Если невмоготу тебе, чуть позже скажи о нем. Скажи, что он проливает кровь за своих односельчан, скажи, что не жалеет ради них своей головы, скажи это, и вся родня Джерджи всю жизнь будет тебе благодарна”.
Не дошла мольба, не забыл Егнат, произнес имя Джерджи.
Она не вздрогнула и не встрепенулась, услышав имя своего мужа, и сердце ее не забилось сильнее – сильнее уже некуда было. Она не ответила на вопрос Егната, как не отвечали и те, получившие похоронки; она молчала и с той же страстью, с которой только что молила не произносить имя Джерджи, продолжала говорить про себя, но уже с укором: “Будь ты неладен, Егнат. Как же ты не услышал моей мольбы? Я ведь и в жертву принесла себя, но до тебя и это не дошло. Может, ты еще и глухой? Как же до тебя не донесся крик моей души, как ты не понял, что, назвав имя Джерджи, ты только унизил меня перед односельчанами? Ты же и сам был на войне, ты испытал те же беды, что и Джерджи, и при этом не почувствовал даже, как тяжело приходится его семье. Кость тебе в горло, Егнат, раз ты не понял, что не только его жизнь висит на волоске, но и наша тоже: и я сама, и его сын – мы уже не можем жить на той земле, где родились. Нам нет на ней места… Как же ты мог, Егнат, неужели и ты против нас?” Она никак не могла остановиться, все продолжала укорять его, словно Егнат и вправду произнес имя Джерджи лишь для того, чтобы унизить ее, втоптать в грязь.
Егнат же, не замечая изменившегося настроения односельчан, продолжал свой скорбный перечень. Много ли времени нужно было, чтобы назвать эти имена? Однако для тех, кто со страхом ждал каждого следующего, время шло не так, как обычно, и когда Егнат, назвав одно имя, делал крохотную передышку перед другим, это мгновение надежды казалось людям длиною в день. Люди затаивали дыхание и, лишь услышав новое имя, могли, наконец, вздохнуть.
Когда Егнат спросил, наконец, о своем брате, мать его не выдержала и зарыдала. И тут, словно только и ждали знака, разом заголосили все женщины. Егнат испуганно смотрел на них:
– Что такое? – спрашивал он. – Что случилось?
Теперь уже в его взгляде была та же мольба, которой он не заметил раньше в глазах женщин. Та же мольба и тот же немой вопрос.
– Ох, сынок! – причитала его мать. – Ох, сынок мой дорогой! Где же ты был, когда черный день пришел, когда кончилась моя жизнь? Где ты был тогда?
Егнат совсем растерялся.
– Где я был? – глаза его округлились, чуть не вылезли из глазниц. Он то на односельчан смотрел, то на свою культю. – Как это, где я был?
– Ох, сынок, сынок! – рыдала его мать. – Вместо твоего брата черный ворон прилетел в наш бедный дом! Ох, сынок, вслед за твоим братом из нашего дома полетела моя молитва, а назад вернулся черный ворон! О, мой дорогой! Как же ты допустил, чтобы вместо твоего брата к твоей несчастной матери прилетела черный ворон?!
Наверное, и она, как и другие, надеялась, что Егнат вернет ей надежду. Она не верила похоронке, не верила, что Егнат, воюя на той же войне и оставшись в живых, не помог своему брату, не спас его, позволил убить. Пусть она большая, эта война, но ее сыновья сражались против единого врага и, значит, должны были защищать друг друга.
Так думала не только мать Егната, но и другие женщины, потерявшие близких. Они чувствовали, что не понимают чего-то, но никак не могли поверить, что мужчины из их села лишены возможности постоять друг за друга, придти на помощь в трудную минуту. Они не хотели верить в это, и каждая из них, плача и причитая по своему погибшему, часть вины за его гибель перекладывала на плечи Егната. Открыто его не обвиняли, но в причитаниях слышался вопрос, обращенный к нему: а ты-то где был? То есть, почему не помог, не встал рядом, не спас, ведь он же брат твой, родственник, сосед, наконец.
Егнат же, со своей стороны, не понимал хода их мысли, а, значит, и самих обвинений. Его потрясло другое – количество похоронок; каждую из них он воспринимал, как удар обухом по лбу, и, чтобы выдержать эти удары, не упасть, он выдвинул чуть вперед и широко расставил костыли, оперся на них и на здоровую ногу, надеясь, видимо, удержаться на трех опорах, выстоять в любых обстоятельствах. Слезы его падали на черную землю и, провожая их глазами, он старался не покачнуться, не потерять равновесия. Однако дала себя знать усталость, появилась противная дрожь в руках, и вот уже он повис на костылях, словно меж двух столбов распятый, и нога его подогнулась, обессилев, скользнул по земле костыль, и Егнат, тяжело упав, беспомощно растянулся на земле.
Люди бросились к нему, пытаясь поднять, но он не давался, отталкивал их.
– Сынок, ой, сынок! – мать стала рядом с ним на колени, обняла его, прижалась лицом к его груди.
Но он даже не посмотрел на нее. Закрыл руками глаза и застонал, скрежеща зубами:
– О, собаки! О, народ, омытый кровью собак!
И снова, и крик его был страшен:
– Ох, собаки! Да я бы руки свои отдал за то, чтобы хоть както их достать! Хоть раз еще выстрелить в них! Эх, Ипполит, я бы радовался теперь не меньше тебя!
7
В тот день до обеда уже не пахали: все были заняты Егнатом. После обеда он с отцом и матерью пошел домой.
– Волов распрягите засветло, – сказал оставшимся отец Егната. – Вечером приходите к нам. Отметим возвращение нашего парня.
Но и после обеда женщины не смогли взяться за работу. Растревоженные, они вспоминали и придумывали разные подробности, о которых не успели расспросить Егната, и надеялись услышать в ответ что-то такое, что даст возможность верить, вновь пробудит надежду. Когда распрягли волов, до заката солнца было ее далеко.
Вечером все потянулись к дому Егната. Его мать, увидев людей, собравшихся во дворе, не выдержала и снова заголосила по старшему сыну. Это не понравилось ее мужу.
– Хватит плакать. Не надо, – сурово произнес он, но в тоне его слышалась и мольба. – Довольно. Сейчас не плакать время, а радоваться. Чтобы и Бог на нас не прогневался, и односельчане не обиделись.
Многим хотелось поговорить с Егнатом, да некогда было – старики разделывали тушу бычка, подростки накрывали стол. А женщины, как всегда в таких случаях, трудились на кухне. И только те, кто остался свободным, могли побыть рядом с Егнатом, порасспросить, и своего они не упускали.
Матрона стояла неподалеку от него и все прислушивалась – вдруг скажет слово о Джерджи. Ей хотелось пойти на кухню, помочь женщинам, хоть с какого-то боку пристать к общей жизни, но она не смела, боясь косых, ненавидящих взглядов, обидных слов, оскорблений. Ей не хотелось ссориться в такой момент, выяснять отношения. И она, по привычке уже, держалась чуть в стороне от людей.
– Матрона, – увидев ее, сказал Егнат, – ты что, не рада мне? Стоишь одна, печальная какая-то…
Сказал, будто близкого человека, любя, упрекнул.
– Да я и душой пожертвую ради тебя, – ответила она и подошла.
– Что слышно от Джерджи? – спросил он. – Откуда он пишет?
Могла ли она ответить? Смотрела на него, сдерживая слезы, и молчала. Люди, стоявшие вокруг, с интересом прислушивались к ним.
– Откуда он написал последний раз? – допытывался Егнат.
Чтобы лучше слышать, люди как бы невзначай, один за другим сделали шаг вперед. Недобрые взгляды их словно стегали ее, и не в силах сдержать все накопившееся в душе, она заплакала – судорожно, давясь и захлебываясь собственными слезами.
Егнат с удивлением смотрел то на нее, то на столпившихся рядом людей, и она хоть и сквозь слезы, но видела: все, на кого он смотрел, опускали голову, начинали разглядывать неказистую свою обувь.
– Матрона! – поняв ее по-своему, хрипнул Егнат. – Джерджи?! И он тоже?!
Он оперся своей единственной ногой о землю и встал, пошатываясь, со скамейки. Силился сказать ей еще что-то, но не мог, только смотрел на нее испуганно и вопросительно. Это был испуг близкого человека, но это был и страх за нее, и она уловила еще одно – готовность заступиться, спасти честь дома Джерджи, положить конец ее страданиям.
И тут ее словно прорвало. Глотая слезы, она начала жаловаться Егнату, рассказывать, как к ней нагрянула милиция, как перевернули вверх дном все в ее доме, как исковеркали их с сыном жизнь, как односельчане отвернулись, отказались от них в трудную минуту. Она рассказывала обо всем этом и жалобно, просяще смотрела на него: хоть ты объясни людям, напомни им, какая чистая душа была у Джерджи. Пусть делают с ней самой, что хотят, пусть убьют, если им это нужно, но только бы не оскверняли имя Джерджи, а может, и память о нем.
Егната не нужно было долго упрашивать.
– Кто они были, эти милиционеры?! – взорвался он, задрожал от ярости.
Люди осторожно пожимали плечами, стараясь выказать свою неосведомленность и остаться в стороне.
– Ах, сволочи! – кричал Егнат. – Мы на войне кровь проливаем, теряем руки и ноги, а эти тыловые крысы не дают нашим семьям спокойно жить!?
На крик его явились и те, что варили мясо, готовили праздничный стол. Увидев ее перед Егнатом, лицом к лицу, они поняли это по-своему: конечно, он ругает Джерджи, именно ему и грозит он страшными карами. Кому же еще?
– Успокойся, – стали уговаривать они Егната. – Наверное, ктото злой был на Джерджи, вот и наклепал на него в органы.
Егнат не понимал их.
– А вы где были? – кричал он. – Вас же целое село! Разве Джерджи для того проливает кровь, чтобы здесь издевались над его семьей?! Он же за вас воюет, за вас! Как же вы не поднялись за него, не сберегли его честное имя?!
Она слушала Егната и плакала, плакала от радости: наконец-то появился тот, кто сумеет защитить Джерджи и заступиться за его семью. Вон как люди притихли, когда Егнат сказал свое слово: совестно им, раскаиваются, жалеют, что так легко заподозрили Джерджи в недобром, очернили и растоптали его имя.
Этот вечер был одним из лучших в ее жизни. От радости она себя не помнила. Не помнила – то ли сама пошла, то ли кто-то позвал, повел в кухню, где работали женщины.
8
Будь Ты проклят, Господь, переменчивый и двуличный, как паскудная девка!
Прошел день, другой, и она почувствовала: односельчане, словно подменили их, стали относиться к ней совсем по-другому. Особенно те, что больше всех издевались над ней: теперь они улыбались при встрече, старались задобрить ее, помочь, услужить.
Вначале домашние не говорили Егнату о том, что произошло с Зарой. Потом не удерживались, рассказали все же, но ни словом не обмолвились о Доме, о том, что виной всему была его шалость. Но разве утаишь то, что на устах у людей? Кто-то постарался, рассказал Егнату. Однако Егнат отмахнулся лишь: шалость, она и есть шалость, стоит ли придавать ей такое значение? Тогда он не знал еще, что из-за этой шалости у них с Зарой не может быть детей, и он обречен на одинокую старость. Прошло несколько месяцев, и он начал догадываться о своей судьбе, но отношения к Матроне и ее сыну не менял пока, срывал зло на Заре, цепляясь к ней по малейшему поводу.
– Бестолковая ты! Бестолковая! – орал он на нее. – Ни черта не умеешь делать! Да что с тебя взять, если ты саму себя уберечь не смогла?! Какая мать тебя родила, какой бог сотворил?! Чтоб ты пропала!
Зара, конечно, понимала, почему он так относится к ней, и несла зло дальше – что ни день все пристальнее, все враждебнее посматривала на дом Джерджи. Возможно, она не только посматривала, но и говорила что-то, и вскоре вся семья – свекор, свекровь, а следом и сам Егнат – стала коситься в ту же сторону. Матрона сразу же заметила это, и сердце ее заныло в недобром предчувствии. Она старалась не попадаться им на глаза, чтобы не вызывать лишнего раздражения, и молила Бога о милосердии. Страшнее всего было то, что за семьей Егната могли потянуться и остальные – все село, – и тогда они вдвоем, мать и сын, снова оказались бы в кольце и чувствовали себя, как звери, загнанные охотниками. Матрона даже подумать об этом боялась и теперь уже не односельчане ей, а она старалась угодить им, услужить, помочь, и сделать это так, чтобы ни у кого не оставалось даже малейшего повода обидеться на нее.
Чтоб ты лишилась покоя, богиня счастья!
Егнат ожесточался с каждым днем.
Когда же прорвало его впервые? Это было в самую пору сенокоса. Снова, как и тогда, работали на южных склонах. Егнат уехал в райцентр и был там целых три дня. Когда вернулся, пришел прямо на покос. Дети окружили его: одним хотелось костыли потрогать, другим военные штаны-галифе. И маленький Доме потянулся – схватился ручонками за костыль, начал трясти, как алычу у себя во дворе. Егнат не стерпел, ткнул ребенка тем же костылем. Доме упал, заплакал, закричал со страху. Матрона обмерла, увидев это. Подбежала, схватила сына, прижала к груди.
– Как тебе не стыдно, Егнат, – не сдержалась она. – С ребенком связался.
И тогда Егнат впервые взвыл, впервые она услышала его звериный вой:
– Упрекаешь меня? Меня?! Мало я крови пролил?! Нет, я достаточно ее пролил! Вот, смотрите, ничего от меня не осталось! Ни ноги, ни руки, а тут меня еще упрекают?! Стыдят меня?! Ну, подождите! – он угрожающе взмахнул костылем. – Подождите! Я много своей крови пролил! А теперь буду лить кровь тех, кто предал своих братьев! Они мне ответят! За все ответят! Никого не оставлю в живых!
От воплей этих, от угроз у Матроны чуть сердце не разорвалось.
– Да будь же ты неладен, муж мой! Посмотри, что мы терпим за твои грехи! – выкрикнула она, плача, и похолодела от собственных слов.
До какого же отчаяния она должна была дойти, чтобы в первые в жизни обругать своего мужа. Пусть и за глаза, но это еще хуже: он на войне, смерти в лицо смотрит, мучается от холода и от жары, от голода и жажды, а она в это время еще и проклинает его. Как же у нее язык повернулся? Разве ему не хватит того, что Егнат и его домочадцы как вороны каркают, каждый его шаг осыпают проклятиями? Так еще и она вылезла со своим языком. Ей было стыдно за себя, но чувствовала она и другое: в ее душе начала зреть ненависть. Те, что довели ее до этого, заставили обругать собственного мужа, ни в чем не повинного, стали ее кровными врагами. До сих пор она особой вражды к ним не питала. Как бы не издевались над ней, как бы не мучили, она понимала: люди делают это от отчаяния, от бедственного своего положения, от горестной жизни. После того, как в селе побывала милиция, они уже не могут отделаться от подозрений и переносят их с Джерджи на его семью, на них вымещая все страхи свои и тревоги, все тяготы черного времени. Когда же они узнают, что Джерджи ни в чем не виноват, им будет неловко, они устыдятся, придут просить прощения, и все станет на свое место – вернутся и мир, и согласие. И жизнь будет лучше, чем прежде. Матрона, конечно, обижалась на односельчан – да и как не обидеться? – но никогда не считала их своими врагами. Но теперь, когда ее довели до того, что она прокляла своего мужа, ей стали ненавистны и лица их, и слова, и само их дыхание.
А люди подумали, что она обругала Егната.
– Пусть грех ваш навсегда поселится в вашем доме! – закричала мать Егната.
– О, фашисты! – взвыл Егнат. – Ваш грех не поместится и под небом, а вы его на других свалить хотите?! Чтобы ваши грехи пали на чужие головы?! Пусть они падут на ваши, пусть разобьют их! Да так, чтоб вы умывались не нашей, а своей собственной кровью!
Худшим из врагов стал для нее Егнат.
– Тот, кто возводит напраслину на других, пусть всю жизнь проживет в грехе! В самом страшном грехе! И умрет в грехе! – огрызнулась Матрона.
– Пусть те, у кого руки по локоть в крови своих близких, не взвидят света! – орал Егнат. – Твой муж бьет нашего врага своей задницей, а его последыш не дает нашим детям родиться на свет Божий! Губит наше потомство! Если вы останетесь жить на этом свете, значит, мне здесь нечего делать! Человек не может спать спокойно, пока вы живы! Погодите! – грозил он. – Я еще могу дать отпор врагу! У меня нет возможности попасть на фронт, но я верю – мне еще удастся испытать радость Ипполита!
Чего он только не нес в злобе.
Теперь у нее не оставалось сомнений: все домочадцы Егната смотрят на нее глазами кровников. Но худшим ее врагом является сам Егнат.
Она стала избегать их всех. Не вступала с ними в разговор. Старалась держаться подальше и во время общих работ, и в обычные дни. Ни на шаг не отпускала от себя сына.
Но ребенок есть ребенок – разве удержишь его у подола? Не будешь же все время водить его за руку. Так или иначе, а изловчится, ушмыгнет.
Вскоре после этого случая она затеяла стрижку овец. Стригла у себя во дворе. И ножницы были тупые, и овцы не слушались ее, и за работой, за мучениями своими она забыла о сыне. А он, конечно, не зевал – улизнул на улицу, стал играть с детьми. И вот она, Божья кара – поссорился с младшим отпрыском погибшего брата Егната.
Егнат возвращался из леса и поспел как раз вовремя. Замахнулся на Доме. Мальчишка пустился наутек. Егнат погнался за ним, но куда ему было на одной ноге? Взвыл со злости:
– Ах ты, выродок бандитский! Все равно никуда не денешься! Зарежу тебя!
А Доме – ох, каким же озорником он был! – выпятил свой зад, похлопал по нему и спросил:
– А этого не хочешь?
Егнат почернел от злости и снова бросился вдогонку. Поняв, что не догонит, бросил в ребенка топор. Попал в ногу, и мальчишка упал, как подкошенный. Егнат, рыча что-то яростное, невразумительное, торопливо заковылял к нему. Слава Богу, люди увидели, подбежали, схватили Егната. Он орал, вырывался, – но кто бы его пустил к окровавленному ребенку?
Услышав шум на улице, Матрона, словно подбросило ее, вскочила, огляделась и, не увидев сына во дворе, бросилась к воротам. Выбежав, она увидела: кто-то держал дергающегося Егната, на чьих-то руках, весь в крови, бился в конвульсиях ее сын. Не помня себя, она подбежала к Доме. Топор попал ему в ногу, ниже того места, которое он показал Егнату. Кровь хлестала из раны и, казалось, ребенок и сам превратился в комок спекшейся крови.
От ужаса она едва не обезумела. Металась, не знала, что делать. И до сих пор не знает, кто и чем перевязал рану Доме, кто запряг волов и уложил ее сына в арбу. Когда услышала, что кровь больше не идет, успокоилась вроде бы. Огляделась. Увидела кровь на земле. И сама Матрона, и все, кто возился с ребенком, были забрызганы кровью. И когда до нее дошло, что это кровь ее сына, что и земля, и люди – все в его крови, рассудок ее помутился. Она увидела на земле свои ножницы, которыми только что стригла овец и, не помня, как они оказались здесь, почему не остались дома, схватила их, старые тупые ножницы, и бросилась к Егнату.
– Собака! – закричала она, и голос ее осекся, сорвался, стал сиплым. – Собака! Чьего сына ты хочешь зарезать? Чьего?!
Никто из собравшихся не ждал от нее такой прыти. Привыкли, что она отмалчивается или плачет, когда ее обидят. Не думали, что она способна защитить кого-нибудь – сына ли своего, мужа, или дом, – и растерялись от неожиданности, опешили, понимая, однако, что она не только Егнату, но и всем им бросает вызов.
И Егнат никак не предполагал, что женщина из их села может броситься на него с ножницами, и тоже замер на мгновение; когда же острие коснулось его плеча, испугался и оттолкнул ее. Ножницы распороли рукав его гимнастерки и оставили на плече две кровавые царапины. Увидев это, люди поняли, что дело может зайти слишком далеко, и, окружив Матрону, отобрали ножницы; она и не сопротивлялась, впрочем, лишь спрашивала их сиплым, чужим голосом:
– Зачем он хотел убить моего сына? Зачем?
Тут и Егнат пришел в себя.
– Смотрите на нее! Все смотрите! – завыл он и ударил костылем в землю. – В этой семье – все убийцы! Даже женщины и дети! О-о, сколько фашистов живет у меня под боком! О-о…
Поступок Егната был противен людям, и они с разных сторон закричали на него, пытаясь унять.
Но он никак не мог остановиться. Наконец, его заставили замолчать. Кто-то крикнул на волов, и они мерно зашагали в сторону районной больницы. Держась обеими руками за арбу, Матрона шла следом и, слыша сзади угрозы Егната, всматривалась в поблекшее лицо сына. Потом обернулась все же и сказала:
– Пусть он не трогает моего ребенка. Ты слышишь, Егнат? А то не побрезгаю, испачкаю руки в твоей поганой крови!
– Да я тебя… Я вам еще покажу! – донеслось сзади.
9
Рана на ноге Доме зажила быстро, но сердце ее продолжало кровоточить. Матрона никогда не желала зла никому из односельчан, но теперь, когда перед глазами ее вставал окровавленный сын, ей хотелось, чтобы все село провалилось в тартарары и все ее жители погибли в страшных мучениях.
Из больницы она повезла сына не домой, а к своим родителям. Они ничего не знали о ее взаимоотношениях с односельчанами, она никогда не рассказывала об этом, боясь, что кто-то из ее родственников может не выдержать и наделать бед, и уж тогда-то и ее саму и, главное, Джерджи будет проклинать все село. Но сейчас ей некуда было деться – везти ребенка домой опасно, – и волейневолей пришлось отвечать на вопросы и рассказать, наконец, о своих мучениях, обо всем рассказать. Она понимала, что каждое ее слово ранит родителей и лучше бы их поберечь, не травить им душу, но ничего другого ей не оставалось: надо было спасать Доме, и самое лучшее, что она могла сделать, это оставить его, до возвращения Джерджи, здесь, в своем родном доме. И в то же время ей и самой хотелось сочувствия, и она нашла его и, видя, как старики переживают за нее, она словно часть груза с себя свалила и устыдилась, конечно, но и расслабилась, наревелась, как в детстве, зная, что они и поймут и пожалеют ее, и неизбывная их верность, жертвенность родительская, не только сердце ей согрела, но и вдохнула уверенность: уж здесь-то ее мальчик будет в полной безопасности, здесь и накормят его, и приласкают, и защитят. И когда она закончила, все рассказав о себе, ей стало так легко, так хорошо на душе, будто Джерджи появился вдруг на пороге и принес конец всем ее бедам и страданиям.
Слушая Матрону, мать сдерживалась, как могла, лишь ахала, пораженная, да головой качала, но не вытерпела все же, заплакала, хлопнула в отчаянии ладонями по коленям:
– Ой дочка! Лучше бы умерла я, чем дожить до этого! Теперь и сама не знаю – замуж я тебя отдала, или волкам на растерзание? Да чтоб они сгинули, эти волки в людском обличье! Чтоб они пропали, те, кто бросаются на ребенка с топором!
Плакала мать, и горя ее хватило бы на лестницу до неба. Отец же сидел молча, сидел и смотрел себе под ноги. Поднял голову, прислушиваясь к безутешному плачу, к бесконечным проклятьям жены, и махнул в сердцах рукой:
– Хватит! Не ругайся. Ругань делу не поможет! – сказал и повернулся к дочери: – Чего же ты до сих пор молчала? Разве твоего отца уже нет в живых?
Что она могла ответить?
Отец понял ее.
– Зачем мне жить, если единственное мое дитя горит в огне? Для кого я живу? Других детей у меня нет, они не заплачут по мне, не останутся без кормильца.
Мать все причитала, все не могла остановиться.
– Перестань же ты, в конце концов! – нахмурился отец. – Они твоих криков не услышат. Я сам буду говорить с ними… А ты, дочка, поживи здесь. И тебе будет лучше, и нам, старикам, радость.
Матрона думала об этом, когда везла Доме из больницы. Спрашивала себя: оставить ребенка у своих родителей, а самой вернуться и снова терпеть косые взгляды, или остаться вместе с сыном и пожить, наконец, спокойно, по-человечески? Ответ тут напрашивался сам собой, но она рассудила так: “Если я не вернусь, сразу же заговорят о Джерджи. Пусть Доме будет в безопасности, а я могу и потерпеть ради Джерджи”. Теперь ей же нужно было отвечать не себе, а родителям: они смотрели на нее с надеждой, и ей не хотелось обижать их, но и отступиться от своего она не могла.
– Нет, – покачала она головой, – если я останусь, то и власть, и все село решат, что Джерджи и в самом деле где-то прячется. Скажут так: не зря убежали всей семьей – знают свою вину, знают, что здесь им больше не жить… Пусть мне будет тяжело, но я назло им всем не брошу этот дом. Только бы с Доме ничего не случилось, а я все выдержу.
Мать накинулась на нее:
– О чем ты говоришь? Да пропади они пропадом! Пусть все, что ты из-за них вытерпела, боком им выйдет! На том свете отзовется!.. Никуда ты не пойдешь, останешься здесь!
Отец долго думал, прежде чем сказать свое слово:
– Ты права, дочка. Надо вернуться.
Мать чуть ли не в падучей зашлась:
– Никуда не пущу ее! Она у меня единственная! Никого, кроме нее у меня нет! Никто мне не нужен! Пусть они там своих детей мучают!
Мать помянула и Джерджи – и он мне не нужен! – и это резануло слух Матроны, жалом впилось в сердце. И она снова заплакала.
– Возвращайся, дочь, иди, – мягко проговорил отец. – Может, наконец, и от этого парня какая-нибудь весточка придет, – отец не называл Джерджи по имени. – Не мог же он пропасть без следа… Иди, а то змеиные языки оплетут вас, ославят на всю округу. Спокойно относись к дурной болтовне… А за ребенка, пока я жив, не беспокойся. Я буду навещать тебя. Попробую поговорить с ними.
10
Едва она вернулась, показалась на улице, ее тут же окружили – сначала соседи, потом и другие – все село собралось. Люди бросали свои дела, спешили увидеть ее.
– Как ребенок? Как его здоровье?
Наверное, после случая с Доме здесь было немало разговоров – уж слишком тепло, участливо звучали вопросы.
