Мать Печора (Трилогия)

      - Не думай, голубушка, не обойдется так. Судом вытребуем.
      Суда я испугалась. Раз все люди обвиняют, так и суду меня не оправдать. Лучше я сама себя до суда в петлю положу.
      Тем же вечером подыскала я веревку, под потолок за матицу поддернула, петлю направила, оттянула ее к лестнице, сунула голову и о лестницу ногами толкнулась. Веревка у самой матицы сорвалась, как ножом обрезало, а я с петлей на шее грохнулась о пол. Ударилась лбом, а когда очувствовалась, думаю: "Ну, мне, видно, еще жить надо".
      И столь мне тоскливо стало! Бросилась я к хозяйке, вцепилась ей в плечи.
      - Марья Васильевна, спаси меня!
      Хозяйка перепугалась: видит, что я в лице изменилась, нехорошая стала.
      - Что с тобой? - спрашивает.
      - Терпеть больше не могу. Приходит последняя минута. Как я на суд-то пойду? С какими глазами я туда явлюсь? Что буду отвечать, когда меня еще здесь осудили?
      Успокоила она меня, капель дала, на кровать положила и глаз с меня не спускает.
      - Судьи-то, - говорит, - тоже с головами. Расскажи им, как жила, рассудят, кто из вас виноват.
      А через два дня повестка в суд пришла. У меня опять руки затряслись. Потом одумалась: без меня они чего там насудят, а буду налицо - сама отвечу. И вдруг я какая-то свежая сделалась. Освежела и поехала. Хозяйка со мной, как с покойницей, прощается, говорит:
      - Видно, Маремьяна, ты не приедешь к нам, присудят тебя к мужу.
      А я и мысли не допускала, что живая к нему за порог ступлю.
      В Пустозерске пошла я к знакомому человеку, рассказала ему все, что дорогой обдумала, и спрашиваю:
      - Что, если на суде все это сказать? Правильно ли будет? Не присудят ли меня?
      - Иди, - говорит, - не бойся. Все правильны твои слова. Только не бойся да не путайся.
      Встали мы с мужем перед судьями, один против другого. Его допросили он никакой особенной вины предъявить мне не может. Главная вина в том, что зовет меня, дозваться не может.
      Допрашивают и меня:
      - Из-за чего, - говорят, - уехала?
      Рассказала я, как два года жила, доброго дня не видала. Выложила все свои вины, из-за которых он терзал меня. И смертные побои все рассказала.
      И он на суде во всем сознался, только лишь бы я шла к нему.
      - Даю ей, - говорит, - своеручну расписку, так бить больше не буду.
      И суд не смог меня приневолить. Мужа посчитали виновником, а мне сказали:
      - Свободна. Можешь хоть сейчас разводную подавать.
      И я пошла, хоть песню запой. Как шестом отпихнулась.
      15
      В Оксино никто больше меня не неволил идти к мужу. Разводную я, конечно, не подавала: надо было большие капиталы иметь, чтобы разводную подавать. Я и тем довольна была, что отвязалась да оправдалась. Только среди людей было мне трудно. Какая-то я отреченница от всех стала. И от родителей я отстала, и от всей родни отказалась. Всю заботу и печаль на себя взяла: худо живу - сама, и добро живу - сама, больше винить некого. Жить умею: мяты кости. Ну, думаю, вперед новое буду ждать. Живу да все новое жду.
      Весной пошла я от Сумароковых на низы. Кормщиком с нами шел мужик из нашей деревни Фома Федорович, Голубков тоже. Он был вдовец. С ним шли и его ребята: два сына и две дочери. Против Фомы другого такого рыбака по всем низовым деревням не было. Знал он и воду, и ветер, и рыбу: под какой ветер на каком берегу какая рыба подходит. Где высыхает вода и рыба откатывается, мы заплываем и берем рыбу, как из какого-нибудь горшка. И легко, и рыбы много вычерпываем. Мы всегда с рыбой приедем, а другие ездят-ездят, бьются-бьются - ничего не привезут. Народ дивится на Фому да и поговаривает:
      - Не иначе - Фома колдовством рыбу берет.
      А Фома смеется:
      - Как же! Наряжу чертят - они рыбу и загоняют.
      А люди верят:
      - Вот видишь, он и сам не отпирается. Он и волком ходить может и соколом летать...
      Пришли мы с низов, а у хозяйки еще вторая работница нанята, устьцилемка Агафья, девушка моих лет: я девятнадцати, а она восемнадцати. Хозяйка свела нас и говорит:
      - Живите, девушки. Ты, Мариша, будь старшей, а ты, Агаша, слушайся ее, если что тебе скажет.
      Ну и сразу мы с ней за сенокос приниматься стали.
      В ту пору весть пала, что война пришла, забирают мужиков и что моего брата Алексея увозят. Ну, а мы люди хозяйские, как на проводы убежишь? Еще дня три жили на сенокосе, и только когда хлеб кончился, мы проводить вышли. В Оксине все мужики, которые на войну уезжают, собрались, ждут парохода. Из нижних деревень тоже много их наехало на лодках. Тут и плачут, тут и поют, и семьи ревут, да и чужие-то их жалеют. Не гостить поезжают - на войну, на побоище.
      Нас особенно не извещали, для чего эта война, только мужики поговаривали, что чьего-то племянника - то ли царского, то ли генеральского - убили, как выезжал он в Германию или в Австрию. Мы тогда только и название первый раз услышали, что есть Германия да Австрия. Мне уже девятнадцать лет было, а я только тогда услышала, что какие-то города называют. А до этого я думала, что сколько я знаю деревень - Оксино да Голубково, Каменка да Лабожское, Виска да низовские деревни - и все тут.
      Места наши от городов далеко - за двенадцать быстрых рек, за моря ледовитые, за леса непроходные, за тундры непролазные. Колыхалась наша Печорушка наособине. Никакие вести к нам не доходили, птицы их не приносили. Разве только в царском семействе кто-либо помрет или родится узнавали по звону: повсеместно в церквах колокола звонили. Да еще о войне узнавали по плачу: в деревнях рев стоял.
      Дожидаются солдаты отправки, ходят-бродят по Оксину, и семьи за ними волочатся, пока глаза еще видят да ноги носят.
      Ночью гроза ударила: гром, молния. Ночь темная, страшная была. Я проснулась и услышала, как под самыми окнами идут солдаты и поют песню:
      По архангельской дороге
      Идет армия солдатов,
      Все солдаты слезно плачут,
      Лишь один солдат не плачет.
      Он во скрипочку играет,
      Всех солдатов утешает;
      - Вы не плачьте-ко, солдаты,
      Вы не плачьте, молодые.
      Как в ответ ему солдаты
      Отвечают молодые:
      - Да и как же нам не плакать,
      Как нам горьких слез не лить?
      Наши домички пустеют,
      Отцы-матери стареют,
      Молоды жены вдовеют,
      Наши дети сиротеют.
      Слушаю да плачу. Как нож по сердцу резнул. У меня ведь тоже идет на войну брат Алеша. Да и брата бы не было, так я бы все равно плакала. Я уж все на свете пережила - так мне любая боль понятна.
      Людям больно, и мне больно и жить тяжело.
      Днем у пристани и в домах слышно было, как причитают матери да жены. Особенно убивалась жена Алексея, моя невестка, Лизавета. Она оставалась с двумя ребятишками, третий на запасе. Вот она и плакала:
      Уж не ждано было, не думано.
      Уж не чато было, неведано,
      Что со горем, со печалью,
      Со указом немилостивым,
      Со приказом да нежалостливым
      Осударя да самого царя.
      Уж тут горем меня приубило,
      Тут печалью да одолило.
      Ретиво сердце вередило,
      Ровно зубом его укусило,
      Как огнем его опалило.
      Не в точности я помню, как она плакала, ее слова еще горше были. Все ревут да плачут - где упомнишь!
      Алешу мы провожали всей родней, а не только всей семьей. Он людям много не показывал свое горе, а еще людей развеселит да разговорит. Да и чего людям свое горе показывать! Мы все и так его знали. Чем могли его засаривали и веяли, мололи и мельчили. Словами да смехом отгоняем, оно будто и подальше от нас, а отвернулись да замолчали, оно тут же и ютится, около нас.
      Я не дождалась, когда брата повезли на пароход. Надо было мне на пожню идти - не своя ведь воля. Работа-то ждет, да хозяевам не терпится. Сколько я ни жила у чужих людей, испытала, что у всех хозяев два ума: один - человеческий, а другой - хозяйский. Одним умом лестят, а другим кастят. Распрощалась я с братом, отправилась на пожню и осталась там со своей новой подругой Агашей.
      16
      Разговорились мы с Агашей в лугах.
      - Ты зырянка?** - спросила я Агашу.
      - Пошто? Ты не видишь?
      - Ижемка?**
      - Чо ты? Я ведь не по-ижемски говорю.
      - Наша русская?
      - Чо ты мелешь-то? Руськи небось не таки.
      - Ну так я хочу знать, кто ты есть.
      - Усть-Цильму-то** слыхала? Так я устьцилемка, не тонконога горожанка.
      Усть-Цильма от нас за триста верст кверху по Печоре. Живут там такие же русские, но по виду их отличишь от наших нижнепечорцев. Устьцилемы и крупнее ростом и крепче здоровьем. И одежа их не похожа на нашу: у женщин - длинные, по пятам, сарафаны, широкие рукава и подолы. Из их сарафана наших, не нынешних, а старинных, не меньше двух выйдет. По двенадцати аршин они клали на сарафан да по пять аршин на рукава. Чулки шерстяные разных цветов натянут, приспустят их немножко, и не поймешь, тонка ли, толста ли такая нога.
      В Усть-Цильме на сенокосе не так, как у нас, работают. Первое время пришлось мне показывать Агаше, как надо работать. У них днем в жаркое время не косят, а у нас хоть какая жара - не разбирают, в любую жару косим. Косишь, так с тебя на руки пот каплет, как дождь. Агаше за мной с непривычки и трудно тянуться, а не говорит. Сядем когда пить-есть, она от жару мечется и ни пить, ни есть не может.
      А я вижу, что из нее может выйти работница, только сноровки недостает. Слыхала я, что устьцилемы по росам косят. Попили чаю, я и говорю ей:
      - Агафья, отдохнем нынче.
      А она спать крепкая была, уснула сразу же. Обманула я ее и пошла косить. Добрый упряг косила. А потом пришла, чайник снова согрела, Агафью разбудила.
      - Чо, ты уже выспалась? - спрашивает меня.
      - Нет, - говорю, - вдвоем спать нельзя. Увидит кто ли, хозяевам скажет - худая слава пойдет про нас. А одна-то ты спишь, в случае кто спроси, я скажу, что ты захворала.
      - Мотри, как хитра! - удивляется Агафья.
      Косим, гляжу - у ней силы вдвое больше прибыло. А все же в косьбе она не могла до меня дотянуться. Зато гребла она проворней меня. А в стога сено класть опять не умела. Вот мы друг дружку узнали и договорились, как нам работать. Я ей объясняю:
      - Тебе, Агаша, тяжело за мной тянуться, а я грести не могу успевать за тобой, ты уж не обижайся. Стог опять я сложу, только ты стожары да подпоры высеки.
      А она говорит:
      - А чо тебе ладно, так мне и подавно ладно.
      Так мы и приноровились. Косит она ровно, не вынуждает себя, зато гребет - только грабли свистят. А нагребем довольно перевалов, я без лошади охапками в стога ношу. Вот дело у нас идет без остановки и без споров.
      Домой придем - хозяйка спрашивает, как работаем. А мы обе довольны друг дружкой. В одном только мы не сошлись: она есть-то крепче меня ела, кашу любила, а я - чай. Она меня чайной рекой звала, а я отшучиваюсь:
      - Чайник на огне не сгорит. Ну а ты - кашная смерть.
      И рассказываю:
      - Одна старуха-свекровка старая стала. Сын надеется, что жена кормит мать, а жена пойдет, кашу понесет в горницу к старухе и покажет ей кулак: "Этого, - говорит, - хошь?" А старуха шамкает: "Шама, кормилича, ешь". Выносит обратно: "Ничего мать не ест, как я насилу-то кормить буду?"
      Уехал как-то сын в лес. Женка печь затопила, полную избу дыма напустила. А свекровка лежит, чихает и приговаривает: "Дым да чад - душа моя, каша с маслом - то смерть моя". Невестка испугалась: "Ой, значит, от дыму старуха скоро не помрет". Открыла двери, выпустила весь дым, наварила каши, налила масла, несет к свекровке. Та набросилась на кашу, объелась и померла.
      Агаша смеялась. Смеялась она не как все. Крепится, крепится, вытягивается, зубы сцепит, глаза закатит, сморщится, да как грохнет. Остановится и опять будто крепится, ломает ее смех, корежит, да снова вдруг, как медведица, и взревет. Посмеется, а потом и удивляется, как будто ото сна разбудилась:
      - Что ты говоришь-то? Я еще не слыхала, что от каши помирают.
      Домой придем и туда веселье принесем. И в работе мы успеваем, и живем дружно.
      17
      Осенью, после страды, я от хозяев на путину к морю пошла. Кормщиком был Михайло Шевелев из Голубкова. Жили мы на острове Кашин в Коровинской губе, а ловить ездили на свой берег. Всего нас было семь человек: две женки, три подростка, девочка лет десяти да сам кормщик. Рыбак он был не очень путевый, незадачливый.
      Однажды мы поехали с острова на свой берег. Тянем тоню, рыба ударяет в сетки. Первого сига увидели, кричим:
      - Петра!
      Щука у нас плеснулась, опять кричим:
      - Павла!
      Такой у нас обычай был первую рыбу петрить да павлить. Видим - рыба кишмя кишит. В то время под нижний край невода корень попал, рыба вон рвется. Бросилась я с кормщиком к матице, а кашевару кричу:
      - Держи нижний край, а верхний подымай выше!
      А он, бестолковый, наоборот сделал. Чую, рыба мне в ноги тычется. Я корень выхватила, бросилась к парню, сменила его.
      В невод рыбы ввалило - сила не берет. Люди наши слабые, сила мала, вот и возимся вдвоем с кормщиком. Парень выбирает из невода рыбу. И попалась ему матерая щука. Как хватила у него руку - все лальцы оборвала. Идет он, рукой трясет, кровь брызжет.
      Кое-как одолели все дело. Обратно на остров поехали. Темно стало. Берега не белые, снегу еще не было - приметить их трудно. Компас у нас самый ненадежный - вольный ветер. Был бы кормщик толковый, он бы по воде должен знать, в какую сторону вода льется. Ну, раз компаса нет да кормщик растяпа, так едем по песням. Одну песню спели, другую спели, третью завели, а берега нет. Вижу я, раздулся ветер, туча снежная пришла. Буря собирается. Лодку бьет, валами плещет. Я и говорю:
      - Михайло, не туда мы едем.
      Он молчит, думает: чего баба понимает! Подъехали еще, я весло сунула в воду - весла не хватает. А коли к берегу бы ехали, одна бы мера была у весла. Перестала я грести.
      - Михайло, - говорю, - мы через субой** переезжаем. Остров-то проехали, через губу едем.
      Он не верит. Едем дальше. Песни петь перестали. Вал придет, в лодку заглядывает. Рыбаки наши маловозрастные, боятся за борт на волну взглянуть. Волны помельчали, рассыпистей стали. А я все веслом глубину караулю. Сунула последний раз весло, оно землю хватило. Тогда я вовсе уверилась, что мы на другую сторону губы, на Ловецкую Лопатку, переехали. Говорю это кормщику. А он в затылке чешет и говорит:
      - Отдохните, бабы. Неладно заехали.
      Спустили мы якорь в воду, ночевать решили. А осеннюю ночь на море надо уметь провести. Осматриваемся да оглядываемся - ничего не видать. Спать не ложимся, свету дожидаем. Рассвет пришел, видим - берега белеют, ночью снег выпал.
      Направились тогда прямым путем к жилью. Шевелев мне при всех и говорит:
      - Ну, Маремьяна, ты можешь кормщиком ходить.
      Подъехали к берегу, я не могу из лодки выйти и на ноги встать не могу. Чулки к бахилам примерзли, подолы колоколом стоят, и ноги ничего не понимают.
      У жилья второй невод стоял. Рыбаки нас и ждать перестали. А тут забежали в лодку, меня скорее хватают и на берег выводят. Завели в землянку, стянули с ног бахилы вместе с чулками. Ноги опухли, красные, ноют - терпеть не могу. Керосином ноги натерли, разогревают, в сухих чулках по полу водили, потом уложили на пол (мы вповалку на полу все спали), закрыли одеялом, а меня всю трясет. До вечера промучилась, к ночи заснула. Ног все-таки не лишилась.
      Мороз упал, ловля кончилась - домой пошли.
      Шли невода вместе. Иногда у нас собирались по двенадцати неводов, работали и шли домой ватагой. Если в одиночку ловить, в разных неводах, становилась между людьми какая-то ненависть. Друг дружке невода вырезали. Норовили пораньше обловить хорошую тоню. Воровски уезжали мужики, надевали рукавицы на уключины, чтобы весла не гремели. Вернутся к жилью - друг с дружкой не говорят, не хотят в глаза смотреть.
      А заодно ловят - все проходит спокойно, по согласью разъезжаются по своим тоням, заранее уговариваются, кому и где ловить. Добыча и не у всех ровная, а ссыпают рыбу вместе, порют и солят ее тоже вместе. Отдадут чердынцам рыбу гуртом, а выручку разводят по паям. Домой идут все двенадцать неводов вместе.
      Любо смотреть, как идут лодка за лодкой. У каждого невода по две лодки: одна - грузовая - для рыбы, другая - легкая - для людей. Паруса поднимут, и побегут все двадцать четыре лодки. Бывало, из Большой Печоры в Малую выезжаем, там парусов еще столько же. Вот и сбегутся, лодка с лодкой переговариваются:
      - Где ловили? Под какой берег рыба приступала?
      - Сей год под Родником рыба больше держалась. Как из амбара брали.
      - По скольку добыли?
      - По двадцать пять.
      - О, парень, хорошо!
      Когда мы шли с Кашина, намаялись. Во время войны народ был тощий. Бабенки попались нерасторопные, так приходилось мне больше отдуваться. Недаром наш кашевар меня богатырицей звал. Не только руками - зубами бечеву тащу.
      Торопишься, во вниманье не берешь - где тебя веревкой охвостнет, где кустом остегнет. А дома с дороги пойдешь в баню - смотришь: в том месте шея лямкой натерта, в другом месте кусок кожи сорван, синяки гнездами сидят, как с побоев.
      Агафья около дому ловила. Это самая беспокойная работа: днем ловишь, а вечером еще и дома надо управиться, сено запасать, осенью дрова по голой земле до снегу рубили; обредню надо обряжать и всю домашнюю беспутную работу не забывать.
      Скучала Агафья без меня, да и я обрадовалась - встретились.
      Разделили опять работу. Агафья уличную работу ведет: воду привезет, дров наколет да наносит, лошадь накормит да уберет. А я коров обряжаю, печки топлю, варю да стряпаю, да комнаты убираю. Вечерами Агафья овечью шерсть прядет, а я рюжи да сетки вяжу. Так и осень прошла, зима наступила.
      У Агафьи срок доходит: рядилась она до Филимонова заговенья. А у меня срок еще впереди, о рождестве кончался. Любы мы были хозяевам, выполняли все дело без хозяйского распоряжения, сами знали и видели. Хозяйка взглянет, а дело уже сделано. Мы с Агафьей и всю мужскую работу делали, мужиков заменяли.
      Однажды летом у нас сено было накошено на одной пожне: для коровы на зиму хватило бы. Отправила нас хозяйка сено грести. Работы на трое суток, а мы располагали на двое. Я еще говаривала: "Хозяйскую работу с умом работать, так надолго хватит, а без ума, так в один день сделаешь". Дикая голова, говорят, ногам покою не дает.
      Вот пошли мы. День проработали, на ночлег надо собираться. Солнце давно уже село, а мы все еще гребем. А ночь выпала хорошая, сухая. Ночи были уже не белые, а с сутеменками, подлинней, чем в самую красную пору. Жалко нам ночи, и сговорились мы с Агашей всю ночь грести.
      Взялись навертывать граблями. От кошенины пыль столбом идет. Не успеем обвернуться - стог да стог. Одна берет граблями широко, а другая еще шире хватает. Хватали-хватали - поглядываем, что дело под конец подходит. И рассчитываем: надо успеть все сгрести до подъема солнца, чтобы уехать домой с плавальщиками. Так нажали, что ночь не жаркая, а у нас с волос течет, рубаха к коже льнет. Плавальщики из Запечорья поехали домой, а у нас пожня говором-говорит, стога, как пешки, стоят.
      Приехали домой - у хозяйки печка дотапливается. Зашли в избу хозяйка глаза уставила:
      - Девки! Вы пошто этак-то пришли?
      Я Агашу опережаю, говорю:
      - Дождь у нас, Марья Васильевна, проливной прошел, всю кошенину замочил.
      - Какой дождь? Здесь никакого дождя не было, так у вас какой особый? Да день-то хороший, кошенина, может, и высохнет, тогда бы и сгребли.
      Вижу, невесело хозяйке. Подвеселила ее:
      - Да, полно, Марья Васильевна, не печалься, все сгребли.
      Не верит хозяйка:
      - Да брось ты врать-то, Маремьяна!
      - Чего мне врать, ведь не деньги с тебя брать.
      Побожилась я, тогда она поверила. Повеселела, забегала, шаньги таскает, масленник, самовар на стол:
      - Ешьте, девки, пейте.
      Отдыхать бы можно, да раз время прошло - не до сна, тут же и снова на пожню...
      Срок Агаши кончился, хозяева нанимают нас обеих на второй год.
      - Наймитесь, девки, за платой не постоим, не жалко прибавить, а жалко вас отпустить.
      Мы на словах-то поддакиваем, а друг дружке подмигиваем. Уговорились мы с Агашей. Агаша решила поехать домой в Усть-Цильму будто в гости - и не вернуться. А я до своего срока доживу и, если она не вернется, тоже уйду: жить - так обеим, и уходить обеим.
      К рождеству оповестила Агаша, что выходит замуж и не приедет. Хозяйке я про это не говорю. Рождество пришло, я уважила хозяев, еще около двух месяцев прожила.
      А в феврале говорю хозяйке:
      - Задумала я выйти на волю.
      Пообиделась хозяйка, да мне воля дороже. Всей чужой работы не переробишь. Я о воле денно и ночно думала, готовилась, исподволь заводила свое хозяйство.
      Заработок я не на чаи пропила. Завела себе пять сетей тягловых, веревки, бродни на ноги, чулки, рукавицы, самовар, всю посуду.
      18
      Любо не любо хозяйке, ушла я от нее. Было мне в то время двадцать два года.
      К матери я не пошла: боялась, что снова опутает меня так, что и не выпутаться. А я решила самостоятельно жить. Поселилась я в Голубкове у Матрены Шевелевой и стала разворачивать свое немалое хозяйство: ни теленка, ни ягненка, ни кошки, ни собаки, а все-таки хозяйством зову. Готовлю я к весне рыболовную снасть, вяжу сетки. И на людей опять работаю: кому штаны, кому платьишко сошью. А мне - кто маслом, кто молоком заплатит.
      Никто меня утром рано не будит, вечером поздно на работе не неволит. Только не с кем мне было слово перемолвить, не с кем думой поделиться.
      А как раз в ту пору сватался ко мне тот самый Фома Голубков, с которым я два года назад на путину ходила. Уже тогда он поговаривал:
      - Живу я, Мариша, один, без жены, ты тоже без мужа живешь. Давай поженимся.
      Мне было смешно. Он мне годился в деды, а не то что в отцы: ему было пятьдесят три года. От первой жены у него было пятнадцать парней да девок. Как-то сказали мне, что Фома на меня поглядывает и свататься хочет, так я плюнула:
      - Тьфу ты! Неужели я пойду?
      На другой год после его предложения я снова ходила с ним на низы. Пришлось там вместе с ним и беды и воды хлебнуть.
      Как-то хорошая погода сменилась сильной бурей - падерой. И начало нас рвать да полоскать, ветер тащит без милости. Бьемся на веслах - сила не берет. Забросило нас в прилук - в самое худое место. Берег крутой, лодку о берег хлопает; вал за валом в лодку заходит. Я воду из лодки ведром лью, не разгибаясь, а вал придет, перекатится мне через спину - на берег брызги летят.
      Боимся, чтобы лодку о берег не выломало: тряхнет, так ведь донница отлетит. Отвели лодку от берега, завернули носом на ветер, бродим, лодку держим. Намерзлись в воде, на ветру - зуб на зуб не попадает.
      Якорь бросили - кормщик Фома еле говорит со стужи. Лишнее добро было на берег выброшено, сами на якоре стоим. Так и отстоялись. Хлеб подмок, сети, одежда.
      Согреться нам негде. Нарубил Фома мелких дров, я разожгла их в котле, продела чайник на палку и держу над огнем. И другой чайник в руках скипятила. Лодка качается, отпустишь - все упадет. Обогрелись мы все, переждали, пока ветер стих. Снялись с якоря, сели и поехали.
      Била нас вода и еще один раз. После того как мы с Фомой вместе бедовали, перестала я смеяться, когда заговаривали про него. Думала-гадала да жребий метала. А как переселилась в Голубково да пожила одна-одинешенька, и надумала.
      Девки у Фомы - моя ровня. Они ко мне в гости ходят, и я к ним хожу. Играли мы вместе с ними, о святках наряженными ходили, проказили. Фома держал их в строгости, ни на гулянку, ни на игры не пускал. А приду я, попрошу: "Мы, Фома Федорович, с девками пойдем поиграем", - он усмехнется и пустит. А девки и радехоньки.
      Однажды я пришла к ним в дом, вижу - один Фома на печке лежит.
      Слез он с печки, посадил меня на лавку и сказал:
      - Поговорим, Мариша. Я ведь не шутя тебя третий год дожидаюсь.
      - Как же я тебя звать-то буду, - говорю ему, - отцом или дедушкой?
      - Да хоть горшком зови, только в печку не ставь.
      У меня все было сдумано да сгадано, но все же говорю ему:
      - Если мне решиться, так сам ты должен задуматься. Вот я с твоими девками играю. А что, если я заиграюсь и забуду тебя? Я молодая, ты будешь сомневаться во мне. И потом еще - венчаться я не буду, - за тебя ли, за другого ли пойду.
      А он со всем согласен, только чтобы шла.
      - Я еще не решила, - говорю. - А пока ты ничего никому не говори.
      Ну а раз каша в рот положена, так проглотить надо. На второй день пришла я к девкам с делом. Приняли они меня как гостью, и обедала я у них и чай пила. Только уж мне ни игра, ни веселье на ум не идут. Девки выбежали, Фома спрашивает:
      - Решилась, Мариша?
      - А иначе зачем бы пришла? - говорю ему.
      И осталась я у Фомы - мужу женой, а дому хозяйкой. В этот день я опять круто повернула свою жизнь.
      После я узнала, что было это в те самые дни, когда в Питере свергли царя.
      Часть вторая
      НА ПЕРЕПУТЬЕ
      1
      Не стало деревне сил дольше царскую войну терпеть.
      Раненых да контуженных вернулось - всех не перечесть. Слез да вздохов всех не упомнишь. А только запомнила я, как пришла в Голубково к сестре Ольга Кирилловна, у которой мужа убили. Ходила она, разведывала про мужа. Слух по деревне ходил, знали, что Степан убит, а от Ольги таили. А тут узнала Ольга и принялась убиваться, на всю деревню слышно:
      И распроклята ты, война-злодейка,
      И сокрушила ты, разорила,
      И отняла ли ты, разделила,
      И развела ли ты, разлучила
      Живу рыбу да со водою,
      Милу ладу да со мною,
      Ты с малыми со детями,
      Ты со древней да старой матерью.
      У мужа моего сын Прокопий тоже был ранен. Когда Фома получил письмо, почернел:
      - Хоть и пишут, что не смертельная рана, а худо верится: все равно правды не скажут.
      По всем печорским деревням вой шел. Задумались люди, над чем раньше и думы не было: откуда эта война взялась, кем она затеяна, кому она нужна? И все на царя обижались.
      Я и то своим умом думала: "И какого лешего они там делят? И без того нам достается слез и вздохов".
      Вспоминаю я своих братьев, Алексея да Константина: "Где-то они там, бессчастны головы, горе мыкают?" И ждала я вместе с соседями - скоро ли война кончится.
      Как царя свергли да солдаты к домам потянулись, все вздохнули:
      - Ну, скоро войне конец.
      В мирное время мы ничего про царя не знали да не слышали, а тут все осмелели да царя как следует кастить начали.
      Иным людям, которые горя не хватили, не нравилось, что беднота да солдаты царя поносят. Мой муж тоже роптал:
      - Новая власть вам не пухову шапку наденет, не красну рубаху сошьет.
      Прежде красные рубахи были в почете у стариков.
      И верно, никаких больших перемен не вышло. Как при царе, приехали летом чердынцы. Как при царе, собирали рыбу за старые долги. Только вперед ни муки, ни конопли, ни охотничьего припасу нашим мужикам чердынцы уже не давали. Все же определяли старики, что все обойдется и по-старому заживется.
      А я сразу уверилась, что царю больше не бывать: мертвого с погоста не ворочают. Скажу этакое мужу, а он не одобряет:
      - Ну еще солдаты - те ходили да видели, а ты-то чего понимаешь?..
      Поневоле станешь помалкивать. Вспомнишь пословицу: "Ты, язычок, смалкивай, я за тебя много бед плакивал". Вот и знаю, да не знаю, кряхчу, да молчу.
      Слышим мы, что в Петрограде Временное правительство поставилось. А из Питера до нашего Голубкова не близок переезд. И никакие перемены не задели нашу деревню. Задело ее одним слухом, да и тот люди меж ушей пропустили: и верили ему и не верили. А больше - не верили.
      - Не может быть, - говорили старики. - Миколай был не царь, да и Керенский - не осударь.
      Старики вздыхают:
      - Куда-то теперь мать Россию понесет? Под какой-то она ветер попадет? К какому-то она берегу пристанет?
      И у мужа моего те же речи.
      Все и перемены наши, что подушные подати мы перестали платить и никто их у нас не требовал. Будто и забыли про нас.
      Потом услышали, что Керенский сбежал. Муж-то и ахнул:
      - Миколку спихнули, а этот сам наубег убежал. Миколай худой был, а от дела все-таки не бегал.
      А я ему в ответ:
      - Худому дереву немного надо: от ветра падет. А они оба на корню подрябли да погнили. Не два же века им жить.
      Не любо мужику.
      - Ты уж скажешь, так не от жалости.
      - Чего, - говорю - их жалеть: доброго от них я ничего не видала, хорошего не слыхала.
      2
      Так я с мужем и жила. Браниться мы с ним не бранились, а словом его осекала. Скажешь слово, муж на лавку так и сядет.
      С детства мне пословицы за ласковое слово казались. На них я и говорить училась. У кого услышишь - как на удочку подхватываешь. А потом я и своедельные пословицы сыпать стала. Вижу, что к случаю слово применить можно, - пословица сама на язык и просится. Скажешь - все, что нужно, свяжешь.
      А вот в хозяйском да и семейном деле муж верх держал. Тут уж говори не проговаривайся, тут я каждую минуту на его лицо поглядывала. Ждала, пока он не только словами, но и глазами заговорит.
      Через двор от нас мать жила: окна в окна. Пошла я как-то к ней да и долгонько просидела. Пришла домой, муж темный ходит. Не бил он, не мучил, не бранил и не ругал, а только сказал:
      - Уйдешь, так знай, когда прийти.
      Тут уж я не отвечала, а смолчала, только вздохнула. Вздыхала-то я чаще, говорила-то реже. Да и к матери решила не почасту ходить да не подолгу сидеть. И с тех пор по месяцу да по два я к матери не хаживала. Мать ко мне не идет, и я к ней.
      Посмотрит-посмотрит муж да и скажет:
      - Ты, добра дочь, хоть бы к матери заглянула.
      - А я через окна заглядываю. Не умею ходить, так и дома сижу.
      Весной мы с мужем поехали в Пустозерск. Надо было мне хлопотать в волостном правлении, чтобы в девичью фамилию перевестись, снова Голубковой стать. Не хотелось мне, чтобы дети мои носили фамилию изверга - моего первого мужа. Вот там мы и узнали, что сейчас уже не волостное правление Называется, а исполком.