Мать Печора (Трилогия)

      Днем посветлее станет, я успокоюсь и кое-как ненадолго засну. Умучаюсь за ночь, так глаза сами закатятся. Две ночи такие страшные были. А потом ни грома уж нет, ни дождя, а у меня со страху, видно, в голове мешаться стало. И чудится мне, будто по землянке собака бегает, царапает песок зубами и когтями, будто рвет кого. И было это мне хуже всякого грома. Ночь кое-как скоротала. Утром свет проглянул - вышла я посмотреть, какая там собака, наверно весь песок с землянки срыт. Посмотрела, а там и следу никакой собаки нет.
      Четвертая ночь приходит. Думаю - последняя моя ночь, что-нибудь со мной да будет.
      Вот и солнце село. Я воды запасла, двери закрыла, огонек разложила, рыбку в котелке варю. А один парень был у нас, Трофимом звали. Он вперед других прибежал к землянке, взял длинную черемуховую палку, приготовленную для обручей на бочки, да вдоль землянки как стегнул, так на меня с потолка песок посыпался. Я вскочила, с испугу-то ничего больше не придумала хватила в руки икону, что висела в углу землянки, и взмолилась:
      - Артемий праведный, сохрани меня, младенца, дай мне ума и крепости.
      Что в голову пришло, то и сказала. И сама выбежала вон на улицу. А Трофим за землянкой расхохотался, как дьявол. Я и не понимаю, что это человек хохочет. И люди подходят ко мне близко, а я никого не вижу, не знаю, где стою.
      Потом я целые сутки лежала, ничего не пила и не ела. Бабы пожалели меня немножко, а мужикам - и так прошло. Ума не лишилась, и ладно.
      В тот же год я в огне горела. Рыбаки на горке рыбу убирали, а я одна в землянке уху варила да чайники на всех грела. Оставили меня в землянке огнище караулить. Ветер был. Я на ветреную сторону встала к огню, хотела отодвинуть котел, а ветер дунул, и на меня огонь накинуло. Сарафанишко на мне и загорелся. Я заплакала, не знаю, куда бежать. Кинулась на улицу, хочу бежать под горку в воду. А на улице ветер еще сильнее.
      На мое счастье, у самых дверей подвернулся парень-ненец. Ухватил он ведро с водой, что стояло около дверей, и окатил меня. Тем и спас, а то я, пока добежала бы до реки, вся обгорела бы. Отделалась только тем, что сарафан наполовину сгорел, брови опалило да лицо.
      Нигде я смерти не могла найти: вешалась - веревка оборвалась, в воде тонула - не утонула, в огне горела - не могла сгореть. Видно, насилу не умереть, покуда доброй смерти не найдешь.
      Осень пришла, за ней зима, за зимой весна. А я - то сено вожу с лугов, то дрова из лесу. Воз опрокинется, меня не задавит, я и тем довольна. Стою у воза и жду, пока добрый человек встретится. Поможет да направит, я и опять поеду.
      Один раз навалил мне хозяин в лесу воз кряжей из бревен пиленых и отправил одну. В раскате воз опрокинулся. Вожжи попали под полоз, ничего не могу поделать. Взяла я топор, вязки обрубила, чураки раскатила да на порожних санях и приехала домой.
      Хозяин ругает:
      - Не болели ручки-то - обрубать вязки? Плату-то не стыдятся брать, а на работу нарядить не можно.
      Иную ругань я и за брань не ставила, будто так и надо. А и вся плата - сначала три рубля, а за второй год - шесть.
      Зима прошла, весна теплая настала. А мне во всякое время идти да брести надо. Невелика-маленька, а дела было выше головы. После ледохода поехали на Печору рыбу ловить. Сначала ловили под своим берегом, а потом вздумали ехать за Печору.
      Едем, люди гребут, а я воду отливаю в корме. Вылила и пошла из кормы через невод. Иду по набою, а ноги-то скользнули, и я, как камень, в воду ушла. Кормщик оглянулся, а я уже за кормой. Лодка полным ходом идет. На мне был совик**, опоясанный кушаком. Кормщик как-то успел меня схватить за пояс. В сердцах или с испугу кормщик как выхватил меня из воды, так о невод и швырнул, как собачонку.
      _______________
      ** Здесь и далее см. комментарии в конце книги.
      Вернулись рыбаки обратно на свой берег, выпихнули меня из лодки.
      - Иди домой, - говорят.
      А до деревни две версты. И поплелась. Все у меня на холодном ветру замерзло. Рукавички утопила, так руки за пазуху сунула. Иду в слезах, от холода зуб на зуб не попадает.
      Дома забралась на печь. Дрожу вся. Той порой вернулся хозяин, увидал меня и забранился:
      - Не хочет ловить, так нарочно в воду пала, чтобы домой отправили.
      Обидно мне было, да отъедаться некогда. Опять за дело берусь. В тот год травы мало было, так я скоблила кору с ивняка коровам на корм. От этой работы у меня руки в кровавых мозолях были.
      4
      Батрачила я у Тимочки два года. Приехала к матери из Сопки, дня два или три погостила дома и опять пошла в работу. На этот раз отдала меня мать в Оксино к Никифору Саввичу Сумарокову. Работать и там приходилось тяжело: летом рыбу ловить да на пожнях страдать, зимой на домашней работе - и во хлеве обряжалась, и уличную работу делала, и пряла, и вязала. Сидишь часов до двенадцати за куделей. Сидишь, дремлешь. Хочешь, да не ляжешь, пока хозяева не прикажут.
      А то сетку вяжешь. Сон одолевает - в сетке ячей наспускаешь. Тычешь, тычешь иглой в углы да и припутаешь куда-нибудь ячею. Утром хозяйка ругает:
      - Сидит соня, своих рук не видит.
      Волей-неволей не увидишь, когда в двенадцать ляжешь, а в четыре встанешь. Только глаза обманешь, а не отдохнешь.
      Так мой век и катился. Никуда из дому я выйти не могла. Хозяева держали меня в строгости. Праздник придет, с хозяйским парнем вечером в карты поиграем. Отец с матерью подсядут - оба ему помогают. Буду я обыгрывать - неладно.
      Под праздник моя работа - полы мыть. У хозяина два пола, больших, некрашеных. Вот я, батрачка одиннадцати годов, и мою. Тру с песком, вся взмокну от пота. Немножко разогнусь, распрямлю спину, отдохнуть хочу, а тут и выговор дают:
      - Ишь ты, уж и спина заболела!
      А жила еще у Варвары, кормилась по-свойски, старуха Параша. Она у них большой хозяйкой была. Варвара меня ругает, а Параша добавляет. Вымою я четвертину пола, она хозяйку кличет:
      - Иди-ко, иди, Варуша, сюда!
      Приходит хозяйка.
      - Гляди-ко, гляди, как она пол затерла.
      Хозяйка проведет рукой по полу и, если попадет ей под руку какая песчинка, возьмет меня за плечо и турнет:
      - Ну-ко поди воду перемени да перемой.
      Весной я ездила на низы, то есть в устье Печоры, к Захарьину. Захарьин славится янтарем. Его выполаскивает из моря. В береговых заплесках рыбаки часто находят немалые куски янтаря.
      Я в первый раз нашла янтарь не с намеренья. Иду по берегу и вижу: что-то сверкает, как золото. Подняла я, камешек оказался порядочный, вполовину спичечного коробка.
      Пришла к жилью, говорю рыбакам:
      - Я сегодня какой красивый камешек нашла!
      Показала им, а оксинская рыбачка Парасковья говорит:
      - Это не камешек, а морской ладан. Стоит он дорого, и чердынские купцы его у всех за большие деньги берут.
      В другой раз я полный коробок янтаря насбирала. Хожу внагиб, разгребаю заплески руками. Грязь холодная, руки замерзли, стала разрывать палочкой.
      Носилась я с янтарем, все думала сделать себе бусы. А когда приехала домой, хозяйка взяла у меня янтарь, только я его и видела.
      Отработала я год у Никифора Сумарокова, опять в другое место пошла вместе с братом Алексеем - к кулачке Лизавете Сумароковой. Мужа у нее не было, а были три сына и две дочери. Младшая дочь Катерина на одном году со мной - двенадцати годов.
      Привела меня мать на новое житье. Хозяйка нас чаем напоила. За чаем с матерью договорились про плату. Рядились долго. Мать двадцать рублей просила да на сарафан ситцу. А хозяйка на пятнадцати уперлась. Вдвоем с братом нас за тридцать пять рублей выторговала.
      - Хорошо проживет, так на сарафан-то и так подарим, - говорила матери хозяйка.
      Потом она показала мне дело. Повела во хлев.
      - Сено коровам сюда давай. До воды - зеленое, чтобы ладом поели, после воды - почерней норови. До дойки вымя коровам вымоешь, немножко помешкаешь, чтобы поели, тогда и дой. Под овцами вычистишь. Будешь в избе обряжать, про печку не забывай, чугуны сменяй, парево для коров да телят грей. Вот это тебе будет первое дело, а теперь пойдем - второе покажу.
      Завела меня в кладовую, где муку сеют да рыба хранится, да мясо в ящиках сложено. Показала решета, сита:
      - Редким решетом для хлеба будешь сеять - в одну квашню. А во второй квашне мы ситники печем к чаю. Так будешь сеять вот этим ситом. Осевки, отруби овцам в корм подкладывай, да не помногу. А что останется - на квас пойдет. Мясо варить отсюда бери - здесь свежее, здесь соленое, здесь птица лежит. А по середам да пятницам будешь рыбу варить - вон она тут.
      Заходим в комнаты. Хозяйка опять учит:
      - Утром наперво в кухне топи. Дрова брат занесет. Когда печка будет дотапливаться, головни перенеси в другую печку. У нас в другой-то кухне печка тоже русская. В самовары уголья горячего наложишь: один самовар нам, другой - себе с братом. До затопленья квашни замеси. Печку затопи, чугуны налей и во хлев иди. Во хлеве управишься, печка той порой истопится, уголье заморишь, разровняешь в печке, чтобы под нагрелся ровно, тогда и хлебы катай, наливники стряпай. Хлебы испечешь, чай отопьешь, а во второй печке шаньги пеки. С печками управишься - полы подметешь. А поломытье - в пятницу да в субботу.
      Я хожу за хозяйкой - молчу. Нукну да дакну, а не говорю. Тут уж не до того, чтобы говорить, а поспевай - забирай в голову, чтобы помнить. Знаю, что если забудешь какую-либо мелочь, так напоют - попу на обедне столько не спеть. Привычна я была к работе, а тут голова кругом пошла.
      Мать взяла половину платы задатком и ушла. А меня накормили и на работу нарядили. Принесла мне хозяйка рубаху, сарафан, чулки, валенки, кожаные ступни, платок, в хлев ходить - особую одежду, муку сеять особую.
      - Одевайся, - говорит, - обувайся да за работу принимайся.
      Мне работа в те годы была уже привычна, стала я подрастать да и силы подкапливать. Где не берет сила, сметкой стала брать, а где недостает сметки, так опять на силу надеешься. Скачу я весь день с рассвета до вечера. Не шагом ходила - впробег бегала. Кружишься, кружишься от шестка до хлева, а спать ляжешь, когда сумеешь справиться. Хозяева в десять часов отужинают, а ты еще столы убираешь, посуду моешь, сеешь, мясо наладишь, дрова в печки сложишь. Если к одиннадцати управишься, так считаешь, что еще рано. Да и хозяйка ворчит:
      - Спать, - говорит, - торопится. Сломя голову летает - скорей до сна-то добирается.
      И во сне-то я все время вижу, что будто дело делаю. В летнюю пору чудится мне, что я с косой да граблями бегаю. Размашусь косой - иной раз во сне так махнешь, что о койку руку повредишь и синяков наставишь. Приснится - то чугун кипит, то самовар побежал, - вздрогнешь, спокойно не улежишь.
      Когда наработаешься, до койки доберешься - скорей пасть да пропасть. Тут уже не с постелью разбираться: под голову кулак, а под бока и так. И придет на ум: "Пятнадцать ли рублей стоит вся эта маета? Будешь ли ты богат с этой работы? Не богат будешь, а горбат".
      И всего передумаешь и наплачешься.
      Люди и прежде думать умели, да не смели. Чаще их думы знала только подушка - ночной свидетель неболтливый. Найдет на человека кручина, слез не удержать.
      Слеза - не ручей, не слышно ее. А ведь тоже хотелось, чтобы люди слышали. В тот нерадостный час завернешь слезу в грустное слово, она и оживет. Растекутся по белу свету живые слезы и у других людей слезы добудут. Так плакала мать моей матери, так плакала моя родная мать. Выкликали они из лесов и тундр, из-за рек и морей свое незнакомое счастье, а оно не откликалось. Так и ушли наши матери в землю, не повидавши счастья в лицо...
      Вот у нас и велось: под тяжелую работу составляют девчонки плачи. Выкроишь спокойное время, когда дело не мешает думать, вот дума в голове и забродит, как хмелинушка, и подбираешь слова одно к другому. Вспомянешь, как девки-то живут у отцов да матерей: ни заботы им, ни печали. А мне, бессчастной, как родилась, так и заразилась заботой да работой, горем да печалью. Вздумаешь - слезы сами катятся, а по слезам и слова плывут, как льдиночки по вешней воде:
      Тяжелехонько я вздохнула,
      Свою матерь я вспомянула.
      Родила меня, горюшу, мама,
      А не прибрала яму
      Во сырой земле могилу.
      Повалила бы да схоронила,
      В матерь землю бы положила,
      Свое бы она ухо приокутала
      И меня бы, девушку, успокоила.
      А то родила да отпустила
      По чужим людям, по работам.
      Кинула меня да бросила
      Безродну да бесплеменну,
      Бесприютну да беспризорну,
      И шатаюсь я, бедна девушка,
      Как бесприкольна будто лодка.
      От того я берега отстала,
      А к другому я не пристала,
      Куда присунешься-приткнешься?
      Все не свое мне да не мило,
      Не любо мне да не родно.
      И нигде ко мне жалости нету,
      И ласкового слова не услышу.
      Чужим людям не до жалости,
      Добираются только до работы.
      Работа-то растяжела,
      До гроба ее не переробить,
      До смерти ее не переделать.
      Всхлипываешь, всхлипываешь да и заснешь. Никто не знает, что ты и плакала. Песню запою, так ту услышат, а плачу - никто не знает. И во сне-то мне снится, что наработалась я, свернулась комочком на постели и плачу, и причитаю.
      Встанешь утром в три часа. Ночь еще, а у нас утром называется. Хозяева дрыхнут, а мне не время спать, пора вставать: неохота хозяйкину ругань слушать.
      И так все время катится, и годы мои вперед подвигаются. Время убывает, а хорошего не прибывает. Хозяйке я вида недовольного не показывала, дело за делом вела. А у богатого глаза не малы: все больше надо. За всю зиму я соседского порога не знала - из дому отпроситься не смела.
      В праздники до обеда праздную. Заберусь тайком под лестницу и сижу там. Когда стирала, так узорчатую вышивку на полотенцах да на кофтах подсмотрела. А в чулане я училась эти узоры да вышивки на куклах шить. Какой лоскуток попадет в руки - я все прибирала да в чулан тащила. Вот и устроила мастерскую. Куклу сошью из полотна, лицо направлю, вышью глаза и нос, рот и уши, одену в кокошник да в тафту, как невесту. А то и мужика сошью, рубашку, жилетку надену, из овчинного кусочка малицу ему приготовлю. Мне это было в науку, а людям для потехи. Потихоньку от хозяйки сначала своей родне гостинцами пошлю. А на путине, как люди прознали, все просить меня стали:
      - Ты уж моей-то девке сошей куколку, привези.
      От хозяев-то пойдешь на путину, так один хлеб положат, а ни чаю, ни сахару, ни маслица, никакой прикуски не дадут. И живешь на хлебе с водой. А как куклу кому сошьешь, мне и тащат - кто маслица, кто сушки, кто сахару.
      От кукол я перешла и к большему. Любила я вышивать, а никак не выходили у меня крестики: все перекосы получались. И вот подглядела я у хозяйкиной дочери Кати, как она по узору книжному крестики вышивает по канве. Удивилась я - до чего это просто, и глядеть-то нечего! В праздничный день в своей мастерской начала я лоскуток вышивать. По канве отсчитала, сколько надо в звездочку клеточек, а вместо крестиков звездочки придумала. Нитками разных цветов вышила я с полдесятка разных звездочек и покруглей и с острыми рожками, а потом и несу Кате, показываю.
      Так она ругаться начала:
      - Я при тебе ничего делать не буду, ты сразу все переймешь.
      Богатому за беду было, если бедный сумеет лучше сделать что-нибудь или одеться.
      В ту пору я стала уже на девку походить. Пошлет куда-нибудь хозяйка к соседям, иду я мимо горки, ребята кличут:
      - Иди, Мариша, прокачу.
      Ну и не утерпишь, раз-другой скатишься. Хозяйке не говоришь, а то отчитает: "Вас пошли в клеть по муку, а вы в хлев к мужику". Попросишься у хозяйки на горку - не пустит:
      - Не за то плата дадена, чтобы вы гуляли.
      Ну и сидишь. Те, что сами нанимаются у хозяйки выряжают, чтобы в праздничные дни отпускала. А меня мать в люди отдавала, так еще твердила:
      - Покрепче держите, воли не давайте да никуда не пускайте.
      Как-то вечером мы разбаловались с хозяйкиными ребятами. Бегали, бегали - хозяйкин сын Миша разбежался да нос себе разбил, кровь пошла. Хозяйка всю вину на меня сложила. А потом пришел мой брат Алеша. Она ему говорит:
      - Надо ее постегать.
      Схватила меня хозяйка, дала Алеше веревку, велит:
      - Пори.
      Послушался Алеша, стал пороть. А мне обидно. Зло такое взяло, вырвалась я, схватила доску для шанег, сочельницей у нас зовут, да и метнула ее в хозяйку. Хозяйка на лестницу, как сорока, заскочила, - видно, я пугнула ее крепко. А потом и говорит:
      - Ну и девка! Даром, что тихая, а тут что выкинула, с двоими управилась.
      5
      Год кончился, так я вырвалась, как куроптиха из силка. Опять поехала к матери погостить. Ночь переночевала, а на другой день мать с утра уже сказывает:
      - Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.
      "Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".
      Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.
      Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:
      - Слезай!
      А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:
      - Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.
      Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.
      - Ну что, долго будешь стоять?
      Я тогда и ответила матери:
      - Не поеду.
      А мать говорит:
      - Поедешь.
      Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.
      Я твержу:
      - Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.
      Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.
      Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:
      - Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.
      Анна Степановна ее уговаривает:
      - Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.
      Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:
      - Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.
      А я ответила:
      - Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.
      Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.
      Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:
      - Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.
      Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:
      - Чего она у тебя невеселая?
      - Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.
      Хозяйка и то за меня заступилась:
      - Пусть бы она погостила недельку-другую.
      Спрашивает меня мать:
      - Может, поедешь обратно?
      А я отвечаю:
      - Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.
      Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.
      Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:
      - Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.
      Усмехнулась я:
      - Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.
      А она уговаривает:
      - Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.
      - Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.
      Вот так я ей говорю загадками, а она отгадывает.
      - Ничего, - говорит, - девка не промах.
      А я думаю: "На таких местах промахиваться худо, как-нибудь надо с выигрышем жить".
      Уже и месяц проходит. Стала я подумывать: "Надо попытать попроситься у хозяйки погулять. Пустит или не пустит, а буду почаще надоедать".
      Вот в воскресенье и попросилась:
      - Хозяйка, - говорю, - отпусти меня.
      Стали они допрашиваться:
      - Куда пойдешь?
      А я отвечаю:
      - Куда ноги понесут. Чего вы меня исповедываете?
      Хозяйка на первый раз уважила.
      - Сходи, - говорит, - только ненадолго.
      А я решила испробовать подольше проходить: "Что, - думаю, - будет?"
      С обеда ушла да только к вечеру про дом вспомнила. Пришла домой - уже стемнело. Одеваюсь, хочу идти во хлев. А хозяйка не могла терпеть больше и говорит:
      - Девушка, этак ходить-то, до темени, и неладно будет.
      Будто от темени меня бережет.
      - Бывало, - говорит, - жила у нас Устя. До темени-то ходила-ходила, так и ребята за ней стали близко к нашему двору побегивать.
      А я и ответила:
      - Ее звали Устей, а меня зовут Маришкой.
      Приехала вскорости мать - проведывать, как живу. Ну, думаю, наскажут матери, что девка зубаста. А слушаю - в другой избе так меня нахваливают, что и лучше меня нет, и умней меня нет, всем взяла - и лицом, и плечом, никакого попреку нет.
      А я про себя думаю: "Ну ладно, хвалите, что хороша, я так и жить буду".
      Собралась мать домой, у саней меня спрашивает:
      - Каково, девка, живешь-то?
      - Кошка живет, - отвечаю, - и собака живет, и я так живу.
      Вот приходят праздники. Хозяйка, чтобы я никуда не ходила, хочет дать мне праздничную работу. Прослышала она, что я дельно вышиваю, и спрашивает однажды про это.
      - Что ж, - говорю, - умею.
      И вот сначала понемножку привыкла она мне вышивальную работу в праздники совать, а потом и вовсе без передышки. До обеда в воскресенье по дому нахлопочешься, а после обеда - вышивать. Сперва я охотно занялась, первую рубаху скорехонько вышила, с другой долгонько провозилась, а от третьей и отказалась. Мне в ту пору люди начали давать на вышивку - кто платок, кто рубашку. Праздник просидишь - двугривенный заработаешь, а от хозяйки-то ничего не получишь.
      Стала хозяйка сердиться. В праздник никуда не отпускает, а отпустит, так Параша идет за мной досматривать.
      В это время у соседей Просвирниных заводилась свадьба. Я нарочно никуда не ходила, припасала время, чтобы на самую свадьбу отпроситься. Тут людей больше бывает, даже из чужих деревень приезжают.
      Подошла свадьба. Попросилась я у хозяйки - она молчит. На другой раз я и в ноги ей поклонилась - для хитрости больше, думаю - скорее отпустит.
      - Какая еще тебе свадьба? - говорит. - Целую ночь там прогуляете, а утром спать.
      Я осердилась. Думаю, в ноги-то зря поклонилась. Вдруг хозяйка и говорит:
      - Вот сто раз поклонишься мне в ноги - пущу.
      Кланяться мне не большая охота, а знаю я хозяйку, что не уступит она на этот раз. Любо не любо - начала я кланяться. А хозяйка требует, чтобы я к каждому поклону на ноги вставала. На коленях-то долго ли наклевать ей сотню поклонов? А тут вставай да снова к ногам припадай. Хозяйка была первая псалтырщица да богомолка. Богу молилась, а с чертом водилась. Считает она поклоны по четкам, и вижу я, что ворует их у меня десятками. Отвела я свой счет, встала. Хозяйка говорит:
      - Не спущу, еще десяток за тобой.
      - Нет, - говорю, - у тебя уже за сотню десяток наворован.
      Поспорили, поспорили, я тоже заупрямилась. Хлопнула дверью, ушла. "Ну ладно, - думаю, - эти поклоны за мной не пропадут".
      Проплясала я до утра. Мне в четыре вставать, а я в шесть домой пришла, все свои поклоны выручила. Нашла коса на камень, я тоже не уступлю. Хозяйке самой пришлось и печи затопить и коровам сено дать. Переоделась я, пошла за ней в хлев. Хозяйка молчит, и я молчу. Так ни слова и не сказали. А ядовитая-то змея, Параша, поднадоумила:
      - Ходила на себя, а пришла да на людей же и губы надула.
      Накинулась тогда хозяйка:
      - С этаких годов будет ходить, так мужики меж руками будут водить.
      Ругает, с ног до головы ничего не оставила доброго, на каждый сустав дала устав. А я опять думаю о вечере. Свадьбы у нас после венца по три дня длились. Вечером снова надо идти. "Только, - думаю, - сегодня я тебе не поклонюсь".
      Вечером все дела сделала, сказала хозяйке, что иду.
      - Сутки проходила, так еще на другие пойдешь? - ответила хозяйка.
      Я за словом в карман не лезу:
      - День хозяйский, а ночь - казацка.
      Повернулась и пошла. Поиграли на свадьбе. Разошлись пораньше.
      Пришла домой - двери заложены, мне никак не войти. Постучалась - не открывают. Свернулась я под сенным окном, прикорнула еще на какую-то минуту - и за работу. Хозяйка встала, не умылась еще, а уж ругается:
      - Выросла девушка! Можно матери спасибо сказать. Свадьбы по неделе ведутся, так неделю будешь ходить?
      - Пока свадьба не кончится, буду ходить, - говорю.
      Целый день она меня пилила. Отдохнет да опять начнет по-всякому обзывать. Я и обедать с ними не сажусь: плеснула в чашку щей, кусок хлеба в руку, встала к шестку да и наелась. Хозяин зовет обедать, а хозяйка говорит:
      - Она игрой да весельем сыта, какая ей еще еда.
      Время к вечеру идет. А у меня уже заряжено, так выстрелить надо. Снарядилась и пошла на свадьбу, ни спрашиваться, ни сказываться не стала.
      Разыгрались мы на свадьбе вовсю. А той ночью приехал к хозяину гость из Андега. Надо самовар греть. Так хозяйка за мной побежала, самой-то неохота самовар ставить. Прибежала на свадьбу. Мы ходим "Казака".
      Казак, казак, казачок,
      Казак миленький дружок,
      Коротеньки ножки,
      Сафьяны сапожки.
      Я казаченьку люблю,
      За него замуж пойду.
      Выхватила меня хозяйка за руку из хоровода и заорала:
      - Долго ли еще будешь вертеться?
      Ткнула меня в загорбок и в одном платье вышвырнула на улицу.
      6
      Зима кончилась, и веселья не стало. Ранней весной на луга еще не ходим, а едва пройдет Печора, едем рыбу ловить.
      Поехала я на путину со своим отчимом и двумя братишками. Отчим от себя работал, а мы ходили от хозяев: я - от Никифора Саввича, брат Алеша от кулачки Лизаветы Степановны, а брат Костя - от кулака Александра Никифоровича Сумарокова.
      В Печорской губе, где мы ловили, в самом низу, у устья, вся Малая Печора в шарах да островках. Шарами у нас заливы называются. Когда приходим мы туда сразу после льдов, то на устьях шаров еще застаем лед и ловим на своей стороне печорской. Иногда едем по вискам - протокам - до озер и там ловим.
      Когда берег от льда очистится, едем на другую сторону Печорской губы, чтобы заледную рыбу не упустить.
      А как настоящее тепло придет, берега обровняются, озера протают, вода в них устоится, рыба наберется, - тут тоже надо знать, с какого ветра да с какой воды рыба идет, чтобы поехать вовремя, а то и с пустой донницей, не насыпав рыбы, воротимся.
      Загубные озера у нас считают заколдованными, особенно озеро Мензикуй. На вольных берегах скачем да пляшем, да песни поем, а тут боялись. Старики, когда заезжают, предупреждают нас:
      - Молчите, лишнего ничего не болтайте, не смейтесь. Потерпите, когда ловить будем, - не ешьте, а то и невода не добудем.
      На этих озерках иногда стоит тихая погода - волос не шевельнется. А вдруг хватит ветер, по озеру валы заходят, вода черная сделается. Берега невеселые, все угрюмо. И жутко тебе от этой перемены. Молчим да скорее едем прочь от этого озера. Выедем в протоку, там к берегу пристанем, тогда только свободно вздохнем, заговорим, засмеемся и начнем чайники греть.
      По дороге от нас на Пустозерск есть другое озеро, Бесово прозывается. Говорили про него, что в нем дьявол живет, Когда-то будто бы один мужик спускался в это озерко. Посмотрел, а там дьявол с товарищами в карты играют. Мужик и сказал:
      - Пойду у дьявола дом выиграю.
      Нырнул в озерко, а через недолгое время бревна по озерцу поплыли. Несколько раз так за бревнами к дьяволу спускался, а потом нырнул да больше и не вышел.
      А то еще недалеко от Оксина за Печорой на тундре есть Ларьино озеро, тоже заколдованным считалось. Рыбаки перед тем как ловить Ларьиной бабке, которая там будто бы жила, опускали гостинцы: пряники, сушку, конфеты и даже шкальчики водки. Чем лучше угостить Ларьину бабку, тем больше выловишь.
      Когда ехали с вешнего лова домой, мы остановились в Куранском шару на ночлег. Здесь тоже нам велели остерегаться. Про Куранский шар старики говорили, что будто однажды здесь к рыбакам приходил леший и гнал их: "Уходите, - говорит, - вы на дороге встали. Здесь наша свадьба поедет".
      С тех пор все рыбаки переезжали ночевать на другой берег, хотя место там хуже было.
      А нынче мужики смеются над прежними страхами.
      Летом работы еще того больше. Приходилось по неделе с ног бахилы не снимать. Каждый день идешь за семь верст на пожню. Идешь - дремлешь, нет-нет да и споткнешься. Придешь на пожню, машешь-машешь горбушей, точишь косу. К вечеру торопишься домой. Обедать только дорогой приходилось. Кислую шаньгу прожуешь на ходу, да тем и пообедала. Тогда ведь не как сейчас, на колхозном поле, - ни обеда, ни чая работнику на пожне не грели. Домой приходишь, а хозяйка на крыльце встречает, сует в руки туесок.