Мать Печора (Трилогия)

      Вышли на сцену пятеро молодых женщин коми, все в праздничных старинных нарядах.
      - Это лучшие здешние песенницы, - объявила Люба. - В наших краях, кроме частушек, коми мало песен на своем языке поют. И песни они поют те, что у русских переняли. Не совсем чисто по-русски у них песня получается, с недоговорками, а все же и слова все понятны, и голоса приятны.
      Тут я в первый раз услышала песню, какую наши древние старики и то не упомнили. Это песня про какой-то солдатский бунт в те времена, когда жил Долгорукий-князь.
      Сявтинские колхозницы спели в пять голосов незнакомую мне песню про Стеньку Разина.
      Потом на сцену вышли наша хозяйка Пелагея во всем своем наряде и говорит.
      - А я спою вам про нашего печорского Стеньку Разина - про атамана Лебяжного. Звали его Иван Гаврилович, а по-нашему, по-коми, - Гань-Вань.
      Пелагею сменил струнный оркестр, а потом под гармошку Васи Беляева сплясала Люба русскую.
      Когда мы после концерта вышли на улицу, то заметили, что солнце уже не закатывается. Наступил полярный день. Это было уже 1 июня. Побродили мы вдоль озера, что подошло к самым домам Сявты. Солнце окрасило воду в розовый цвет. И по той розовой воде плавали совсем ручные утки ночлежницы: не боятся они человеческого голоса.
      Пришли мы на свою квартиру, а у хозяйки самовар на столе.
      Утром расплатились мы с хозяйкой, оставила я ей на память старинное камчатное полотенце, распрощались и поехали снова свой путь коротать.
      9
      Второй месяц еду, еду, а тундре конца-края нет. И такая на меня печаль нашла, что хоть обратно поезжай. А дорога уводит нас вверх по Роговой, все дальше и дальше от людей.
      Отъехали мы километра два от Сявты - Мартын объявляет:
      - Здесь Роговую переезжать будем.
      Роговая среди тундровых рек немалая река. Полая вешняя вода чернела, как болотная земля, и тоску на людей наводила. Олени - животина пловучая. Я помню, давно на путине у моря видела, как дикие олени через морскую губу переплыли. То ли звери в воду их согнали, то ли сами они от комаров на ветер шли. Выпустили мы их на берег да тут же, усталых, и переловили.
      А Роговая, стосаженная река, для наших оленей - шагом шагнуть. Переплыли они реку, будто птица крылом махнула. Разгруженные, пустые нарты плыли за оленями следом. Перевезли мы на лодке багаж, переехали сами. Той порой солнце передвинулось вдоль плеса, и сразу у реки другая краса показалась. Вся сила солнечного света в воде собралась, и не могут наши глаза тот свет вынести. А вдоль берега в воде кусты да деревья книзу вершинами стоят. И те обманные деревья краше настоящих. Лодка, как зыбка, качается, воду режет острым носом и позади волновую дорогу оставляет до самого берега. Рассыпается вода на мелкие светлистые ребрышки.
      - Смотри, Петря, - говорю я, - дорожку-то какую высветлило! У нас примета такая, что долго еще нам ехать.
      - Век ездим, - отвечает Петря.
      Солнце да утро воду оживили, и у нас на душе посветлей стало.
      С Петрей мы по душам разговорились.
      - Не надоест тебе, Петря, всю жизнь-то ямдать?
      - Мой дед так жил и мне велел. С оленями на одном месте сидеть не будешь.
      - Любишь тундру-то?
      - Здесь родился, здесь и помирать хочу: где гриб вырос, тут и выгниет.
      - А знаешь, - говорю, - Петря, ведь я раньше тоже так думала. А потом как большой вешней водой сняло меня с места! Насмотрелась я на вольный свет, а теперь людям есть что сказать.
      Петря повернулся и глянул на меня своими продолговатыми глазами.
      - И Москву видела?
      У парня не только уши, а и рот слушает.
      Рассказала я ему про свои поездки в Москву, где была да что делала, как меня встречали да принимали.
      Олени подвезли нас к Мартынову чуму. Залаяли собаки, закричали на них ненцы, слезли мы с нарт - и в чум. Вместе с Мартыном и Анной тут жили еще две ненецкие семьи из колхоза "Звезда".
      У одного ненца жена Лукша перед самым нашим приездом родила двойню. Две девочки, как две куколки, лежали в ненецких зыбках, и обе были завернуты в теплые да мягкие пыжиковые шкурки. Одна девочка заплакала, мать нагнулась над ней и кормит ее грудью. В это время заплакала и другая. Я вынула девочку из зыбки, развернула, сменила ситцевые пеленки, укутала шкуркой.
      Качаю ее и припеваю.
      Бай-бай-бай,
      Да еще бог дай:
      Двух двойников
      Да трех тройников,
      Семеро погодков
      Да семь одногодков.
      - Сколько, Романовна, это получается? - спрашивает Петря.
      - Без трех тридцать, - отвечаю.
      Перевел Петря, сколько я детей ворожу, а женка смеется.
      - Давай, - говорит, - всех в одну кучу. У меня и так пятеро их. На многодетную такую семью от государства большое пособие получишь!
      Три семьи собрались в чуме да еще мы, гости, понаехали, и теснота была страшная. А жили все согласно, ни разу я косого взгляда не заметила. К роженице ото всех внимание.
      В прежнюю пору, как только придет время ненке рожать, все от нее отступались, поганой считали. Поставят ей где-нибудь в сторонке поганый чум, - так и звали: поганый, - да там и бросят ее одну. Даже бабок повивальных и тех у ненцев не было. Все уедут дальше, а за счастливой матерью через неделю или две оленей пришлют. Привезут к общему чуму, разведут перед входом костерок и заставляют ее через дым и огонь шагать. Только тогда роженица могла снова в чуме жить, да и то с оглядкой: ни чистой стороны в чуме, ни упряжь оленью она переступить не имела права.
      А теперь с этими глупостями покончено. Мать двойни Лукша в общем чуме и рожала, и сейчас вместе со всеми живет.
      Вышла я с Лукшиными ребятами из чума на свежий воздух. И разыгрались мои ребятки. Видят они, как отец их с оленями управляется в стаде, - вот старший возьмет в руки тынзей, а младшие вместо оленей бегают. Поймают "оленя" и ведут его с петлей на шее, к нартам привяжут. Или еще - выберут все какой-нибудь пенек и по очереди тынзей на него наматывают. Так они с самого детства и набивают руку, приучаются в оленьем деле хозяйствовать.
      А то еще возьмут острый ненецкий ножик и рубят им какую-нибудь палку. И каждый раз мальчик должен в одно и то же место ножиком угодить. И эта игра для ребят не к худу: приучают руку топором владеть, чтобы удар был точным. Недаром любой ненец так тебе дерево топором вытешет, что не надо и рубанком строгать.
      Бригадир к вечеру съездил в стадо и вернулся оттуда злой-презлой. С нарт он сгрузил три тушки - это погибли оленьи телята. Старший сын его Гришка подтащил тушки к чуму. Потом воткнул в землю хорей, подвесил на вязочки сначала одного теленка, потом другого и третьего. В каждой тушке он ловко сделал надрез и, как чулки с ноги, стягивал шкурку руками.
      - Добрая будет шкурка, - говорит Гришка.
      Бригадир согласился отвезти нас к стаду "Кара-Харбея".
      Пока мы отъездной чай пили, нам оленей приготовили.
      - Держитесь, - грозит бригадир, - у нас олени в лямках не спят, не олени, а звери.
      И верно, поехали мы от "Звезды", - понесли олени, только головы у седоков трясутся.
      В ином месте сани как по воздуху летят - земли не хватают. Кусты попадутся - только лицо закрывай да глаза береги; ручей какой ли встретится - рук от саней отпустить не смеешь; по кочкам сани, как лодку в непогодье по волнам, переметывает.
      "Вот тебе и вешние олени, - думаю, - не хуже осенних. На этих оленях живо бы до Воркуты долетели".
      Сорок километров олени на три "духа" взяли. Из-за какой-то горки вдруг и чумы показались. Два чума, как две широкие елки, стояли на берегу небольшой речки. Подкатили мы к чумам, как сваты богатые. Бока у оленей, как мехи у гармошки в руках лихого гармониста, ходят, языки до корня высунули - готовы ногой на них наступить. Хозяином чума, в который мы зашли, был ненец по имени Тимофей, по фамилии Хатанзейский. У него трое ребят: Васька - шестнадцати, Ким - десяти и Ондря - двух годов. Были у меня в запасе нарьянмарские конфетки. Увидел Ондря, что гостья приехала сладкая, и ползет ко мне на руки. А мне то любо, что его, как моего погибшего сына, Андрюшей зовут.
      Пришли люди из другого чума посмотреть на гостей. Один пастух, оказалось, воевал три года с фашистами, лишился ноги. По рассказам узнали мы, что воевал он под Смоленском вместе с Леонтьевым.
      Дал нам Тимофей в проводники девку Матрешу из второго чума, привел оленей и отправил. Олени, видим, уже не те.
      Проехали мы сколько-то вдоль берега, нашли лодку и начали на другой берег переправляться.
      Перевез нас Петря, один конец тынзея к лодке привязал, другой нам подал и поехал за остальными. А с того берега к лодке другой тынзей привязали. Так и хотели лодку взад и вперед перетягивать. Вот и багаж Петря перевез: с одного берега мы его перетягиваем, с другого - Матрена с Ильей. Потом все упряжки оленей с пустыми санями к нам перегнали. С остатками багажа переправился и сам Петря с Матреной. Остался на том берегу один Илья. Подтянул он к себе лодку, зашел в нее и говорит:
      - Тяните.
      Тянем, а тынзей на том берегу он не взял. Вот захватило тынзей кустами и держит, не дает нам тянуть. А лодка - на середине реки. Оробел Илья, заметался, наступил на борт - лодка перевернулась кверху дном. Ни живые ни мертвые глядим мы на Илью, как его течением подхватило, а помочь ничем не можем. Пустил ему Леонтьев по воде свой хорей, да Илья и хорей прозевал.
      Кое-как прикарабкался Илья к нашему берегу. Вода ручьями с него течет и с ватных штанов, и с фуфайки. Сменил он белье, надел сухое, а поверх белья, кроме совика, ему и надеть нечего.
      Хорей уплыл у Леонтьева, а без хорея и добрые олени не идут, как лошадь без кнута. Олени к ягелю рвутся, и надо все время за ними бежать и кышкать. Вот и бегут - то Леонтьев, то Илья. Вспотел Илья, совик снял, в одном белье бежит. Лучше, чем в бане, Илья за тот перегон прогрелся, и ледяное купанье ему с рук сошло.
      Издали видны чумы колхоза. Едем - думаем: вот-вот к ним подкатим, - а они все не ближе, как будто прочь от нас идут. Вот уже и совсем рядом, кажется, подъехали, а тут между нами и чумами глубокая, низкая падь оказалась. Окружена она сопками да холмиками, и берега изрезаны. Внизу пади ручей снегом завален, и через тот снег никакого проходу нет: олени тонут, и самим пропасть можно.
      Чуть не час ездили мы вокруг чумов, пока нашли переезд через ту круговую падь. Узнали мы, что здесь стоит красный чум, в нем помещается Карский тунсовет и правление колхоза "Кара-Харбей".
      10
      Пошел Леонтьев в чум тундрового Совета. Людей тут немало, чум большой, а в середине его свободно, хоть танцуй. Жил здесь председатель тундрового Совета Николай Иванович с женой и ребенком, парторг, которого все звали попросту Петрович, молодой ветеринар Петря Абраменко - он окончил ветеринарную школу в Салехарде и уже восьмой год работал в одном колхозе. И еще здесь жила работница Настя; она уже старушка, а жила со всеми как ровня, и все ее Настей кликали.
      Когда я пришла, Леонтьев в чуме тунсовета рассказывал хозяевам про нашу дорогу. Настя подавала с печки на тундровый столик большую кастрюлю с каким-то кушаньем, а Илья сушил над печкой ватную одежду.
      Усаживают меня хозяева за стол и величают по имени-отчеству, будто давно знали.
      - Садись, Маремьяна Романовна, хлеба-соли нашей отведай. Первых лебедей добыли.
      Я лебяжьего мяса не люблю, - у старой птицы мясо не лучше жеребятины, - а тут попались молодые, уварились они хорошо, и не подумаешь, что это лебеди.
      На другое утро нас разбудили выстрелы и крики за чумом. Разобрались уже позже, что в стадо оленей забрался волк, а когда поднялись люди убежал.
      Нину Бородулину вызвали в девятую бригаду, там рожала ненка. В колхозе "Кара-Харбей" девять бригад. По числу оленей это самый большой колхоз Ненецкого округа, колхозное стадо здесь за десять тысяч перевалило. Поэтому Леонтьев и надеялся здесь получить оленей.
      Петря Абраменко с утра ушел на прививки. Вместе с ним отправились Мотя Хатанзейская и та ненка Матрена, что привезла нас из пятой бригады. Их обеих Абраменко еще в прошлом году выучил себе в помощники.
      Той порой Леонтьев говорил председателю тунсовета:
      - Из Москвы в Воркуту выехала экспедиция - нефть искать. В тундре, сам знаешь, без оленя шагу не ступить. А работать мы будем только в тундре. Вот я и приехал к вам: надеюсь, что вы, Николай Иванович, поможете нам получить оленей в колхозах вашего тунсовета.
      - Покупать вы хотите или как? Сколько голов нужно экспедиции?
      - Триста.
      Николай Иванович даже привскочил.
      Видит это Леонтьев и говорит:
      - Вот что, Николай Иванович! Экспедиция будет работать только до зимы, и олени нам только до зимы нужны. Значит, и вам и нам хорошо будет, если мы не покупать, а арендовать оленей будем.
      На аренду Николай Иванович согласился.
      Составили договор.
      Пастухов нам на целое лето и осень нужно было двух взять. А двух мужиков лишиться Миша Хатанзейский никак не хотел. Спорили-спорили и порешили, что поедет в экспедицию тот самый Тимофей Хатанзейский из пятой бригады, через чум которого мы недавно проезжали. Вторым пастухом мог быть его старший сын, шестнадцатилетний Вася. Жена Тимофея Дарья тоже могла ехать: пастухов ведь тоже и обшить, и обмыть нужно, и обед им сварить. Ким, десяти годов, тоже в оленях мог помощником быть. Один Ондря у них на руках нахлебником поедет.
      Пока выбирала оленей да собиралась немалая Тимофеева семья, прошло еще пять дней.
      Наконец к третьей бригаде подъехала семья Тимофея Хатанзейского с оленями. Пригнали сто тридцать голов. Остальные двадцать оленей мы должны были взять в шестой бригаде. Забрал Тимофей меня, Леонтьева, Петрю и Илью, и мы снова стали, как клубок, дорогу мотать.
      11
      Оглянулись мы в последний раз на провожающих. На высокой сопке стоят три чума, народ возле них собрался, олени неподалеку бегают. Над чумом дым, как облако, подымается и плывет. И Андрюшина гармошка нет-нет да снова слышится.
      Тимофей ехал первым на легковых нартах и правил дорогу. Дарья на легковых с Ондрей была второй, а сзади у нее на буксире шла еще упряжка с грузовыми нартами. На них был сложен разобранный чум - шесты и шкуры, на чуме котлы да чайники, а поверх всего сидел Ким. Вася вел на хамбуе** нарты с большим красным ларем - ненецким походным амбаром. На буксире у Ильи шли сани с нашими продуктами. Я ехала на нартах Леонтьева. А Петря заключал весь аргиш и следил, чтобы не отставали порожние олени.
      Из пади к речке Тимофей нашел проход по какой-то ложбине. Выехали мы на берег, сбили оленей в кучу, и началась переправа. Тимофей отыскал в прибрежных кустах маленькую лодочку-челнок. Одного человека она хорошо держала, а двое только на смелость ехать могли. Стал в нее Петря и видит, что в каждую щель вода бежит, ручьями течет. Петря заткнул тряпьем главные дыры и говорит:
      - Все-таки лодка, а не рыбий пузырь.
      И первым повез Леонтьева. Хоть и подмочили, а все же перетаскали они на другой берег весь багаж и продукты. Нарты переправили плавом. Когда переехали все мы, кроме Васи, начали перегонять оленей. Стоит Вася на своем берегу и кричит негромко и протяжно:
      - Э-гей... э-гей...
      На такой голос олени в человеку ближе подходят. Подошел к берегу с десяток-другой оленей, а все остальные по-прежнему стоят на своем месте. А Вася знает свое дело, стоит спокойно и кричит:
      - О-хо... О-хо... О-хо...
      И верно, олени один за другим потянулись на Васин голос и сбились в кучу у самого берега, некоторые даже в воду забрели. Задние олени хотят подойти поближе на голос, жмут середних, середние - передних, тех, что у края воды стоят, и вот передних уже столкнули в воду, и они волей-неволей плывут на другой берег. А олени глупые: стоит одному в сторону шарахнуться - и другие за ним, один поплывет - и другие не отстанут. Вот и наше стадо, как один, плывет. Олени переплыли, все с упряжками да с погрузкой возятся. А мы с Леонтьевым надумали пешком идти. Спросили мы у Тимофея дорогу, а он махнул рукой в сторону тех чумов, что видны были еще с сопки на нашей стоянке, и говорит:
      - Там...
      Вот мы и пошли. Сперва шли по сухому месту, от реки поднялись в крутую горку. Видим мы, что оленям здесь не выбраться, что будут они подниматься дальней кругоезжей дорогой, и идем, не торопимся. Но только поднялись на кряж - подхватило нас длинное, широкое болото.
      Идем мы где сухим путем, где сырым, где по проталинам озерных кряжей. И час идем, и другой идем, а чумов нет. А путь все в подъем идет.
      Только когда вышли мы на хребет - видим: никакие это не чумы были, две широкие елки присели к самой земле. Дальше, километра за четыре от елок, настоящие чумы стоят. Что ж, сами они к нам не подвинутся, надо идти.
      Вот и купаемся опять в грязи, да в воде, да в снежной каше. Аргиша нашего и в помине нет, - может, другим каким-нибудь путем поехал. Идем. В эту пору весны болота показались мне не очень красивыми. Куда красивее гористые места да озерные кряжики! А озерки попадались частенько. Снова в небе солнце плыло, и на солнце они блестели, как полные чайные блюдца. Вот и петляли мы по межозерьям.
      В озерах, видим, утки плотами плавают. Проходим мимо них, а они и не оглянутся, крылом не встрепенутся.
      "Надо, - думаю, - яичек поискать".
      Идем, Леонтьев - по одному берегу, я - по другому, и хвастаем, перекликаемся:
      - Я два нашел!
      - А я - четыре!
      Утки гнезда вьют не всегда у самого озера, а где-нибудь в сторонке: где в кусте, где на холмике, а где и на гладком месте. Сгоним уток с гнезд, они и кружат над нами. Перед самыми чумами набрела я на гнездо утки вострохвоста. Яйца у них не как у других уток, продолговатые и чуть побольше. Матки не было, значит, улетела кормиться. В гнезде лежало девять яиц, они еще не остыли, матка улетела недавно.
      В чумах мы застали всех еще спящими. Унимать собак вышла какая-то девочка. Она привела нас в свой чум. Мы обогрелись, обсушились у печки и уснули как убитые, не дожидаясь даже чая.
      Утром за нами приехали Петря и Вася. Наш аргиш, как мы и думали, прошел стороной и остановился километрах в десяти от чумов шестой бригады.
      Бригадир, молодой ненец Николай, прочитал записку председателя колхоза и сказал:
      - Пока отец не приедет, ничего не дам.
      - Ведь не отец, а ты бригадир, - горячился Леонтьев.
      Сколько мы ни бились, оленей нам дали только после приезда Николаева отца.
      В чум Тимофея и Дарьи мы попали лишь к ночлегу.
      Тимофей и Дарья обосновались на новом месте немалым хозяйством. Куда ненец переедет - везде ему дом родной. У Тимофея по обе стороны чума расставлены нарты. Возле входа дрова припасены; насек он кустов столько, что в деревне на неделю хватило бы. Ким намелко рубит кусты, а Ондря по одной палочке таскает в чум. В чуме у Дарьи котел с мясом кипит, чайники к огню поставлены, в ведрах вода припасена, постели на латы разостланы, рукомойник перед входом на веревочке качается, а на передней стороне тундровый столик, погребец с посудой и на нем икона Николая-чудотворца.
      Тимофей, говорили люди, давно член партии, а с Дарьей совладать не мог: не отказывается она от своих икон.
      - Проходи да садись, - приглашает меня Дарья.
      - В которую горницу-то проходить?
      - Вон в ту, - показывает она на другую половину чума.
      - Вы, - говорю, - пополам дом-то ставили? И нам горницу?
      - Нас пятеро здесь живет, а вам, четверым, добро жить можно. Стульев у нас нет.
      Поджала я одну ногу под себя, у другой колечко подогнула, облокотилась на него и сижу, как природная ненка. Леонтьев с Петрей свернули ноги под себя калачиком, как ненцы садятся.
      После ужина Петря в стадо пошел, а Вася - в другую сторону. У обоих в руках было по некорыстному ружьишку, по уточьему капкану и по чучелу куропатки, - у нас его называют манщик. Куропатку ловят так: ставят капкан, насторожат его, положат рядом манщика и отходят. Веснами куропти дерутся, куроптих ловят. Летит над капканом куропоть, летит и кабаркает. Увидит манщика, думает, что это живой куропоть, и что он сейчас же к его куропатихе побежит. Вот он подсядет неподалеку, крылья растопырит и бежит к манщику. С разбегу накинется, и бьет, и клюет, и ногами бьет. А потом видит - сам в беду попал. А из той беды прямая дорога в котел. Утром наши охотники принесли девять куроптей.
      - По одному на человека, - считает Вася.
      - Может, - говорю, - Ондря целую куропатку не съест.
      - Илья поможет, - говорит Дарья и сама лукаво посмеивается.
      На завтрак съели мы сырого мяса по ломтику, примерно по полфунта, рыбы по такому же звенышку, чайку выпили чуть не по ведерышку и, благословясь, отправились.
      И поблизку земля от земли лежит, а выглядят они несхоже. В одну сторону оглянешься - озера да болота на целый переезд, вперед посмотришь горбы да хребты друг на друга наворочены, будто тут Мамай воевал. А то еще едешь вдоль берега реки и диву дивишься: на одном берегу равнина без единого деревца, а на другом - леса косматые колыхаются, будто стадо рогатых оленей бежит.
      Только отъехали от чумовища, после болотинок да приозерков началось гористое место.
      Надоело нам горбы тундровые одолевать. В таких местах дай волю оленям, так побегут они сломя голову, все растеряют, нарты сломают.
      Вот двое мужиков остаются на горбу и осторожно пускают сани на тынзее, а тот, кто на санях едет, оленей за вожжу ведет и хореем остраску им дает. Одни нарты спустят, передового за вожжу к тем же нартам придернут ненецким узлом и опять на горб за другими нартами идут.
      Только спуск одолеем - в подъем опять общей силой толкаем нарты за нартами. В ложбинах снег только к июлю пропадет, а сейчас тут снег саженью мерить надо. И месим мы эту слякоть, как глину.
      Зато в работе разогреешься, и не знаем мы никакого холода. Выберешься на горбышек - снова на нарты присесть можно, олени потихоньку волокут, а ты потихоньку песенку собираешь в памяти:
      Из-за кустышка олень, люли-люли,
      Из ракитова белой, люли-люли,
      Не озяб ли ты, олень, люли-люли,
      Не озяб ли, молодой, люли-люли?
      Приоденьте-ко оленя, люли-люли,
      Приоденьте молодого, люли-люли,
      С молодца - епанча, люли-люли,
      С молодицы - рукавица, люли-люли,
      С красной девушки - платок, люли-люли.
      Песню поешь, вокруг осматриваешься - с горбышка далече видно. И вижу, что сейчас опять спуск подоспеет, и опять для песен рот тесен. Так с горы на гору и прокачались весь день, как по морским волнам. Пока доехали до новой стоянки, оленей несколько раз переменили.
      12
      Говорит нам Дарья:
      - У меня дедушко тоже большой сказитель был. От него я сказку про нашего ненецкого богатыря Семирукавого переняла. Конечно, не сказка это, а песня: по-ненецки-то у нас ее поют, а не сказывают. Ну а я сколько могу по-русски, а сколько - по-своему песню эту сказкой рассказываю. Песня моя тоже из старины: там и люди летают.
      - Так не из старины, значит, - говорю я Дарье. - Люди летать только теперь научились.
      Пока олени не наелись, ехать нельзя. От безделья долго слушали мы Дарьину сказку. После и я стала вспоминать да рассказывать:
      - В эту красную пору, бывало, по путине соберемся, едем круглые сутки. Не спим - не лежим, гребем да гребем. Где-нибудь к берегу приткнемся, чайник согреем и опять едем. А когда в море выедем, там чайники прямо в лодке кипятим. Глины в лодку натопчем, земли наложим потолще, чтобы лодка не прогорела. Якоря в море бросим, тут и чайники кипятим, и рыбу жарим, и песни поем, и причитанья причитаем, и сказки сказываем.
      Так посреди тундры Большой земли рассказывала я ненцам про путину да море.
      Тимофей тугоухий: голову наклонит, хочет слушать, а все же не каждое слово уловит. Где не дослушает, ему свои ребята досказывают. Послушает он да вдруг вскочит, выйдет из чума и уходит в стадо: как-никак, а главный ответчик за оленей.
      Вот как-то возвращается Тимофей из стада, входит в чум. А в это время Леонтьев какую-то небылицу начал.
      Тимофей не стал и слушать, объявил:
      - Хватит врать-то. Ямдать будем.
      Когда стадо пути не знает, оно за стадоводчихом ходит и на него надежду возлагает. Так и мы. Пока Тимофей не торопит, мы что хотим, то и делаем. А как отдал он команду, тут мы ему подначальны.
      Чего только не знает ясовей-путеводчик в тундре! Когда он пути да дороги ищет, он не под ноги смотрит, а на звезды, на солнце, на вершины сопок, на елки. И ветры, и полет птицы, и поздней весной да ранней осенью иней и кора деревьев да кустов тундровых - все говорит путеводчику, куда путь держать. И всю жизнь читает ненец эту книгу неба и земли. И всю жизнь она ему не надоедает.
      Не раз в пути удивлял меня Вася, сынишка Тимофея. Три года назад проехал он по этим местам. Везли его из Воркуты с ученья в свой чум. Было ему тогда тринадцать лет, а он запомнил каждую сопку, каждую озеринку, каждую пустяшную протоку.
      Едем мы поперек озера, а Вася говорит:
      - Это мое озеро. Ненцы его зовут Васюк-ты.
      Я Тимофея переспрашиваю, не верю Васе, а он подтверждает:
      - Молодец, - говорит, - помнит.
      Справа речка или ручей какой-то синеет. А Вася и ему имя знает.
      - Это, - говорит, - Илей-жор. Это твой, Илья, ручей.
      А Илье не до ручья: сладко ему спится.
      В тот день пришлось нам перебираться через одно озеро по трудному да опасному пути. Берегом ехать кусты мешали. Пришлось спуститься на лед, хоть и знали мы, что на весенний ледок надежда небольшая. Вот и едем. От первых же нарт лед ходуном заходил.
      По живому льду нарты идут, как лодка по волнам. Сани за санями едут, и лед чем дальше, тем больше прогибается. Последние нарты вовсе на краю страха идут: лед весь в щелях да в дырах. Однако перебрались мы через гиблое озеро без особого купанья.
      В тот день доехали мы до большого озера Харбей. Вася про него уже давно речь вел:
      - Большое это озеро да рыбное. На Харбее и зимой и летом люди с Воркуты рыбу ловят. Целый поселок там стоит, и от того поселка до Воркуты тракторная дорога проложена.
      За длинный вешний день нагнало солнце в Харбей воды разливное море; по всему озеру наледная вода блестит. Брели олени по колено в воде; хорошо, что нарты у ненцев высокие, не скоро на них зальется. Кое-как перебрались мы через Харбей и с высокого берега увидели рыбацкий поселок. Поселочек тот хоть маленький, из пяти-шести изб да землянок, а нам после голой тундры да после чумов в таком пустом месте он и за город показался. Окна от солнца огнями блестят, трубы железные над крышами стоят, дым от них, как от пароходов, идет. На берег люди вышли, около них собаки вертятся.
      Ехать всем нашим аргишам к поселку было не по пути. Поехали туда только Вася, Леонтьев да Илья - раздобыть у рыбаков махорки в обмен на мясо. Пришли они с добычей к нашему новому становищу только вечером.
      Вздумалось мне прогуляться по тундре при ночном солнце. И светит оно не по-денному. Свет вешней ночью какой-то голубоватый. И сопки, и кусты, и елки кажутся глазу маленькими, меньше, чем днем. Звезды на небе на весь трехмесячный день погасли. Луну еще и видно, а все же и она не та, будто ее обокрали: и свету в ней настоящего нет, и красы полной не видно. Плывет она по небу бледная, неживая какая-то, как подстреленный лебедь по голубому озеру.
      Каждый кустик в тундре, каждая веточка будто сном спят. Тихо кругом тебя и покойно. Одни только ручьи издалека, словно дальняя гроза, прогремят, да ветер-полуночник прошумит прошлогодними листьями и обдаст тебя вольным духом вешним, как морской волной.
      Бродила я, бродила и набрела снова на куропаточье гнездо. Чуть не запнулась я за куроптиху, а она сидит, не взворохнется. Иная кура на гнезде и та шевелится, когда человек подойдет, а куроптиха сидит себе, шейку в себя втянула и смотрит.
      Когда куропатки гнездятся, добрый человек их не тронет - ружьем их не бьет и силком не ловит. Так и оставила я куроптиху мою в гнезде, самое не согнала и яичек не взяла...
      Теперь к Воркуте нас вела широкая тропа, промятая тракторами. Шла она по отлогим и длинным холмам, пересекала широкую реку Сейду и гремучие ручьи. Где бродом, где плавом везли нас олени все ближе к новому тундровому городу Воркуте.
      Выросла Воркута недавно: нашли ученые люди на неизведанных берегах уголь - вот, как в сказке, город и вырос. Красуется он среди тундры редкой черной жемчужиной.
      Приехали мы в Воркуту 15 июня. За полтора месяца одолела я полторы тысячи верст. С высокого берега Воркуты, за новым сказочным городом, я вижу хребты Уральского Камня, все еще в зимней одежде. Тут край Большой земли.
      Прошла я самую большую нашу тундру из края в край, с запада на восток, в весеннюю бездорожную пору. И всегда будет стоять у меня в глазах тундровая краса. Не велика трудность найти красу во саду зеленом - там она сама в глаза бросается. В северных наших краях увидит и почует красоту только зоркий да чуткий.
      Часть вторая
      В СЕРДЦЕ ТУНДРЫ
      1
      Уже за два дня до приезда в Воркуту мы ни о чем больше не говорили, как только об этом городе. Тимофей, Дарья и Вася наперебой рассказывали о том, как они ездили туда в прошлые годы. Вася окончил там пять классов, а отец с матерью каждую осень привозили его и каждую весну приезжали за ним. Ненецкие ребята где ни учатся, а на лето все равно рвутся в свои оленьи края, поближе к чуму, к олешкам, к своему тундровому житью-бытью. Тянут их к себе простор да приволье.
      Приедут за Васей мать или отец и неделями гостят в Воркуте, пока олени отдохнут и наедятся. Вот они и насмотрелись на все, чего раньше и во сне не видали.
      И сейчас спешат похвастаться своим городом, в котором ни я, ни Леонтьев никогда не бывали. И, наверное, думают они, что, кроме них, никто из нас и городов не видал.
      - Беда большой город! - говорит Тимофей и головой крутит.
      - Беда большущий! - поддакивает Дарья. - На двух берегах чумы стоят, не такие, как наши: из матерого леса да из красного камня. Высокие да широкие: один чум - наших сто надо.