Мать Печора (Трилогия)

      И разводит руками. Дарья научилась от Васи считать до ста, а больше чисел не знала. А Вася смеется:
      - Однако, мамка, из сотни ты не больно широкий чум сделаешь. Там на одну электростанцию тысячу наших чумов сложить - и то мало будет. Из тысячи чумов разве школу сложишь?
      Дарье не любо, что сын пересмешничает. Надуется, пофыркает, помолчит, да снова за те же речи:
      - Вот я на шахту "Капитальную" к одной начальниковой женке в гости ходила, дак чум-то ихний побольше твоей школы будет. Приедем, опять на "Капитальную" пойду. Анна все про наше житье ненецкое спрашивает. Говорит: "Как вы хлеб печете да какие свадьбы справляете, да как ребят лечите?" "Хлеб, говорю, когда в котлах, когда на палках печем. Свадьбы, говорю, как все люди, с вином да с песнями, да с гармошкой справляем. Вот прежде, говорю, не так свадьбы вели. Парень девку брал только из своего рода: Валеи - из Валеев, Тайбареи - из Тайбареев, Сядеи - из Сядеев. И свадеб никаких не было, одно пьянство".
      Долго сказывала Дарья и снова начинала с мужем да с сыном спорить: кто чаще бывал да больше видал, да тверже упомнил все, что есть в славном городе Воркуте.
      Мне после этих рассказов до полуночи думалось. Дарья тоже всю ночь с боку на бок ворочалась. Вот я и говорю ей:
      - Вставай-ка, Дарья, да слушай. Вот у вас, ненцев, сказка сказывается:
      "Жил-был в тундре богатырь. И владел он сундучком заветным: где его откроет - там город стоять будет, как закроет - город обратно в сундучок уйдет. Когда богатырь помирал, видно, закрыл он свой сундучок. Да не только закрыл, а, видно, в землю его закопал, как клад заветный".
      - Знаю-знаю, - говорит Дарья, - эту сказку от дедушки слыхивала.
      - А не слышала, - говорю, - ты, что на сундучок тот заклятье положено? И теперь кто найдет тот заветный клад, на свет белый подымет, откроет сундучок - город из него выйдет да на все веки тут и останется. Сколько раз его люди найдут, столько в тундре и городов будет. Сундучок открывается, закрывается, а города остаются.
      - Этого не слышала, - говорит Дарья.
      А я дальше свое веду:
      - Так вот слушай. Когда здесь, на Воркуте-реке, ученые люди раскопали уголь, видно, нашли они этот сундучок, открыли его - и остался город.
      - А сундучок где? - спрашивает Дарья.
      - Сундучок, - говорю, - свою дорогу знает. Скрылся он снова в землю в неозначенном месте.
      - А теперь кто его найдет?
      - Как, - говорю, - кто? А мы-то зачем едем? Этот самый клад заветный искать будем.
      - Да ну? - удивляется Дарья. - А Тимофей говорил: керосин искать велено.
      - Вот что, Дарья, скажу тебе тайное слово, только помалкивай, не всем сказывай. Сдается мне, что сундучок возле этого керосина и должен быть.
      Когда солнце до востока дошло, услышали мы в первый раз дальний-дальний тягучий гудок. Долетел он до нас с вольным утренним ветром, будто шмель в чуме загудел.
      - Шахта "Капитальная", - сказала Дарья. - Как комар поет. А в Воркуту приедем - уши береги: как медведь ревет.
      Зевнула и прибавила:
      - Далеко еще. Три побердо будет.
      Так и вышло: проехали мы после этого не меньше тридцати километров и попали в город только к концу вторых суток.
      Сначала показались снежные горы.
      - Камень, - говорит Петря. Так все ненцы называют Полярный Урал.
      На белых окатистых боках Урала чернели какие-то покривленные тычки, будто сломанные штормом мачты. Долго нам пришлось ехать, пока мы различили, что это стрелки подъемных кранов. Показалась какая-то постройка, высокая, как колокольня, только без крыши.
      - "Капитальная"! - кричит Дарья. - Анна-то вовсе рядом живет.
      Чем ближе мы подъезжали, тем больше видели. По обе стороны шахты "Капитальной" дома стоят, как спичечные коробки набросаны. И вот мы уже так близко, что Вася пальцем тычет и рассказывает:
      - Это школа моя... Это театр городской... Это электростанция... Это управление Воркутстроя.
      В стороне от Воркуты дымили в разных местах трубы каких-то поселков.
      - А это что? - спрашиваю я Васю.
      - Это другие шахты, а возле каждой поселок. Три года назад их и половины не было. Ох и растет Воркута!
      От города к поселкам рельсы проложены. И видно нам с высокого берега, что скоро все эти поселки не иначе как с городом сольются!
      - Вот это город! - говорю. - Всего лишь три года назад Воркута городом назвалась, а уже наш Нарьян-Мар далеко позади оставила.
      Река Воркута голубой лентой город надвое перерезала. Город Воркута на другом, на левом берегу, вокруг шахты "Капитальной", выстроился. На нашем берегу, тоже вокруг шахты, свой город вырос.
      - Воркута Вторая, - назвал его Вася.
      Обе половины города вдоль и поперек рельсами опоясаны. И бегут по тем рельсам груженые углем поезда. А главная железная дорога, что из Москвы ведет, проходит мимо шахты "Капитальной", вдоль всей Воркуты.
      Петря смотрит на поезда, улыбается и говорит:
      - Железные аргиши.
      По обоим берегам реки огороды раскинулись. Ползают по ним тракторы, стрекочут, как кузнечики, и волочат за собой многолемешные плуги и заводские бороны. Тимофей с Дарьей поставили чум на самом высоком месте правого берега и пустили оленей пастись. А мы пошли искать экспедицию.
      Под Воркутой Второй, куда мы спустились пешком, мы нашли еще один поселок. Он стоял на берегу реки. Кроме десятка домов, тут стояли еще два чума.
      - Поселок Яран, - объявил Вася.
      И ведет нас в дом. Здесь жили две ненецкие семьи. Хозяин одной из них, Николай, черный, высокий, на редкость среди ненцев бородатый мужик, сразу признал Васю.
      - Опять учиться приехал?
      - Летом не учатся. В экспедицию пастухом нанялся.
      Николай уже и всех нас за знакомых считает. На столе и сласти, и белый хлеб, и масло появились. Самовар закипел, под чай разговоры:
      - Как живешь, Николай? - спрашиваю.
      - Хвастать не люблю, сама посмотри.
      В горницах весело играли трое малышей: один ходил да гудел вместо трактора, а двое вслед за ним сажали по полу камешки и называли их "картошкой".
      - Что это, - говорю, - у тебя ребята не по твоему возрасту малы?
      - Не мои, - говорит, - это сыновние.
      - А сын-то где?
      Потемнел он лицом: на фронте его сын погиб.
      Сказала и я ему про свою потерю.
      - За великое дело, - утешаю я, - наши сыновья погибли. Им слава, а нам, отцам да матерям, гордость.
      Теперь Гитлера из наших земель как большим вихрем несет. Есть еще у нас сыновья. У сыновей - сила храбрая красноармейская, у нас, отцов да матерей, - вера нерушимая. И всем нам партия - правда путеводная. Что против этого устоит?!
      Заговорили мы про экспедицию. Про нашу Николай ничего не слыхал, а раньше, когда в тундре жил, ходил с экспедициями, все начальники его знали.
      - Они меня все про камни спрашивали, - рассказывает Николай. - Ну, а я коли где что видел, расскажу по совести. Один инженер вызвал меня из тундры на Индигу, показывает на стакан и говорит: "Не видал ли ты вот такого же прозрачного камня, чтобы свет сквозь него видно было?" - "Как, говорю, не видал? Много видал". Повел его на Иевку-реку и показал. Смотришь сквозь этот камень на пятнышко, а видно тебе два пятна. Мне они всего и не расскажут, что хорошего нашли, а находили много. По Черной речке, по Тиманскому хребту, по Индиге до Богатой ямы, где Железные ворота, - везде мы что-то нужное да дорогое находили. Одного не могли найти - "золотого червяка".
      - Какого "золотого червяка"? - спрашиваю я Николая.
      - А это плитка золота. Говорили: от большого камня эта плитка отколупнута. Нашел когда-то, давным-давно, какой-то Выучейский ту плитку, да испугался и бросил.
      И магнит не знаю что такое, а при мне по Черной речке в двух местах ямы рыли, нашли его. На Светлой речке я уголь показал инженеру. А он говорит: "Не наш этот уголь, приносный, от Урала".
      Пожалуй, он и не врет.
      Прослышал я, что здесь, на Воркуте, коренной уголь нашли, всей семьей сюда поехал. Думал - добро мне будет. А тут война, сын ушел. Как извещение я получил, ноги у меня сдали. Больше я, видно, по тундре не ходок.
      - А чем живешь-то? - спрашиваю.
      - Да вот рядом со мной олений совхоз. Оленей-то у него много тысяч по тундре бродит. И работы мне до смерти хватит: с нартами да с упряжью вожусь. Живу я опять на таком месте, что мимо меня никто не проедет да не пройдет, ни конный, ни пеший. И экспедиции все по старой памяти ко мне за подмогой да за советом идут.
      В Яране ходила я смотреть здешний скотный двор. Он стоял рядом с домиком Николая, длинный, как колхозный стог сена. Заглянула я туда вижу: от стены до стены по обе стороны стойла стоят, скотницы в белых халатах расхаживают. Попросила я их показать мне все хозяйство.
      - А ты, - говорят, - с чего задумала к нам заглянуть?
      - Я, - говорю, - вековечная коровница. Дай вам бог выкормить да выпоить, вырастить да раздоить столько коровушек, сколько я через свои руки пропустила.
      Провели меня женки по всему двору. Вижу - коров, рогатых и комолых, черных и красных, белых и пестрых, полным-полно. На ногах они высоки, костью широки, шерстью гладки, вымя до колен.
      - Откуда, - спрашиваю, - таких красавиц вывезли?
      - Из Холмогор, - говорят женки.
      Вот я хожу между коров, глажу их да приласкиваю:
      - Пестронюшка да буренушка, красулюшка да белонюшка! Куда это нас с вами занесло? В тундрах ли вам бродить? Гулять бы вам сейчас в широких лугах да зеленых травах на сладких росах, отдыхать бы на желтых песках под солнышком.
      - А здесь-то чем им худо? - рассердилась на меня одна скотница. Свежей ключевой водой поим их, кормим отрубями да жмыхами к сену на добавок. Кормим во пору, доим вовремя, моем дочиста. Чего еще им надо?
      Хожу я по Ярану - люди встречаются нарядные, не как мы, дорожные люди, в тобоках да малицах. Мужики в костюмах ходят, женки да девушки - в легком городском платье. Навстречу мне идет девушка, и в руках у ней большой букет цветов. Цветы, вижу, не наших краев.
      - Где, - говорю, - ты набрала их?
      - Да вон, - отвечает, - в оранжерее.
      И показала рукой. Пошла я туда, зашла под стеклянную крышу, и кажется мне, что я в другое царство попала. Стены, как хмелем, какой-то раскудрявой травой обвиты. Под стеклом на высоких наклонных столах в горшочках разные цветы красуются в полном расцвете. Ни одному я имени не знаю, кроме роз, нежных да розовых, как наша северная вешняя заря.
      И думала я:
      "Вот тебе и тундра, неродимая земля! Кто эту красу видел, у того язык не поворотится неродимой нашу землю назвать. Прежде сюда из теплых краев только птицы залетные прилетали. А теперь вот нашла тундра-матушка себе хозяина, и вся ему стала подначальна. Города в тундре прижились, клады заветные нашлись. Сама Москва сюда заботливую руку протянула. И вот на хозяйскую заботу отозвалась тундра жарким сердцем Воркуты, песнями гудков заводских, плодородием и богатством. Красуйся и дальше, моя родимая, тундровая земля!"
      2
      Собралась наша экспедиция в одну семью. Старший в нашей семье начальник экспедиции Донат Константинович Александров.
      Сначала он мне не понравился. Тихий, неторопливый, лишний раз не пошевелится да не встрепенется, голос у него негромкий, слово скажет изредка, будто нехотя. Я и думаю:
      "Неужели такие тихие начальники бывают?"
      - Оленей привел? - спрашивает он Леонтьева.
      Выслушал и говорит:
      - А мы думали - не достанешь оленей. Чуть обратно не уехали.
      Вот и вся его беседа. Сидит на стуле, будто врос в него, и покуривает трубочку.
      Когда Леонтьев про меня сказал, Александров отвечает:
      - Что-нибудь придумаем.
      И зовет нас обедать. За обедом вокруг стола собралось нас восемь человек. Кроме начальника да нас троих, здесь обедали еще четверо - две женщины да двое мужчин. Один из них годами постарше, густобровый, волосатый, небритый с дороги. Громкоголосый. Когда он заговорил, не только я вздрогнула, а и одна из девушек за столом пролила суп, не донеся до рта, а потом громко смеялась.
      - Ты, Игорь, говоришь или в трубу трубишь?
      Вижу, она ни в чем Игорю не уступит: когда хохочет - весь стол трясется, тарелки звенят. Игорь отшучивается:
      - Это, интересно, гром грянул или вы, Ия Николаевна, изволите смеяться?
      Вторую звали Женя Каменева. Чем-то она схожа с Ией Николаевной, но ее примечательность - длинные рыжие косы да веснушки на щеках. Она тоже смеялась.
      Не болтали да не хохотали двое: наш Илья, которому здешний обед больше смеха нравился, да еще один молодой красивый паренек Саша Васильев. Хоть ел он и плохо, а за весь обед слова от него не услышали. Он прислушивался к шуткам и улыбался тихой и скромной улыбкой. Потом я узнала, что Саша Васильев в экспедицию приехал коллектором, а до этого партизанил в тылу у немцев вместе со всей своей семьей.
      Шуткам настал конец, когда заговорили о деле.
      - Олени у нас теперь есть, - говорил Александров. - Полтораста голов для одного отряда хватит. Других полтораста получим в колхозе имени Смидовича по распоряжению Карского тунсовета. Но вот беда: у нас нет и половины нарт для груза. А главное - упряжи совсем нет. Что делать?
      - Искать сыромятную кожу, - говорит Леонтьев. - А нарты в оленсовхозе купим.
      - Нарты купим или сделаем. С этой деревянной бедой как-нибудь справимся. А вот как мы с кожаной бедой справляться будем?
      И рассказал нам Александров, что он за сыромятной кожей всюду обращался и везде отказ получил. Сколько ни ломал голову, ничего придумать не мог.
      Дни за днями катились, а кожи ни на земле, ни на ветках не росли. Кони мимо нас ездят, коровы, видим, кое-где бродят, а шкурами с нами не поделятся: самим нужна.
      Той порой все мы сдружились да познакомились. Начальник и Леонтьев жили в помещении той самой школы, в которой учился Вася Хатанзейский, летом она была свободна. Меня Леонтьев поместил в гостиницу. А столовались мы вместе у одного воркутинского жителя Платона Ивановича Мащенко, у которого жил Васильев. Начальник увидел, что я не худо пеку да варю, и определил меня в отряд поварихой. Вот я и бегаю у плиты. Продуктов разных в экспедиции много, варить да жарить есть из чего.
      Часто я пекла пироги с мясом, с изюмом, готовила печенье, плюшки, пирожки, ватрушки.
      - Клад нам попался, а не повариха, - твердил Донат Константинович.
      И все расспрашивает меня: как я тесто заправляю, сколько чего туда кладу, на каком жару пеку.
      - Я, - говорит - в Ленинграде таких пирогов не ел. Приеду - передам жене все твои секреты. Она у меня балерина, в театре танцует, и дочку шестилетнюю тоже на балерину учим.
      Илья поселился к завхозу экспедиции Морозову Ивану Петровичу. Там же, охраняя грузы, жили еще двое наших рабочих - Саша Костин и Адя Красильников.
      Помещались все они в овощном складе Воркутугля. Морозов в экспедиции всех старше, ему за пятьдесят. Плечистый да казистый, с большими усами, он, когда выпет, сразу всю свою солидность потеряет. Иной раз выпьет и начнет рассказы рассказывать: как недавно под бомбежку в Москве попал, какие у него друзья есть сильные да братья проныристые. Вином да хвастаньем и жил Иван Петрович, а дела не делал.
      Начальник наш да и все мы сначала уважали Морозова. А потом присмотрелись - видим, что на дело он сквозь пальцы смотрит, и насели на него.
      Начальник его пристрожил, когда увидел пьяным.
      А Морозов рассыпается:
      - Донат Константинович! Два дня животом болею.
      - Твой живот без вина не живет, - сердится начальник. - Вот мы все кожу ищем. Скажи, чье это дело: геологов или твое?
      Все же той порой дело наше не назад, а вперед шло. Саша Костин съездил куда-то верст за сорок и привез оттуда десятка полтора нарт. Остальные нарты для нас ненец Николай приготовил. Петря выстрогал для упряжи, которой еще не было, деревянные шелаки - что-то вроде пуговиц для застежки оленьих лямок. В кузнице воркутинской Платон Иванович, у которого мы столовались, отковал нам кольца для упряжи, чтобы ремни свободно ходили и можно было оленям ровнять друг дружку при езде в упряжке. Не хватало нам только упряжи, для которой все это делалось.
      Однажды в нашу столовую заходит Дарья и зовет Александрова:
      - Начальник! Говорить хочу. У Анны я была на "Капитальной". И знаешь, что видела? У ограды ремень резиновый лежит, вот такой широкий...
      И Дарья размахнула руки, насколько могла.
      - Старый ремень-то, ношеный. С какой-нибудь машины сняли да бросили. Там он не нужен, а тебе может пригодиться.
      Донат Константинович чуть не расцеловал Дарью.
      - Вот из этого можно упряжь делать? - спрашивает начальник Петрю, когда ремень принесли на склад.
      - Лямки как не можно? Очень хороша будет. А на ремни не годится.
      Да тут же Петря и кроить лямки начал.
      Прежде говорили: одна беда другую ведет. А нынче стали чаще говорить: одна удача идет, другую ведет.
      Так и у нас: на тех же днях пришла из Москвы телеграмма, что отряду разрешено купить на кожевенном заводе четыре сыромятные кожи. Тут мы уж и ночи не спали, все бегали. Получили кожи, дали им обвянуть и ремни кроить начали.
      Пока на Воркуте жили, на наших глазах город менялся: то какой-нибудь дом под крышу подведут, то от готового дома леса уберут, то пустое место вспашут и картошкой засадят, то новую гостиницу в дело пустят, то мост через реку наведут.
      В полую воду люди попадали к Воркуте Второй через перевоз. Чтобы водой не унесло, мост на весну убирают. А пут еще до спада воды пора пришла мост наводить. Воркутинцы закупили на свои трудовые деньги одиннадцать поездов угля и весь уголь отправляли в подарок Ленинграду. Уголь лежал на Воркуте Второй да на других шахтах по правому берегу Воркуты-реки. Без моста уголь не перевезешь, вот и взялись строить.
      Вода в Воркуте все еще вровень с берегами стоит, течение как на оленях тащит, - где тут, думаю, сладить с бешеной водой! А работные руки ничего не страшатся: взялись кто силой, кто сметкой, за дело схватились, так не отступились. Выволокут сзади за лодками козла большеногие и на середине реки ставят их на ноги. Водой их перевернет да утащит ниже Ярана, а тут уже другие козла плавят.
      Настелили на козла досок да с них и сваи бить начали. Не деревянными бабами бьют (у нас их барсами зовут), а машинами да паровыми молотами, только стук стоит. Столб поставят - как кол заткнут. Через малое время вижу - сваи, как чайки, рядами над водой белеют. А еще через день поезд к железной дороге уголь подтащил. При нас уголь в вагоны грузили, при нас и людей выбирали в Ленинград этот уголь везти.
      А в нашем отряде тоже кипела работа. Когда у нас было все изготовлено, Александров собрал всех своих работников и говорит:
      - Время у нас из рук упущено, так надо, ребята, не пожалеть себя. В работе, в пути помех мы немало встретим. Трудно нам будет, а мы все же не убавлять, а прибавлять шаг должны, чтобы время догнать и дело осилить.
      И начал людей по отрядам разбивать.
      - Отряду Ии Николаевны я даю сто тридцать оленей и двух пастухов Петра Хенерина и Михаила Валея. Путь вам дальний: до реки Коротайки дойдете, да по Коротайке от вершины ее притоков до Сарамбая, да по Сарамбаю пройдете, а оттуда переметнетесь на реку Талату и выплывете в Хайпудырскую губу Баренцева моря, на Синькин нос. С боковыми заездами тысячи полторы километров наберется. В этот отряд я даю старшего коллектора Леонтьева - он в тундре бывал - и рабочего Костина.
      А меня не поминает. Когда про отряд Каменевой заговорил, тоже своего имени не слышу. Помянул он меня под самый конец. Говорит:
      - Голубкова будет работать в моем отряде.
      Тут уж я не стерпела:
      - Хороший ты человек, Донат Константинович, гневить тебя не хочется, а только с тобой я не поеду. В экспедицию не с того я через всю тундру приехала, что на золотую гривенку польстилась. Вон воркутинцы городу Ленинграду свой уголь в подарок от чистого сердца шлют, а у меня два сына городу Ленина жизнь свою отдали.
      Так вот я, простая русская мать, набралась силы и смелости и хочу рассказать добрым людям о своих сыновьях-героях. А человек-то я не письменный, только при Советской власти читать выучилась. Вот и нужно мне быть вместе со своим напарником с Николаем Павловичем. Семь лет мы с ним вместе работаем.
      Игорь и тут готов пошутить:
      - Романовна, - говорит, - я между делами все тебе запишу, только пирогами нас корми.
      - Записать, - говорю, - и Илья может, как и пироги состряпать. Только ведь какие пироги получатся, захотят ли люди взглянуть на них, не то что есть? И ты, Игорь, не с того куста ягода, не в том бору выросла. А мы с Леонтьевым с одного бора - с Архангельского. Он за словами моими душу видит, любую думу на лету поймает.
      Пришлось Александрову согласиться. Морозова начальник решил увезти в тундру. Склад велено было Аде Красильникову принимать: он инвалид, и склад дело для него более других дел посильное.
      Когда из колхоза пришли олени с двумя пастухами, мы собрались в путь-дорогу.
      Перед выездом нашего отряда устроил нам начальник проводы. Собралось друзей, братьев да товарищей полное застолье. Кроме Платона Ивановича, угодил на спроводины его приятель Павел Михайлович Платов. Он работал главным инженером на строительстве нового кирпичного завода и чуть не весь вечер про свой завод говорил:
      - Кабы один только завод строить, а то и жилые дома поднимай, и столовые руби, и амбулаторию с больницей не упусти, и баню не забывай, и железную дорогу веди.
      И добавлял:
      - Через два дня к заводу широкая колея пройдет. От нее узкоколейка на пять километров тянулась. А с перегрузкой знаете, какая канитель... Ну, да теперь вздохнем. К Октябрьским праздникам завод в эксплуатацию сдадим. Ну, и завод, я вам скажу, - последнее слово техники. За год надо двадцать миллионов кирпичиков Воркуте дать...
      Павел Михайлович со своими рассказами о заводе надолго остался у нас в памяти. А товарищ его Платон Иванович, который помог нам в Воркуте прожить, крепко полюбился нам. Стахановцем он был в шахтах, где не один год уголь добывал, по-стахановски и сейчас дело ведет, когда ему все мастерские в Воркуте подначальны.
      Провожали нас все. И радостно нам было, что с места стронулись, и тоскливо с друзьями расставаться.
      Пришли олени, приехали трое пастухов - Петря и двое новых. Один из них такой уродливый, что я испугалась: маленький, кривоногий, зубы у него выдались вперед, губа отвисла. И прозвище у него было под стать: Зубатый. Фамилия его была Соболев, да о ней никто не помнил.
      - Вот, - говорю, - красавца нам прислали!
      Донат Константинович только сейчас объявил пастухам, кто с кем едет:
      - Сейчас с Ией Николаевной пойдут олени колхоза имени Смидовича. Старшим пастухом будешь ты, Хемерин. Ты, Валей, слушай Петра: он старше.
      А Зубатому говорит:
      - Ты пойдешь в чум к Тимофею и будешь помогать ему. Вместе с Тимофеем через денек-другой со мной поедешь.
      Тот и говорит:
      - С Валеем поедем. Свои олески поедес.
      Ему объясняют:
      - Раз начальник говорит, значит, так нужно...
      - Не нусно...
      Уперся - и хоть кол на голове теши.
      Александров через Петрю выспросил Зубатого, почему он не хочет его послушать. Тот отвечал:
      - Мой ум так ходит: в своем стаде я каждого оленя знаю, а в Тимофеевом не знаю. А Петрю вы сюда суете - он здесь оленей не знает. И места здешние Петря не знает, какой он старший? А Михайло Валей - молодой, тоже места не знает.
      Все это мы понимали, а только брать Зубатого никак не хотели - не нравился он нам, а на Петрю мы во всем могли положиться, не мал конец с ним проехали.
      Александров еще раз приказал. И видим мы, что Зубатый на этот раз согласен.
      - Хоросо, - говорит.
      И тут же нам объявил, что заберет у Михайлы свою половину чума.
      - Да ведь у Тимофея чум хороший. Зачем тебе еще полчума?
      - Мой чум...
      Как начальник с Леонтьевым ни крутились, а не могли упрямого уломать. Пришлось нам взять с собой и его, и Петрю, и Михайла. Александрову, бедному, остался один Тимофей. Конечно, Дарья в случае нужды могла заменить пастуха в стаде, а Вася вместе с Кимом могли заменить третьего пастуха.
      Наш начальник на все был согласен, только бы поскорее нас в тундру выпроводить: уже кружились первые комары.
      Так мы и расстались.
      3
      Впереди ждали нас незнакомые реки. Только названия одни я слышала: Сядей-Ю, Тар-Ю, Коротайка, Сарамбай, Талата. Сколько чего они нам готовят? Как примут?
      Знала я, что надо будет нам каждую размоину обшарить, каждый бугор, каждую укатинку исползать, в ином месте десять раз по одному следу пройти. А тундра ой широка: сколько в ней этих бугров да укатинок, да размоин!
      Одиннадцать нарт собралось в нашем аргише. Идут они не по ровной дороге, за всеми нужен глаз да глаз. Я вела двое груженых нарт, пастухи по три на каждого. Леонтьев, как олень, вдоль нашего обоза носился: увидит, что нарты с лодкой на кочке качнулись и лодка упасть готова, поддержит ее; заметит, что олень упал, - пастухов окликнет; запутается олень в упряжи - на ходу распутает.
      На кочках первые нарты сломались. В другом месте первая лямка порвалась. В третьем - первый воз опрокинулся, сухари и сахар первой водицы с болота глотнули.
      Первая стоянка наша была возле чума Зубатого и Михайлы Валея. Поставили они его на краю крутого кряжа, на сухом месте, как на островке. Рядом с чумом и мы палатку раскинули.
      От Воркуты мы отъехали семь верст, и она от нас уже скрылась.
      - Семиверстными шагами шагаем, - говорю я начальнице.
      А той не до меня: в накомарнике ей душно, а без него первые комарики щиплют.
      Саша как именинник ходит: рад, что с места стронулся, в поход пошел. Смотрит на начальницу и смеется.
      - Пугали меня комарами, а я еще и накомарника не надевал. Прибавки не будет, так еще можно терпеть.
      На другой день Леонтьев отличился. Все утро бродил, приходит и рассказывает:
      - Вдоль речки пошел я кверху, вижу - за поворотом не близко от меня стая лебедей плазает. Два матерых лебедя - казак да матка - около другого берега держатся, а возле них два лебеденка снуют. Набрал я полные сапоги, а речку перебрел. Забрался на берег, пересек высокий мыс да еще добрую сотню сажен прополз. Подползаю к тому месту, где лебеди должны быть, и вижу...
      Помолчал Леонтьев и рукой махнул.
      - Две шапки пены к берегу прибились, - их на перепаде накрутило, - а около этих моих лебедей в завертях малые грудки такой же пены кружатся. Плюнул я, сел и давай воду из сапог выливать...
      Пришлось мне учить Николая Павловича.
      - Ни на реке, ни на ручьях лебедя не ищи. В здешних местах лебедь на болотах да на озерах живет. На иных озерах трясучие островочки есть, ни человек, ни зверь туда не ступит, - вот в таких местах любят лебеди племя выводить. Спросил бы ты меня - не трудился бы напрасно.
      Теперь к нашему отряду прибавились еще двое нарт с семейным чумом Валея, а жена Михайлы Татьяна с трехгодовалым сынишкой Митей - на легковых нартах. А всего собралось девять человек да четырнадцать нарт.
      Пока жили мы в Воркуте, нам казалось, что все пути закрыты. А чуть стронулись с места - путей хоть отбавляй. Могли мы ехать по тракторной дороге обратно на Сейду, по Сейде кверху - до конца, а оттуда - на реки, которые выбегают в Коротайку: Сядей-Ю, Тар-Ю, Подымей-Вис. Можно было ехать по другой тракторной дороге прямо на Коротайку, к тому месту, где в нее впадает Нямда. Можно было между двумя этими дорогами еще сотню других дорог проложить. А уверенно мы не могли ни одной дороги выбрать: у начальницы не было карты от Воркуты до Сарамбая, где нам велено было начинать работу. А с одним компасом, без карты, только большие знатоки тундры ходят. Вот мы и ждали, что наши пастухи нас выручат.
      Легче всего было довериться Петре. Тихой речью да простой душой он давно приворожил нас к себе. Заботный да работный, он без дела есть не сядет, из любой беды в тундре выручит. Да все горе в том, что в здешнем углу Большеземельской тундры он мест не знает. Михайло и места знает, и парень он толковый, да только молодость его мешала на него положиться.
      Зубатый в здешних местах родился и состарился. Все места здешние он знал, мог и других вести. Однако не доверяли мы ему. Еще в Кара-Харбее Петя Абраменко рассказывал про него:
      - Есть в колхозе Смидовича один старый тундровый кулак Соболев. Две тысячи оленей у него было. Вот теперь ему, после легкой жизни да после безделья, рядовым пастухом в колхозе работать и немило. Из-за этого и Александров хотел держать Зубатого под своим наблюдением, да тот на своем поставил и поехал с нами.
      Мы не доверяли ему, а сами знали, что Петря хоть и бригадир, а вести нас может только Зубатый. Но он обиделся, что его бригадиром не поставили, и помалкивал. Для начала все же показал дорогу:
      - Сюда, - говорит.
      И вот плывет наш аргиш, как в море караван, и не знает, куда. Плывет караван вдоль каких-то ручьев, добирается до их верховий и переваливает в разлоги новых ручьев. Достигнем мы какой-нибудь сопки, остановимся пастухи наши заберутся на макушку и смотрят против солнца из-под руки, будто три генерала своим войскам пути выбирают.
      Усмехается Зубатый. Взглянет на Петрю и спрашивает:
      - Ну, бригадир, куда теперь идти?
      А Петря духом не падает.
      Попал к нему каким-то чудом маленький бинокль, с каким по городам в театрах смотрят. Вот вынет его Петря из кармана и с полчаса разглядывает тундру, будто это место он и знает. Зубатый не вытерпит, тоже к биноклю тянется.
      - Дай-ка эту штуку посмотреть.
      Пока он к нему примеряется да смотрит, Петря перекинется словом-другим с Михайлой и уже знает, куда путь держать. Когда все насмотрятся да покурят, Петря покажет на какую-нибудь приметинку по-под небом, куда надо путь держать, и по-командирски говорит:
      - Сюда!
      И снова плывет наш караван по буграм, как по волнам, мимо неведомых речек да озер.
      Тундра к той поре повеселела. Озера из белых голубыми стали, реки большой лед пронесли и теперь текли вольно, без удержу. Только кое-где под высокими горбами да под крутыми берегами белели пластины плотного лежалого снега. Он налился водой, окреп в пору вешних приморозков и теперь будет лежать далеко за половину лета. Когда я еще недоростком была, помню, уж морошка поспеет, идешь с туеском за морошкой, спустишься к ручью попить, а вместо воды снегу напьешься и морошкой закусишь. А нынче лето ли жарким стало, снега ли топки, а только по круглому году снег не держится, солнце быстро его съедает.