Мать Печора (Трилогия)

      На Степана Петровича шесть глаз смотрят: пойдет он к лодке или останется? И Матвей, и Трифон, и Николай знают, что останься Степан всему звену не езда. И видно, что сам Степан это знает, и, не отходя от стола, переступает: шаг к дверям сделает, подумает да снова к столу шагнет.
      - До чего у тебя, Степан Петрович, ноги задумчивые! - смеется Матвей.
      Взглянул Степан в окно, видит, что Анна Егоровна к лодке подходит, и сломя голову за ней.
      Нечего делать нашим вздорщикам, поплелись и они.
      - Самих себя, - говорю, - пересилили.
      - Новинка старинку гонит, - шепчет Матвей и задумался.
      Вечером, однако, бригадир отчитал Трифона с Николаем при всей бригаде:
      - Так, говоришь, лето одним днем коротко не бывает? - спрашивает он Николая.
      - Да ведь пословица, - оправдывается Николай.
      - Старая пословица с новым веком ссорится, - говорит Матвей. Хотите, я вам расскажу...
      - Давай, Матвей Лукьянович, рассказывай, - еще не дослушав, наперебой просят рыбаки.
      Отложил было Матвей этот разговор на завтра, а когда завтра подошло, ударила первая гроза, ветер-морянин нагнал в Печору воды, а с водой пришла и рыба. В тот день светлозерцы отдыха не знали. Василий Сергеевич повез рыбу на приемный пункт и говорит:
      - Этакую добычу не стыдно и сдавать.
      - Не спали, так и укараулили, - говорит Анна Егоровна. - Не ты ли, Трифон Окулович, в первый день говорил, что рыбака одна тоня кормит? А удача прошла, ты свои слова и забыл?
      А Трифон Окулович уже давно свою вину чует, за уши глаза заводит.
      - Так ведь, - говорит, - из чашки в ложку не будет попадать, и ложку бросишь...
      - У нашего Егорки на все отговорки, - смеется Матвей. - А только знаешь, Трифон Окулович, неживые у вас с Николаем речи-то: живое слово не на вашей стороне стоит, вы это и сами знаете. Пословицы-покойницы да поговорки-перестарки - только у вас и защиты...
      В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.
      2
      Первым шагнул за порог высокий старик.
      - Иван! - ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость - небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.
      - Этот вот товарищ Красильщиков, - показывает Иван на незнакомого гостя, - стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.
      - Любопытнейшее у вас село, - говорит Красильщиков за чаем. - И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.
      А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:
      - Что у нас там нового?
      - В Светлозерье-то? - переспрашивает Иван. - Да все по-старому, как мать поставила... А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, - и протягивает Матвею конверт.
      - Вот и опять врешь! - рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. - Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?
      - Вспаханы.
      - Засеяны?
      - Засеяны.
      - Зеленя зазеленели?
      - Что твой луг.
      - Чего же ты брешешь: "Все по-старому"! К сенокосу готовятся?
      - Вовсю... Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе... Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.
      - Как же у тебя язык повернулся сказать: "Все по-старому"? - не успокаивается Матвей. - Вон опять же наука к нам приехала, - показывает он на Красильщиков а. - Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? - спрашивает Матвей.
      - Фольклористика, - отвечает Красильщиков. - Изучает она фольклор, то есть народное творчество.
      - Вот это наука! - обрадовался Матвей. - В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, - спрашивает он опять гостя, - хорошо наука идет? Успевает?
      - Видите ли, - замялся Красильщиков, - вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.
      - О песнях?
      - Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах...
      - А о плачах-то к чему? - удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли...
      - Нет, это очень интересно, - спорит Красильщиков. - Сколько в этих плачах поэзии, красоты!
      - Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, - не соглашается Матвей.
      - Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.
      Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.
      - Вот вы послушайте, - говорит он всем нам, - и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. - И нараспев причитает:
      Как падет-то на ум, на разум
      Мое горькое гореванье,
      Расколышет мне мысли-думы
      Про великое бедованье,
      По рабам я да по холопам,
      По кулацким да долгим срокам,
      По большим я да переездам,
      По великим да переходам...
      По чужим-то людям, злосчастна,
      Под грозой ли да непомерной,
      Я жила, будто свечка таяла,
      Не от жарка огня палючего,
      Не от теплого красна солнышка
      Я от горя да от печали,
      От тоски ли да от кручины,
      От великого безвременья...**
      У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.
      - Ты что же это, - спрашивает, - у моей Фелицаты выпытал?
      Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:
      - Да, здесь точно сказано: "Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье".
      - А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. - Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал...
      - Ну, рассудите, - не отступается от нас Красильщиков, - есть тут поэзия?
      - Мастерливо сложено, - соглашается Трифон Окулович.
      - Горько жилось - сладко плакалось, - рассудила Анна Егоровна.
      - Вот-вот! - ухватился Матвей. - Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!
      - А вы что, девушки, молчите? - не унимается Красильщиков. - Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.
      - И не надо нам этой красоты, - отвечает Паня.
      - Верно Матвей говорит: дороговата она, - смеется Параня.
      - По-моему, частушки-то красивей, - вступилась Оленька, - зря вы их обижаете.
      - Не тот век, - отрезала Верочка.
      - Поэзия во все века живет! - спорит фольклорист. - Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает - полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..
      - Это, верно, - подтверждает Иван, - он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал...
      - Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, - показывает Красильщиков на Ивана. - Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.
      - А нам они что-то прискучили, - говорит Миша.
      - Сам говорит, сам слушает, - подтверждает Николай Богданов.
      - А сколько он знает былин! - расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!
      Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:
      - А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.
      Взял тетрадь и читает:
      - "Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова"...
      "Все по-старому, как мать поставила"... - Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.
      И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:
      - "Чужое страхом горожено", - читает Матвей дальше. - Кто надгробную речь говорить будет?
      - Дай мне сказать, - просит Миша. - Вот у нас на Печоре не было и нету воровства...
      - Было, - перебивает Иван, - была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.
      - Верно, - подтвердил Матвей. - При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме три года за это высидел. До самой революции Федорову семью Стеганцами звали.
      - Так вот, я сказать то хотел, - говорит Миша, - прежде люди от страха чужого не брали, а нынче из сознательности не берут...
      - Не в этом только дело, Мишенька, - остановил его Матвей. - Много ли прежде своего-то у нас было? Ведь весь белый свет чужим считался. За твоим двориком весь мир чуж-чуженин, за любой межой - огород чужой, а что дальше - и вовсе не свое. Человек на всех своих путях за чужое запинался. А в советскую нашу пору трудовой человек всему хозяин.
      Пословицу решили похоронить.
      - Может, я ошибаюсь, - предупредил Матвей. - Может, мы их заживо закапываем? Кто ошибку заметит, сказывайте.
      И по очереди выкликает одну за другой:
      "Всякая рука к себе загребает".
      Сделал Матвей жалостливое лицо, только что слез не льет.
      - До чего была покоенка живокрова да ходовита - сказать неможно! А вот коллективизации не перенесла. В колхозах мы не то что руками между собой сплелись - сердцами между собой поменялись!
      Тут Матвей вспомнил про свое письмо. Распечатал конверт, прочел - да как засмеется.
      - Вот, товарищи, пришла мне веселая бумага. Зимой расписал я про свою огородную работу да в институт растениеводства послал. Вася... виноват, наш колхозный агроном Василий Ефимович Кисляков присоветовал. Десять лет я огородничал да целый месяц про то писал. А вот нынче и ответ пришел.
      Читает Матвей нам письмо, а сам такой довольный, будто его большой наградой наградили:
      "Высылаем вам просимый семенной материал. (Это я цветную капусту просил.) Благодарю за присылку статьи о выращивании овощей в Светлозерье. Прошу и в дальнейшем поддерживать с нами связь и сообщать результаты вашей работы по продвижению овощеводства в печорском Заполярье.
      С товарищеским приветом
      д и р е к т о р и н с т и т у т а".
      Все рыбаки были в сборе. И всем Матвеева радость не чужая.
      - Недаром ты у нас первый пахарь да сеяльщик, - говорит Анна Егоровна.
      - Ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, - смеется Прохор Иванович.
      - Все мы с вами пахари - говорит Матвей с гордостью, - немалое у нас поле раскорчевано - глазом не окинешь. Это ведь не первое такое письмо. Наш агроном Василий Ефимович от академиков письма получает. Наука интересуется печорской пшеницей. Говорят: "Ваши посевы пшеницы не с опытной, а с производственной целью в районе Печоры продвинуты так далеко на север лишь впервые". А мы и сами знаем, что впервые. Полярный круг как раз по нашим полям проходит. До советской поры на Печоре своей мы, светлозерцы, пахать и не думали. У прадедов наших да и у ровни моей о прежнюю пору земля наша неродимой считалась. Что ни посеешь - все морозом вызнобит, заливным дождем вымочит, громом побьет.
      Слушали рыбаки своего бригадира, и, наверно, каждый согласен с ним был: правильно сказано - новинка старинку гонит.
      3
      Издалека по воде катится веселая рыбацкая песня, как волной несет:
      Ой, вы, ветры-ветерочки,
      Ветерочки-сиверочки,
      Вы подуйте-потяните,
      Сине море всколыхните!
      У нас на море погода,
      Вот погода, вот погода,
      Погодушка немалая,
      Немалая, волновая!
      Ничего в волнах не видно,
      Одни парусы белеют,
      На гребцах шляпы чернеют,
      Веселышки зеленеют.
      На корме сидит хозяин,
      Наш хозяин во наряде:
      Во коричневом кафтане,
      Во матерчатой жилетке,
      В тонкой беленькой рубашке,
      Во пуховой новой шляпе.
      Воспромолвил наш хозяин:
      - Пригребите-ко, ребята,
      Ко крутому бережочку,
      Ко желтому ко песочку.
      Рыба шла полным ходом. В лодках ее насыпано до полубортов. Между ровными, отборными сигами, между горбатыми чирами, как плахи, лежали пудовые белоглазые нельмы.
      В лодки можно было и не смотреть. Стоило взглянуть на Анну Егоровну и все ее звено, - удача себя не таила. Забегали рыбаки с ящиками, тащат с берега - пустые - на лодки, с лодок - полные - на катер. Бегают, ног под собой не знают, тяжести на плечах не чувствуют, шутят да балагурят.
      - Наша молодая! - кричит Федор Поздеев. - Комсомольцы вчера ко ставным ездили - и половины не привезли.
      - Завтра вдвое против нашего добудут, - откликается Анна Егоровна.
      - Не худо бы так-то, - говорит Матвей, оглаживая бороду.
      - Дай бог, дай бог! - твердит Трифон Окулович, и улыбается, и суетится на разборке.
      - Семга-то еще не идет? - спрашиваю я Матвея.
      - Задержалась, не пошла еще, - смеется Матвей. - Нос-то уж видно, а хвост никак не может доволокчи.
      Красильщиков допоздна слушал и записывал от Ивана какую-то длинную сказку с мудреным названием - "Франциль Венециан". Ну а нам было не до сказок.
      Снова у берега весельный перестук ловцов и моторный стукоток у рыбаков-поставушников. И снова с желтых песков подымаются чайки, летят за лодками вдоль быстрой реки и ждут: не удастся ли что урвать из рыбацкой добычи?
      Заехал к нам заместитель председателя окрисполкома Иван Петрович Сядэй. Он выехал на путину из Нарьян-Мара уже давно, и все время ездит с тони на тоню, проверяет, как идет лов. Заглянул он и к светлозерцам.
      - Хоть вы, - говорит, - и не нашего округа, да мимо вас не проедешь: впереди всех идете.
      Приехал он вечером, дело уже к ночи было. Вот Красильщиков и повернул разговор на сказки.
      - Слыхал я по тундре их немало, - проговорился Сядэй, да и сам не рад стал: Красильщиков не отставал до той поры, пока своего не добился.
      Рассказал ему Иван Петрович сказку "Выя Тэта".
      Младший из четырех братьев, Выя Тэта, уснул крепким сном. Проспал он десять лет. Когда братья разбудили его, оказалось, что вот уже десять лет, как пропал их отец: поехал в соседнюю тундру и не вернулся.
      Долго тянулась сказка, и до самого конца полно в ней крови: до той поры Выя Тэта не успокоился, пока не убил всех врагов своих, погубивших отца, а заодно и тех, кого за врагов по ошибке сосчитал.
      - Старая сказка! - машет рукой Иван Петрович. - К чему она тебе?
      - Да, товарищ Красильщиков, - сочувствует Матвей, - это сказка-перестарка...
      Фольклористу на месте не сидится, хочется что-то сказать, а Матвей ему наперебой Ивана Петровича спрашивает:
      - К вам в Нарьян-Мар, кажется, гости с Сахалина приезжали?
      - Эвенки-то? Как же, гостили!
      И рассказал Иван Петрович, как ненцы-колхозники пригласили к себе в гости бывших своих недругов (по-старому их тунгусами звали). Приехали эвенки из оленеводческого колхоза на Сахалине. Провели они в ненецких тундрах не одну неделю. Узнали ненцы, как эвенки в оленях хозяйствуют, и сами гостей многому научили. Пригласили эвенки ненцев на Сахалин отгащивать.
      - Вот оно! - говорит Матвей. - Прежде люди и в семье-то ладу не знали, а тут вся родина моя - родная семья, семья нераздельная, родня однокровная.
      - Одного кремня искры, - говорит Трифон Окулович.
      - Одного гнезда птенцы, - говорит Анна Егоровна.
      - У нас народ с народом делами перекликаются! - говорит Верочка.
      Иван Петрович слушал, слушал да вдруг и повернулся к Матвею:
      - А вы что же не перекликаетесь?
      - Как это не перекликаемся? - обиделся Матвей. - В Юшино-то разве не был? На красной доске...
      - Видел, видел, - перебил Сядэй. - Видел, что весь свой план вы успели белой рыбой выполнить. Наши-то нижнепечорцы еще до половины не дотянули.
      - А и мы не считаем, что выполнили, - говорит Матвей. - Весной-то нам повезло: рыбу как ковшиком черпали. Комсомольского звена тогда еще не было, вместе брали. Так вот, чтобы не путаться, я ту рыбу в счет не беру.
      - Внутри у себя ваше дело считаться. А вот мне бы знать хотелось: с кем вы соревнуетесь?
      - Да вот комсомольцы с нами, стариками, тягаться взялись. Приотстали они чуток, а духа не теряют, догнать грозятся.
      - Я про всю бригаду спрашиваю, - говорит Иван Петрович, а сам смотрит неласково. - С кем вы, светлозерцы, соревнуетесь? С кем делами перекликаетесь?
      Обвел Матвей глазами свою бригаду, точно поддержать попросил, а те и рады бы, да поддержать-то нечем. И прячут они глаза.
      - Как это вы так проглядели? - удивляется Сядэй. - Крепка работа соревнованием: один другого вперед ведет. А вы приехали, да как на безлюдном острове поселились. Ведь кругом соседей полно. А вы вперед выскочили и оглянуться не хотите. Слов нет, передовики, всем нашим ненецким рыбакам пример. А коли людям вас не видно да не слышно, - кого да чему ваш пример научит? Задорные вы люди, все это знают. А с кем вы своим задором делитесь? Столько у вас пылу да жару, головы и руки горячие. Да вам только клич кликнуть, такой костер разгорится - по всей Печорской губе дело закипит...
      4
      Невесел, нерадостен ходит товарищ Красильщиков. Ехал он сюда со своим рюкзаком, с байковым одеялом, с надувной резиновой подушкой-думкой и даже ночные туфли с собой захватил, собирался прогостить здесь все лето.
      Судя по его речам, думал он здесь найти в каждой девушке плачею или ворожею, в каждой пожилой рыбачке - бабку-знахарку.
      А приехал он в рыбацкое становье и увидел, что люди здесь другое поют, другое слушают. В свободные часы рыбаки слушали московские радиопередачи - про новости в колхозе, на Печоре, по всей стране.
      Как-то вечером рыбаки залегли на ночлег раньше времени. Не спали только Красильщиков, я, да Матвей, да Верочка. Вот и завели мы вчетвером полуночный разговор.
      - Скучаете у нас, товарищ Красильщиков? - спрашивает Матвей.
      - Да, признаться, я ждал, что у вас повеселее, - не отрекается тот.
      - Какого же веселья вы ждали? - поддерживает Матвея Верочка.
      - Известно, - говорит фольклорист, - для каждого веселье в его работе.
      - Отчего же вас работа ваша не радует? - спрашиваю я.
      Покрутился наш гость да и высказал все, что у него болью наболело. По его словам выходило, что не видит он от нас, рыбаков, той поддержки, какой ждал.
      - В чем тут дело? - ото всей души спрашивает Красильщиков. - Отчего вы мою науку чужой считаете?
      - Науку вашу мы и не считали бы чужой, - говорит Верочка, - да сами-то вы какой-то чужеватый. Вы на старинку набросились, а мы новинкой живем.
      Вовсе худо стало фольклористу с приездом Пети Канева, работника районной газеты. И небольшое ученье было у этого парня, - усть-цилемская десятилетка да газетные курсы, зато умная была посажена на плечи голова. Услышал он про наши шутейные похороны, заинтересовался, просит Красильщикова:
      - Покажите мне ваши пословицы.
      Таиться тому неудобно, и нехотя, а дает. И досталось же бедным пословицам Ивана Егоровича!
      - Вы знаете, - обращается Петя к фольклористу, - народ говорит, что старая пословица с новым веком ссорится. Я ведь тоже за народным творчеством слежу, записываю, публикую в газетах. Вот вам доказательство новая пословица в народе родится...
      И показывает свою тетрадь - вся она записями полна. Читает он пословицы Ивана, а потом находит у себя другие.
      - "Чему быть, того не миновать"... Была такая мудрость. Судьба!.. А хотите знать, что нынче люди про судьбу говорят?
      Перелистал Петя свою тетрадь и показывает:
      - "Судьба другая, а имя старое".
      "Раньше со своей судьбой сладить не могли, а нынче судьбы всей земли вершим".
      "От судьбы и сейчас никуда не уйдем. И могли бы, да не хочется".
      Читает Петя старые пословицы про счастье:
      - "Счастье - залетная птица".
      "Счастье в лесу заблудилось: кликом не выкличешь, зовом не вызовешь".
      Старых-то он две прочитал, а новых - чуть не двадцать выкладывает:
      - "Прежнее счастье - на одночасье, наше - навек".
      "Согласье не рвется, сила не сечется, счастье не ржавеет".
      "Наше счастье и сквозь несчастье пройдет".
      "Счастье не ищут, а делают".
      "Сумел счастье заработать - сумей владеть".
      - Вы где это все записали? - спрашивает Красильщиков.
      - Да у нас в Светлозерье, - отвечает Петя.
      - У кого?
      - У кого пришлось. Всего больше у Матвея.
      - У Матвея Перегудова? - удивился фольклорист.
      Думал-думал Красильщиков, и вот однажды, когда не было рыбаков, от берега отплыла легкая лодочка: Иван повез гостя в Пнёво.
      Вернулся Иван, когда все рыбаки уже были дома.
      - Отвез своего смутителя? - спрашивает Матвей.
      - Поэзию-то? Отвез. Да чуть обратно не вернулся, - рассказывает Иван. - Приезжаем в Пнёво, а он голубчан спрашивает: "Есть, говорит, здесь такая сказительница Голубкова?" А те над ним смеются: "Лесом шел, говорят, а дров не видел. Она ведь у светлозерцев гостит..."
      5
      Рыбачье становье Пнёво запряталось в маленьком заливе. Едешь к морю издалека увидишь мохнатую сопку. Обросла она частым ельником да высоким березняком, люди так и зовут - сопка Мохнатая. За Мохнатой какой-то заливчик. Не успеешь его переехать, оглянешься, а заливчик за другой сопкой спрятался, выше первой. Зовем мы ее Соколка. Так и проедешь мимо, никакого становья не увидишь. Как два тына, укрыли становье Соколка да Мохнатая сопка, - не каждый ветер сюда залетит, не каждый глаз заглянет.
      А заплывешь в заливчик - увидишь, что тут стоят на якорях лодки и карбасы. На берегу по вешалам развешены сети. Чуть повыше, на бугорке, красуется бревенчатый дом, за домом конюшня, за конюшней длинный склад, за складом баня.
      Отстроено это рыбацкое колхозное жилье на тундровом берегу, край Печоры. Задует запад-набережник в пору осеннего половодья или летом ветер-глубник - брызги в окна летят. А на всех других ветрах здесь самое затишье; за сопками на Печоре штормовой вал ходит, а в лахте гладко, как в озере. В этой тиши да глади устроили себе гнездышо наши голубовские рыбаки. Весь берег студеного моря катерами стучит, веслами плещет, уключинами курлыкает. Выезжай на Печору, - от стука, от плеска, от людского говора звон звенит.
      Снуют мимо Пнёва колхозные катеры, боты рыбного треста, плывут в обе стороны морские пароходы. В старое время на самой Печоре столько лодок, да шхун, да карбасов не было, сколько нынче по морю пароходов да паровых ботов плывет. Пройдет, бывало, мимо тони раз в лето какой-либо кораблишко, завернет к пустому берегу, разгрузится - и обратно. А нынче рыбаки от рыбтреста заплывают далеко в море. И на берегах дружная работа, богатая добыча, спокойный отдых, и кровати с простынями, и радио, и музыка, и книжки в библиотечках, и шашки да шахматы.
      Ясным тихим вечером ехала на катере в Пнёво целая делегация светлозерцев: от всей бригады - Матвей с Васильем Сергеевичем, от комсомольцев - Оленька, от другого звена - сама Анна Егоровна, от печати Петя Канев, а я - сама от себя. Когда стали они думать после отъезда Сядэя, с какой из рыбацких бригад им соревноваться, не утерпела я, присоветовала:
      - Вызывайте, - говорю, - наш голубковский колхоз имени Смидовича. И далеко им расти до вас, а расшевелите их, не скорей ли подымутся!
      Пнёво от Глубокого - только веслом оттолкнуться: из шара выплывешь, Печору переедешь - и в Пнёве.
      - Где-то теперь Поэзия? - помянул Матвей.
      - Коли не у голубчан, так где-нибудь на другой тоне свое дело ведет, - говорит Петя Канев. - Подъедет к берегу и кричит: "Есть ли здесь неграмотные?" Частушки-то твои он записал? - спрашивает Петя Оленьку.
      - До частушек ему! - смеется Оленька. - "Чья родом-то будешь?" спрашивает. А как узнал, что я Чупровой Марьи Васильевны дочь, хуже смолы пристал: "Ты должна была причитанья у матери перенять, должна была старые плачи записать". - "Нет, говорю, не переняла!" А сейчас жалею, что не проплакала ему.
      И вот Оленька вскочила на ноги и уже поет:
      Подошло такое время,
      Плач на смех переменю,
      А со старыми слезами
      Как-нибудь повременю.
      Я, как сосенка зелена,
      Во своем бору шумлю:
      Песни старые забыла,
      Песни новые люблю.
      Красной ягодой красуюсь
      На своем родном кусту,
      Заведу свои частушки
      Люди слышат за версту.
      На Печоре вода льется,
      Веселей, волна, играй!
      Где живется, там поется,
      Песня льется через край.
      Соловьиное горлышко далеко слышно - выскочили наши голубчане на берег веселых людей встречать. Завернулся катер между двух сопок и якорь бросил.
      - А музыка где? - кричит Матвей. - Веселых сватов и встречать весело надо.
      - Первый раз вижу, что сваты со своими невестами едут, - отвечает голубковский бригадир, мой зять Михайло Вынукан.
      По матери он ненец, по отцу русский, а фамилию носит материнскую. Росту он высокого, в плечах широк, усы да брови черные, - ну, думаешь, заговорит такой - как гром грянет. А Михайло на разговоре тихо-смирный.
      - Приехали мы к вам поговорить о хорошем деле - о сватовстве, балагурит Матвей, сидя за полным гостевым столом. - Хоть и поздно вспомнили, ну да поднажмем. Давайте-ко соревноваться.
      - Дело надумали, - говорит Михайло Вынукан.
      Переселенцы-колхозники тоже в один голос поддержали.
      - Про Светлозерье ваше я еще в Горьком слыхала, - говорит Настя Васильева. - Хотела к вам попасть, да не доехала...
      - Ну вот, теперь вы свое Голубково прославите, чтобы не хуже Светлозерья слава была, - повернулся к Насте Матвей.
      - Трудно нам за вами гоняться, - говорит Михайло. - Вот вы, слышно, план-то свой уже выполнили, а мы еще начинаем только.
      - Смотря какой начин, - вставила Анна Егоровна.
      - Полугодовой, - отвечает Михайло Вынукан, - половину осилили.
      - Рыбаки-то мы не настоящие, - жалуется Андрей Ильич. Он переселенец, колхозник из Пермской области. - Второе лето на путине, а все еще как ученики.
      - Да лишь бы учились на "отлично", - вставил слово Петя Канев.
      - Вот-вот! - подхватил Матвей. Все мы ученики: каждый день нас чему-нибудь да учит. И все мы учителя: задумали всю землю переучивать. Ведь только в колхозах мы с нашей азбукой большевистской познакомились, а смотри, куда шагнули: в одном ряду с первыми краями идем. Если и дальше так учиться будем, далеко ушагаем.
      Матвей говорит, и люди слово пропустить боятся. Всегда он такой поворот найдет, куда другой и заглянуть не подумал бы.
      Договор о соревновании двух бригад попросили написать Петю Канева. Сначала Матвей хотел было добиться от голубковцев, чтобы они тоже свой план удвоили, но Михайло на своем настоял:
      - Ты ведь не в первый день путины приехал к нам, - говорит он Матвею. - Давай с этого дня и считать. Ваш план уже в Юшино сдан, а нашего плана еще половина в воде плавает. У вас вон, говорил нам Сядэй, пока звенья-то не соревновались, той рыбы ты и в счет не берешь. Давай и мы так же сделаем: что до сегодняшнего дня, до двадцатого июля, у нас выловлено, то считать не будем. А уж с завтрашнего дня померяемся: кто вперед с двадцать первого июля свой годовой план осилить успеет, тот и сверху...
      Светлозерцы долго не упрямились. Михайло с Матвеем, как два министра, подписали договор.
      Хотели было голубковцы угостить "сватов" хорошим обедом, да Матвей руками замахал.
      - Вот договор свой исполним, тогда и пир устроим. А сейчас надо нам в Юшино на собрание не опоздать.
      И торопит Михайлу ехать.
      - Сядэй-то ведь сказал - вечером будет, - отговаривает Михайло.
      - А вечер уж не за морем, - показывает на солнышко Матвей.
      Скоренько собрался Вынукан и поехал вместе с нами в Юшино.
      - Был у нас ваш заезжий гость, - говорит он нам в дороге, - научный человек Красильщиков.
      Светлозерцы хором: как он да что он? А Вынукан рассказывает:
      - Первый же день до вечера на берегу сидел. Никакого к нему подступа не было. Видим, что в большом расстройстве наш гость, а помочь нечем. На ночлег едва зазвали.
      Другой день тоже промолчал. А видим, что поживее стал: присматривается к людям, прислушивается к разговорам. А у самого вид такой, будто его кто-то врасплох стукнул. Задумался крепко, а о чем - не говорит.
      Уж на третьи сутки его моя Лукея разговориться заставила.
      "Беда у тебя какая, что ли?" - спрашивает.
      И вышло, что в самом деле беда.
      "Наука, - говорит, - моя в тупик зашла. Не знает она, с какого конца редьку есть. Все пословицы, - говорит, - против меня пошли. Хожу вокруг огорода, а как туда попасть, не пойму".
      "Что за огород такой?" - спрашивает Лукея.
      "Да вот вы, рыбаки, - отвечает. - Только, пожалуй, вы же меня и на ум наставили".
      Вечером приезжаем, а он сидит, Лукею слушает, про все ее выспрашивает: на какой работе в колхозе работала, как во хлеву дела вела, как путину полюбила?
      Да еще с неделю всем нам покоя не давал. Особенно к нашим переселенцам прилип: как они надумали Север покорять, как рыбаками здесь стали, как соревнуются друг с дружкой, - всего и не пересказать.
      И такой он стал веселый, будто ожил. Живым и от нас поехал.
      "Передайте, - говорит, - светлозерцам за их науку земной поклон!"