Бен Дрискилл - Змеиное гнездо

      Элизабет никак не могла вздохнуть. Она чувствовала подступающую тошноту.
      Пьяный идиот обходил свою машину, направляясь к ним.
      – Господи, извините, леди… – Точно, и говорит как пьяный. Не удивительно! – Акселератор заело… чтоб его. – Мужчина пошатнулся.
      Ей вспомнился курс самообороны, который она проходила еще в ордене. В большом городе монахини могут стать объектом нападения, так что она усвоила пару приемов.
      – Вы меня ослепили дальним светом… вы пьяны! – У Элизабет не было слов. Она наклонилась к Рэйчел. – Ты как?
      – Кажется, в порядке. – Девушка опасливо пощупала пальцем лоб. – Голова болит.
      – Слушайте, – говорил тот тип, остановившись в паре шагов от дверцы Рэйчел, – я все исправлю, ладно?.. не нужно обращаться в страховую компанию, ну, вмешивать их, понимаете…
      Элизабет толкнула как следует, и изуродованная дверца с ее стороны наконец распахнулась. Она выбралась из машины и обожгла виновника аварии свирепым взглядом через капот.
      – Мы вызываем полицию! – процедила она. – Мы все расскажем. Вы пьяны, вы создаете опасность на дороге!
      – Я заплачу пятьсот долларов, наличными. Мой друг держит мастерскую, поезжайте к нему и… – он повернулся к Рэйчел. – Эй, мисс, вы что-то плохо выглядите… блевать тянет? – Он открыл дверь, и она почти выпала наружу, навалившись на него. – Ох, извините уж, леди. – Он взглянул на Элизабет. – Вашу подружку щас стошнит.
      Рэйчел Паттон вырвалась из его рук, издав булькающий звук, упала на колени. Слава богу, ублюдок ее подхватил. Элизабет расслышала, как она охнула.
      – Тише-тише, мисс, – посоветовал пьяный и снова оглянулся на Элизабет. – Думаю, ей бы лучше прилечь.
      Элизабет все еще не отдышалась. Она обошла сзади свою машину, услышала сдавленный вскрик Рэйчел, бросилась к девушке и встала на колени над ее телом. В свете фар видны были ярко-красные пузыри крови у нее на губах. Кровь, булькая, вытекала на грудь и собиралась в лужу под телом.
      Она поняла.
      Мужчина отступил назад.
      – Она ужасно выглядит… я вызову девять-один-один.
      Элизабет в прыжке вогнала кулак ему в пах, отбросила, но поскользнулась на мокрых камнях, в луже крови, и упала. Она ударилась затылком о выступающий булыжник, почувствовала, как что-то хрустнуло, и все вокруг начало вращаться, а когда она поднялась на колени, он опять смотрел на нее сверху, зажимая ушибленное место, чуть согнувшись от боли.
      – Лежите, – шепнул он, – просто лежите. Вас это не касается.
      Она хотела схватить его за ноги, но он отбил руку, и она упала ничком, ударившись лбом о радиатор, потом о бампер и снова о камни. Она понимала, что теряет сознание, все кружилось, а он отступал, и она услышала, как на пустынной улице завелся мотор машины, слышала, как он отъезжает, и все гасло, гасло…
 
      Бен не нашел их у «Джепетто».
      Секретной службе понадобился час, чтобы разыскать их через полицию округа Колумбия. Дрискилл, у которого сердце бешено колотилось, а внутренности скрутило в тугой узел, добрался до больницы Святого Петра вскоре после Боба Макдермотта. Мак уже взял все в свои руки. Тереза Роуэн отрядила агентов секретной службы, на случай, если больница, где к рассвету собрались могущественные персоны, подвергнется нападению. Макдермотт встречал Дрискилла в приемной отделения скорой помощи. Подойдя, он не раздумывая обнял Бена.
      – Не теряй надежды. Она из породы бойцов, и она еще жива. Мы уже обнаружили «жучка» в ее машине. Кто-то их прослушивал. Не знаю, что и сказать, Бен.
      – Рэйчел Паттон?
      – Черт… она умерла. Безнадежно с самого начала.
      – Удар ножом в сердце, так?
      Макдермотт опешил:
      – Кто тебе сказал?
      – Никто. Я знал.
      – Да, так и было. Точно как с Хэйзом Тарлоу.
      – И с Гербом Уоррингером… так он действует.
      Бена едва не стошнило.
      – Мне надо сесть.
      Мак присел рядом. В больнице начиналась суета: разбирались с ночными пострадавшими, готовились к приему дневных. Звенели сигналы вызова.
      – Где она, Мак? Я должен ее увидеть. Что говорят врачи?
      – Она в операционной, внутричерепное кровоизлияние. Господи, Бен, я только повторяю то, что сказал врач, когда я приехал. Президент вот-вот будет, Бен. Кто-то за это заплатит.
      Дрискилл устало улыбнулся.
      – Они его не найдут. Никто ни за что не заплатит, пока мы его не найдем. Мак, какой же он жуткий ублюдок, я тебе скажу… «Жучок» в машине, господи, они были в курсе всех наших планов. – Он почувствовал, как слезы скапливаются в уголках глаз. Элизабет еще жива. За это можно уцепиться. Он знал, что если она умрет, он выгорит дотла, его сожжет ненависть и желание отомстить, и на этом Бену Дрискиллу придет конец. – Газеты и телевизионщики еще не прослышали?
      Макдермотт взглянул на часы.
      – Попадет в шестичасовые новости. Черт, а может, в дневные. И в поздние выпуски газет. Узнали из полицейских отчетов. Сам понимаешь, Бен, – она личность известная. Заполоненный преступностью Вашингтон снова наносит удар, и на сей раз поражает знаменитость. Шума не избежать.
      – Понимаю. Это ничего. – Он откинулся назад, прикрыл глаза. – Что обещают?
      – Ни от кого ничего не добиться. Думаю, сами не знают. Пока что она жива, и, по-моему, это хорошая новость.
      Появился президент в сопровождении Эллери Ларкспура.
      Боннер обнял Дрискилла, крепко прижал к себе.
      – Слушай, Бен, если бы Элизабет суждено было умереть, она умерла бы на месте. Бог ее спас. Он не для того пощадил ее, не для того привел копов, которые их нашли, чтобы теперь дать ей от нас ускользнуть. С нею все будет хорошо, я чувствую.
      – Спасибо, Чарли. Молю бога, чтобы ты не ошибся. – Бен закусил губу, не в силах говорить дальше.
      Теперь здесь было полно людей из секретной службы, они заполнили коридор, а у выхода водитель подъехавшей «скорой» орал на шоферов служебных машин: у него раненый с тремя пулями в спине. Караван президента перегородил дорогу. Сестры и интерны носились сломя голову.
      Потом во времени образовался провал. Несколько минут спустя Бен обнаружил себя в коридоре за разговором с дежурным врачом хирургического отделения.
      – Мистер Дрискилл, не могу сказать ничего определенного о состоянии вашей жены. Мы сделали трепанацию черепа, частично удалили внутреннюю гематому – уменьшили давление на мозг – и зафиксировали шею. Она несколько раз ударилась головой – о мостовую. Мы делаем все возможное. Она пошевелилась, хотя в сознание не приходила, как и следовало ожидать. – Врач поднял руку и дернул бровью. – Вот, в общем, и все. Вероятно, через час ее из операционной переведут в палату интенсивной терапии.
      – Она выживет?
      Врач покачал головой.
      – Предсказать невозможно. Я думаю, она будет жить. Но в каком состоянии, кто знает? Давайте не будем торопиться. Только безумец взялся бы сейчас что-то предсказывать. Но мне кажется, жить она будет. Кома? Весьма вероятно, но никогда не известно, надолго ли… может, на несколько дней, а может… черт, знавал я парня, который после пулевого ранения провел в коме пять лет, а потом вдруг проснулся в полной норме, разве что на пять лет отстал от времени. Никогда не знаешь.
      – Когда мне можно будет ее увидеть?
      – Как только ее отвезут в палату интенсивной терапии. Вид у нее довольно страшный, но это все наверняка пройдет, и она станет такой же красавицей, как была.
      Дрискилл улыбнулся врачу:
      – Для меня она всегда красавица, лишь бы жива была.
      – Понимаю. Я просто хотел предупредить, чтобы вы не пугались отека и синяков. – Он посмотрел на часы: – Дайте нам еще час-другой, хорошо?
      Чарли Боннер сказал:
      – Спасибо, док. Вы хорошо все объяснили. Она очень много значит для нас.
      – Мистер президент, я к этому привык. Почти каждый для кого-нибудь очень много значит.
      Президент проводил его взглядом и снова обернулся к Дрискиллу.
      – Бен, мне нужно с тобой поговорить. Как я слышал… – он кивнул на Ларкспура, – Рэйчел Паттон погибла так же, как Тарлоу – ты подтверждаешь?
      – Совершенно уверен. Ни за что не поверю, что это сделал обычный наркоман, искавший легкой добычи. Работа профессионала. Одного за другим убивают участников тайного канала.
      – А если это не чертов тайный канал, – перебил Боннер, – значит, это чертов Хэзлитт! Я начинаю жалеть, что ты не заехал ему по башке крокетным молотком… а, черт, это я просто выпускаю пар. Ларки мне сказал, что ты обвинил его в убийстве Уоррингера и Тарлоу. Это правда, Бен? Я собирался ночью тебя спросить, да забыл.
      – Да, обвинил. Нельзя было упускать такую возможность. Я рассчитывал встряхнуть его в надежде, что он допустит промах или проговорится… но Тейлор его все время придерживал, сворачивал разговор на политику, объяснял, что ты губишь Америку и они обязаны спасти от тебя страну. Стандартный набор дерьма.
      – Боже мой, они, верно, жалеют, что ты на свет народился.
      – Я бы с удовольствием надавил на Хэзлитта куда сильнее. По-моему, убийства как-то связаны, Чарли.
      – Но Уоррингер никак не был связан с тайным каналом.
      – Знаю… знаю. Я постараюсь как-нибудь свести концы с концами, идет?
      Ларкспур подергал себя за галстук и скрестил руки на груди:
      – Бен, что ты теперь собираешься делать?
      – Этой ночью Чарли велел мне выяснить правду. Ты сам слышал.
      – Я хочу тебя убедить, – сказал президент, – что во всех этих делах я чист. Мне не приходится бояться правды. Но сейчас, когда Рэйчел Паттон мертва, а Элизабет в операционной… – Президент заглянул в глаза Дрискиллу долгим взглядом, словно надеясь в них что-то увидеть. – Бен, теперь ты можешь все это бросить. Ночью я и не подозревал, что бомба готова рвануть нам в лицо. Я не стану тебя винить… я бы и сам бросил на твоем месте.
      Дрискилл покивал:
      – Не сейчас. Сейчас, – он тяжело вздохнул, – я должен увидеть свою жену.
 
      Когда он появился на площадке этажа перед реанимацией, его уже ждали.
      – Конечно, мистер Дрискилл, – сказала сиделка, сверившись с висящими на цепочке поверх униформы часами, – мы вас ждем. Доктор Лукас позволил вас впустить. Мы поставили стул у кровати. Там не очень удобно, день и ночь суета… – Чернокожая женщина с ямайским акцентом в голосе виновато улыбнулась. – Но вы можете пробыть сколько захотите. – Она снова улыбнулась.
      – Как она?
      – Ей нужен долгий сон. Тело и мозг перенесли страшный удар. Я всегда говорю: кома дает надежду, что тело и разум будут отдыхать, пока не сочтут, что отдохнули достаточно и пора вставать.
      Оттолкнув раздвижную дверь, сестра ввела его в странную атмосферу палаты интенсивной терапии. Множество кроватей и на миллионы долларов диагностического и жизнеобеспечивающего оборудования, мониторы, голубоватое освещение, позволяющее раненым и разбитым пациентам спать, несмотря на окружающую суету.
      – Туда, мистер Дрискилл. Она там.
      Элизабет лежала на кровати и походила на восковую фигуру, если не замечать слабого дыхания, вздымавшего и опускавшего грудь. Голова перебинтована, вокруг множество электронной аппаратуры. Сиделка оставила Дрискилла. Он склонился над кроватью, кончиками пальцев чуть коснулся обнаженного плеча, поцеловал в щеку. Она была теплой, мягкой, даже пахла хорошо. Веки ее затрепетали, будто она готова была открыть глаза – но так только казалось. Просто мышечный тремор. Он сел рядом. Не мог отвести взгляд. Вокруг глаз у нее темнели синяки. Она выглядела лучше, чем он ожидал.
      Вокруг расхаживали сиделки. Неслышно переступая резиновыми подошвами, они считывали показания приборов, записывали данные, вглядывались в мониторы. Призрачный свет, вечно горящий в реанимации, постукивание насосов и щелчки машин внушали уверенность, что здесь никому не дадут умереть, пока не пришел его срок.
      Элизабет.
      Белая повязка была чистой, аккуратной и сливалась с безупречной белизной подушки. В памяти вдруг вспыхнула фотокарточка, сделанная, когда она, совсем юная, только что вступила в орден… молодая монахиня, один из немногих случаев, когда она облачилась в традиционное черное одеяние, а прекрасное лицо, большеглазое и такое невинное, полное надежд, обрамлено крахмальной белой и черной тканью. Он снова видел ее лицо под белой материей, она словно снова стала молодой, словно целая жизнь лежала перед ней, пока она спала на сверхсложной механической кровати, будто ожидая суда и решения – продолжать жить или вернуться домой, к Богу? Он снова склонился к ней, поцеловал нежную кожу. Она лежала тихо, расслабленно, беззвучно дышала. Он почувствовал на своем лице слезы и не стал их сдерживать. Если нельзя плакать об Элизабет, какой смысл вообще жить?
      Он долго сидел у кровати, молчал, смотрел на нее и думал о том, что предстоит сделать и как за это взяться.
 
      Когда он проснулся, рядом работал телевизор. Должно быть, его включила сиделка – чтобы он не скучал. В то утро, когда стало известно о несчастье, постигшем Элизабет Дрискилл, во всех частях света хватало событий.
      Начальник полицейского гарнизона на юге Мексики погиб от подложенной в машину бомбы. Французский авиалайнер со 129 пассажирами на борту, намеревавшийся совершить посадку в международном аэропорту Мехико, был сбит самонаводящейся ракетой, запущенной с посадочной полосы. Разумеется, все погибли. А из штаб-квартиры революционеров объявили, что гражданская война вступила в новую стадию, ведущую к полной и окончательной победе.
      Сейчас показывали отрывки из произнесенной накануне вечером речи.
      Население Сан-Диего неистовствовало.
      Шерман Тейлор уже был причислен ими к пантеону героев. Многие из них были до глубины души поражены, когда он уступил Чарльзу Боннеру. Поражены и озлоблены настолько, что их обида внушала беспокойство более умеренным лидерам республиканцев. Горячечное поклонение Тейлору не имело отношения к идеологии – его последователи преклонялись перед вечной славой генерала. Иные из них воевали под его командованием во Вьетнаме и вместе с ним негодовали на правительство, которое, как они считали, не позволило им победоносно завершить войну. Они воевали с ним на Среднем Востоке и делили минуты триумфа. Медали на его груди были – в самом буквальном смысле – их медалями. И они до мозга костей ненавидели Чарльза Боннера.
      Стадион Джека Мерфи, где выступал экс-президент, был набит под завязку. Сан-Диего и округ Оранж принадлежали Тейлору. Но все явились сюда с одним главным вопросом: почему он отказался от Прайса Куорлса, исполнявшего свой долг перед страной и народом, в пользу, боже сохрани, демократа?! Как понимать сей поступок им, верным сторонниками Тейлора? Что за черт?
      Тейлор не стал томить их долгим ожиданием.
      – Меня снова и снова спрашивают, почему я покинул Республиканскую партию и поддержал кампанию Боба Хэзлитта. Почему я отвернулся от партии, которую представлял, когда работал в Белом доме? Что ж, позвольте мне сказать несколько слов на эту тему.
      Он снова обрисовал причины, по которым счел Боба Хэзлитта достойным повести за собой Америку, человеком опытным, умеющим работать, верным своей стране и ясно видящим будущее, именно то будущее, к какому всегда стремился он, Тейлор. Он заверил толпу, что идеология – устаревшее понятие.
      – Мы должны, обязаны отбросить старые ярлыки и прежний образ мышления. Демократы, республиканцы… я хочу, чтобы вы поняли: эти ярлыки больше ничего не значат. Мы – американцы. Мы все американцы! И нам предстоит решить, кто поведет нас к тому новому, что уже виднеется впереди. Чарльз Боннер видит Америку в ряду великого множества народов, Америку, подчиненную решениям других… иностранцев, которым нет дела до всего, чем живут американцы. Прайс Куорлс был избран моим напарником в гонке, потому что он умеет выполнять указания, он компетентный и достойный человек, способный проводить политику в жизнь, и, став президентом, он стал бы выполнять указания других, кем бы те ни оказались. Мы должны осознать, что дело решает личность. Человек. Его видение Америки. Его свершения. И, спрошу я вас, что должен предложить нам этот человек? Что должны мы увидеть в его видении? – Слова душистой пыльцой повисли над толпой, замершей в ожидании призыва к славе. – Америку победоносную! – прогремел Тейлор. – Америку, которая ведет за собой, сидит во главе стола, Америку, за которой пойдут, Америку… торжествующую!
      Он вбивал в них эту новую идею, пока не привел в состояние горячечного восторга, а затем призвал вместе с ним поддержать Боба Хэзлитта.
      – Он – тот, кто нам нужен! И мы, американцы, разорвав узы изжившей себя партийной системы, должны его поддержать! – Когда стихли ликующие крики, Тейлор продолжил: – А сейчас президент хотел бы тихо убрать меня с дороги. Он предлагает мне отправиться в Мехико, возглавить миссию мира. Он хочет, чтобы я принял участие в отказе от нашего лидерства, нашей суверенной мощи, нашего предназначения!.. О, я мог бы возглавить… – Толпа ответила ошеломленным вздохом, а он смотрел поверх голов, потом возвысил голос: – …возглавить армию вторжения, посланную туда, чтобы навести порядок!
      Толпа обезумела.
      Шерман Тейлор купался в волнах поклонения.
      – Это откровенная, явная, наглая попытка в интересах своей фракции не дать мне поддержать избранного мною кандидата. Чтобы лишить меня, Шермана Тейлора, свободы выбора, права, гарантированного конституцией, нужен кто-то посильнее Чарли Боннера! – Он нажимал одну кнопку за другой, и люди реагировали, как дрессированные крысы. Тейлор продолжал: – Я не поддамся на уловки президента, который ни перед чем не остановится, чтобы добиться переизбрания и ослабить нацию! Я не стану уклоняться от этой кампании – ни ради Чарли Боннера, ни для кого другого. И я еще увижу день, когда айовец Боб Хэзлитт примет присягу в Вашингтоне, округ Колумбия!
      Толпа была вне себя.
      Дрискилл переключил канал.
      В Чикаго какой-то рабочий свалился с мостков, пролетев сквозь дебри трапов и гидравлических кранов, опутавших гигантский восьмигранник Международного Центра съездов Эрни Бэнкса, занимавший семьдесят пять акров земли у озера Мичиган. Несчастный электрик пролетел триста футов до подножия, но свалился на кипы волокнистого оптического кабеля в виниловой упаковке, отскочил от него и рухнул в тридцатитонную груду дерна «астро», где и замер в глубоком обмороке, осознав, что вовсе не умер, а всего лишь сломал лодыжку. В интервью, взятом у него в местной больнице, парень сказал, что всегда был демократом и, уж конечно, останется им после чудесного спасения.
      – Господь любит нас, демократов, – провозгласил он, но репортеру так и не удалось выжать из него, чей он человек: Хэзлитта или Боннера.
      На следующий день он вернулся к работе с лодыжкой, зафиксированной повязкой «Ас». И раздавал автографы. Половину центра Эрни Бэнкса занимало местное шоу, но остальные залы готовились принять делегатов демократической партии на неделю, которая, согласно прогнозам «Альманаха старого фермера», обещала стать самой жаркой в июльском Чикаго за последние пятьдесят лет. Было уложено тридцать шесть миль электрического кабеля, установлены тысяча триста хартлендских компьютеров «пентиум» с памятью обширнее, чем у Милтона Берла, подключены четыреста телемониторов и самый большой внутренний телеэкран в мире, более половины мировых запасов аудио- и видеоаппаратуры подключалось к спутникам и световодам, тридцать тысяч сидячих мест были выкрашены в красный цвет, а также в белый и голубой – это не считая пяти тысяч собственно в зале съезда. Мост Золотых Ворот можно было бы в два слоя выкрасить той краской, что ушла на стены, сцену и трибуну, каковую сооружали семь тысяч членов профсоюза плотников. Сорок театральных дизайнеров разрабатывали зрелища, которым предстояло разорвать монотонность рабочих будней. Сцена за трибуной опиралась на четыре гидравлических подъемника. Кто-то уверял, что она выдержит шесть тяжелых тракторов одновременно, хотя проверить эту гипотезу никто не рвался. Особые условия были созданы для партийного талисмана, который под тщательным наблюдением предполагалось в течение недели несколько раз являть собравшимся, в частности на заключительном представлении воскресным вечером, когда раздвижной купол центра откроется и из него взлетит к небу фейерверк столь ослепительный, что, по словам какого-то шута из калифорнийской обсерватории, его можно будет наблюдать даже с американской станции, находящейся на орбите Марса. Организаторы съезда, как заявил их представитель, добились разрешения на ограниченное использование пиротехники внутри здания. Предсказывали, что хлопушки, «огненные хвосты», «вишневые бомбы», «зеленые ангелы», «золотые олени» и «красные атомные грибки» общей стоимостью восемь миллионов долларов произведут воистину зрелищный эффект.
      Но до того еще предстояло пережить съезд. Так говорили все.
 
      Бен сидел рядом с Элизабет. Держал ее за руку. Ладонь хранила живое тепло и временами, рефлекторно, как он предполагал, стискивала его пальцы. Или она посылает ему знак надежды? Он говорил с ней все эти долгие часы, проведенные у ее постели, прислушивался к ее дыханию, ощущал ее присутствие, словно она всего лишь спала. Он рассказывал ей самое простое, то, что чувствовал: как любит ее, как она ему нужна, как он ждет оставшихся им, если только она выпутается из этого несчастья, лет жизни. Он заверял, что никогда никого кроме нее не любил, и напоминал, как они встретились в ту страшную ночь в Принстоне после убийства его сестры – его сестры и лучшей подруги Элизабет. Он перескакивал то к давним, то к последним событиям обшей жизни, порой смеялся вслух, вспомнив что-то, о чем хотел рассказать спящей жене. Одна из сиделок заглянула в дверь и широко улыбнулась:
      – Вижу, вы тут неплохо проводите время вдвоем.
      – Мы такие, – улыбнулся в ответ Дрискилл. – Дрискиллы-забавники.
      – Вашей жене посчастливилось. Такой любящий муж!
      – Должен вам сказать, настоящий счастливчик тут я!
      Так он сидел, перебирая в уме все, что принесло расследование, – груды сведений, мучительно невнятных, словно он пытался измерить зверя, скрытого занавесом лжи, россказней и трусливого желания прикрыть собственную задницу, – когда его наконец отловил Ник Уорделл.
      – Здорово же вы прячетесь, Бен… Прежде всего, как Элизабет?
      – Я сейчас сижу рядом с ней, Ник. Спит, как младенец. Выглядит неплохо. – Он сжал губы, стиснул зубы, загоняя чувства вглубь. – Только просыпаться не желает.
      – Она выздоравливает, Бен. Я знавал одного парня, так представляете, бедолага десять лет пролежал в коме… после автомобильной аварии, в которой погиб его лучший друг. Десять лет! И, честное слово, вдруг проснулся, а через пару недель уже выписался из больницы. Не шутя! – У каждого имелась в запасе утешительная байка.
      – Десять лет – это долго, – сказал Дрискилл. – Я надеюсь, она поправится раньше.
      – Я не о том. Люди приходят в себя, вот что я хотел сказать.
      – Я вам благодарен, Ник. А теперь, за каким чертом вы меня искали?
      Ник Уорделл сказал:
      – Бен, я не знаю, как подойти, так что лучше прямо к делу. Помните Лэда Бенбоу?
      – Такого не скоро забудешь.
      – Ну так вот, он сменил курс. Решил не разыгрывать упрямого осла. Не знаю уж отчего. Может, из-за Элизабет. Словом, он говорит, что «близкий друг» Уоррингера готов к разговору.
      Дрискилл почувствовал, как вдоль позвоночника прошла легкая дрожь. Возможно, это переломный момент.
      – Хорошо, Ник. У нее ключ ко всему, что было на уме у Уоррингера.
      – Ну, не знаю. На мой взгляд, Бен, мы сидим на ящике с динамитом. И чиркаем спичками, чтобы разогнать мрак… Но если динамита там нет, так что вы теряете? Хотя я понимаю, как вам сейчас трудно. Решайте сами, Бен.
      Последовало долгое молчание.
      – Бен?
      – Ладно, Ник. Я буду у вас к ужину.

Глава 19

      Уорделл снова подобрал его на маленьком аэровокзале и повез за реку, в Иллинойс, а там свернул вправо, к озеру Дровер, которое, в сущности, представляло собой залив Миссисипи и соединялось с ней каналом, позволявшим плавучим домам выходить в реку. На озере остро пахло летом и влажной землей, а с игорных барж у берега по-прежнему доносилась музыка.
      – Вам повезло, что рыбьи мухи в этом году задержались с вылетом. Москиты есть, есть и рыба, которая поднимается с глубины со странным плеском, и звери, гуляющие в темноте, – но хоть рыбьих мух нет, и это ваше счастье. Это я так стараюсь вас подбодрить, Бен.
      Уорделл остановил четырехприводную машину с кожаными сиденьями и новейшей стереосистемой на старом деревянном причале, у которого стоял плавучий дом Лэда Бенбоу. Рядом были другие причалы, большей частью крепче и новее на вид. Скрип барж и плеск воды под днищами наполняли ночь.
      – Тихое местечко, – заметил Уорделл. – Лэд всеми силами старается окружить своих клиентов могильной тишиной. Он не станет рисковать больше, чем необходимо. Забавно, Бен, я и сам малость нервничаю. Недолюбливаю плавучие дома, воду, змей и тому подобное.
      Это была старая четырехугольная баржа, никаких плавных изгибов и закругленных углов, никакого фибергласа, никаких признаков, указывающих, что она способна обогнать неторопливого пешехода. Хорошей сохранности дерево, несколько окон, или как там их, иллюминаторов – Дрискилл не разбирался в морском деле. Сооружение выглядело самим собой: маленьким домиком, поставленным на деревянный прямоугольник баржи. Ничего больше. Бен шагнул на борт.
      Лэд Бенбоу вышел им навстречу. В руке он нес стакан и позвякивал льдинками.
      – Дрискилл, рад, что вы так быстро прибыли. Позвольте заверить, что я очень сожалею о вашей жене.
      Дрискилл кивнул.
      – Плохо обернулось, – тихо сказал он. – Боюсь, что у нас совсем не осталось времени.
      – В самом деле! Кажется, даже здесь слышен галдеж, который поднимается в Чикаго, а до него почти двести миль. Входите, выпейте джина с тоником.
      – Она здесь? – спросил Дрискилл.
      – В свое время, в свое время. Я бы не стал вызывать вас сюда, чтобы ловить ветер в поле. Господи, здесь слишком жарко, идемте внутрь.
      Пять минут спустя они расположились в плетеных креслах в большой комнате, откуда двери вели в спальню и в кабинет. Лампы горели, отбрасывая неяркий желтый свет, а по компакт-стерео тихо звучала запись «Зут Симс». Здесь было градусов на пятнадцать-двадцать прохладнее, чем снаружи, и не так сыро, но все же достаточно жарко, чтобы у медного бульдога яйца сварились.
      Ник Уорделл напялил бело-зеленые туфли «адидас» из натуральной кожи с тремя полосками, а выше были клетчатые брюки для гольфа от Орвиса, Бина или бог весть откуда еще. Сочетание оттенков зеленого ужасало. Мускулистые руки с рыжей щетиной выпирали из рукавов рубашки поло, а кожа на голове, обожженная солнцем сквозь редкую шевелюру, светилась розовым. Он понемногу тянул джин с капелькой тоника. Ломтики лимона плавали вокруг льдинок, как сморщенные лягушки.
      Лэд Бенбоу сидел в белом глубоком плетеном кресле, протянув длинные ноги так, что каблуками опирался на кофейный столик. На нем были мягкие серые брюки и белая рубаха оксфордской расцветки с пристегивающимися уголками воротника, распахнутая на груди, а галстук «Королевского клуба Сент-Эндрюс» висел на спинке стула, временами вздрагивая под струей воздуха из кондиционера. Он тоже держал в руке высокий стакан с джин-тоником и большим ломтиком лимона.
      По просьбе Уорделла Дрискилл ввел их в курс событий, происходивших в последние недели вокруг президента и его кампании. Он изложил собственный взгляд на убийства Саммерхэйза и Тарлоу и, как умел, объяснил, зачем Тарлоу мог встречаться с Уоррингером. Он рассказал про Рэйчел Паттон и описал неподдельную растерянность президента в связи с историей LVCO.
      Уорделл предупредил его, что Бенбоу рассчитывает на взаимовыгодный обмен информацией. Он не собирался просто выложить все начистоту; нет, если у него имеются важные сведения, то Дрискилл должен их заработать: пусть тоже приподнимет краешек палатки и даст полюбоваться представлением.
      Когда Дрискилл довел перечень событий до настоящего момента, Бенбоу поблагодарил его.
      – Думаю, все мы согласимся, что нет зрелища более жестокого, чем политика. Я всем сердцем сочувствую президенту и его жене. С другой стороны, никто не заставлял их подписываться на эту работу. Для меня непостижимо, как могут люди стремиться туда: в атмосферу бесконечной коррупции, подлости и моральной деградации. Тем не менее, каждый раз кто-нибудь да находится, не так ли? Теперь о главном… Я несколько раз беседовал с человеком Герба Уоррингера, каковой обратился ко мне с некой информацией, способной заинтересовать власти здесь, в Сентс-Ресте. Захотят ли представители закона сталкиваться с определенными силами в нашем штате, располагающими штатом квалифицированных юристов, представляется более чем сомнительным. Я их не виню. Они бы проиграли. В сущности, нам представляется, что использовать то, о чем вы услышите, могут только президент и его люди.
      Ник Уорделл встал:
      – Вот тут на меня не рассчитывайте, джентльмены. Знать ничего не желаю о личной жизни Герба. Не мое дело. Бен, когда вы закончите, загляните на игорную баржу и найдете меня в баре. Мы вам заказали номер в очень изысканном пансионе, сами вы его ни за что не разыщете. – Они услышали шаги по палубе, а потом легкий крен показал, что Уорделл сошел на берег.
      – Готовы? – спросил Бенбоу.
      – Давайте пригласим нашу таинственную гостью, – ответил Дрискилл.
      Ему вдруг представилась Элизабет. Мысли о ней были сейчас не ко времени.
      Бенбоу поднял телефонную трубку, тронул одну кнопку.
      – Теперь вы можете войти. Здесь только Дрискилл и я.
      На сердечного друга Герба Уоррингера стоило посмотреть. Почти шесть футов роста, короткие светлые волосы, туфли, мягкие брюки, рубашка поло, золотые часы, золотое кольцо и золотая серьга в ухе.
      – Мистер Дрискилл? Как поживаете? Меня зовут Крис Моррисон.
 
      – Итак, теперь вы сами видите, почему Уоррингер так упорно стремился скрыть свою любовь – и даже самое мое существование – от глаз общества. – Моррисон был худощавым мужчиной немного старше тридцати, с красивым, но манерным лицом. Он преподавал английский в маленьком либеральном колледже искусств в Висконсине.