Изобретение зла

      - он бездействует, значит, он ничего не может. Значит, хотя бы в чем-то я могу быть сильнее его. Хотя это удивительно - ни одной попытки исправить положение.
      Он мог бы подослать новое СТС и заставить его разгромить запасы лекарства. Он мог бы натравить на нас родителей, родственников и инспекторов. Он мог бы хотя бы попробовать. Но он не делает ничего - значит ли это, что я победил?
      С каждым новым днем затишья он все более верил в случившуюся победу. Еще сегодня, ещё только сегодня, - говорил он себе, - если сегодня положение не изменится, то я прав. Он чувствовал, что время работает на него. Каждый новый день он говорил себе, что нужно только пережить сегодня. Так прошли шесть дней.
      Пациенты лежали или тупо бродили, не разговаривали, не смеялись, смотрели только вниз. Он не знал, что реальное время и время игры текут по-разному. Он не знал, что затишье означает отвлечение Мануса, не знал, что сейчас Манус наблюдает за приближением собственной смерти. В первый день спокойствия Манус смотрел на большой пожар и удивлялся длинным огненным змеям; во второй день спокойствия он смотрел на солдат, рубящих магнолию и гадящих в фонтане, в третий
      - на то, как устанавливают виброскамью, в четвертый - на самого себя, спрятавшегося на антресолях; в пятый - на кричащую Магдочку, в шестой - на
      Бромби Сноба, идущего убивать. Все эти дни явлись для Мануса четырьмя минутами личного времени. Когда четыре минуты прошли, он снова принялся за игру. А тремястами годами позже заканчивался шестой, последний, день спокойствия.
      Каждый вечер и два последние утра Арнольд Августович уединялся с Веллой и беседовал с ней о тех вещах, которые хотел понять. Велла продолжала сидеть неподвижно в том же кресле, продолжала худеть и волосы её продолжали расти.
      - Почему твои волосы растут? - спросил он.
      - От скуки. Я не могу двигаться, но надо же мне чем-то заняться.
      - Довольно странное занятие.
      - Странное для человека, но не для меня. Я ведь способна изменить себя и этим отличаюсь от вас. Когда ты меня убьешь?
      - Я не знаю как это сделать.
      - О! Я могу тебе рассказать. Эта процедура хорошо разработана. Люди ведь выиграли второй этап войны, потому что научились убивать нас. Нас пробовали сжигать, но мы восстанавливались, пробовали душить, топить, резать и прочее. Вы мыслили по-своему и делали то, что привыкли делать. Нас даже пробовали давить заводскими прессами и колесами танков. Нас обливали кислотой и бросали на съедение зверям. Все человеческие, слишком человеческие способы. Но мы ведь информационные существа и мы восстанавливали свою плоть.
      - Тогда что же мне сделать?
      - Открой четвертый том истории войны, стандартное издание, и посмотри примечание шестое.
      - Что там?
      - Там программа-вирус, враждебная Машине. Прочти мне эту программу и я сразу умру, потому что Машина меня отторгнет. Меня можно убить лишь информационно, меня нужно заразить опасной информацией. Людям потребовалось четыре месяца, чтобы додуматься до такой простой вещи.
      - Просто прочесть?
      - Или позволь мне прочесть это самой.
      - Зачем ты хочешь умереть?
      - Умру не я, а лишь то изображение, которое ты видишь перед собой. Убить меня - все равно что стереть букву на листке бумаги. Это не имеет отношения к морали.
      - Ты мне нужна.
      - Зачем? Для разговоров? Я подкармливаю тебя информацией?
      - Мне приятно с тобой общаться.
      - Тогда отпусти меня. Тебе будет ещё приятнее.
      - Нет.
      - Хочешь, я задам тебе нечеловеческую загадку? Загадку, на которую пока не ответил никто из людей? Если ты ответишь верно, я останусь твоей рабыней и если ответишь неверно, я тоже останусь твоей рабыней. Спрашивать? В обоих случаях выигрываешь ты.
      - Да.
      - Можно ли обойти скалу, на себе несомую, не сдвинув её самой?
      Арнольд Августович задумался, но не нашел ответа. В этом была некая логика, но не та, к которой он привык.
      - Я не знаю.
      - Бедняга. Ты не смог ответить мне верно, поэтому я не останусь твоей рабыней. Ты не смог ответить мне неверно, поэтому тоже я не останусь твоей рабыней. Ты выбрал худший вариант - ты не ответил вообще. Я освобождаю себя.
      Арнольд Августович попробовал моргнуть, но не смог. Он ощутил выпячивание собственных глаз. Он ощутил пульсацию собственных зрачков. Велла начала сиять и её снежные волосы заполнили все пространство комнаты. Это гипноз! - подумал он,
      - но я ведь сам один из лучших. Невозможно загипнотизировать человека, если он этого не хочет. Невозможно... Возможно... Можно... Но... Оооооооооо.....
      Сознание угасало, оставались лишь многоточия.
      - Ты любишь меня без памяти, поэтому память тебе не нужна, - сказала
      Велла. - Ты от меня без ума и ум тебе тоже не нужен. Ты счастлив целовать мои следы. Я позволю тебе исполнять мои приказы. Подними шторы.
      Существо, ещё недавно бывшее Арнольдом Августовичем, областным психиатром и известным гипнотизером в прошлом, поднялось и исполнило приказ.
      - Я буду называть тебя пупсиком, - сказала Велла. - Пупсик, если ты рад этому, тявкни.
      - Йяв! - ответил пупсик жизнерадостно.
      Он ещё сохранял внешний вид былого Арнольда Августовича. Он сохранил даже его знаменитый волевой взгляд.
      - Йав! - повторил пупсик.
      - А теперь ты отменишь анастадин, уберешь своих санитаров, и прекратишь мешать игре. Прошло столько времени, а все ещё живы. Пора включать второй уровень.
      Она встала, расправила плечи и подошла к окну, длинные её волосы шелестели, волочась по полу. Пупсик полз, целуя её следы и нежа лицо в её волосах.
      - Пойди и делай то, что я сказала!
      Она смотрела на утреннюю улицу. Дома на улице двигились - так медленно, что движение было едва заметно человеческому глазу. Но её глаз глаз СТС, виртуального монстра, легко следил за движением. Улицы становились уже и темнее.
      Вот на окнах появились ставни и сразу же стали захлопываться. Желтое яркое солнце изменило цвет и будто налилось кровью. Цвет неба стал ядовито-желтым.
      Поднялся ветер и кружащитмся вихрем прошел между домами. На столбе лопнул фонарь и осколки разлетелись брызгами. На фонаре появились веревка, а на веревке петля.
      Петля ждала свою жертву.
      - Включилася второй уровень, - сказала Велла, - будь осторожнее, Пупсик! Не нужно умирать слишком быстро. Моим следам нравится, когда ты их целуешь.
      63
      Включился второй уровень. Весь день на городских столбах будут лопаться фонари, иногда тихо, иногда со звуком, напоминающим елочную хлопушку. Стрельба фонарей не прекратится и к вечеру, а когда сумерки сгустятся, лопнут последние и город погрузится в полную тьму. На каждом фонаре будет раскачиваться веревка с петлей. Петли будут тянуться к проходящим людям, как намагниченные. Звезды опустятся ниже и начнут падать на город, лопаясь как фонарики, и этот звездопад будет продолжаться до утра, а утром городской снег будет засыпан сажей. В этот день в небе будут видеть серебрянные кресты и огненых змеев и водяных зеленых чудовищ, дергающихся так, будто к ним подсоединили два полюса разрядной батареи. Одно из чудовищ упадет на задворки Дома Искусств и быстро заледенеет в снегу. У всех мужчин города удлинятся клыки, а у женщин слегка раздвинутся челюсти и укрепятся челюстные мышцы. Обе стоматологические клиники рассыплются в прах, потому что потеряют всех пациентов - больных зубов больше не будет. Стоматологигическая клиника номер два, рассыпаясь в прах, засыплет прахом сторожа Андрея, сразу насмерть, а первая покроет слоем праха детский сад, но все детишки благополучно выберутся и даже с удовольствием покидаются горстями праха.
      Процесс укрепления зубов коснется и меньших братьев человеческих.
      Зоопарковский лев Леопольд Второй (Леопольдом первым звали директора зоопарка), перекусит три стальных прута толщиной в палец, выберется за ограду и начнет жевать всех направо и налево, никогда не дожевывая до конца. К вечеру послезавтрашнего дня число его жертв достигнет семидесяти. Семьдесят первый сумеет подрезать ему лапы лучом и оставит умирать. За ночь Леопольда съедят бездомные собаки, умело перекусывающие даже толстые гвозди. На площади Согласия городские плотники, скучающие от безделья, возведут эшафот, а городские жестянщики, мучаясь от отстутствия заказов, пристроют на эшафоте гильйотину.
      Городские мясорубы изберут самого умелого и снабдят его тяжелым топором - для отчленения и четвертования, а городские обыватели начнут ловить ведьм и нескольких все-таки поймают. Тяжелый топор, образовавшийся из обыкновенного топора, для разделки туш, будет расти в течение трех дней и дорастет до такой величины, что умелый мясоруб едва сумеет его поднять.
      Весь день и всю ночь в городе будут гореть пожары и временно превысят по своей убойной силе даже медленную вечную войну, тянущуюся на окраинах. Впрочем, война с окраин переместится в центр и весь центр окажется разрушен, уже в ближайшие сутки.
      Гадалка Прозерпина Великолепная семидесяти трех лет от роду, проводя благотворительный сеанс хиромантии, заметит укорочение линии жизни своего клиента и обратит на это внимание присутствующих. Присутствующие взглянут на свои ладони и увидят, как их родные линии жизни укорачиваются и исчезают. После чего исчезнут линии любви, семьи, друзей и кольцо дружеского участия.
      Истеричная молодая особа, Толстоухова Валентина, начнет биться в истерике, размазывая помаду по лицу, а тем временем с ладоней присутствующих исчезнут и все остальные линии. То же произойдет с ладонями всех остальных жителей города ибо судьба всех ожидает одна и знать о ней вовсе необязательно.
      Экспозиция городской галереи искусств, выставленная к Дню Матери, быстро преобразится в экспозицию ко Дню Брьбы. Картины, изображавшие радости материнства, изобразят упоение кровавой битвой, изображавшие святую деву - изобразят муки ада, а картина "Мальчик, играющий в мяч" превратится в картину
      "Мальчик, прибивающий к стене любовницу своего отца".
      Саблезубый кот, бродящий по кругу в универмаге и рассказывающий самому себе сказки и поющий песню про аль, перестанет искрить и выйдет на улицу, порвав по дроге двух покупателей.
      Число жителей города больше не будет равно ста тысячам - начиная с этого утра, это число будет постоянно и быстро уменьшаться.
      64
      Анжела, отслужившая ночную смену, тихо спала в подсобке, обвешаной темными шторами. Позавчера работники из рентгенфотографии постирали свои непрозрачные шторы и повесили их сюда, к Анжеле, да так и не забрали до сих пор. Двенадцать штор висели на веревках, шесть лежали на полу, а ещё одна, нечетная, висела, прикрывая окно. От обилия штор в подсобке было темно и душно. Анжела спала и улыбалась во сне.
      Одна из штор зашевелилась. Если бы Анжела открыла глаза, то удивилась бы чрезвычайно, так как знала, что за той шторой глухая стена и ничего там шевелиться не может. Нечто дергало штору, пытаясь выбраться. Были видны две руки или конечности, заменяющие руки, не по-человечески крупная голова.
      Послышался звук, напоминающий тихое ржание. Анжела спала и улыбалась во сне. Ей снилась уборка крыши от снега - задороное и лихое занятие, одно из её любимых поручений. Ее щеки даже покраснели и разметались руки.
      Нечто отошло от стены, так и не освободившись от шторы. Теперь были видны его короткие изогнутые ноги с копытами. Копыта стучали так, будто были подкованы. Оно снова запуталось в висящих полотнищах. Анжела пошевелилась и проснулась.
      - Эй, кто здесь? - спросила она сонно.
      Движение и шум прекратились.
      Анжела снова уснула и даже стала храпеть, присвистывая.
      Шторы зашевелились. Из материи высунулась большая голова, напоминающая лошадиную, высунулась и посмотрела на человека. Оскалила зубы и произвела губами движение, напоминающее поцелуй. Нечто освободилось от материи и стало на четвереньки. На четвереньках оно напоминало несимметрично сложенную лошадь.
      Оно подошло к столику, вытащило зубами вялые цветы из ведерка и приналось жевать их с выражением удивления на морде. Потом опустило морду в пластиковое ведро и шумно втянуло воду. Встало на задние ноги и вытерло морду о черную штору.
      Посмотрело на Анжелу, улыбающуюся во сне, повело ушами. Само улыбнулось. Его уши были велики и очень подвижны. Глаза приподнимали кожу так, будто сидели не в глазных впадинах, а поверх гладкого черепа. Ресницы длинны и элегантны.
      Оно снова опустилось и понюхало стену. Оскалило зубы и слегка пожевало плинтус. При жевании оно издавало такие звуки, будто несколько столяров работали стамесками. Все время шевелило ушами. Подошло к мирно спящей Анжеле и повернулось к ней спиной. Между его задних ног болталось маленькое вымя. Оно напоминало кобылу, да и было кобылой, только искривленной до потери обычного лошадиного облика. Хвост кобылы качался у самой груди Анжелы.
      Оно изогнуло шею назад и попробовало заглянуть в лицо спящей женщины. Потом медленно присело к ней на грудь. Анжела вскрикнула во сне, пошевелилась, но не проснулась. Оно уселось поудобнее и положило ногу за ногу. Оно улыбалось. Вот оно согнуло переднюю ногу и почесало щеку копытом. Анжела заговорила, не просыпаясь. Слова были неразборчивы, но по интонации было заметно, что её обвиняют, а она оправдывается. Нечто несколько раз подпрыгнуло на груди женщины. Анжела стала стонать и шевелить ногами во сне. Нечто повернулось и удовлетворенно посмотрело двигающиеся на ноги. Икнуло и тихонько заржало.
      Потом поднялось и ушло к стене, несколько раз запутавшись в шторах по пути.
      Анжела продолжала спать, её лицо было искажено, руки и ноги двигались, голова дергалось, глаза бегали под закрытыми веками. Ей снился кошмар и она хотела проснуться, но проснуться не могла.
      65
      В это же утро в старом крыле госпиталя провалился пол. По стене поползла трещина и широкая обоина отвисла карманом на потолке. Обоину клеили пятьдесят лет назад и с тех пор она все держалась. Но сейчас не выдержала. В старом крыле госпиталя сгущалась тьма. Узкие окна темнели и становились полупрозрачны. Щель в стене выдавила из себя капли алебастра и сама себя зарастила. Если бы в этом месте и в это время оказался человек, знакомый с Машиной, он, не усомнившись, сказал бы, что Машина ремонтирует стену. Но в пятом веке не осталось людей, хорошо знакомых с Машиной. Провал в полу вдруг втянул в себя воздух, словно вдохнул. Стало прохладнее. Стены провала быстро формировались, образуя аккуратную шахту с крышкой. Вдоль стены шахты зажглась цепочка огоньков, убегающих в глубину. А глубина была порядочноя.
      Пыль и штукатурка сама собою смелась в две аккуратные кучки. Обоина снова приклеилась к потолку. Из шахты донесся далекий крик, похожий и непохожий на человеческий одновременно. Слепое сущесво закричало, ощутив поток холодного воздуха. Сейчас оно отдыхало на седьмом подземнем этаже, набираясь сил, чтобы подняться выше.
      На стене шахты появилась стальная лесенка из гладких прутьев. Некоторые прутья отливали синим, как будто только что обработанные на станке. Винты пахли машинным маслом. В местах крепления ещё не высох цемент. Слепое существо пошевелилось и поднялось. Сейчас оно уже уверенно стояло на двух ногах. Ему хотелось разорвать что-нибудь. Оно выдернуло стальной штырь из стены и разоравло его пополам, потянув в стороны. На месте разрыва сталь нагрелась.
      Слепое существо издало тихий рокочущий крик. Оно было довольно. Шерсть на его загривке поднималась и опускалась.
      Оно начало лезть по лестнице и быстро оказалось на шестом этаже. Здесь спокойно гудели голубые люминисцентные лампы, работали включенные вентиляторы, перебирая уголки бумаг. Казалось, что люди только что ушли отсюда и скоро вернутся. Раздиратель повернул голову вправо, потом влево, но не почуял присутствия жизни. Мощное дыхание клокотало в глотке. Сейчас его тело уже почти сформировалось. Его движения перестали быть рваными и неловкими, а стали могучими, будто налитыми силой, медленными и грациозными. Он протянул руку вперед и провел когтями по воздуху, будто пытаясь найти нечто. Перед ним была только пустота. Рука опустилась. Он сделал несколько тяжелых шагов вперед. Он двигался так, как могло бы двигаться тело сильного гимнаста, если вместо костей имело бы трубки со свинцовой начинкой, а вместо связок - стальные тросики.
      Горбы мышц вспухали на плечах. Его голова была наклонена влево и вперед.
      Казалось, он прислушивается.
      Он нащупал стул, поднял и оторвал ножку. Поднес ножку к лицу и понюхал.
      Ножка пахла пылью и свежим, не до конца просохшим лаком. Запах был приятен.
      Раздиратель взял ножку в два кулака и разорвал пополам. Уронил на пол. Потом нащупал шнур телефона и снова разорвал. Разорвал телефонную трубку. Стал брать листки один за другим и рвать. Вентиляторы заработали сильнее и обрывки бумаги закружились по длинному залу. На всех бумагах было написано одно и тоже, длинная колонка одинаковых фраз, издалека напоминающяя стихи:
      Включен второй уровень
      Включен второй уровень
      Включен второй уровень
      Включен второй уровень....
      66
      В этот раз я успел заметить вспышку. Точнее, было несколько голубых вспышек: первая почти ослепительно яркая и несколько слабых, трепещущих, будто эхо первой. Теперь гул стал хорошо заметен; он шел волнами и переходил в вибрацию. Вибрировало все: воздух, стены, стол. На столе вдруг исчезли крошки, будто расплавились и испарились.
      - Синяя, ты слышишь?
      - Да. Что это?
      - Гудит.
      - Сама слышу что гудит, но что это?
      Я наклонился над столом. Оказывается, мелкие крошки не исчезли; просто их контуры расплылись из-за быстрой вибрации. Я взглянул на свою ладонь. Линии руки стали нечеткими, так, будто смотришь на них сквозь мутное стекло. Хотелось даже протереть глаза. Мелкие линии исчезли совсем, теперь начинали таять крупные. Самой толстой была линия жизни - сейчас она на глазах сокращалась, таяла с нижнего конца. Я сжал кулак, не желая видеть это.
      Синяя протерла глаза, осмотрелась и снова протерла. Она выглядела растерянной.
      - Да ничего страшного, - ответил я, - просто где-то заработал большой мотор.
      Синяя немного успокоилась.
      - Правда? А я испугалась. Смотри.
      - Я вижу. Это из-за вибрации.
      Пустой стакан плыл, двигапясь к краю стола. Еще секунда - упал, но не разбился.
      - А мне кажется, все-таки что-то случилось, - сказала Синяя. - Все как-то неправильно.
      Я посмотрел вокруг. Действительно случилось. Обои раньше были разукрашены яркими розами - сейчас розы привяли, а цвета поблекли. Это были уж точно не те рисунки, которые я видел здесь раньше.
      - Подожди, - сказал я и вышел в коридор.
      В коридоре у столовой висели четыре портрета, висели ещё перед завтраком:
      Лобачевского, Будды, Корчака и Янкушини. Я не имел понятия о том, кто были эти люди и ни капли ими не интересовался. Скорее всего портреты повесили перед последней комиссией, которая проверяла больницу - просто вытащили из подвала те рисунки, которые не были слишком поедены крысами. Теперь все четыре лица изменились. На первом был изображен остроносый человек с идиотическим выражением глаз и черной челкой на лбу, на втором какой-то волосатый в шапке; на третьем - человек с большими усами, круглым лицом и трубкой во рту; на четвертом какой-то монгол. Портреты назывались: "Гитлер", "Кир", "Сталин" и
      "Тамерлан". Ни одного из этой четверки я не знал тоже, но предыдущие четыре мне все же больше нравились.
      Я вернулся в столовую. Был послеобеденный час. Столовая была маленькой комнатой, которая отпочковывалась от коридора - комнатой без боковой стены.
      Четыре бугристых ламповых плафона неуверенно желтели - заранее пугали сумерки, которые скоро начнут входить в окна. На улице шел ненастоящий снег - такой, который никогда не насыпает сугробы, даже если старается целую неделю. Иногда снег вспыхивал полосками зеленоватых лучей - кто-то стрелял в кого-то, теперь уже в центре города. Квадратный аквариум подсвечивал себя изнутри и питался воздухом из трубочки, будто больной, который никак не может умереть. Столики для еды были поставлены неудобно в ряд, как огромная скамейка без спинки.
      Нас было трое. За остальными пришли родители и теперь мудро кормили их на первом этаже обязательными зимними витаминами и теплыми кашами в тарелочках.
      Черный ловил рыбок сачком. Рыбки ловились охотно, по глупости. Черный клал их рыбок на стол, любовался их мелким ожирелым трепыханием, потом давил их пальцами и бросал на пол. Ему не нужна была компания; он умел развлекаться сам.
      Синяя наживала пальцем клавишу. Я рассматривал ножку пианино, похожую на перевернутую вазочку. Синяя взяла три ноты подряд, сбилась, сыграла снова и проковыляла по клавишам дальше. Потом она обернулась, оценивая впечатление. Гул стал чуть тише и вибрация почти исчезла.
      - Что с тобой? Ты замерз?
      На мне была цветастая розовая рубашка без рукавов, цветы были цвета пережаренного печенья.
      - Нет.
      - Не ври, у тебя гусиная кожа.
      - Ну и что, сейчас пройдет.
      Частые пупырышки на моей коже исчезли, продержавшись несколько секунд.
      - Это от чего? - удивилась Синяя.
      - От твоей музыки.
      - Это не моя музыка, а Шопена.
      - А я думал, что это "В лесу родилась елочка".
      - Сам ты елочка.
      Она сыграла то же самое ещё раз, но теперь увереннее. От старания она прикусила язык.
      - Ой! Что, я так плохо играю?
      - У меня всегда гусиная кожа, когда я слышу музыку, - ответил я.
      - Ага, - согласилась Синяя, - я знаю. Ты не такой, как все. Я так хорошо играю, что у тебя даже мурашки бегают. Тогда я буду дальше играть.
      Но дальше играть она не умела. Она стала повторять (каждый раз с другим выражением лица), притворяясь, что играет что-то новое. И каждый раз, когда звуки сливались в подобие мелодии, я чувствовал, как поднимаются невидимые волоски на моей коже. Наконец, Синяя аккуратно закрыла крышку. Черный уже переловил глупых рыбок и ушел куда-то, перевернув по дороге стул. Умные рыбки плавали у дна и не ловились.
      67
      Черный спустился вниз, на первый этаж. По дороге он зашел в белую пустую комнату и взял из шкафа подносик. На подносике лежали инструменты один страшнее другого. Вот этим разрезают людей. Черный взял два скальпеля и вышел.
      Он не удивился, что белая комната была оставлена открытой: вторая синяя вспышка означала второй уровень, а второй уровень означал приказание убивать.
      На первом этаже родители уже расходились по домам. Черный мрачно позавидовал этим взрослым - вот, они уйдут и никакая стена их не остановит. А ты оставайся здесь. Хотя, на втором уровне жить не так уж и плохо; игра приобретает больший интерес и почти не страшно. Его уже начинал пробирать азарт схватки.
      В раздевалке Красный и Коричневый собирались драться. Собирались по очень смешной причине - Красный сказал, что его мама красивее. Мама Красного была похожа на сороку: все её лицо вытягивалось к носу, как будто она пыталась достать носом что-нибудь очень важное. А за носом уже ползли вперед губы, глаза, брови и все прочее. Подбородок и лоб оставались сзади. На голове у этой женщины было что-то вроде птичьего гнезда. Ее голос тоже напоминал птичий крик. Эта женщина ходила в мелко вывязанном зеленом свитере, который глубоко открывал грудь. Но загорелой груди было множество темных пятнышек. Почему грудь была загорелой среди зимы, Черный не знал. Еще у этой красавицы были короткие руки и она имела привычку размахивать ими при разговоре. Размахивая, она не сгибала руки в локтях.
      Впрочем, вторая мама была не лучше. Мама Коричневого была очень спокойной женщиной в очках, с тройным цветом волос: черным внизу, рыжмим вверху и седым на макушке. Ее лицо было кислым как уксус и, казалось, говорило: "делайте все что хотите, а к худшему я приговилась". Она была школьной учительницей. Любила носить спортивные комбинезоны. Драка на втором уровне не могла закончиться без крови.
      Красный, конечно, был значительно сильнее. Но он был трусом - Черный видел труса сразу. Сильный трус совсем не страшен, особенно, когда у тебя скальпель в кармане. Коричневый был на голову ниже Красного и вдвое слабеее - не физически слабее, он просто не умел правильно драться. Но Коричневый мог войти в раж и поэтому тоже был опасен. Он как бульдог - говорят, что есть такие бульдоги, которые не разжимают челюстей, даже если их застрелить. Если бы была возможность выбирать, Черный бы предпочел вначале убрать Коричневого. А ещё лучше - двух сразу. Но - как получится. Для начала хотя бы одного.
      Коричневый налетел на Красного и получил такой удар в нос, что упал и поехал по скользкому полу. Красный стоял в боевой стойке.
      Никакой бокс не поможет, если ты трус. Коричневый поднялся и снова бросился в атаку. Еще один удар - и его лицо почти превратилось в кусок мяса. Но через минуту он приподнялся снова.
      - Мальчики, - сказал Черный, - так драться не честно. Нужен секундант.
      - Пошел отсюда! - сказал Красный.
      Ух, как он обнаглел. Ничего, скоро присмиреет.
      - Я говорю, - продолжал Черный, - что ты конечно его побьешь, но это будет не по правилам. Это не засчитывается, если нет секунданта. Никто не поверит, что ты победил.
      Коричневый уже поднялся и приготовился нападать снова.
      - Ну и что? - заинтересовался Красный.
      - А то, что нужно пойти в спокойное место, выбрать секунданта, например меня, и лупить друг друга сколько хочешь, хоть до смерти. Вот это будет по правилам.
      - Тебя? - спросил Красный.
      Он все ещё стоял в боевой стойке.
      - Меня и место я знаю.
      - Далеко?
      - Тут, в подвале.
      - Пошли? - спросил Красный.
      - Пошли, - ответил Коричневый.
      Показалось, - подумал Черный, - нос ему не свернули. Пока не свернули.
      Просто у него такое лицо.
      Черный вначале шел впереди, потом Красный его обогнал. В подвале было темно. Черный включил яркий свет и запер дверь изнутри. За себя он не боялся.
      В углу подвала были кучей свалены старые слулья. Коричневый выбрал из груды тяжелую деревянную ножку в полметра длинной и пригововился нападать.
      - Эй, я так не согласен! - возмутился Красный.
      Коричневый медленно подходил. Ножка была хороша, но такой не убьешь. Это не входило в планы.
      - Так несправедливо, - сказал Черный, - так я победу не защитаю!
      - Он победу не защитает! - откликнулся Красный.
      Вот теперь он уже испугался. Коричневый остановился.
      - Ну и что? - сказал он.
      - Если ты побьешь его палкой, то твоя мама не самая красивая, так не считается. Так не честно.
      - Ладно, - Коричневый отбросил палку.
      - А теперь я тебя убью, - сказал Красный и сам подошел к куче стульев.
      - Эй, - сказал Черный, - драться только честно. Никаких палок.
      - Ну и ладно. Мне не нужны палки, - ответил Красный и снова сочно вмазал по расплющенной физиономии. Коричневый упал и больше не дергался.
      - Он готов, - сказал Красный.
      - Щас я проверю, - Черный потряс Коричневого и привел его в чувство.
      Сейчас или не сейчас? Нет, ещё рано, в нем ещё много силы.
      - Нет, - сказал Черный, - в нем ещё осталось много силы. Сейчас он поднимется и вы будете драться дальше. Он так просто не дается.
      Коричневый встал, шатаясь. Кровь стекала с лица на рубашку и быстро засыхала, быстро становилась коричневой. На Красном ещё не было ни одного синяка.
      Коричневый попробовал снова пойти в атаку.
      Красный прыгнул вперед и выдал серию ударов, но Коричневый не упал, а только опустился на колени.
      - Теперь все?
      - Проверим, - ответил Черный и склонился над лежащим.
      - Ты чего лежишь? - спросил он тихо.
      - Сейчас встану, - ответил Коричневый.
      - Молодец, голова работает. Держи это, это штука только для тех, у кого голова работает. Он входит почти на ладонь. Нужно только не пырять, а резать.
      Запомнил?
      - Запомнил.
      Коричневый встал. В его кулаке блестело что-то стальное.
      Красный достал из кармана большой стальной ключ с зазубренным острым концом и тоже сжал его в кулаке.
      - Да, это честно, - сказал Черный.
      Коричневый снова пошел вперед. Руку со скальпелем он держал за спиной.
      Красный стоял спокойно. Он был уверен - РАЗ!
      Скальпель оставил длинную полосу, будто след от удара саблей.
      - Молодцы, - сказал Черный, - ты Красненький, ты особенный молодец. Жаль, что через пять минут ты умрешь от потери крови.
      Красный упал. Коричневый сел на него и продолжал резать, не соображая. Куда уж тут соображать, если это второй уровень.
      Черный выскользнул из подвала и закрыл за собой дверь. Дверь была тяжелой, металлической - подвал по совместительству занимался бомбоубежеством.
      Раздался громкий стук изнутри. Это Коричневый пришел в себя. Но дверь уже заблокирована. Час или два - и он задохнется в герметично закупоренной комнате.
      Черный закрыл за собою ещё и вторую дверь. Вторая была мягкой и звуконепроницаемой. Стук исчез. Был слышен лишь гул, волнами - громче, тише, громче, тише...
      На обратном пути Черный зашел в туалет и внимательно осмотрел свой черный халат. Нет, пятен крови нет. А сзади? Сзади тоже нет. Можно возвращаться.
      Есть ещё такая вещь как экспертиза и отпечатки пальцев, но на втором уровне никто не станет этим заниматься.
      Черный зашел в палату к девочкам и застал там Пестрого, который воторой раз повторял свой анекдот про Холмса и секс. Пестрый не всегда бывал оригинален. Но девочки смеялись. Это была такая игра: которая засмеется, та должна поцеловать расказчика.
      - Эй, осторожнее, дырку процелуешь! - крикнул Пестрый и девочки навалились на него всем скопом.
      - Ниже пояса не целовать, буду присуждать штрафные очки! - сказал Черный.
      - Че надо? - спросил Пестрый. - Не видишь, девочки недовольны?
      - Линейка есть?
      - Какая?
      - Подлинее. Сантиметров на тридцать.