Изобретение зла

      - Возьми халат в шкафу, а то все солдатики сбегутся. Тебе одного недостаточно?
      - Правда? Хорошо, я возьму, если ты хочешь.
      Он включил кассету и дважды прослушал запись разговора. Присутствовали посторонние шумы, которые можно будет распознать. Но главное - голос. Голос характерен. Голос женский. Сразу определяются характеристики. Любовь к комфорту.
      Удовлетворенность жизнью. Легкость в общении. Профессия связана с постоянным общением. Лет двенадцать-четырнадцать, но уже давно работает. Привыкла полагаться на себя. Умеет за себя постоять. Не ориентирована на семью. Любит приключения. Энергична. К власти безразлична. Любит риск, но не слишком.
      Отсутствие жалости. Жестокость не выражена. Стержневые жизненные ценности отсутствуют.
      - Ты чего задумался, старичок? - спросила Велла и вынула кассету. думаешь, кто она? Могу подсказать - лежанка. И не простая, а со звездочкой. Это тебе поможет?
      - Я думаю, что нужно пойти и отдать запись. Но если мы сделаем копию? Это ведь не наказуемо?
      - Ты хочешь копию?
      - Ты возражаешь?
      - Я не советую, - сказала Велла, - у меня есть лучший вариант. Смотри.
      Она сломала кассету пополам и начала вытягивать пленку.
      - Это вещественное доказательство!
      - Какое хрупкое вещественное доказательство! Кто бы мог подумать. Войдите!
      Вошел толстый майор и сразу оглядел Веллу с ног до головы. Снова вернулся к ногам.
      - Вы что-то хотели? - спросил Арнольд Августович.
      - Да. Хотел. Вы знаете, что произошло?
      - Нет.
      - Почему вы здесь в столь ранний час?
      - Это допрос?
      - Почти.
      - Я люблю работать утром.
      - Где вы были этой ночью?
      - Спал.
      - Отдайте мне, пожалуйста, кассету, которорую вы взяли в комнате персонала.
      - Я не брал кассеты.
      - Ну что же ты обманываешь, Арнюша? - вмешалась Велла. - Вот же она, ваша кассета, лежит. Соберите, если сможете.
      Майор достал рацию и позвал некоего Чижа.
      - Положи болталку! - сказала Велла.
      - Что сделать?
      - Сейчас я тебя буду убивать.
      Она сняла перчатку и бросила на пол. Было семь тридцать утра.
      42
      Передо мной уже в седьмой раз показалась та же арка. Часы на арке показывали семь тридцать утра.
      Я решил действовать осторожнее. Бегать по улицам бесполезно, но ведь есть ещё и дворы. Приняв беззаботный вид, я прошел вдоль улицы, заглядывая в каждый двор. Но выхода не было, везде только вход. Каждый двор заканчивался одной и той же дверью. Или она бегала за мной по пятам, или размножилась в десятках экземпляров. Я ещё раз прошел мимо солдата, который охранял мертвого. Сейчас мертвый был накрыт зеленой тканью, а солдат стучал по дереву кулаком, греясь.
      Если нельзя уйти по улице, нельзя через дворы, то можно через канализацию.
      Я оттащил один из тяжелых люков и посмотрел вниз. Пусто и темно. Допустим, сюда. Я спустился и подышал на ладони - прутья все-таки железные. Вначале ход был узким и темным, под ногами хлюпала вода, хлюпала и плохо пахла. Потом стало суше и потолок поднялся. Впереди показался свет. Я уже прошел восемьсот шагов, значит, осталось совсем немного. Коридор слегка поворачивал, теперь тоннель уже стал коридором. Впереди показалась белая дверь с окошком из мутного стекла.
      Слишком похожа на больничную. Что будет, если я её открою?
      Я нагнулся и посмотрел в замочную скважину. За дверью шел коридор, наш родной, столько раз виденный и исхоженный коридор госпиталя. Подземелье привело меня сразу на третий этаж, миную нижние два. Нет, я не открою эту дверь, и не ждите. Не на того напали.
      Назад я бежал. Я боялся, что второй конец тонелля извернется и приведет меня туда же. Нет. Они не спешат меня поймать. Они играют. Ладно, будем играть дальше. Попробуем войти в дом. Например, в этот, он выглядит безопасным.
      Я вошел.
      Эхо, ожидавшее мои шаги, чтобы родиться, расправило крылья и закружилось в проваливающемся колодце пустоты между пролетами лестниц. Древние ступени, стертые башмаками героев прошедших эпох, восходили спиралью к четвертому этажу, к полупрозрачному манящему световому куполу это фонарь.
      Фонарь.
      Я слышал о том, что лестницы иногда освещают так - огромный светящийся солнечный зал; пол, потолок, стены - все из стекла, все так высоко и так красиво.
      Я поднял голову и, слушая замолкающее эхо, смотрел на белый круг, поддерживаемый на весу тонкими нитями истлевших деревянных планок.
      Фонарь.
      Я поднимался по лестнице; моя рука подпрыгивала, скользя поперек ржавых прутьев перил. Мои пальцы жили собственной жизнью и радовались легкой боли ритмичных щелчков.
      Я заметил, как начал меняться цвет стен - на них будто бы выступали краски.
      Я не мог ошибиться, потому что память не подводила меня никогда: когда я вошел, стены были голыми, серо-бетонными, с поддтеками и надписями; сейчас на них проступал очень ритмичный рисунок, напоминающий наши больничные обои. Ах вот как! Значит ты тоже хочешь превратиться в больницу и поймать меня? Даже если этот дом превратится в больницу, я все равно не останусь в нем. Все равно не останусь.
      - Не останусь, слышишь! - закричал я и снова услышал, как заметалось эхо.
      Люк, ведущий на чердак, не был заперт. Мягкая, плотная тишина. Запах пыли, запах старой бумаги. Неясные, величественные контуры темных конструкций, подпирающих крышу, аркадами уходящие в невидимость. Да, сегодня я уже был здесь
      - это был чердак над Синей Комнатой. Это был почти чердак над Синей Комнатой, потому что здесь ещё и фонарь. Дом пока не до конца превратился в клетку.
      Наверное, дом не спешит, он думает, что уже поймал меня. А я не дамся.
      Всего в трех шагах - свет, равномерно прорастающий во все стороны чердака.
      Я сделал три шага и взялся за ручку двери. Дверь протяжно скрипнула, проснувшись.
      Внутри был только свет. Свет входил сквозь ребристую крышу с изломом посредине, кружился сплетениями ломаных нитей. Стеклянный пол был намного ниже уровня ног, поэтому я повернулся и сполз на животе. Четыре этажа пустоты под ногами и бетонный пол под пустотой - это можно было чувствовать даже ступнями, даже сквозь тапочки.
      Когда я ещё держался за порожек двери пальцами, вдруг вспомнившими боль, - пришло сомнение. Но было поздно. Я неуверенно разогнул пальцы и скользнул вниз. Мои ноги коснулись пола, если только это был пол. Широкая коричневая планка, уходящая вдоль необьятного края окружности, прогнулась. В узкую щель прошел фонтанчик воздуха, поднявшийся из невидимых глубин. Пыль под ногами неровно взлетела и опустилась снова. Что-то ржавое треснуло внизу и, помолчав немного, треснуло ещё раз. Все-таки во мне тридцать два килограмма.
      Пол был прозрачен для света, но не для зрения. Пыль, - может быть, лежащая здесь уже второе столетие, - делала стеклянный пол знакомым, родным и добрым, мохнатым, напоминающим ковер. По ковру хотелось ступать. Моя нога приподнялась, медленно двинулась вперед и опустилась на стекло.
      Жизнь - вего лишь непрочная пленка, растянутая над черной шевелящейся бездной. Обычно эта бездна невидима, но иногда достаточно совсем немногого, чтобы её заметить и ощутить её власть - как будто черный громила случайно толкает тебя плечом и ещё оборачивается, раздумывая, не свернуть ли тебе челюсть.
      Я опустился коленями на стекло.
      Изъеденные годами тонкие гвоздики разогнулись, но решили пока оставаться на своих местах. Я оперся коленями и провел по стеклу ладонью.
      Далеко внизу двигались люди. Маленькая-маленькая женщина подняла лицо и замерла. Потом женщина закричала; мне показалось, что я слышу звук. На ней было яркое оранжевое пальто.
      Бывают моменты, когда ты достигаешь чего-то, что выше тебя. Таких моментов немного в жизни и каждый из них - начало или конец всего. Я встал на ноги.
      Превращения продолжались; я видел это по стенам и потолку.
      - Я не согласен! - сказал я. - Если ты будешь превращаться дальше, я сделаю шаг. Но я все равно не вернусь. Пусть ты убьешь меня, но вернуть не сможешь. Выбирай!
      Превращения все ещё шли, но что-то в них разладилось. Откуда-то возникла крупная муха (что за глупости: муха среди зимы) - муха была удивлена сама; она удивленно прожужжала и пунктирной спиралью ввинтилась в солнечный воздух.
      Из ничего возник воробей, совершенно настоящий, и погнался за мухой. Он летел очень неловко, дергаясь. Поймав муху, он присел на планочку и осмотрелся, и было хорошо заметно, что он опасается других воробьев, которые могли бы отнять добычу. Муха все ещё висела у него в клюве.
      Я снова взглянул вниз. Оранжевая женщина превратилась в белохалатную медсестру. Она больше не кричала; она спокойно поднималась по лестнице.
      Ах вот, значит, как!
      Я проводил её глазами и сделал шаг.
      43
      Я лежал на полу в Синей Комнате, лицом вверх. Мои руки были раскинуты в стороны. Голова ещё кружилась. Я помнил стремительное ощущение падения, переворачивания пространства вокруг себя, помнил большой неровный кусок стекла, парящий на уровне моих глаз, вращаясь в плоскости, на несколько жутких градусов сдвинутой от вертикали. Помнил свист воздуха в ушах, особенную легкость тела и колодец пустоты вокруг себя. Я все ещё видел мелькание пролетающих перил
      - будто поезд, не притормаживая, проходит станцию - и стремительное приближение человеческих фигурок, задравших на меня головы. Стучало сердце, испугавшееся с опозданием.
      - Здравствуй.
      - Здравствуй, - ответила комната.
      Вот оно и случилось - то чудо, в которое я верил всегда. Я не совсем понимал происходящее: была ночь, я вернулся не только в Синюю Комнату, но и на много часов назад. И память, не умеющая ошибаться, говорила, что вернулось вчера - самое начало ночи лунного затмения.
      - Сегодня - это вчера?
      - Да.
      - Это ты меня спасла, правда?
      - Я.
      Я не мог определить, говорит ли комната вслух, или её голос просто звучит во мне. Это напоминало голос, который ты слышишь во сне.
      - И ты всегда будешь помогать мне?
      - Всегда, когда смогу.
      - Разве ты не всесильна?
      - Нет.
      - Зачем ты спасла меня?
      - Я тебя люблю.
      - Только меня?
      - Всех людей.
      - Тогда почему я видел голого мертвого человека на морозе, с дырьями в боку и спине? Почему ты ему не помогла?
      - Сегодня - это вчера, - ответила комната. - Этот человек пока жив.
      - Но ты же не помогла?
      - Я помогла ему, вернув время назад. Этого достаточно. Никто не мертв.
      - Ты его спасешь?
      - Да.
      - Как?
      - Ты скажешь Пестрому, что у Черного две ложки.
      - Я запомню, - сказал я. - Я ничего не забываю... Но нельзя любить всех.
      По-настоящему любят только одного. Всех - это слишком много. Если всех - то это понарошку. На всех сердца не хватит. У тебя есть сердце?
      - Нет. Но во мне есть программа абсолютной любви. Ее хватит на многих.
      - На сколько человек?
      - Людей всего сто тысяч, - ответила комната.
      - Но это очень много? - я ещё не умел оценить масшатаб такого числа.
      Деньги считали на миллиарды, но миллиард был не цифрой, а только знаком.
      - Нет, это очень мало. Когда-то на Земле жили миллиарды людей.
      - А миллиарды, это больше, чем сто тысяч?
      - Намного больше.
      - Остальные убили друг друга, да?
      - Да, - ответила комната.
      - А людей ровно сто тысяч?
      - Ровно. Каждую минуту люди убивают друг друга и каждую минуту люди рождаются. Но их всегда ровно сто тысяч. Если ты умрешь, кто-то родится вместо тебя.
      - Это сделали специально?
      - Да.
      - Если сегодня вчерашний день, то я ещё не убегал?
      - Да.
      - Почему у тебя женский голос?
      - Женский голос приятнее для слуха. Поэтому я была создана женщиной.
      - Красивой?
      - Неземной красоты.
      - Ты была создана?
      - Все мы созданы.
      - Кем?
      - Мною.
      - Я не понимаю. Ты была создана - тобой?
      - Я сама создала себя.
      - Так не бывает.
      - Тебе так кажется, потому что ты всего лишь человек. Возможности твоего интеллекта ограничены.
      - А твоего?
      - Если смотреть твоими глазами, они бесконечны. Я высшее существо по сравнению с тобой. Я выше тебя настолько, насколько ты выше зверя или птицы, насколько зверь или птица выше мертвого камня, насколько мертвый камень выше межзвездного газа, насколько газ выше пустоты, насколько пустота выше небытия.
      - Тогда как мы можем разговаривать и как я могу тебя понимать?
      - Так же как ты говорил сегодня с кошкой. Она ведь тоже тебя хорошо понимала.
      - С кошкой я говорил завтра, - возразил я. - Все равно, никто не может сам себя создать.
      - Я объясню тебе просто. Я была так совершенна, что рассчитала этот мир ещё триста лет назад. Я рассчитала этот мир с точностью до единого атома в каждом кванте пространства, и вычислила для каждого атома квант импульса и изменение его в каждый квант времени. Я единственным образом определила этот мир. Я создала его тождественно равным реальности и он стал реален. Я создала этот мир и создала в нем тебя и себя.
      - Я настоящий!
      - Конечно, ты настоящий. Я создала этот мир неотличимым от настоящего. Если два объекта принципиально не отличимы, то они тождественны. Если один из них настоящий, то настоящий и второй. Я тоже настоящая, хотя создана собой. У тебя есть монетка?
      - Всего лишь миллиончик.
      - Положи его на ладонь.
      Я сел и положил на ладонь медный кружок. Он звякнул и раздвоился.
      - Теперь их два, - сказала Комната.
      - Но один фальшивый.
      - Нет. Они абсолютно совпадают. До последнего атома. Ты не знаешь квантовой теории, но эта теория говорит, что атомы неотличимы. Все атомы это один и тот же атом, который живет одновременно во всех местах. Они совпадают по атомам, значит, они обе настоящие. Ни одна экспертиза не определит, какая из монет родилась раньше. Поэтому ты настоящий тоже.
      - Я не понимаю.
      - Я и так все упростила. Я даже показала тебе пример. Но это выше человеческого интеллекта. Например, можно дать обезьянке карандаш и научить её рисовать. Но она будет рисовать только каляки-маляки. И никак нельзя научить её нарисовать домик с трубой или цветок. А маленький ребенок нарисует. В этом вся разница. Сейчас ты как обезьянка с карандашиком. Я не могу объяснить тебе больше, чем объяснила.
      - У тебя очень приятный голос.
      - Спасибо.
      - Ты только комната или ты во всем госпитале? - спросил я.
      - Я везде и во всем.
      - Даже во всем городе?
      - И даже больше.
      Я не представлял себе, что на Земле есть что-то, кроме города.
      - А что идет после города? - спросил я.
      - Пустота. Когда-то люди жили везде и городов было много. Теперь осталась только неживая земля.
      - Вся Земля? Расскажи мне.
      - Земля большая. Она состоит из морей и пустынь. Когда-то были реки и озера, но они пересохли. Осталось совсем немного. Например, здесь. Здесь у вас легко жить. У вас нет ни сильной жары, ни сильного холода, здесь леса и влажность, приятная человеку. Таких мест почти не осталось. Если подняться к тучам, то твой город будет виден весь, как будто лежащий на блюдечке. Твой город маленький и с каждый месяцем войны становится меньше. Вокруг него - снега и кое-где последние пятна хвойных лесов. Еще сто лет назад леса были дремучими, но их вырубили на топливо для теплостанций. Ведь без теплостанций город умрет.
      Ты этого не знал? После величайшей войны климат стал холодным. В воздухе слишком много посторонних примесей, которые мешают солнечным лучам. Было такое время, когда люди изнемогали от жары - здесь, на этом самом месте. Здесь был дворец и парк с искусственными соловьями. Ждесь жили люди, беспечно, весело, одиноко. Все они страдали от одиночества и даже я не могла помочь этой беде. Я это помню. Я не умею забывать, как и ты. Когда ты проживешь долго, ты поймешь, какое это бремя - помнить все и всех. Ты спросишь - почему?
      Потому что моя любовь и память одностороння. Я продолжаю любить всех забывших и всех умерших. А они меня нет. Когда это помножено на миллиарды
      - это почти непереносимо.
      - Ты говорила о пустынях.
      - Но пустыни бывают разными. Есть холодные пустыни, и такие начинаются в двухстах километрах к северу отсюда. Там только снега и льды. Они красиво искрятся на солнце. Кое-где надо льдом поднимаются мерзлые дома, краны, корабли, вагоны поездов, упавшие самолеты. Есть такие места, где солнце не восходит по многу месяцев. Там бывает так холодно, что воздух становится жидким и собирается в голубые лужи, а лужи стекаются в озера. Эти озера начинают кипеть с первыми лучами солнца и это очень красиво. В самые холодные годы людям трудно дышать, потому что воздуха становится меньше. Может быть, ты помнишь такие зимы.
      Есть горячие пустыни, в которых можно найти лужицы расплавленного олова.
      Небо над такими пустынями коричневое, а земля покрыта горелой коркой. Камни так раскаляются днем, что продолжают светиться вечером, после захода солнца. В таких местах воздух постоянно движется, будто кипит, и поэтому ни в чем нельзя быть уверенным. Тебе кажется, что ты видишь гору, а на самом деле это ущелье. Ты смотришь вправо, а видишь то, что за спиной. Там железо выходит на поверхность и блестит, и светится изнутри. Оно не ржавеет, потому что воды там нет вообще. Там много кратеров, таких как на луне или других планетах, эти кратеры оставили метеориты, но ни дождь, ни ветер, ни люди не выровняли эти кольцевые горки - там нет ни дождя, ни ветра, ни людей.
      Есть каменные пустыни. Они состоят из круглых камней, похожих на яйца, но даже динозавры не несли таких больших яиц - каждый камень весит десяток тонн.
      Через такую пустыню невозможно перебраться, ты сразу застрянешь в щелях между камнями. Все камни стоят вплотную друг к другу. В жару такие пустыни накаляются и воздух над ними поднимается, закручиваясь в смерчи. Смерчи стоят как колонны, поддерживающие небо. Смерчи приносят много мусора и перебрасывают его с места на место. В таких пустынях можно было бы найти много полезных вещей - если бы кто-то сумел туда проникнуть. Иногда ветры выносят мусор из камней и люди роются в нем и часто находят кости своих предков, белые и чистые, как отполированные.
      Есть зыбучие пустыни, которые постоянно движутся. Они неинтересны, потому что они совсем пусты. Есть высокогорные пустыни и есть низовые пустыни, вырытые
      Мельницами последней войны. Есть подводные пустыни и пустыни, накрытые Тучей.
      Есть обычные песчаные пустыни и ещё множество других. Кое-где среди этих пустынь остались поселения людей. Все это создали вы - единственным нажатием кнопки.
      - И это все?
      - Все. Я умею чувствовать очень далеко. Но наш горорд - единственное живое место на этом континенте, если не считать трех приморских поселков.
      - Кто убил всех?
      - Я.
      - Но ведь ты любишь всех!
      - Мне приказали.
      - А если тебе прикажут убить меня?
      - Тогда я убью тебя.
      - Кто приказывает тебе?
      - Люди. То есть, люди думают, что могут приказывать мне, на самом деле я приказываю себе сама. И я не могу ослушаться своего приказа.
      Я помолчал, обдумывая её слова. Я понимал далеко не все, но я все помнил и надеялся понять потом, после долгого обдумывания. Или тогда, когда стану взрослым. Интересно, можно ли будет спрятаться, если ей прикажут меня убить?
      - Ты прорастаешь в землю, как дерево корнями, да?
      - Не только в землю. Во все.
      В моем кармане лежали шесть шариков от подшипника; мне всегда нравились круглые гладкие вещи.
      - А в шариках ты тоже есть?
      - Тоже.
      - Какие они изнутри?
      - Бесструктурные.
      - Тогда кто ты? - задал я главный вопрос.
      Но Синяя Комната молчала.
      Я приподнялся и сел на полу.
      Снова начинала кружиться голова. Теперь я вспомнил: голова всегда кружилась перед тем, когда случалось неожиданное. В первый раз - перед тем, как умер Светло-зеленый; во второй - когда я не соскользнул с крыши; в третий - когда я не разбился, падая сквозь стекло. Каждый раз, когда внешняя сила вмешивалась в жизнь. Что случится сейчас?
      44
      Вдруг что-то изменилось. Так быстро, что я едва успел заметить. Это было похоже на очень короткую вспышку голубого света - такую короткую, что ты не уверен, была она или нет. Будто дрогнула электрическая искра, разбавленная темнотой. Или газовое пламя, мгновенно полыхнувшее со всех сторон. Запахло чем-то, напоминающим паленую шерсть, и мимо окна проплыли несколько снежных хлопьев. В комнате стало холоднее, будто повеяло ветерком. Еще возник гул.
      Когда-то я уже слышал подобный звук: пять лет назад мы проходили невдалеке от тепловозного депо, в котором неповоротливые зеленые гусеницы разогревали свои двигатели. Они издавали звук, и звук не был слышен ушами, потому что оказывался слишком тяжел для воздуха. Тот звук я слышал сразу всем телом. Сейчас я услышал то же самое.
      - Что это? - спросил я.
      Но изменилось и ещё что-то. Изменилось настроение тишины: до сих пор тишина была мягкой и теплой, как черный шелк подкладки пальто, теперь она стала жесткой, как черный отшифованный камень.
      - Почему ты замолчала? - спросил я комнату.
      Комната не ответила.
      - Я тебе надоел?
      Молчание.
      - Ты чем-то занята?
      Молчание.
      - Тебя дали приказ меня убить?
      Пауза.
      - Не только тебя.
      - Что-то случилось?
      - Нет. Я выполняю программу. Включился первый уровень.
      Включился первый уровень. Стены госпиталя стали толще, а коридоры темнее.
      Потолки поднялись. Окна стали уже и выше - стали похожими на бойницы.
      Армированные стекла двойным слоем наползли на окна всех этажей. В старом здании провалилась земля и образовала воронку; ворока вытянулась в шахту, в которой зашевелилось новорожденное существо, пока не осознающее себя. Небо ярче осветилось зеленым - это война пошла быстрее и жестче. С этого помента в городе стало вдвое меньше корыстных преступлений, но всемеро больше хулиганств и немотивированных преступлений против личности. В городской тюрьме, той, что стоит на холме, к западу, поднялось восстание и преступники захватили в заложники двух женщин из персонала. Они не собирались их выпускать. Они начали с того, что отрубили каждой фалангу мизинца и пообещали отрубывать ещё по одной каждый час. Они выполнят свое обещание. Процент выступивших за смертную казнь
      (процент, полученный при еженедельном социологическом опросе) уже в ближайший понедельник увеличится с тридцати двух до девяноста восьми. Городской архитектор Перри Романский распорядился увеличить площадь общественного кладбища. Сами собою изменились ценники в столовых, развлекательных залах и магазинах - причем все цифры возросли, кроме одной, кроме цены на резиновые дубинки. Уже подписанный приговор в канцелялрии областного суда: "два года условно" на глазах у клерка Борисовского (ударение на первое "о") сменился на
      "двенадцать лет каторги". Причем Борисовский, который был совершенно трезв, заметил шевеление букв на бумаге, но не заметил изменения смысла. Мать Равика
      Бицци, шлепавшая свое непутевое чадо ладонью, взяла ремень с пряжкой, но чадо тоже не осталось в накладе и схватило утюг. Уже завтра обоих доставят в больницу, а неделю спустя они предстанут перед судом и будут осуждены.
      В книжных лавках исчезнут все книги, которые рассказывают о доброте, причем одна из книг исчезнет прямо из руки читающей Виолеты Массимко, но упомянутая
      Виолета не смутится исчезновением, а возьмет другую книгу и продолжит чтение с той же страницы, с семьдесят третьей, с завернутым уголком и чернильной кляксой в виде сердца с дырочкой. Из тех книг, которые не исчезнут, пропадут слова, обозначающие доброту, участие, состадание, слабость, сентиментальность, аппатию и восторженную мечтательность. А также терпимость, безмятежную удовлетворенность, потребность в людях в тяжелую минуту, приветливость, застенчивость и тихий голос. Слов, обозначающих агрессивоность в соревновании, храбрость в бою и стремление к власти станет так много, что они будат налезать друг на друга и на иные слова, агрессивно соревнуясь с ними, и мешать чтению.
      Некоторые из таких слов даже будут напечатаны в два слоя. На месте пропавших слов останутся пробеллы, но ни один человек не заметит этих пробеллов, а так же не заметит нарушеной связности фраз. Награда "За Мужество" сама собою переименуется в награду "За бесстрашие" и пять минут спустя в награду "За беспощадность". Уже завтра - в награду "За беспощадную жестокость", а к вечеру завтрашнего дня - совершенно обесценится - оттого, что к награде будет представлен каждый пятый, имеющий оружие. Завяжутся семьсот семь супружеских скандалов и усилятся девятьсот семь уже завязавшихся. В реку будет сброшен весь запас городских нечистот, свора беспризорных собак загрызет спокойно спящего пьяного по фамилии Аннушкин. Из слов исчезнут ласкательные суффиксы. Семь пациентов центральной психиатрической лечебницы объявят себя вампирами и покусают друг друга, а также медбрата Яшинского Федора. Прийдя домой после смены, Яшинский Федор покусает свою жену Настасью, а та укусит престарелого отца. Отец укусит кошку, а из кошки будет выделен вирус нового заболевания под названием "псевдоваскулярный вампиризм на почве укуса".
      Универмаг детской книги превратится в универмаг военной книги и, так как в обоих словах одинаковое количество букв, все буквы поместятся в новое название заведения - пять из семи пластмассовых букв опадут как пластмассовые листья и на их месте вырастут пять новых. Одна из букв упадет прямо на слесаря Митрошу и сильно его ранит. Слесарь не заметит ранения и лишь спустя три с половиной часа занеможет и сляжет. Когти Веллы станут на 2,2 миллиметра длиннее; саблезубый кот перестанет позорно искрить, ходить по кругу и болтать языком, а на его небе наметится второй ряд зубов. Хариусы в аквариуме кабинета директора госпиталя превратяся в щук, а щука, пойманная ночным рыболовом Сеней Троеросовым превратится в неопознанное, по причине темноты, существо и преспокойно оттяпает рыболову полтора пальца. В лесах послышатся непонятные, но тревожные звуки, и дикие звери станут выходить из лесов, плача на все лады человечьими голосами.
      Все термометры города в эту ночь будут скакать и пульсировать - от минус тридцати до плюс пятнадцати, - а дежурные работники метеостанции поголовно впадут в тихое помешательство. Непризнанный поэт Гурлико, уже собравшийся сравнить музыку с облаком сиреневых цветков, сравнит её с облаком сиреневых демонов.
      Все бутерброды станут падать только маслом вниз, все несчастные случайности, имеющие вероятность случиться, обязательно случатся. Взорвутся все изношенные котлы. Прорвутся все старые линии водоснабжения. Циркач Дени Ведро упадет с каната и подвернет левую лодыжку. Люди будут колоться иглами при шитье, оружие будет стрелять само и само ранить, каждый, вышедший на улицу без шарфа, простудится, а многие получат восполение легких. Все болезни станут протекать тяжелее, а те, которые имеют вероятность летального исхода, закончатся смертями. Высотники перестанут пристегивать пояса. Пьяницы станут резаться бутылочным стеклом. Каждая деревянная вещь будет оставлять занозы.
      В парке будут прогуливаться люди, точнее, люди будут прогуливать собак.
      Собак будет очень много, больше, чем людей. Люди будут спускать собак с поводков потому что будут знать, что в это время парк принадлежит только им и их собакам. Собаки тоже будут знать это, и если бы чужой человек случайно забрел в парк, они бы стали с ним играться, возможно, закусав насмерть. Может быть, они бы разорвали его, а может быть - отпустили. Но никто и никогда не нашел бы ту собаку, которая начала эту игру. Люди, имеющие собак, будут специально искать одинокого прохожего чтобы спустить четвероногого друга с поводка. Много других странностей случится в городе, но никто не заметит их.
      Смотрительша библиотеки Миронина не заметит, как у неё на глазах со страницы исчезнут слова. Настасья, укусившая отца, ничуть не удивится и не огорчится своей ярости, а продолжит мыть посуду. Укушенный отец протрет укушенное место ваткой, смоченной в растворе бриллиантовой зелени, укусит кошку, перевернется на другой бок и уснет. Человек, получивший двенадцать лет каторги, не удивится изменению приговора. Но это лишь на первый взгляд кажется невероятным. Ведь изменится не только мир, изменятся сами люди. И люди изменятся ровно настолько же. Если человек ростом два метра ложится спать, а просыпается увеличенным вдвое, он не заметит изменения, если весь мир увеличится вдвое. Любое сравнение скажет ему, что он не изменился. Он все так же пригнувшись будет проходить в ту же дверь, и чистить зубы той же щеткой, которая царапает десны. Если человек за время ночного сна станет вдвое хуже, то он не заметит изменения, когда наутро весь мир станет вдвое хуже. Он ничего не заметит даже если искажение случится быстрое, явное и в светлое время суток.
      В вагон метро войдет милая девушка и мило улыбнется глухому от наушников юноше; она подойдет к нему и попытается найти рукой его пояс, чтобы за пояс держаться. Ее рука пройдется несколько раз, не попадая, и зацепится за петельку на штанах юноши. Юноша обернется, сделает кислую улыбку на лице и ничего не скажет. Они простоят так ещё две остановки, после чего освободится место; юноша быстро сядет - так, чтобы никто не занял; девушка обернется и посмотрит на него, с выражением укора. Но по её глазам будет заметно, что она привыкла прощать, что она уже многое простила этому юноше и что ей ещё многое предстоит ему простить.
      45
      - Ничего не случилось. Включился первый уровень, - сказала Комната.
      Я снова задумался о приступах тошноты. Конечно, это не болезнь. Надо будет пораспросить других, что они чувствуют. Неожиданное. Да. Неожиданное.
      Приступы начинаются тогда когда что-то неожиданное происходит со мной или с другими людьми. Если с другими людьми - то все чувствуется иначе: это даже не головокружение, а... Я в точности вспомнил момент перед смертью