Утопия в России

Строгий стиль "Приключений", их темы (просвещенный правитель, воспитание, естественное право, справедливость) привлекали классицистов, равно как и две представленные в этом произведении утопические модели: буколический "примитивизм" Бетики и патриархальная "эвномия" Крита и Салента. Тредиаковский, автор Тилемахиды (1766), считал, что Фенелон выше Гомера, поскольку к поэтической силе последнего он прибавил философскую мощь Пифагора. Критик деспотизма, руссоист и физиократ, Фенелон (с его традиционализмом и мистическим квиетизмом) был в то же время противовесом философии Просвещения. Его персонажи близки масонским героям: Антиной "показывает железному веку великодушие и невинность века золотого", правители Идоменей и Телемах ищут истину и достигают благодати путем проб и ошибок. Масоны канонизировали формулу Фенелона и его учеников, таких как Рамсей или Террасон.
      Эмин первым воспользовался этой формулой, рассказывая о путешествии по Греции и Персии Фемистокла и его юного сына Неокла, преследуемых Афиной. Рассуждения о законности и справедливости, разбитые на диалоги и пересыпанные уроками военного искусства или этнографическими наблюдениями (в данном случае - самого автора, бывшего турецкого подданного), составляют довольно пестрое целое. Традиционный морализм перемешивается с новыми идеями (текст переполнен скрытыми цитатами из Руссо и Кондильяка), социальный радикализм - с осмотрительностью "смиреннейшего и преданнейшего раба Ее Величества", как подписывает Эмин свое предисловие. Книга написана в подражание Фенелону, но ей не хватает энергии, никакая высшая цель не обогащает драматическим напряжением путешествие молодого принца и его наставника.
      Херасков, наоборот, строит свои романы Кадм и Гармония (1786) и Полидор, сын Кадма и Гармонии (1794) как поиски инициации. Мистический элемент (воплощением которого в "Нуме" была нимфа Эгерия) и эзотерическийй символизм этих романов обусловливают их сюжет, образность и характеры персонажей. Кадм, мифологический герой и принц-изгнанник (как фенелоновский Идоменей) должен выбраться из плена, чтобы найти свою жену (Гармонию; так называлась московская ложа) и вернуть себе трон. В то же время его путь удел внутреннего человека, "Адама Кадмона" Каббалы. Полидор идет похожим, но еще более мистическим путем (анализ масонского аспекта этих сочинений см в: Baehr 1992).
      "Квазиутопический", фенелоновский образ мыслей Хераскова остается близок "салентской" модели, уже использованной им в "Нуме". Не приносит сюрпризов и ретро перспективный утопизм. Сам Тиресий предрекает славянам великое будущее: они укрепятся на Севере. Кадмос решает закончить свои дни в идиллической земле славян, уже преданных единому Богу (в окружении языческих племен), и управляемой патриархальным правительством, [Херасков 1786, 287 - 297]. Новаторство Хераскова в другом. "Остров философов" в "Кадмосе", остров Терсита в "Полидоре" - две республики, организованные в соответствии с идеалами Просвещения Там царит беспорядок, война всех против всех, нищета - естественное следствие демократического режима. В отличие от тиранов или развращенной знати, служителей зла, основатели этих республик преследовали добрые цели Но динамика их утопии неподвластна им и все искажает (как у пресловутых Троглодитов Монтескье). В эпизоде, замечательно проанализированном Ж. Брейаром [Breuillard 1984] Полидор, на пути к счастливому острову Крисеи, падает на другой остров, принявший облик последнего. На самом деле этот остров - замаскированное гармонией красотой место инфантилизации и отчуждения личности, подпавшей под власть деспота.
      Херасков, вслед за масонами, выступает против идей рационализма и эгалитаризма. Задолго до Французской революции масоны предвещали "бедное и гнилое царство мира сего, царство демократическое разнообразных страстей и пороков", по выражению масона 3. Карнеева [Вернадский, 192], и предсказывали печальный удел общества, которое попробует реализовать эти идеи18.
      Сконструировать мир, имеющий черты утопии, еще не значит предложить проект лучшего общества. Такая конструкция может служить иллюстрацией социальных идей, как в том случае, когда нам предлагают вообразить страну, все жители которой будут Сократами, правителями или истопниками, чтобы согласиться с необходимостью образования и уважения к человеку, независимо от его положения [Сумароков 1787, VI, 240]. Херасков использовал эту конструкцию в целях критики: она позволила ему создать абрис нового литературного жанра, связанного с великой традицией Аристофана Карикатурная, превратная утопия, утопия-обманка - вот отправные точки современной антиутопии.
      Пример конструкции другого рода - в Новейшем путешествии (1784) В. Лёвшина (1746 - 1826). Его рассказ раздвоен, землянин отправляется на Луну и обнаруживает там совершенное общество, в то время как житель Луны посещает Землю и возвращается напуганный земными обычаями, но воодушевленный ходом дел в екатерининской России. Лунное общество совмещает модель Бетики с сентименталистским идеалом. Оно напоминает Офирию Щербатова своим этическим утилитаризмом и аппаратом нравственного принуждения, усиленным административными мерами (самая суровая - изгнание непокорных на темную сторону Луны, населенную дикарями). Лунный закон запрещает все "бесполезные науки" и наказывает любопытных, стремящихся проникнуть в тайны природы. Тем не менее "Путешествие" включает курс астрономии и механики, написанный в приподнятом тоне. Антинаучная установка селенитов расшатывает связность этого "фрагмента утопии" [Breuillard, 123]. Мы можем рассматривать этот подчеркнутый примитивизм как гиперболу, позволяющую благосклонно проверить руссоистскую гипотезу.
      Отделенная от непосредственных утопистских намерений, "утопизация" становится мысленным опытом, гиперболой или иной фигурой, посылкой силлогизма, введением к абсурду. Не только некоторые сказки, "восточные истории" или другие аллегории прибегают к этому инструментарию, но и романы со структурой, отличающейся от схемы, о которой мы говорили.
      Такова сказка, написанная подругой Екатерины и президентом Академии Наук княгиней Дашковой (под псевдонимом "Некая Россиянка"). В этой сказке повествуется, в частности, о жизни "Зельтов" (может быть, кельтов - предков славян?). Они равны между собой, не знают частной собственности, учреждений, оружия и сельского хозяйства - сама природа заботится об их пропитании [Дашкова, 35 - 37]. Несмотря на руссоистский образ людей в естественном состоянии, несколько отличающийся от обычных изображений "монархического" золотого века, этот эпизод не утопия, а интеллектуальный ориентир для истории другой страны, ставшей цивилизованной и счастливой благодаря "иноземной принцессе" (т. е. Екатерине).
      Привычную патриархальную картину мы находим в романе П. Львова Российская Памела (1789). Бегло обрисованный в нем остров счастья привлекает внимание деталью: все его обитатели живут под одной крышей, "их город - один дом, очень длинный". Перед нами будущий фаланстер, смелая идея, не получившая развития в то время. Оригинальность романа, стремящегося "русифицировать" Новую Элоизу, - в выборе сельской обстановки и сельских персонажей, а также - в описании имения, в котором отношения между помещиками и крестьянами напоминают гармонию чувств, царящую на Кларене, счастливом острове Руссо.
      Что касается знаменитого "проекта будущего", включенного в "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева, он хорошо иллюстрирует нашу идею. Далекий от желания рассуждать об организации идеального общества, Радищев только в общих чертах касается идеи парламентаризма и, может быть, демократии; его задача - показать в перспективе тот исторический тупик, в который попала рабовладельческая Россия (его видение будущего яснее представлено в поэмах "Осьмнадцатое столетие" и "Песнь историческая").
      В 1793 году в свет выходит Арфаксад. Халдейская повесть, роман П. Захарьина (1750 - 1800), бедного провинциального однодворца. Интрига этого романа - "гомеровская" распря между добрыми князьями, среди которых Арфаксад, и мятежниками Ваалом и Аввадоном. В отличие от своего соратника, жаждущего власти, Аввадон воюет за идею. Он провозглашает: "Свобода моя <...> всегда со мною, и никакими узами сомкнута быть не может". И уточняет: "Истинная свобода состоит в безбоязненном и незазорном произведении своих желаний, за которые бы не было нужды страшиться; ни людских уреканий, ни внутренних терзаний совести" [Захарьин, IV, 269 - 270]. Аввадон - дух смерти, чье имя будет прославлено в Мастере и Маргарите М. Булгакова несомненно, первый анархист в русской литературе. В одном из эпизодов романа описывается община, живущая вокруг Храма, посвященного Высшему Существу. Этот набросок эзотерической утопии открывает нам частицу великого знания: "Мы сотворены помощниками родотворной природе; чрез нас грубые ея начала усовершенствовавшись делаются прочными, изящными и блистательными <...> Без трудолюбивой руки рудокопа железо, медь, сребро и злато в грубых недрах земли ни что иное есть, как одна пыль и грязь" [ibid., II, 61].
      Несмотря на несколько вспышек оригинальности "Арфаксад" тонет в заимствованиях и ссылках. В конце 1770-х годов Сумароков сочинил маленький рассказ Сон (как тот, о котором мы уже говорили) о посещении им совершенного государства на Луне. Сумароков не может подробно описать это государство: бумага и издание слишком дороги19. Утопический топос уже становится объектом пародии. Спустя десятилетие он превратится в клише, которым злоупотребляют Staatsroman, приключенческий роман, панегирическая, аллегорическая, паренетическая и пасторальная литература.
      XVIII век в одно и то же время увлекает и разочаровывает историка утопии. Увлекает, потому что утопизмом отмечена вся русская культура этого времени. Разочаровывает, потому что, несмотря на вроде бы благоприятные условия, этот век не произвел на свет сочинений, которые можно было бы поставить рядом с великими западными утопиями. Кроме зависимости от государственного утопизма есть, на наш взгляд, еще две важных причины, по которым утопия XVIII века в России не приобрела специфической формы и, следовательно, не смогла свободно развиться в рамках "утопизирующих" жанров.
      Первая - столкновение разных моделей, которые русские утописты пытаются ассимилировать. Эти модели мешают им создать свою самодостаточную картину будущего. Мы признали интеллектуальным опытом противоречия, обнаруженные у Лёвшина. Гораздо сложнее сделать это в отношении "Фемистокла", где Эмин превозносит науки, осуждает их пустоту [Эмин 1781, 38] и вновь пускается в долгие рассуждения о геологии, физике, психологии. Когда можно верить Захарьину: когда он рисует картину первобытного человечества розовыми красками или черными - в соответствии с идеями Руссо или Гоббса, и все это на протяжении каких-то ста страниц [Захарьин, I, 23; II, 48-51]? Русская история рассматривается одновременно как круг (с неизбежным возвращением к былому блеску), как восхождение, согласно формуле прогресса (каждая следующая русская победа, каждое следующее царствование прибавляют славу России) и как воплощение эсхатологических чаяний (череда апофеозов, приготовляющая последний апофеоз в будущем). В этом - причины многостороннего конфликта между двумя идеалами: "мессианским" (Москва Третий Рим) и "миссионистским"20 (Четвертое Царство). Этот конфликт затуманивает видение исторического процесса, в свою очередь отягощенное борьбой разных моделей. Лишь некоторым писателям удается рассеять этот туман. Что же касается упадка "утопизирующих" жанров в конце XVIII века, он связан с общим упадком классицизма и его жанровой системы. Мор был переведен слишком поздно (1789, 1790), чтобы послужить образцом для подражания в полной мере.
      На этом этапе важная роль досталась Н. Карамзину (1766-1826). Свидетель революционного хаоса во Франции, с подозрением относившийся к "химерам", он продолжал использовать старые утопистские ораторские приемы в своих похвалах Александру I. При этом Карамзин сочинял идиллии, создал неоклассическую "квазиутопию" Афинская жизнь (1793) и совершил переворот в паренетическом жанре своим Фролом Силиным, благодетельным человеком (1791), историей крестьянина (человека из народа!), который помог своей деревне пережить голод.
      Преемственность и обновление: эта формула применима ко всей первой четверти XIX века.
      1. Наконец явился Петр (Ж. Делиль, Послание о путешествиях (1765), фр.).
      2. Voltaire, Histoire de la Russie sous Pierre le Grand (Предисловие к изданию 1759 г. в: Huvres historiques, Biblioth(que de la Pl(iade, 1968, p.1687).
      3. Ср. Prince de Ligne, Lettres ( la marquise de Coigny, Desjonquiиeres, 1986.
      4. A. Kopp, Changer la vie, changer la ville, U.G.E., 1975.
      5. Даже если эти увлечения порой заканчивались разочарованием (как в случае Дидро; см. Monnier 1984), они играли важную роль в распространении утопизма в России.
      6. Петр настаивает на переводе основополагающего труда Мауро Орбини Il regno degli Slavi (1601), который будет осуществлен Феофаном Прокоповичем в 1722 году.
      7 А. Бестужев, "О воспитании" (1798), И. Пнин, "Опыт о просвещении относительно к России" (1804), В. Попугаев, "О благополучии народных тел" (1802), Id., "О благоденствии народных обществ" 4807), А. Кайсаров, "Об освобождении крепостных в России" (1806), А. Куницын, "Изображение взаимных связей государственных ведений" (1817) в Русские просветители, 2 тт., М., 1966.
      8. См. Лонгинов; Сиповский 1899; Пыпин 1916; Вернадский; Billington (библиография); Baehr 1976; Baehr 1992 (библиография).
      9. В критической литературе это произведение известно как Дворянин философ. Аллегория; на самом деле "Дворянин философ" - зто псевдоним Дмитриева-Мамонова, которым он подписывал и другие свои сочинения.
      10 От греч ((((((((((, - совет, рекомендация
      11 Вышедшая в 1699 г. немецкая анонимная утопия Kцnigreich Ophir могла повлиять на выбор названия книги Щербатова (см. Святловский, 20-21) и на замыслы Тревоги.
      12. См. его письмо И. Шувалову от 11 июня 1761 года в: Huvres historiques, Biblioth(que de la Pl(iade, 1968, p. 602.
      13. Тредиаковский опирается в своих изысканиях на нормандского эрудита С. Бошара: см. Ж. Брёйар, И. Полуэктов, Василий Тредиаковский (1703-1769), Семюэль Бошар (1599-1667) и происхождение русских, La Revue Russe, 1994, n° 6, р. 45 - 58.
      14. См. А. Шишков, "Сравнение Сумарокова с Лафонтеном..." в: Собрание сочинений и переводов, т. XII, СПб., 1828.
      15. См. А. Шишков, ор. cit., т. XIV, 4, Ж. Брёйар указывает на то, что большинство "озарений" Шишкова было вдохновлено сочинениями Ш. де Бросса.
      16. А. Сумароков, "Дифирамб I" в: Полное собрание всех сочинений, М., 1787, т. II, с. 137-138.
      17. См. список переводов в: Сиповский 1909 - 1910; Святловский.
      18. См. И. Лопухин, Рассуждение о злоупотреблении разума некоторыми новыми писателями в опровержением их вредных правил, М., 1780.
      19. А. Сумароков, "Сон" в: Полное собрание всех сочинений, т. IX, стр. 280-281.
      20. Оппозиция "мессианизм" (от Мессии) - "миссианизм" (от Миссии) взята из: Н. Бердяев, Алексей Степанович Хомяков.
      Глава 4 БОРЬБА УТОПИЙ В XIX ВЕКЕ
      "Коронованный утопист" (Александр I)
      Царствование Павла I укладывается в следующую упрощенную схему: вернув политических ссыльных (в том числе - Радищева), пообещав реформы, Павел через четыре года предпринял попытку милитаризации общества на прусский манер, а также большую безуспешную авантюру - экспедицию казачьего корпуса, который должен был открыть для России врата Индии (об этом мечтал еще Петр).
      С воцарением Александра I вновь набирает силу угасшая было в XVIII веке теократическая утопия. Только на этот раз она приобретает мистический, мессианский, а не церковный характер. Приход Александра, после мрачного окончания царствования Павла, был воспринят как Воскресение. "Новый Александр Великий" знаменует начало своего правления серией внутриполитических реформ, автор которых М. Сперанский чуть было не подарил России либеральную конституцию. Александр, потрясенный отступлением после Бородино и пожаром Москвы, терзаемый угрызениями совести (соучастник заговора против своего отца), решает подчинить политику религии. Его советники и соратники - масоны-мистики: Сперанский, великий законодатель, который хотел преобразовать русскую политическую жизнь "в духе Царства Божия"; князь А. Голицын, "законченный придворный" и "убежденный развратник", который был назначен прокурором Святейшего Синода, изучил по этому случаю Евангелия и обратился в синкретическое, "вселенское" христианство; Р. Кошелев, ученик Эккартсгаузена, связанный с издателем Вестника Сиона А. Лабзиным. Подражание Христу, Франциск Сальский, Тереза Авильская, Таулер, Франц фон Баадер, Юнг-Штиллинг (с которым Александр долго беседовал в 1814 году) становятся любимым чтением царя. В 1813 - 1814 годах он навещает моравских братьев в Гернгуте и Силезии, а также лондонских квакеров [Ley 1975, гл. 3; Пыпин 1916 - 1917]. Начиная с 1815 года Александр прислушивается к идеям баронессы фон Крюденер, которая под влиянием моравских братьев из Риги, немецких хилиастов, а также квиетизма Мадам Гюйон и Фенелона проповедует ("монархам и пахарям") возвращение к Христу и простой Церкви. Фон Крюденер убеждена в том, что Александру "от Бога предначертано освободить притесненные народы и стать во главе всех обновленных христиан" [Ley 1961, 447, 532]. Она - "вдохновительница" Александра, который видит в Священном Союзе "предвестие тысячелетнего царства". В 1816 году император поручает Голицыну, создавшему Министерство по делам религии и образования ("министерство утопической и религиозной пропаганды" [Флоровский, 186]), открыть Россию для иммиграции "пробужденных", хилиастов и других мистиков из Бадена, Вюртемберга, немецкой Швейцарии, Эльзаса, а также всех голодающих: за семь лет тридцать тысяч представителей "избранного народа" поселились в общинах близ Одессы, в Крыму и на Кавказе. Однако начиная с 1819 года схожесть чаяний "избранных" и революционеров (справедливость, равенство, свобода) "используется Меттернихом для того, чтобы перетянуть русского царя в лагерь консерваторов" [Ley 1975, 198, 249, 295].
      Военные поселения Аракчеева (военного министра с 1808 года) станут воплощением консервативного государственного утопизма. Предполагалось "поселять солдат у государственных крестьян, строить деревни по регулярному плану, закреплять за этими деревнями землю, расквартировать там военные части, которые будут заниматься сельскими работами, не теряя при этом боевых навыков, подчинять эти заведения специальным законам [в 1824 году их свод состоял уже из 20 томов] и единому управлению" [Lyall, 9]. Вывезенные из своих деревень крестьяне-солдаты (которым предписывалось брить бороды) должны были кормить солдат (с их семьями), которые работали в поле только в свободное от военной службы время. Женщины могли выходить замуж только за мужчин своего поселения. В "образцовом хозяйстве" Аракчеева женщины должны были рожать каждый год, предпочтительно мальчиков; если рождалась девочка, на семью налагался небольшой штраф [Мазур, 380]. Крестьянам это государственное рабство, разумеется, казалось свободой. В аракчеевских военно-земледельческих поселениях, вдохновленных статьей французского генерала Сервана (военного министра в 1793 году), примером австрийских колоний и, возможно, тех, которые описал Щербатов в "Путешествии в землю офирскую", в 1810 - 1857 годах на юге России, на Кавказе и в районе Новгорода жило несколько сот тысяч колонистов. В 1815 году даже просвещенные либералы типа Ф. Глинки видели в этом предприятии обещание счастливого будущего для русских солдат и крестьян. Меньше чем через десять лет неудача "казарменного утопизма" стала очевидной. В поселениях начались восстания, потопленные в крови. "Никогда ни террор, ни ужасы революции, ни коммунистические опыты, от анабаптистов до Бабефа, не осуществляли ничего даже отдаленно похожего на эти действия этого коронованного утописта, <...> корифея либералов Священного Союза!"1.
      Народная молва "воскресит" Александра в образе святого старца, живущего в Сибири. Салтыков-Щедрин спародирует манию единообразия александровской эпохи в Истории одного города.
      Голицын и Аракчеев представляют два лика вечной России - мессианский и полицейский.
      Утопии декабристов
      В 1822 году масонские ложи (петербургские ложи насчитывали десять тысяч братьев) распускаются, но их место занимают (как это предвидел Меттерних) тайные общества, организованные по образцу патриотического немецкого Тугендбунда, итальянских карбонариев или радикального польского масонства. Из этих тайных обществ выйдут аристократы-конституционалисты, которые в 1825 году предпримут попытку государственного переворота (декабристы). Соприкосновение с Западом во время войны с Наполеоном, тягостное сознание того, что Россия держит свой народ в рабстве, разочарование затянувшимися реформами - все это подталкивает тайные общества к активной (нередко "химерической") деятельности.
      Одни видят путь преобразовния России в возобновлении строительства больших каналов; другие предлагают создать идеальное государство на полуострове Камчатка; третьи собираются основать на Украине свободную республику по образцу Платона [Семевский, 311, 379; Биллингтон, 265]. В 1817 году потомок вольтерьянца XVIII века М. Дмитриев-Мамонов создает вместе с М. Орловым Орден российских рыцарей, перенявший некоторые ритуалы тамплиеров и полагавший своей целью изменение режима, если потребуется насильственное. В программе Дмитриева-Мамонова и Орлова есть удивительные идеи: закрытие университетов, создание на их месте ботанических садов, музеев, обсерваторий. Россия представлялась им чем-то средним между британской монархией (было предусмотрено аристократическое представительство из двухсот пэров) и Новгородской республикой могущественной державой, сдерживающей турков, вобравшей в себя не только славянские страны (само название Польши будет под запретом) и Грецию, но и Норвегию ("гренландцы" должны были колонизировать Сибирь). На юге мечты Павла I должны были воплотиться в оккупации Индии и Персии [Биллингтон, 393-395]. Противоположную Ордену позицию тогда занимало общество, связанное с киевскими и варшавскими ложами. Девиз этого общества был "славянское единство", отсюда и его название - "Общество объединенных славян". Во главе общества стояли россиянин Борисов (в прошлом - основатель секты "пифагорейцев") и поляк Люблинский. Мечта "Объединенных славян" - федерация славянских республик по образцу Ахейской лиги. "Катехизис" общества так рисует будущее: "Ты еси славянин, и на земле твоей при берегах морей, ее окружающих, построишь 4 флота: Черный, Белый, Далматский, Ледовитый, а в середине оных воздвигнешь город и в нем башню просвещения. <...> В портах твоих, славянин, будет цвесть торговля и морская сила, а в городе, посреди земли твоей, справедливость для тебя обитать станет" [Семевский, 552].
      Почти все будущие декабристы были членами тайного общества "Союз благоденствия", устав которого был проникнут общественным духом масонства и направлен на распространение добродетели с помощью личного примера, а также устной и печатной пропаганды. Проект конституционной монархии Н. Муравьева отчасти ориентировался на конституцию Соединенных Штатов и закладывал основы правового государства.
      Однако Русская правда Пестеля, поклонника Мабли, Морелли, Бабефа, близка, скорее, к якобинской утопии с ее государственным централизмом. Проект Пестеля, сформулированный с исключительной строгостью, отвергает федерализм, упраздняет знать, клеймит "денежную аристократию" еще злее, чем феодальную. Клубы и частное образование запрещаются; православие главенствует, остальные конфессии должны отказаться от традиций, противоречащих православным (мусульмане, к примеру, от полигамии); запрещаются конфессии, управляемые из-за границы, и в первую очередь католичество. Проблема национальностей - предмет особого внимания. Польша сможет отсоединиться от России при условии принятия форм правления, идентичных российским. Воинственные горцы будут переселены в центральную Россию и ассимилированы. Все инородцы войдут в состав единого русского народа, русский язык станет государственным. Евреям будет предоставлен выбор: отказаться от всего, что мешает их ассимиляции, или покинуть Россию и образовать свое собственное государство в Малой Азии: это "исполинское предприятие" должно быть поручено самим евреям [Пестель, 52-53]. В этих планах не было ничего шокирующего в эпоху, когда Фихте предлагал выслать всех евреев в Палестину, а среди российских евреев начинала распространяться идея автономного государства в Крыму или в Азии2. Как бы там ни было, начиная с этого момента, "еврейский вопрос" на пару с "польским вопросом" занимает постоянное место в рассуждениях о будущем России.
      С демократическим, гуманистическим духом (критика военных колоний и рабства, достойная Радищева) у Пестеля соседствует страсть к униформизму, предвосхищающая современный тоталитаризм. Он предлагает диктаторские меры для воплощения своего плана. Тайная полиция займется поддержанием порядка, дипломаты будут обязаны заниматься промышленным шпионажем [ibid., 120 121]. Глубоко двойственный проект Пестеля колеблется между либеральными и репрессивными мерами: его дуализм сродни дуализму государственной утопии.
      Утопии некоторых "свободомыслящих" крепостных лучше представляют идеалы Просвещения. В 1830 году Ф. Подшивалов, вольтерьянец и слуга князя А. Лобанова, написал утопический трактат Новый мир и его законы, за что был сослан в Сибирь. Запрещение рабства, раздел земли поровну (частная собственность), отмена классовых привилегий, обязательный труд, деизм такими, согласно Подшивалову, должны быть основы "нового мира" вселенского равенства и справедливости [Коган].
      Декабристам не удалось согласовать свои мечтания: в этом причина их поражения. Тем не менее они внушили русской интеллектуальной элите критическое отношение к государству. "Имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями", - скажет Пестель на следствии [Семевский, 505]. Пестеля казнят, но Россия с тех пор будет жить в тени его пророчества.
      У великих русских романтиков Пушкина и Лермонтова утопизм принимает формы экзотизма. Их герои, бегущие от лжи "цивилизации", от "болезней века", ищут гармонию среди "естественных" людей - цыган или "примитивных" народов Кавказа. Однако утопии в прямом смысле у этих поэтов нет: в Евгении Онегине (гл. VII, ч. XXXIII), Пушкин иронизирует, впрочем, по поводу времени, необходимого России, чтобы обзавестись сносными дорогами (и, соответственно, учреждениями, которые будут этими дорогами управлять): четыреста или пятьсот лет!
      Среди декабристов было много поэтов и писателей, исповедовавших романтизм. Их утопизм проявляется, к примеру, в исторических сочинениях ("ретроспективная" новгородская утопия, осовремененная Карамзиным в Марфе Посаднице, снова становится популярной), среди которых особое место занимают "думы" К. Рылеева. Одно из самых важных сочинений этого периода Письма русского офицера (1815-1816) Ф. Глинки (1786-1880), вдохновленные карамзинскими "Письмами русского путешественника". Глинка очень свободно включает в сюжет утопические фрагменты. Этот дневник времен войны с Наполеоном, написанный поэтом-мистиком и будущим декабристом, содержит эпизоды, которые мы встречали у других писателей: во время магического сеанса волшебный фонарь показывает молодого египетского принца, которому жрец приводит примеры хорошо и плохо управляемых государств [Глинка, VIII, 175-194]; портреты добродетельных героев [ibid., Ill, 143-159]; помещик, чье мудрое управление делает крестьян счастливыми: чтобы уменьшить неравенство, он устраивает браки между богатыми и бедными [ibid., II, 174-210]. Глинка предвидел военные колонии: "Я уже вижу, в приятном мечтании, те счастливые времена, когда по утихшим бурям процветут в различных краях отечества нашего военные селы. Порядок, к которому издавна привыкли, чистая нравственность, которою везде отличались, умеренность, с которою везде жили, и вера, и верность, которые нигде их не оставляли, поселятся и заживут с воинами русскими" [ibid., VIII, 160]. В замечательном трактате о садах Глинка дает описание чудесной страны: руины, рощи, пруды, остров Дружбы, остров Воспоминаний, Радости, хижина Поля и Виргинии, хижина бедной Лизы (героини Карамзина), беседки, где хранятся приятные для ума книги, статуи античных богов и славянских божеств, Пантеон, посвященный славе российских героев [ibid., Ill, 112 - 143]. Это новый тип утопического сочинения, в котором романтическое видение мира смешано с надеждами и темами XVIII века. Упомянем эпизод из истории гетмана Богдана Хмельницкого: молодой герой видит во сне сходящую на землю богиню, которая приносит с собой золотой век, описываемый в традиции старых панегириков [Глинка 1816, 212 - 213], но эта богиня не Астрея, не Минерва, это богиня Свободы. Черта, отличающая утопизм романтиков от сентименталистского утопизма XVIII века.
      Единственная, насколько нам известно, настоящая утопия среди сочинений декабристов - это Сон музыковеда и публициста А. Улыбышева (1794-1858). "Сон" был написан в 1819 - 1829 годах по-французски для членов "Зеленой лампы", литературного кружка, связанного с "Союзом благоденствия", и напечатан по-русски в 1928 году [Декабристы... 286 - 292]. Автор, "патриот, друг разума и филантроп", описывает Петербург XXII века, увиденный им во сне: казармы заняли место школ и библиотек; религия стала чем-то вроде масонского культа Высшего существа, которому служат в храме-ротонде, напоминающем храм из 2440 года Мерсье (ч. 19); феникс "свободы и истинной веры" сменил двуглавого орла, символ деспотизма и предрассудков; раболепное (или слишком поспешное, в духе Петра Великого) подражание чужеземному забыто в угоду национальной традиции; Россия, управляемая государем, который подчиняется государственной Ассамблее, занимает первое место в Европе.
      Романтические утопии, обращенные в будущее или прошлое, ставят своей целью возрождение ценностей, отброшенных или подавленных "цивилизацией", они показывают возможные последствия бездумного прогресса. Упадок Европы в 1810 - 1820 годах дал материал для многих маленьких (анти)утопий: цивилизация без добродетели (в классическом смысле) обречена на исчезновение. Первое сочинение такого рода принадлежит В. Кюхельбекеру (1797 - 1846).