Смерть на ипподроме

      Со времени нашего совместного выступления по телевидению мы едва ли обменялись двумя словами. Но я слышал от Корина, который передал мне это со злорадством, что, когда они с Морисом Кемп-Лором сидели в баре, Баллертон заявил во всеуслышание:
      - Финн не заслуживает того шума, который вокруг него подняли. Он сойдет на нет так же быстро, как вознесся. И уж я-то не стану об этом плакать.
      Поэтому меня так поразило, что на следующий день после моего падения мне предложили скакать на одной из его лошадей. Вначале я даже не принял этого всерьез и подумал: уж не дало ли сотрясение мозга нового осложнения?
      - Если бы ему пришлось выбирать между мной и мешком картошки, он предпочел бы не меня, - сонно ответил я в трубку Корину.
      - Нет, серьезно, Роб, он хочет, чтобы ты скакал завтра в Данстэбле на Трущобе, - в голосе Корина не было ни капли юмора.
      - Я сам ничего не понимаю - ведь раньше он был очень настроен против тебя. Может быть, это своего рода оливковая ветвь?
      "Или что-то другое", - подумал я. И первым моим побуждением было отказаться, Но я не смог придумать убедительной отговорки. А категорически отказываться без всяких объяснений было бессмысленно. Это дало бы Баллертону действительный повод для обиды.
      Трущоба - не Образец. Об ее неустойчивом характере и неуверенных прыжках Тик-Ток самым неутешительным образом поведал мне на следующее утро по дороге в Данстэбл, - Подарок живодеру. Собачья радость на копытках.
      - Она неплохо сложена, - слабо возразил я.
      - Гм. Когда она побеждает или выигрывает призовое место, то своим стремительным стартом вывертывает жокею руки и прет вперед до конца, Тогда уж держись и надейся на лучшее - вот что такое скакать на этой лошади, если у нее подходящее настроение. У нее рот жесткий, как скалы Гибралтара. По правде говоря, я не могу назвать другую лошадь, менее восприимчивую к требованиям жокея, - заключил Тик-Ток с нарочитой церемонностью.
      Мы оба знали, что несколько недель назад сомнительное удовольствие скакать на Трущобе предстояло бы ему, а не мне. Но ему пришлось торчать перед распорядителями за то, что он помешал своей лошади прийти раньше, чем третьей, и Корин Келлар теперь избегал его. Уволить человека, который нарвался на неприятности, заботясь о его интересах, - такая несправедливость была типична для Корина.
      И ничто не помешало распространиться ложному слуху, что у Тик-Тока исчезло стремление к победе. Эти слухи как-то повлияли и на самого Тик-Тока. Но он пожимал плечами и с решительным выражением юного угловатого лица заявлял:
      - Им придется изменить свое мнение. Я сотру в порошок всякую лошадь, на которой буду скакать. Выжму все, что можно, из любой безнадежной клячи. С этих пор я уже не приду к финишу восьмым, если, наподдав зверюге, смогу занять шестое место.
      Я улыбался, слушая его воинственные речи. Ведь главное достоинство Тик-Тока состояло в его мягком обращении с животными. Но я радовался, что дух жокея не сломлен: уж тут никаких самоубийств и никаких нервных кризисов.
      А когда дело дошло до скачки, Трущоба оказалась вовсе не такой, как я ожидал, Январским днем, сырым и холодным, лишь небольшая группка стойких завсегдатаев собралась смотреть второклассную программу малых скачек. И, глядя на крупную гнедую, вяло тащившуюся по смотровому кругу, я подумал, что она точно соответствует обстановке.
      Ничего вдохновляющего. И ничего похожего на выворачивание рук. Скорее похоже на то, что Трущоба вот-вот собирается заснуть. Ее ничуть не интересовал старт. А для взятия первого барьера мне пришлось пнуть ее сапогом. Прыгнула она сравнительно неплохо, но приземлилась еле-еле. И так у каждого барьера. У лошадей тоже бывают свои выходные дни, и я мог только предполагать, что сегодня один из них.
      Все три круга мы плелись в хвосте и бесславно закончили скачку самыми последними. Любые усилия заставить Трущобу ускорить темп на прямой были бесполезны С самого начала она шла вяло, а к концу казалась совсем загнанной.
      Нас ожидал враждебный прием. Джон Баллертон метал громы и молнии. Корин, злой, с встревоженным, заискивающим выражением, явно собирался свалить ответственность за провал лошади на меня, чтобы спасти свою репутацию как ее тренера. Это одна из тех неприятностей, на которые непременно рискуешь нарваться, когда скачешь для Корина.
      - Что вы вытворяли, черт вас побери? - агрессивно накинулся на меня Баллертон, когда я отстегивал седло.
      - Мне очень жаль, сэр, но она не желала идти быстрее.
      - Не мелите вздор, - безапелляционно заявил он. - Трущоба всегда идет куда быстрее... Я еще не видел столь отвратительной демонстрации неумелости. Вы.., вы не сумели бы справиться и с катафалком. Вы не дали лошади развернуться: прозевали старт и не постарались наверстать упущенное!
      - Я, конечно, предупреждал, - влез и Корин с упреком, - чтобы вы не позволяли ей вырываться вперед и держались первые две мили позади, Но, по-моему, вы чересчур старательно выполняли приказания.
      - Вы что, боялись дать ей волю? - яростно перебил его Баллертон. - Если не можете прилично провести скачку на лошади, которая дергает, зачем беретесь? Почему не сказать прямо? Это сохранило бы нам время и деньги.
      - Но лошадь вовсе не дергала. В ней не было никакой резвости.
      - Келлар! - Баллертон почти кричал, - Скажите, дергает моя лошадь или нет?
      - Дергает, - тут же подтвердил Корин, пряча от меня глаза.
      - И вы убеждали меня, что он справится! С легкостью!
      - Я думал, что он победит...
      Они смотрели на меня обвиняюще. Корин, конечно, знал, что виновата лошадь. Он-то наблюдал за ней опытным глазом. Но признавать этого не собирался. "Если бы мне выпало чаще скакать у Корина, - подумал я с горечью, - то пришлось бы вечно скандалить с ним, как бедняге Арту".
      Баллертон заявил мне, сузив глаза:
      - Я просил вас скакать на Трущобе против своего желания. Только потому, что Морис Кемп-Лор убеждал меня настойчиво, будто я заблуждаюсь на ваш счет, и что вы человек, на которого можно положиться. Словом, жокей, способный по-настоящему провести скачку. Ну, а теперь я прямо доложу ему, что он крепко ошибся. На моих лошадях вы больше не будете скакать - это я вам обещаю.
      Он круто повернулся и в сопровождении Корина зашагал прочь.
      А я злился на себя, что не прислушался к первому побуждению и не отказался сразу. К концу дня недоумение мое превратилось в смутное беспокойство - две другие лошади, на которых я скакал после, тоже шли совсем не так хорошо, как ожидалось. На них много ставили, но обе пришли в числе последних. И хотя эти владельцы вели себя куда достойнее, чем Баллертон, их разочарование тоже было очевидным.
      На следующий день там же в Данстэбле снова продолжалась серия неудач. Я скакал на трех лошадях, и все три прошли скверно. Я только и знал, что извинялся перед владельцами, объясняя, что их лошади не желали идти быстрее. Да и вправду, третья лошадь шла так плохо, что с полдороги ее пришлось подталкивать. Она и в лучшие свои дни прыгала медленно, а тут все опередили нас на целый барьер. Гиблое дело! Стоило чуть натянуть поводья, и она стала переходить с галопа на шаг - верный признак сильного переутомления. Но ее владелец, фермер, утверждал, что ничего подобного.
      Не везет на скачках куда чаще, чем везет. И если бы не Джон Баллертон, тот факт, что шесть лошадей подряд, на которых я скакал, проявили себя гораздо ниже своих возможностей, не привлек бы особого внимания.
      Я обнаружил Баллертона у дверей весовой, окруженного приятелями. Все головы повернулись в мою сторону - речь шла обо мне и слово "позор" донеслось отчетливо.
      Жокеи, как и политики, привыкли к оскорблениям. Поэтому я сделал вид, что не слышал, и небрежно побрел на трибуны посмотреть последнюю скачку. Надолго ли Баллертон затаит против меня злобу? И как скажутся его обвинения на количестве предоставляемых мне лошадей? Он был не из тех, кто прячет свое недовольство. А как член Национального комитета по конному спорту он лицо влиятельное.
      Морис Кемп-Лор тоже вышел на трибуны, чтобы поговорить со мной. За это время мы встречались несколько раз и были вроде бы в самых дружеских отношениях Но несмотря на его обаяние, я ощущал, что его дружелюбие чисто профессиональное: "Этот человек может пригодиться". И не верил, что он на самом деле относится ко мне хорошо.
      Морис живо улыбнулся, включив свое обаяние на полную мощность. Вся его фигура излучала здоровье и уверенность в себе. Я машинально улыбнулся ему в ответ. Встрече с ним радовались все - вплоть до старшего распорядителя. Даже если и подозревали, что он всего-навсего собирает материал для очередной передачи.
      - Что за невезение, Роб! - весело бросил он, - Неужто словечко, которое я замолвил за вас Баллертону, не пошло вам на пользу?
      - Не пошло, - согласился я. - Но и на том спасибо. Его синие глаза блеснули.
      - Готов на все, чтобы помочь.
      Я отчетливо расслышал слабый свистящий хрип, раздававшийся при каждом его вдохе, и понял, что впервые вижу телезвезду в не очень-то подходящий момент во время приступа астмы. И мне стало жаль этого баловня судьбы.
      - Ну как, уже определились у Джеймса планы насчет Зимнего Кубка? - спросил он небрежно, глядя на лошадей из шестой скачки, легким галопом прошедших к старту.
      Он, конечно, должен делать свою работу, и ничего дурного не случится, если и ему скажу.
      - Скорее всего выступит Образец.
      - И вы поскачете на нем?
      - Да.
      - А как дела у Пипа?
      - Нога срастается, но он все еще в гипсе. К Челтенхэму он, я считаю, будет в форме, но к Зимнему Кубку не успеет поправиться.
      Я очень ждал этих скачек - для меня они могли оказаться последней возможностью выступить на Образце. А Пип уж, конечно, сделает все возможное, чтобы быть в форме к Золотому Кубку.
      - Как вы считаете, какие шансы у Образца в Зимнем Кубке? - спросил Морис, наблюдая в бинокль за стартом.
      - О, я надеюсь, он победит, - улыбнулся я, - Можете ссылаться на меня.
      - Я, вероятно, так и сделаю, - улыбнулся он в ответ. Мы вместе посмотрели скачку. Влияние его личности так сильно, что я уехал из Данстэбла вполне ободренным, временно позабыв о своих двухдневных неудачах.
      Глава 8
      Но эта бодрость и уверенность в себе оказались обманчивыми. Мое колдовское везение кончилось так же неожиданно, как и началось, - и жестоко при этом за себя отомстило. Данстэбл оказался лишь частицей водоворота. В течение двух следующих недель я скакал семнадцать раз. Пятнадцать лошадей пришли в числе последних, И только в двух случаях это было правильно.
      Я не мог ничего понять.
      В моей езде, как я знал, ничего не изменилось. А как поверить в то, что все мои лошади потеряли форму одновременно?
      И я стал ощущать, как с каждым тревожным, сбивающим с толку днем меня покидает уверенность в себе.
      Была одна серая кобыла, на которой я особенно любил скакать: из-за быстроты ее реакции.
      Казалось, она угадывает мои намерения секундой раньше, чем я подавал ей команду.
      Будто так же быстро оценила ситуацию и действовала независимо от меня.
      У нее был добрый нрав и шелковый рот. А прыгала она великолепно.
      Мне нравился и ее владелец, коренастый весельчак-фермер с сильным норфолкским акцентом. Мы наблюдали с ним, как ее провели по смотровому кругу, и он посочувствовал моему невезению:
      - Не горюй, друг! Моя кобыла сделает все, как надо. Уж она тебя не подведет! На ней ты пройдешь как следует!
      Я начал скачку улыбаясь - ведь я тоже был уверен, что пройду на ней хорошо. Но на этой неделе лошадь как подменили - никакого темперамента. Будто едешь на машине со спущенными колесами.
      Веселый фермер был уже невесел.
      - Она еще никогда не приходила последней, друг, - упрекнул он меня.
      Мы осмотрели ее, но ничего подозрительного не заметили: кобыла даже не очень запыхалась.
      - Придется обследовать ее сердце, - с сомнением произнес фермер. - Но ты уверен, что дал ей волю, друг?
      - Конечно. Только у нее сегодня не было никакого настроения.
      Фермер печально и озадаченно покачал головой. Одна из лошадей принадлежала высокой женщине с резкими чертами лица. В скачках она была докой и терпеть не могла неумелых наездников. И после того, как за фут до финиша мне удалось на ее очень дорогом, недавно купленном жеребце, перебраться из последних на второе от конца место, она прямо-таки набросилась на меня:
      - Надеюсь, вы понимаете, - начала она громогласно, жестким тоном, не смущаясь близостью завсегдатаев скачек, - что за эти пять минут вам удалось наполовину снизить стоимость моей лошади и выставить меня полной идиоткой. Да я же заплатила за нее целое состояние!
      Я извинился, предположив, что ее лошадь требует немного времени для наработки...
      - Времени? - повторила она со злостью. - Для чего? Чтобы вы проснулись? Вы с самого начала держались слишком далеко! Вам нужно было со старта идти вплотную... - Ее едкая лекция все продолжалась и продолжалась. А я смотрел на красивую голову ее породистого жеребца и думал: "Неужели он так плох, как показался? Не похоже..."
      В среду был великий день для десятилетнего мальчугана по имени Хьюго, с сияющими глазами и заговорщической улыбкой. Его эксцентричная богачка-бабушка подарила Хьюго крупного гнедого скакуна и была достаточно предусмотрительна, чтобы заплатить и за его тренаж.
      Мы с Хьюго сразу стали большими друзьями. Зная, что я каждое утро вижу его любимца в конюшнях Джеймса, он стал присылать мне маленькие посылочки с кусочками сахара, утащенными со стола в частной школе. Я добросовестно передавал лакомство по назначению. И в ответ посылал Хьюго детальный отчет о тренировках его жеребца.
      В эту среду Хьюго не только сам отпросился из школы, чтобы увидеть, как пройдет его лошадь, но и привел с собой трех товарищей. Все четверо стали со мной и с Джеймсом на смотровом кругу. Матери Хьюго нравилось, что ее сын наслаждался всеобщим вниманием. И когда я вышел из весовой, она широко улыбнулась мне со своего места на трибунах.
      Мы с Джеймсом получили большое удовольствие, обращаясь с четверкой взбудораженных мальчуганов, как мужчины с мужчинами. И они это оценили, "На этот раз, - обещал я себе, - я выиграю, ради Хьюго. Я должен! Я обязан!"
      Но гнедой красавец прыгал в тот день совсем уж неуклюже. Почти у каждого забора он как-то нырял головой вниз, и один раз, чтобы не полететь кувырком, мне пришлось свеситься вниз с его шеи. Опустив одну руку, я еле удержался за поводья. Свободная рука, скользнув по боку, помогла мне перенести тяжесть назад и усидеть в седле. Но такой жест, известный как "подзывание кэба", не мог встретить одобрения Джеймса, утверждавшего, что это стиль "испуганных любителей".
      Личико Хьюго было красным от расстройства. И трое его друзей угрюмо волочили ноги. Из-за этих свидетелей у мальчика не было никакой возможности скрыть свою неприятность в школе.
      - Мне ужасно жаль, Хьюго, - искренне извинился я за все - за себя, за лошадь, за скачку и за безжалостность судьбы.
      Он ответил мне со стойкостью, которая могла бы послужить уроком для многих владельцев постарше его:
      - Сегодня просто неудачный день, - по-доброму пояснил он, - И кто-то ведь должен прийти последним. Так сказал мой папа, когда я получил самый низкий балл по истории. - Он снисходительно поглядел на гнедого и спросил:
      - А на самом-то деле он хорош, правда?
      - Конечно, - охотно согласился я, - Очень хорош.
      - Ну что ж, - сказал Хьюго, храбро поворачиваясь к своим друзьям. - Ничего не поделаешь. Надо бы выпить чаю.
      Подобных неудач было слишком много, чтобы они могли остаться незамеченными. Прошло несколько дней, и я ощутил перемену в отношении к себе. Кое-кто, в частности Корин, выказывал нечто вроде презрения. Другие смотрели на меня с неловкостью, некоторые с сочувствием, иные с жалостью. Все головы оборачивались в мою сторону, и я ощущал волну сплетен, вскипавшую за спиной.
      - Что именно говорилось? - спросил я у Тик-Тока.
      - Не обращай внимания, - отмахнулся он. - Победишь пару раз, и они начнут крутить педали назад и снова кидать лавровые венки. Тут какая-то гнусная подлость, мой друг, вот и все!
      Больше ничего я из него не вытянул, В четверг вечером Джеймс позвонил мне и попросил приехать. Я невесело брел в темноте, Неужто и он, как и два других тренера, в тот же день ищет предлог, чтобы дать мне отставку. Винить его я не смел: таким могло быть требование владельцев - прекратить отношения с жокеем, который постоянно не в форме.
      Джеймс пригласил меня в свой кабинет, соединяющий дом с двором конюшни. Стены увешаны фотографиями скачек и длинным рядом жокейских камзолов на вешалках. Массивное бюро да три кресла с продавленными пружинами и ветхий турецкий ковер на полу. В камине алели раскаленные угли. За последние три месяца я провел здесь немало часов, строя планы насчет предстоящих скачек и обсуждая прошедшие, Джеймс посторонился, чтобы дать мне войти первым. Потом плотно прикрыл дверь и весьма агрессивно вскинул на меня глаза:
      - Похоже, - заявил он без всяких предисловий, - что вы утратили кураж.
      В кабинете было тихо до жути. Лишь слегка потрескивал огонь и слышалось, как в ближайшем деннике лошадь била копытом. Я смотрел на Джеймса, а он на меня. Молчание длилось долго.
      - Никто не может винить человека за то, что он утратил мужество, произнес Джеймс вовсе необязательные слова. - Но тренер не может держать у себя жокея, с которым это случилось.
      Я все еще молчал.
      Он подождал несколько секунд и продолжал:
      - Вы продемонстрировали все классические симптомы... Тащились в хвосте, останавливались без всякой причины, ни разу не набрали скорости, чтобы хоть разогреться, "подзывали кэб"... И, чтобы не свалиться, держались сзади, - вот ваш новый стиль! Я слушал ошеломленный.
      - Помните, я обещал вам, что если услышу относительно вас какие-нибудь слухи, то прежде чем им верить, постараюсь убедиться в их справедливости?
      Я кивнул.
      - В прошлую субботу несколько человек выразили мне сочувствие, потому что мой жокей утратил кураж. Я не поверил. Но с тех пор внимательно наблюдал за вами.
      Онемев, я ожидал казни. Да, эту неделю я участвовал в семи скачках и пять раз пришел последним.
      Он тяжело опустился в кресло у камина и приказал раздраженно:
      - Да садитесь же, Роб. Не стойте там молча, как сраженный бык.
      Я уселся и уставился на огонь.
      - Мне казалось, вы будете отрицать это... Значит, все это правда?
      - Нет.
      - И это все, что вы можете сказать? Что с вами случилось? Вы должны дать мне хоть какое-то объяснение.
      - Объяснить не могу, - произнес я с отчаянием. - Но каждая лошадь, на которой я скакал за последние три недели, будто окунула копыта в патоку. Все дело в лошадях... А я все тот же. - И сам почувствовал, что это звучит неубедительно.
      - Вы несомненно потеряли свой настоящий стиль, - медленно говорил он, Возможно, Баллертон прав...
      - Баллертон? - переспросил я резко.
      - Он постоянно твердил, что вы вовсе не так хороши и что я слишком быстро вас поднял - сделал основным жокеем, хотя вы к этому еще не готовы. А сегодня он самодовольно повторял: "Я же вас предупреждал!" Он так доволен, что ни о чем другом и говорить не может.
      - Мне очень жаль, Джеймс.
      - Может быть, вы больны или с вами что-нибудь случилось? - спросил он, раздражаясь, - Нет.
      - Говорят, вас напугало то падение, когда лошадь прокатилась по вас. Но вы были в порядке, верно? Я помню, вы лишь слегка чувствовали себя больным, но ничуть не казались испуганным, - Я и думать забыл о том падении.
      - Тогда почему же. Роб, почему? Но я мог только покачать головой. Он встал, открыл буфет, в котором стояли бутылки, налил виски и подал мне стакан.
      - Я все еще не могу поверить, что вы струсили. Как вы скакали на Образце на второй день Рождества! Всего месяц назад! Никто не может так перемениться за столь малый срок. Ведь прежде, чем я пригласил вас, вы скакали на самых плохих или опасных лошадях, от которых тренеры оберегали своих жокеев. Поэтому я вас пригласил. А то, что вы служили в родео... Вы не тот человек, который может вдруг струсить неизвестно почему и уж, конечно, не в разгар такого потрясающего и удачного сезона.
      Я понял, как глубоко не хотелось мне, чтобы он потерял веру в меня. И улыбнулся:
      - У меня такое чувство, будто я сражаюсь с туманом. Я сегодня испробовал все, чтобы заставить этих лошадей идти быстрее. Но они были какие-то полумертвые. Не понимаю... Какая-то ужасная нелепость. Или это я был таким?
      - Боюсь, что так и есть, - угрюмо заявил он. - Можете себе представить, какие у меня неприятности с владельцами. И разуверить скептиков мне не удается. Паника, как на бирже. А вы - те самые акции, которые спешат сбросить с рук. Это как зараза.
      - Могу ли я рассчитывать хоть на каких-нибудь лошадей? Он вздохнул:
      - Вы можете скакать на лошадях Брума - он отплыл в круиз по Средиземному морю. И пока эти слухи до него не дошли. Еще две моих, занятых на следующей неделе. Что касается остальных, поживем - увидим.
      - А как будет с Образцом? - с трудом заставил я себя выговорить.
      Он взглянул на меня спокойно:
      - У меня нет сообщений от Джорджа Тирролда. Но надеюсь, он согласится, что нельзя просто вышвырнуть вас после того, как вы выиграли для него столько скачек. Он не из тех, кто легко поддается панике, так что можно надеяться. И если не случится ничего хуже, - закончил он рассудительно, - думаю, вы можете рассчитывать скакать на Образце в Зимнем Кубке. Но если вы и тут придете последним... Это уж будет конец.
      Я встал и выпил свое виски.
      - Эту скачку я выиграю. Чего бы это ни стоило, я выиграю ее.
      На следующий день мы поехали с ним на ипподром и всю дорогу молчали. А на месте выяснилось, что из трех предстоявших мне скачек две - уже не мои. Меня просто выпихнули вон.
      - Владельцы лошадей, - бесцеремонно объяснил тренер, - считают: у них нет шансов на победу, если, как предполагалось, скакать будете вы. Очень жаль, но они не хотят рисковать.
      Я был на трибунах и видел, что одна из двух лошадей победила, другая пришла третьей. Я старался не обращать внимания на косые взгляды жокеев, тренеров и журналистов, стоявших неподалеку. Хотите посмотреть, как я реагирую, - ну, это ваше личное дело. Так же, как моим сугубо личным делом было желание скрыть от них, какой непереносимой горечью отозвались во мне эти результаты.
      В четвертой скачке я шел на лошади Джеймса и был полон решимости победить. Лошадь была вполне способна на это, и я знал ее, как умелого прыгуна и волевого борца на финише...
      Мы пришли последними, Мне удалось заставить ее держаться вместе с остальной группой, В конце она чуть не шагом прошла мимо финишного столба, опустив голову от усталости. Я и сам не мог поднять головы от обиды и унижения. Чувствовал себя больным и с трудом вернулся, чтобы держать ответ. Лучше бы сесть в "мини-купер" и врезаться на полной скорости в здоровенное дерево.
      Веснушчатый парнишка-конюх, ухаживавший за лошадью, даже не взглянул в мою сторону, когда взял поводья в паддоке. Обычно он встречал меня сияющей улыбкой. Я слез с лошади, Владелец и Джеймс стояли с ничего не выражающими лицами. Никто не сказал ни слова. Да и нечего было говорить. В конце концов владелец лошади пожал плечами, круто повернулся и зашагал прочь.. Я снял седло, а конюх увел лошадь.
      Джеймс сказал:
      - Так не может продолжаться, Роб. Я это знал.
      - Мне жаль. Мне очень жаль. Но придется найти кого-нибудь, кто завтра скакал бы на моих лошадях.
      Я кивнул.
      Он внимательно посмотрел на меня, и впервые в его взгляде кроме удивления и сомнения появился оттенок жалости. Это было невыносимо.
      - Сегодня я не буду возвращаться с вами, Мне придется ехать в Кенсингтон. - Я постарался, чтобы это прозвучало как можно спокойнее.
      - Хорошо, - явно обрадовался он. - Мне, право, очень жаль, Роб.
      - Я это знаю.
      Отнеся седло в весовую, я остро ощущал провожающие меня взгляды. В раздевалке все замолчали смущенно. Я положил седло на скамью и начал раздеваться. На некоторых лицах было написано любопытство, на других враждебность, кто-то смотрел с сочувствием и лишь один или двое с откровенной радостью. Презрения не было - оно остается тем, кто сам не участвует в скачках, кто не знает, каким грозным кажется жокею большой забор. А здесь каждый слишком хорошо сознавал: все это могло бы быть и с ним.
      Разговор возобновился, но ко мне не обращались. Так же, как и я, они не знали, что говорить.
      Я чувствовал себя не менее храбрым, чем всю жизнь. Ясно, что невозможно быть напуганным, хотя бы подсознательно, и считать себя столь же готовым к любому риску. Но оставался потрясающий факт: ни одна из двадцати восьми лошадей, на которых я скакал после того, как упал и ударился, не показала приличного результата. Ни одна! Их тренировали разные тренеры, они принадлежали различным владельцам. И единственное, что было между нами общего, - это я. Двадцать восемь - слишком много, чтобы считать это случайным совпадением. Тем более, что те две, от которых меня отставили, прошли хорошо.
      Беспорядочные мысли все крутились и крутились, и ощущение такое, будто небо валится. Я надел свой уличный костюм, причесался и даже удивился, что выгляжу как обычно. Вышел и постоял на крыльце. Из раздевалки доносилась обычная жизнерадостная болтовня, затихшая при мне и снова вспыхнувшая, как только я вышел. Снаружи тоже никто не стремился заговорить со мной. Никто, если не считать тощего типа с лицом хорька, который пописывал во второстепенной спортивной газетке. Он стоял с Джоном Баллертоном, но, увидев меня, тут же подскочил.
      - О, Финн, - глядел он на меня с хитроватой, злобной улыбочкой, вынимая блокнот и карандаш, - не дадите ли мне список лошадей, на которых вы будете скакать завтра? И на той неделе?
      На грубоватом лице Баллертона сияла самодовольная, торжествующая ухмылка. Я с трудом справился с собой.
      - Спросите лучше у мистера Эксминстера. Хорек был разочарован. У меня еще хватило здравого смысла, чтобы не дать ему по морде.
      Я пошел прочь, клокоча от ярости, Но проклятый день еще не кончился. Корин, как нарочно попавшийся на пути, остановил меня:
      - Вы видели это? - В руках у него был номер газетки, в которой сотрудничал тот хорькоподобный тип.
      - Нет. И видеть не хочу. Корин улыбнулся злорадно:
      - По-моему, вы должны подать в суд на них. Все так считают. Нельзя же это игнорировать, иначе все подумают...
      - Пусть все думают, что им хочется, черт побери, - отрезал я, пытаясь уйти.
      - Все же прочтите, - настаивал Корин, суя газетку мне в нос.
      Не заметить заголовка было невозможно. Жирным шрифтом напечатано: "Потерян кураж". И я стал читать.
      "Кураж, храбрость - зависят от человека. Один храбр, потому что усилием воли побеждает страх, другой - из-за отсутствия воображения. Если заниматься стипльчезом - не имеет значения, к какому типу относится человек, главное обладать куражом. Может ли кто-нибудь понять, почему один храбр, а другой нет? Или почему один и тот же человек может быть в какой-то период храбрым, а в какой-то трусливым? Не связано ли это с гормонами? Да и удар по голове может, вероятно, повредить тот орган, который вырабатывает кураж. Кто знает?
      Но когда жокей стипльчеза теряет кураж - это жалкое зрелище, как мог убедиться каждый зритель, недавно побывавший на скачках. И хотя мы можем сочувствовать этому жокею, поскольку он не в силах справиться со своим состоянием, нельзя не спросить в то же время: правильно ли он поступает, продолжая участвовать в скачках?
      За свои деньги публика хочет видеть честные состязания. А если жокей трусит, боится упасть он получает свой гонорар обманным путем. Но конечно, это лишь вопрос времени. Тренеры и владельцы лошадей непременно откажутся от услуг такого обманщика. И заставят его уйти в отставку, защитив таким образом публику, играющую на скачках, от напрасной траты денег.
      И правильно сделают!"
      - Я не могу подать на них в суд, - сказал я, возвращая Корину газету. Они не назвали моего имени.
      Это его не удивило. Да он знал все м раньше: хотел только понаслаждаться зрелищем.
      - Что я такого вам сделал, Корин?
      Он был несколько ошарашен и промямлил:
      - Э-э.., ничего...
      - Тогда мне жаль вас, - холодно заметил я, - Мне жаль вашу злобную, низкую, трусливую душонку...
      - Трусливую? - покраснев, воскликнул он, уязвленный. - Вы кто такой, чтобы других обвинить в трусости? Просто смех один, честное слово! Ну погодите, я им все расскажу. Ну-ну...
      Но я уже получил больше, чем достаточно. И в Кенсингтон отправился в таком ужасном отчаянии, какого, надеюсь, мне не придется больше пережить.
      В квартире никого не было, и на сей раз она была чисто убрана. Семейство, как я понял, в отъезде. Что подтвердила и кухня: ни крошки хлеба, ни капли молока, ни какой-либо еды в холодильнике: корзинка из-под фруктов пуста.
      Вернувшись в безмолвную гостиную, я вытащил из буфета почти полную бутылку виски. Улегся на диван и сделал два здоровенных глотка. Неразбавленный алкоголь обжег рот и пустой желудок. Я заткнул бутылку и поставил на пол рядом с собой.
      "Какой смысл напиваться, - подумал я, - утром мне будет еще хуже. Ну, допустим, я смогу пить несколько дней, но и это не поможет. Все кончено. Все погибло и потеряно", Я долго рассматривал свои руки. Руки, их особая чуткость к лошадям, кормили меня всю мою взрослую жизнь. Руки выглядели, как обычно. "Они те же", - в отчаянии думал я. Нервы и мускулы, сила и чувствительность ничто не изменилось. Но воспоминание о двадцати восьми лошадях, на которых я скакал в последнее время, опровергло это. Неуклюжие, нескладные, невосприимчивые - вот они какие, мои руки!
      Я не владел никаким другим мастерством, кроме умения скакать на лошадях и не желал ничего иного. Сидя на лошади, я ощущал себя не только цельнее, но и крупнее. Еще четыре ноги кроме моих, и еще одна голова. И куда больше силы, больше скорости, больше храбрости... От последнего слова я вздрогнул., В седле я чувствовал себя, как рыба в море. Скаковое седло! Мороз пробежал по коже. Не гожусь я для скакового седла. Недостаточно скакать так же хорошо, как другие. Нужно еще также иметь талант и выдержку.