Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Только если сказать: "Я люблю тебя. Твой уход в этот сверкающий мир для меня нестерпим, потому что я люблю тебя - только тебя. То, что ты отдала свое тело этому человеку, для меня нестерпимо, потому что я люблю тебя - только тебя. Твое падение - мое падение"... только если сказать это, можно удержать ее. Он не может сказать это, хотя знает, что любит ее, но любит по-своему, любовью, которая ей кажется такой скудной. Она должна уйти. Та часть его, которая заключена в ней, должна уйти... должна уйти в этот сверкающий мир, в похоть, в смерть.
      Его тело под одеялом озябло и в то же время покрылось потом. Голова его горела, казалась слишком большой для съежившегося от холода тела. Она разбухла, наполненная легким бредом... наполненная миром.
      В бреду он видел парк, землю, бесконечные воды, катившие землю в бухту, в залив... весь континент катился вниз.
      Потом Дэвид Маркэнд пришел в себя, его сознание снова сосредоточилось. Он услышал, как дождь стучит по крыше павильона, услышал, как он всасывается в землю, услышал шелест деревьев, волнами пробегающий сквозь дождь. Слабое, точно свет, пробивающийся сквозь толщу воды, донеслось до него дыхание Теодоры. Мир был - ночь. Дождь шел. Мир пролился дождем. Но дождь был не дождь - это была глубокая и быстрая река. Казалось, она течет над ним, потому что он лежал на дне. Весь мир был черной рекой; а реки текут вниз. И он, и Теодора, оба одинокие, были на самом дне.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОРА
      1
      Кричит Барбара, и Элен Маркэнд раскрывает глаза. - Пустая постель... Это радостные крики; наверно, Марта забавляет сестренку. Сегодня день рождения Барбары; уже два года - как быстро. Элен смотрит на часы у изголовья: двадцать пять минут девятого. Пустая постель. Каждое утро она видит ее, точно вопрос, оставшийся без ответа. Уютная комната, но в ней пустота. Да разве человеческая жизнь вообще не пуста? Она снова откидывается на подушки и слышит голос своего друга, доктора Хью Коннинджа: "Как бы гладко и мирно ни текла наша земная жизнь, она пуста. Да, мой друг, даже если с нами бог, наша жизнь пуста. Те, кто не познали бога, терпят пустоту, не сознавая ее; те, кто познали, терпят, сознавая. В этом вся разница, но как она велика! Сознавать пустоту жизни и знать, что, когда жизнь придет к концу, наступит конец и пустоте!" Она нажимает кнопку звонка на столике у постели. Почти тотчас же входит горничная с подносом, на котором рядом с чашкой чая лежит пачка писем и газет.
      - Что, Марта ушла уже в школу?
      - Кажется, сейчас уходит, мэм.
      - Приведите Барбару.
      Лимонный привкус чая поражает своей резкостью; но она может умерить эту резкость, может пить ложку за ложкой, как ей вздумается. Газетные заголовки: "ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ХВАСТЛИВОМУ ПОБЕДИТЕЛЮ - ГЕРМАНИИ". "ЗАБАСТОВКА ЯНГСТАУНСКИХ ЛИТЕЙЩИКОВ: ДЕСЯТКИ УБИТЫХ"... тоже поражают. Она разбирает письма. От Реннарда, от Конрада Вестерлинга... циркуляры... просьбы... Дэвид! Сомнений нет: это его почерк, хоть и изменившийся, чуть-чуть изменившийся. Почтовый штемпель какого-то города в Алабаме, название неразборчиво. Она откладывает письма и берет газету: ШЕСТНАДЦАТЬ АМЕРИКАНЦЕВ УБИТЫ МЕКСИКАНСКИМИ БАНДИТАМИ. ГЕРМАНИЯ ПРОЯВЛЯЕТ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ: БЕРЕТ НА СЕБЯ УПЛАТУ СТРАХОВКИ ПО "ЛУЗИТАНИИ". Человечность на войне!
      Дверь распахивается: переваливаясь, входит Барбара; она похожа на отца, маленький белокурый Дэвид. Мальчишечья упрямая рожица с серьезными глазами.
      Элен отставила поднос, чтоб взять ребенка.
      - Сегодня твой день рождения.
      - Лоздения. Баба лоздения!
      - А вот это, - она протягивает куклу с льняными волосами, в синем бархатном платье, - это для Бабы в день" ее рождения.
      Она хочет, чтобы ребенка увели. Она хочет быть наедине с письмом Дэвида. Барбара сидит на постели, рассматривает невиданное существо, не решаясь еще завладеть им. "Лоздения", - повторяет она, думая, что это имя ее куклы. - Когда она поймет, что значит "рождение", половина ее дней рождения уже будет позади. Жизнь действительно бессмысленна! - Элен вспоминается последний визит Конрада Вестерлинга: его снисходительность к ее обращению в католичество. "А почему бы и нет? - сказал он. - Всякий смысл, который мы хотим придать человеческой жизни, бессмыслен. Может быть, имеет смысл сразу исходить из бессмысленной предпосылки". Барбара наконец решилась. Она возьмет Лоздению себе. Ручонками обхватив куклу, она сползает с постели. "Показать Дуду, - говорит она, - показать Дуду Лоздению".
      Элен наедине с письмом Дэвида. Медленно потягивая чай, она вскрывает записку Реннарда: отчет за 1915 год. Она едва заглядывает в него... денег больше, чем она может истратить. Почему это даже в деловых записках Реннарда ей всегда чудится оттенок злорадства: словно он не помогает им богатеть, а разоряет их. Письмо Конрада лежит рядом с письмом человека, который четырнадцать лет тому назад вытеснил его из ее жизни. Она не любила Конрада, но, может быть, вышла бы за него замуж, если б не появился Дэвид. Он не покинул бы ее, не исковеркал бы ей жизнь, но не дал бы ей счастья. - Любовь... сама жизнь, не знающая смысла. Любовь не пуста, но любовь уходит из жизни - и тогда жизнь становится пустой. - Все ее внимание было устремлено на Конрада Вестерлинга, но однажды, зимними сумерками, Дэвид вторгся в ее жизнь и заполнил ее всю. Это любовь. Вечерний чай в студии Корнелии Реннард в День благодарения. Немного спустя Корнелия выбросилась из окна... - разве это была любовь? Она вскрывает письмо Конрада. Он уехал в Чикаго, делать в каком-то ученом обществе доклад о своих последних открытиях в области энергодинамики метаболизма. Я продолжала бы свои научные занятия, я понимала бы, о чем он сейчас говорит. Но Конрад утверждает, что сама наука не понимает своего языка. Наука, говорит он, только сводит невежество до некоторого минимума. Наука, говорит он, уничтожает невежество, а не создает знание...
      "Дорогая Элен!
      Доклад сошел хорошо. Из сидевших в зале его поняли трое молодых людей. Старикам он, конечно, не понравился, потому что они ничего не поняли. Но они боятся Магнум-института и вообще Нью-Йорка. Их нападки будут замаскированы; они знают как раз достаточно, чтобы понять, что для нападок на меня этих знаний мало. Так что, как видите, победа полная.
      Все это для меня ломаного гроша не стоит, дорогая Элен.
      Элен, я отдал бы все, все это за вашу любовь. Много лет назад, когда вы учились у меня и я полюбил вас, я был убежден, что работа - прежде всего. Вот почему я потерял вас..."
      ...Ошибка, Конрад. Вы не понимаете. Если я была близка к тому, чтобы полюбить вас, то именно потому, что для вас работа была важнее всего. Теперь, когда вы заговорили о том, чтоб работу поставить на второе место, я холодна. Дэвид? Может быть, он покинул меня, чтоб найти для себя настоящую работу. И тогда для него работа будет важнее всего. Разве тогда я буду меньше его любить?.. - Она роняет письмо на поднос, не дочитав до конца...
      ...И вот все письма прочтены, кроме одного, с которым она остается наедине. - Прочесть его? Когда я прочту его, останется только то, что Дэвид хотел сказать мне. Его слова, каковы б они ни были, поглотят меня. Она раскрывает "Таймс": СМЕРТЬ АДЫ РЕХЭН. - Какая была Катарина в "Укрощении строптивой!" Почему я не брошу вызова Дэвиду, не заставлю его увидеть меня? Я пассивна. О, такая активная в мире, где нет ничего, кроме пустоты... а с ним так мучительно пассивна! - Она озирается вокруг. С какой любовью она обставляла эту комнату, выбирала подходящие тона, подходящие материалы, подходящую мебель. Ничто не реально, кроме пустой постели.
      Г.К.ГУВЕРА ПРИЗЫВАЮТ ОКАЗАТЬ ПОДДЕРЖКУ УМИРАЮЩИМ С ГОЛОДУ СЕРБАМ. ЗАКРЫТИЕ АВТОВЫСТАВКИ, РЕКОРДНЫЕ ЦИФРЫ ПРОДАЖИ. "УВЕЛИЧЕНИЕ АРМИИ ОЗНАЧАЕТ ВОЙНУ", - ЗАЯВИЛА СЕНАТУ ДЖЕЙН АДАМС.
      ДАННЫЕ СУДЬИ ГЭРИ О ВЫПУСКЕ СТАЛИ.
      ...Вот это интересно. Посмотрим.
      ................... 1915 ..... 1914 ..... 1913
      Чугун (в тоннах) 38.000.000 19.000.000 33.000.000
      Сталь ...."..... 41.000.000 16.000.000 35.000.000
      МИРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ФОРДА ВЕРНУЛАСЬ БЕЗ СВОЕГО ВОЖДЯ.
      ЗАЯВЛЕНИЕ РУТА: НАЦИЯ ДОЛЖНА ВООРУЖАТЬСЯ.
      Снаряды:
      1914 .................... 40.000.000 долл.
      1915 ................... 330.000.000 "
      1916 (размещ. заказов) 1.300.000.000 "
      ...Снаряды? Но это же не сталь. Наши деньги идут не на снаряды. Из стали делают рельсы, плуги, автомобильные части, мосты... РАЗВИТИЕ СБЕРЕГАТЕЛЬНЫХ КАСС - ПРИЗНАК ПРОЦВЕТАНИЯ. Она вскрывает письмо Дэвида. Я не буду больше жить в этой комнате, - говорит она вполголоса. - Я все оставлю в ней как есть, кроме моей кровати... нет, пусть и кровать остается здесь. Я опущу шторы и запру дверь. Я буду спать наверху с Барбарой. - Письмо длинное; оно подписано: _любящий тебя Дэвид_. Элен глубоко дышит, все ее тело глубоко дышит, как в те далекие дни, когда он ласкал ее тело, как теперь иногда, когда играет музыка в церкви. Ей удобно лежать на подушках, чувствовать свое тело, все проникнутое жизнью. Что сказано в письме - не имеет значения: в нем слова, много слов, и все они от Дэвида, и каждое коснется ее...
      Неподалеку от дома Маркэндов (красный кирпич, нарядная зелень, яркий отблеск январского солнца) лежит в постели человек, окруженный письмами и бумагами. Он моложе Элен Маркэнд, но у пего седые виски и глубокие морщины в углах рта. Комната, в которой он лежит, находится позади кухни, в квартире, расположенной на уровне надземки. Передняя, темная комната выходит на эстакаду Третьей авеню; в холле всегда темно; окно комнаты, где лежит человек, приоткрыто, чтоб дать выход воздуху, загрязненному керосиновой плиткой, от которой исходит больше зловония, чем тепла; с постели видны задние дворы особняков, из которых один принадлежит Дэвиду Маркэнду; каждый двор отделен от другого высокой оградой с остриями вверху для защиты от бродячих кошек. Кажется, что комната слишком мала для загромождающих ее железной кровати, стула, письменного стола; тяжелое пальто, наброшенное поверх хлопчатобумажного одеяла, согревает человека, лежащего в постели. Он читает письмо.
      "Дорогой товарищ Берн!
      Сейчас приезжать в Янгстаун бесполезно. Эта битва была проиграна еще до начала. Все заводы в Мэхонинг Бэллей проводят десятипроцентное повышение заработной платы как следствие бунтов, и нам придется придержать свой пыл, пока эти дураки не поймут, что повышение заработной платы на десять процентов всегда означало и всегда будет означать повышение на десять процентов всех цен. Давно уже я не видал такого ловкого трюка капиталистической стратегии, как эти самые бунты. Синдикату банкиров понадобилось, чтобы стальной трест Моргана проглотил эти заводы. Но их акции стояли слишком высоко. Тогда из Чикаго привезли две сотни бандитов, перемешали их со скебами и велели затеять беспорядки. Беспорядки начались. И акции упали на пятнадцать пунктов, это в момент полного процветания всех других стальных компаний. Вчера президент Дэвис поехал в Нью-Йорк. Через день-два произойдет слияние трестов, и акции взлетят вверх. Так что, если у тебя завалялось несколько лишних тысяч, поторопись вложить их в "Янгстаун-Стил"..."
      Джон Бери улыбается и переворачивает одну за другой страницы "Сан", покуда не находит: ПОЛОЖЕНИЕ В ЯНГСТАУНЕ ТРЕВОЖНОЕ. СГОРЕЛО 60 ГОРОДСКИХ КВАРТАЛОВ. ЗАВОДЫ СТОЯТ. Он снова берется за письмо:
      "Наш статистический отдел закончил свою работу; средний заработок местных рабочих равен четырем долларам шестидесяти шести центам в неделю. Несчастные дурни рискуют жизнью ради лишних тридцати четырех центов. Нет, Джон, старина, нужно начинать с самого начала. Отправляйся на Юг, как ты собирался. Через десять лет в Алабаме, Теннесси, обеих Каролинах будет полно заводов с рабочими-американцами. Если нам удастся вбить в их головы идеологию ИРМ, до того как их окончательно измочалит работа, мы начнем революцию именно оттуда. Ты прав. Все эти поляки, чехи слишком забиты, и потом очень уж легко восстановить против них всю страну криками: "Америка для американцев". А вот что скажут, когда красным флагом начнут размахивать потомки Дана Буна? Это даже прохвосту Айви Ли заткнет глотку. И между прочим, последняя резня в Огайо доказала, что Ледлоу и Криппл Крик возможны даже на вашем "цивилизованном" Востоке. При желании можно привезти наемных убийц в Нью-Йорк и нарядить их в форму нью-йоркской национальной гвардии с таким же успехом, как это было проделано в Колорадо. Я завтра уезжаю.
      Твой Поль Вуд".
      Берн разворачивает "Сан" на странице, посвященной финансам. ПЕРЕД ВОЙНОЙ СРЕДНИЙ КУРС АКЦИИ СТАЛЕПРОМЫШЛЕННЫХ КОМПАНИЙ БЫЛ 40 ДОЛЛАРОВ; СЕЙЧАС ОНИ КОТИРУЮТСЯ ОТ 300 ДО 600 ДОЛЛАРОВ. Он берет "Кол". ГОРНЯКИ УЭЛЛСА ГРОЗЯТ БРОСИТЬ РАБОТУ В СЛУЧАЕ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ПРИЗЫВА В АРМИЮ. Да, черта с два! Не с их ревизионистской философией! Они уговорят себя, что это - война за окончание войны, или еще найдут что-нибудь в этом роде. Бросить работу в случае принудительного призыва в армию? Если б они серьезно хотели взяться за дело, им бы следовало бросить работу сейчас, требуя отзыва войск из Франции и заключения мира...
      Газеты кричат: захвачен форт,
      Пять тысяч в кровавой стычке пали.
      Победа? - Едва ль. Но дошли до пятисот
      Акции бетлехемской стали.
      ...Неужели у нас нет поэтов получше? Революционное движение в Америке неосуществимо, пока у нее не будет талантливых поэтов. ПРИШЛА ПОРА АМЕРИКАНСКИМ КАПИТАЛИСТАМ ВЫСТУПИТЬ ВПЕРЕД И ЗАНЯТЬ МЕСТО АНГЛИИ И ГЕРМАНИИ В КОНТРОЛЕ НАД МИРОВЫМИ РЫНКАМИ: ФРАНК А.ВАНДЕРЛИП, ПРЕЗИДЕНТ "НЭШНЛ СИТИ БЭНК". Война приближается к нам. Как превратить ее пожарища в светоч? ЭММА ГОЛЬДМАН НАЗЫВАЕТ ПОДГОТОВКУ К ВОЙНЕ ЗАГОВОРОМ МЕЖДУ ВАШИНГТОНОМ И ВОЕННЫМИ ПРОМЫШЛЕННИКАМИ. Славная, добродушная Эмма несет вздор. С таким же успехом можно назвать яд заговором между жалом и желудком кобры... Ах, вот это уже нечто: "Наши финансисты, - сказал руководитель Стального треста, - могут потерпеть значительные потери, если они по-прежнему будут все предоставлять течению. Долг Англии к концу войны будет не меньше 30.000.000.000 долларов. Об уплате всего долга не стоит даже и говорить: этого никогда не будет. Но согласится ли народ нести тягчайшее бремя лишь для того, чтоб выплачивать проценты? Как бы нам не пришлось услышать о полном отказе от платежей. ЕСЛИ ТОЛЬКО МЫ НЕ ОБЕСПЕЧИМ СВОИ ЗАЙМЫ ДЕЙСТВИЕМ".
      Берн отложил газету. - Все это здесь есть. - Его губы двигались вместе с его мыслями. - Изо дня в день оно появляется в печати. Бросается в глаза, как оспенные знаки на лице. Почему же они не могут увидеть? Как нам заставить их увидеть?.. Упорство! Когда они увидят, начнется революция. Капитализм и война - не болезнь. Ерунда это сравнение с оспой. Все только вопрос роста. Ребенок видит по-детски. В эпоху капитализма рабочие - дети, а буржуазия - взрослые. Тут ничего не поделать ни листовками, ни речами. Но рабочие непрестанно растут; они дорастут до того, чтоб стать правящим классом, и тогда увидят все по-своему. Сравнение с оспой - к чертям! Сентиментальность. В движении и так слишком много эмоционального... ИРМ... Чтоб помочь рабочему вырасти, нам нужны только мысль и дисциплина. Навсегда послать к черту всякие разговоры о "болезнях". И о "злодеях" тоже. Это меня самого делает чувствительным, отнимает трезвость, твердость. Сделаю, как советует Большой Поль: съезжу куда-нибудь на Юг, пощупаю почву. - Джон Берн голоден, но, чтобы поесть, нужно встать и выйти (товарищи, которым принадлежит квартира, ушли на работу, ребятишки в школе). В постели уже почти тепло, а Берн обнаружил, что ему особенно хорошо думается на пустой желудок, когда пригреется расслабленное тело. Он закуривает сигарету и выше натягивает на себя пальто...
      Тридцать лет тому назад Джон Берн родился на ферме в юго-восточной части Огайо. Его отец был добрым фермером и красноречивым адвентистским проповедником. Мать, родом из семьи более высокого социального положения, умерла, когда Берн был еще совсем мальчиком; сестра отца, краснолицая вдова с огромной грудью, вырастила пятерых детей. Когда Берну исполнилось четырнадцать лет, он отправился в Цинциннати на работу. Начав со случайных заработков, он вскоре изучил в совершенстве профессии наборщика и механика. Он стал квалифицированным наборщиком объявлений и опытным рабочим механических мастерских. Не достигнув и двадцати лет, он уже зарабатывал достаточно, чтобы развлекаться с девушками, играть на бильярде и раз в год ездить в Кентукки на дерби. Его общественные взгляды не шли дальше добродушного неверия в великую американскую легенду о том, что смекалка и деньги всегда идут рука об руку. Однажды он случайно попал на лекцию Дэниела Де Леона на тему о "Жгучих вопросах промышленного юнионизма". Он увидел маленького нервного человечка, чьи подвижные руки, казалось, привыкли к жизни более утонченной, чем жизнь машин. Он увидел маленькие ноги, мерившие подмостки, услышал формулировки, уверенные и точные. Де Леон не спорил: он описывал новый мир; он жил в нем и знал его. Это был упорядоченный мир, похожий на него самого. В нем не было ни мусорных свалок, ни отбросов общества. Рабочие, объединенные производством, которое создало и кормило этот мир, сами им управляли, но не путем политической деятельности, а просто тем, что каждый мужчина и каждая женщина делали свое дело на своем месте; если же нет выбрасывались, как ненужные обломки. Спокойным рассказом о благоденствии, которое должно наступить на американской земле, пожилой человек Де Леон убедил юношу Берна. Его обращение совершилось мгновенно. Так солнце восходит над миром, который лежит во тьме незримый, пока солнечные лучи не озарят его. Берн бросил играть на бильярде, думать о девушках, стал обходить салуны. Он не мог забыть плавной речи Де Леона, той своеобразной безличной силы, которая делала его такой яркой личностью. Он решил пойти за Де Леоном и взялся за чтение. Он заглянул в Маркса, но только "Манифест Коммунистической партии" пришелся ему по душе. Тогда он возвратился к таким книгам, как "Основы социологии" Спенсера, "Древнее общество" Моргана и "Федералист". Многое нашел он у Мэдисона и у Джефферсона - больше, чем у таких утопистов, как Беллами и Альберт Брисбэйн.
      Юджин Дебс из вновь возникшей социалистической партии отвлек его от Де Леона. Испано-американец был поэт и ученый, питавший инстинктивное недоверие к индивидуальной деятельности. _Его_ жизнь была достаточно активна; но он опасался незрелой воли американских рабочих и ставил ей преграды. Берн вступил в организацию "Индустриальные рабочие мира" и присоединился к левому крылу. Он скоро почувствовал, что здесь слишком большая роль отводится собственно воле (дополненной академическим интеллектуализмом); но Берн испытывал потребность принадлежать к организации ("Я рабочий, а не пророк-одиночка!"), а другой, лучшей, он не знал.
      Он стал колесить по стране, нанимаясь на работу то в типографию, то на завод. Он учился говорить понятными словами с небольшими группами рабочих, учился организовывать, учился читать и учить. Он хорошо зарабатывал и позабыл все свои дурные привычки; он откладывал деньги и завел текущий счет. Вскоре он одолел "Капитал" Маркса и, так как ясно было, что мозг революционного движения находится за Рейном, стал брать уроки немецкого языка у немецких товарищей в Ланкастере, Милуоки, Нью-Йорке. К 1912 году он окончательно разочаровался в ИРМ. Он чувствовал, что чрезмерный эмоционализм и активное недоверие к мысли и системе приведут их к полной путанице. "Путать интеллектуальность с социальным санкюлотством, - говорил он, - значит впасть в роковую ошибку". Он не порвал с организацией (он верил в "единый мощный союз", во всеобщую забастовку, в борьбу с локаутом предпринимателей, в контроль над саботажем); но для того, чтобы разрешить все свои сомнения и попытаться найти корень зла, он решил на время отстраниться от непосредственной борьбы. Он снял со счета свои сбережения и нанялся стюардом на пароход, отходивший в Англию.
      Казалось, на пароходе уместился в миниатюре весь мир, так что за десять дней можно было получить о нем представление. От кочегара, обреченного на каторжный труд в машинном отделении, до офицера на мостике, от высланного иммигранта на палубе третьего класса до миллионера в роскошной каюте - все общественные группы были обособлены совершенно. Между ними высились перегородки с железными остриями вверху; психологические, экономические перегородки. А специалисты, управлявшие кораблем, все члены команды - от капитана до механика - были рабами имущего класса и молчаливо подчинялись его власти и его нормам. Словом, все как на суше.
      Лондон испугал Берна; в Англии он встретил мало социалистов. Там были обманывающие самих себя оппортунисты, которые вроде лидера Рабочей партии Рамсея Макдональда прикрывали свою связь с буржуазным миром пацифистскими по сути дела программами; или вроде Бернарда Шоу (которого ему привелось услышать) прятали свой эмоциональный конкубинат с капиталом под шутовством, у всех вызывавшим смех и никому не причинявшим вреда. И были обманывающие самих себя лицемеры вроде Веббов, которые, чтоб скрыть свою капитуляцию перед капитализмом, громоздили горы статистических доказательств, что капитализм со своими пороками неизбежно обречен на отступление. Он встретил крупных местных лидеров. Был, например, Том Манн - краснолицый великан, сочетавший в своей упрямой душе ясновидение пророка, смирение святого и любовь поэта.
      В Париже молодой человек узнал, что человеческая жизнь в городе может быть прекрасна. Оглядываясь на родные американские города, он понял, что своей формой они обязаны не жизни в целом, а простейшим побуждениям, ведущим к отрицанию жизни. Париж был целостен и прекрасен, как живое человеческое тело. При виде Нотр-Дам Берн испытал досаду и страх, в котором сам себе не хотел признаться. Он не мог преклониться перед его несомненной грандиозностью, но он не мог и отрицать свое волнение при виде его; он слишком хорошо знал, какая каста и какая вера вылепили его из жизненных сил народа. Но когда он очутился в Лувре, ему захотелось благоговейно опуститься на колени. Его величавая красота открыла ему, сколько красоты таилось в человеческой жизни. Берн бродил по Парижу, откликаясь на красоту его зданий, чутьем воспринимая прелесть скромных дверных притолок, окон, совершенных, как глаза на выразительном лице, изгибы улиц, плавные, как округлости тела. Здесь еще чувствовалось здоровье старого мира - правда, не слишком крепкое, порядком нерастраченное теперь (в уродливых американских городах, казалось ему, оно было загублено безвозвратно) здоровье, определяемое неразвитым производством, при котором для того, чтоб один мог свободно мыслить и создавать, десятеро гнили в рабстве. И все же это была здоровая человеческая красота, потому что человек до сих пор не в силах был создать ничего лучшего. И путь вперед - теперь Берн знал это - лежал (что бы ни говорили многие из его товарищей) не через отрицание этой былой и неполной красоты, но через усвоение ее и преображение.
      Его деньги пришли к концу: незнание французского языка мешало ему зарабатывать на жизнь или находить друзей. Третьим классом он поехал в Берлин - и через неделю получил место в типографии издательства, выпускавшего, главным образом для читателей континентальной Европы, английские и американские романы. Его знание немецкого языка оказалось хуже, чем он ожидал; у него не было способностей к языкам, даже к родному, хотя он бывал довольно красноречив, когда хорошо знал то, о чем говорил. Неистовый бред Ницше, более сдержанные нелепицы Макса Штирнера, краткие статьи Энгельса (голос здравого смысла, гораздо более волнующий, чем вся парадоксальность первых двух) он еще мог одолеть при напряженной работе. Но в новейших социалистических писаниях (Гильфердинг, Каутский, Унтерман, Меринг) слова громоздились, как дюны зыбкого и непроходимого песка. Легче дело шло на социал-демократических митингах. Здесь, как и везде, он увидел, что очень многие товарищи (крыло большинства), пропуская революционную доктрину сквозь призму общественных привычек, превращали ее в худосочную защиту существующего порядка вещей. Но были здесь и люди истинно свободные: мужчины и женщины, проникнутые идеей социализма, освобождавшей мысли и чувства от старых форм. Он услышал Карла Либкнехта, понял из его речи немногое, но дух этого человека, ясный, как майское утро, воспламенил его. Он встретил Розу Люксембург, и с этого дня его жизнь получила священный смысл.
      Джон Берн натягивает на плечи пальто. Ему холодно, несмотря на керосиновую плитку. Почему ему вспомнилась Роза сегодня? Он оглядывает унылую комнату, типичное обиталище городского бедняка: весь город тюрьма, как для бедных, так и для богатых. Вот почему! Уже почти год Роза Люксембург сидит в тюрьме на Барнимштрассе. - _Оба мы в тюрьме_! Но "мир жив повсюду, - слышит он ее голос, - даже в тюрьме". Даже в этой капиталистической тюрьме он должен помнить, что мир - повсюду и что мир прекрасен! Вот что он увез домой из Берлина три года тому назад, после встречи с Розой. Рождение революции (и революционеров) совершается не техникой. Революция должна начинаться как прогулка по весенним полям, как любовь. Потому что в ней люди обретают новую жизнь.
      ...Поеду на Юг. Пройду по южным землям. И может быть, белые рабочие, чья жизнь слита с недрами гор, и черные крестьяне, чья жизнь слита с черной землей, поймут, что машина - всего лишь часть жизни мира, который прекрасен. Поймут лучше, чем мы, пуритане, во всяком случае - быстрее. Потому что мы так давно научились отрицать жизнь, что, когда появились машины, их естественно обратили на отрицание жизни - на ее истребление. Роза права... Быть может, она думала именно об этом, говоря, что рабочие Китая и России могут скорее прийти к социализму, чем рабочие Парижа и Берлина, потому что они не утратили близости к полям, где жизнь мира непосредственно говорит с человеком и человеку легче понять, что жизнь прекрасна. Поля должны прийти на заводы, и заводы - выйти в поля!
      Теодора Ленк мечется на постели. В окне уже брезжит рассвет, и ей это неприятно: теперь еще труднее будет уснуть. Но рассвет, точно кислота, разъедает розовые занавески, обращает в пепел атласный блеск стен, дотрагивается до одеяла, забирается на подушку и в мысли, испепеляя их сознанием истины.
      ...Я не должна была приезжать сюда. Мне не место здесь. Где же мое место? - Какой скучный город Голливуд! Кто бы мог подумать? Экзотика? В железных крышах Люси больше экзотики. - Сладкоречивых стариков, хозяев этого города, она такими и представляла себе: родные братья коммерсантов, которые играли в карты с ее отцом. Но художники, режиссеры, актеры, сценаристы! - они оказались всего лишь паразитами старичков. И в их жилах течет та же самая кровь, только разжиженная, как всегда у паразитов. Страсть? Только старики знают ее. Смелость? В погоне за долларами. Искусство? Кроить пиджаки и брюки. - Почему таким холодом веет здесь?
      Комната Тед посерела от рассвета, даже розовое дерево кровати и голубой шелк одеяла поблекли в серой мгле. - Быть может, потому, что и другие пришли сюда так, как ты! Не для любви, Теодора. А в мире, там, где нет любви... повсюду холод... холод... холод, как в космических пространствах меж звездами. Как ты, они пришли сюда для славы и денег. Холодное сокровище... Холодные сердца ищут, холодные умы измышляют... холодное сокровище... Я могу возвратиться к Дэвиду. - Она знает, что никогда не вернется к Дэвиду. - Я могу возвратиться к Лейтону. - Она знает, что не вернется к мужу. В страхе поползти назад к людям, которые были к ней добры? - Да, Дэвид был добр, хоть он никогда не любил меня. Он любил меня лучшей любовью, чем я его. Лучшей, чем я себя любила. Я могу возвратиться к отцу... Одинокий старик, догорающий в Чикаго, испепеливший себя. Бог дал ему мягкость, нежность, чуткость, и бог дал ему честолюбие, обращенное на меня. И он убил меня: мое желание исполнить его волю (волю нежно любящего отца) убило меня. Будь он проклят... как проклята я. Он должен догореть в одиночестве, его нежность ко мне и его любовь ко мне не могут коснуться меня. Он одинок, я одинока... я не могу вернуться к отцу.
      Где-то далеко в рассветной мгле кричит человек, грохочут по камням колеса. Теодора чувствует безмолвие, которое ее окружает; она содрогается в рассветной мгле. - Нужно жить, больше ничего не осталось. - Сегодня вечером у нее последние пробные съемки. Мэтью сделал больше, чем она ожидала: ее путь был очень легким. - Бедный Мэтью, вы тоже погибли. Значит, _я погибла_? Мы даже не могли согреть друг друга, потому что ваше отчаяние старо, а мое молодо. - Она хороша собой. - Я должна уснуть! - У нее ослепительное тело и полные отчаяния глаза, которым аппарат искусно придает выражение пустоты, а пустые мужчины и девушки назовут эту пустоту "загадочностью", и их голод найдет в ней отклик и утоление. Нужно жить, больше ничего не осталось. Позировать, обманывать, лгать телом и душой. Платить другим лжецам за то, чтоб они все это назвали прекрасным, другим лжецам, которым нужно жить, потому что в ней больше ничего не осталось. Последние пробные съемки должны дать хороший результат (я должна уснуть!), я видела это по лицу старого Гоубела и Мэтью, который мысленно возвращается уже к своей практике в Чикаго. А почему бы нет? Я стану "дочерью нации". Порождением вашего честолюбия и вашей пустоты. Я не хуже многих из вас. Только умнее. Вы будете платить мне и восхищаться мной потому, что я такая же, как вы, только умнее. Ради чего живете вы? Есть ли что-нибудь в этой стране, ради чего можно жить? (Розово-шелковый уют, который рассветом обращается в пепел?) СМОТРИТЕ ТЕОДОРУ ЛЕЙН, ДОЧЬ НАЦИИ... Нужно жить, больше ничего не осталось. Я должна уснуть! Иначе съемки... - Она наклоняется к столику у изголовья постели, открывает небольшой флакон и запивает водой таблетку. Потом ложится ничком, высоко натягивает одеяло и зарывает лицо в подушки, прячась от рассвета...
      Лида Шарон сидит у простого соснового стола и пишет письмо. На ней свободная зеленая блуза, зачесанные назад волосы открывают лоб. Перед ней на плитке дымится кофейник, сзади измятая постель. Она перечитывает написанное:
      "Дорогой товарищ Берн!
      Я очень рада, если то, что я в тот вечер говорила о Юге, способствовало вашему решению навестить нас. Здесь благодатная почва, в этом я уверена. Бедняки негры и белые - такие же бедняки. Негры, для которых нет другой надежды, кроме социальной, революции. Белые, которых тоже эксплуатируют самым ужасным образом, но они еще должны нести бессмысленное и тяжелое бремя "превосходства" над неграми, а ведь у них есть революционные традиции.