Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

      Обрели свершение.
      (Резкий голос отца, выходящий из груди матери.)
      _Что он делает в городе?
      Что он делает в городе?_
      Наш Дэвид не в городе.
      Наш мальчик умер с нами,
      С нашим желанием.
      Уход его в город
      Был смертью его юности.
      _Он живет в городе.
      Что он в городе?_
      Ничто.
      _Желание не умирает_.
      Желание умирает, как все, что вечно,
      Умирает и пробуждается вновь.
      Наш сын, дитя нашего желания,
      Умер. Пробудится вновь.
      (Голос Дэвида, выходящий из груди матери.)
      _Мать, что ты сказала?
      Я - ничто?
      А жена моя, а мои дети?_
      Сын, нет у тебя жены,
      И нет у тебя детей.
      _Мать, я люблю их.
      Ты не веришь, что я люблю своего сына?_
      Желание мое, что можешь ты дать своему сыну?
      Ничего.
      Там, где нечего дать,
      Любовь - ничто.
      _Ничто? Все эти годы работа, дом_...
      Медленное превращение, желание мое,
      После нашей смерти
      В ничто.
      (Голос отца, выходящий из груди матери.)
      _Ничто носит много имен.
      Как больно мне знать это.
      Я играл ничто, носившее славные имена,
      В залах, которые наполняло бездушие,
      Чья ничтожность поглотила мою музыку
      И меня самого! О, моя Марта!
      ...Поглотило меня._
      Желание мое, ты сын
      Нашего желания.
      Через нас ты получил дыхание и жизнь,
      С нами ты играл и рос - и вырос сильным.
      С нами ты исчез.
      Мы, которые желали, сумели создать тебя.
      Но у тебя не будет жены,
      И у тебя не будет ребенка,
      Возлюбленное желание мое,
      У тебя не будет жизни,
      Пока желание не родится в тебе.
      Темный, как земля, мрак, наполненный голосами и образами, сменился серым безмолвным днем, окружившим опустошенного и усталого Дэвида Маркэнда. Шел дождь; мокрая пелена тянула небо вниз, к земле, и в пей они сливались в одно. Маркэнд подумал, что хорошо было бы умереть. Голод поднял его с постели, но пища тяжело ложилась в желудок; глаза, ноги и руки болели. - Я - ничто. Тщеславие городской жизни... успех... все было ложью. - Он стал отцом, он определил судьбу женщины, но он - ничто. Неприглядное это было зрелище - жизнь Дэвида Маркэнда. Не мудрено, что он бежал из своего дома и своей конторы. Теперь он понял. - Когда умерла моя мать, ее тело зарыли в землю, и оно обратилось в прах. Моя смерть была медленнее, мое тело отправилось в Нью-Йорк, и там я тоже постепенно стал прахом. - Еще много было в нем от нежного и покорного мальчика для Томаса Реннарда с его лихорадочной ненасытностью, для Корнелии с ее материнской потребностью любить, для Элен. Но вскоре он исчез; остался автомат, созданный городом, делал деньги, растил детей. Но и это тоже кончилось. Я возвратился к началу пути... мертвый. Я - ничто.
      Дождь все шел, и Маркэнд все думал о смерти. - Я обманываю себя самого, я вовсе не хочу умереть. - Ему захотелось узнать, где проводит лето его семья. Элен тогда еще не решила, снять ли ту усадьбу в Адирондаке, где они жили прошлым летом. Как странно не знать, где сейчас она, где Марта и Топи. Тони! Его Маркэнду особенно недоставало, его он особенно любил. Было нестерпимо сидеть тут в кухне и не знать, где сейчас его сын, что делает его сын. - Может быть, Тонн болен? Но мне бы дали знать. Реннард знает, где я (он послал ему письмо с просьбой выслать сто долларов). Нет, мальчик здоров. Он катается в лодке по озеру. - Маркэнд вдруг почувствовал уверенность: семья его в горах, в адирондакской усадьбе. Он видит их всех. Элен здорова, но неуловимое облако застилает ее от Маркэнда. Марта весела, как всегда. Тони сидит в лодке, но он невесел. Маркэнду трудно представить себе, что думает Тони. - Достаточно ли он взрослый, чтобы его встревожило отсутствие отца, тревога матери? Или то, что я вижу, - всего лишь мое предчувствие?.. - Маркэнду вдруг сдавило горло, как при внезапном испуге. Предчувствие. Что это значит? На несколько минут он замер, почти не дыша... Потом почувствовал, что решение принято: - Я возвращаюсь домой. Пусть я - ничто, но по крайней мере я могу дожить остаток моих дней вместе с моей женой и моими детьми. Я нужен им. - Он слышит свои сомнения, их страшный отзвук в голосе матери. Как может "ничто" быть нужным жене и детям? Как может "ничто" давать? Он думал о Деборе и Гарольде, о мертвящей власти над ними Сэмюеля Гора. - Я возвращаюсь домой. Или нужно остаться здесь и умереть, или - вернуться домой.
      В этот вечер, как всегда, Дебора поставила перед ним тарелку с едой. Он сказал:
      - Я возвращаюсь. Я возвращаюсь домой.
      Он почувствовал, как окаменела ее рука, все ее тело. Было темно, сильный дождь ослепил сумерки. Она поставила на стол две свечи. Она сказала:
      - Когда вы кончите ужинать, я приду. Я хочу поговорить с вами.
      Когда она ушла, напряжение, исходившее от нее, не исчезло. Когда она возвратилась, оно стало расти, пока вся комната не наполнилась им. Она остановилась за его стулом и положила руку ему на плечо.
      - Еще не время вам возвращаться домой.
      Пустым взглядом он смотрел перед собой; он хотел руками закрыть лицо, так стыдно ему стало от ее слов и от ее руки, лежавшей у пего на плече, стыдно, потому что ему нечего было ответить. Наконец он сказал:
      - Я не знаю, зачем приехал сюда. Может быть, для того, чтобы узнать кое-что о себе самом. Ну что ж! Мне это удалось. В этом мало хорошего... в том, что я узнал. Но теперь мне бесполезно оставаться. Я могу привыкнуть к своей пустоте. Дома, может быть, я найду себя.
      - Вы не готовы, - сказала она.
      - У меня есть жена, Дебора. - Он все еще бесцельно смотрел вперед, чувствуя на своем плечо ее руку и за своей спиной ее тело. - Есть дети. Они ничего не знают. Мое отсутствие может оказаться ядом... невидимым ядом. Оно может причинить зло Элен, и через Элен... - Он поднял глаза на Дебору.
      Она сняла руку, придвинула качалку его матери и села напротив него.
      - Дэвид, я кое-что должна сказать вам.
      Ветер начал хлестать по оконнице струями дождя. В тесной комнате неподвижно стояло пламя свечи.
      - Как мне сказать вам? - Она говорила так тихо, что в стуке дождя по стеклу трудно было расслышать ее. - Вы должны понять меня без слов. Дэвид, вы не готовы еще к возвращению домой. Ваша судьба не так проста. Вы не имеете права вернуться и позволить жене и детям сделать из вашей жизни то, что они хотят... Спросите у бога... Пусть откроет, какова его воля!
      Он пристально посмотрел на нее.
      - Бог со мной не разговаривает. Я не верю в бога.
      - Но он разговаривает со мной. Он говорил со мной.
      - И что же он сказал?
      - Это было на холме. Где вы часто играли в детстве. Сначала мне это не нравилось. Холм - мой. А вам-то что там делать? А потом вдруг я примирилась, поняла, что так и надо. А потом перестала про это думать. Вы уехали. Я вас забыла... А холм...
      - Что вы слышали на этом холме?
      - Это было в ту вторую ночь, когда я сбежала из ужасной постели мужа. В первый раз я сбежала зимой, сбежала потому, что он меня бил. А тут я чувствовала, что умру, потому что была весна. Я не в силах была вынести новую весну. Поскорей бы умереть. Трое детей моих умерли. И ангел стоял в огненном облаке на вершине холма, и голос его был как ночь, темный, бескрайний, он нежно коснулся меня и вошел в меня. Дэвид, он сказал мне, что мне нельзя умирать. Потом, когда родился Гарольд, я подумала, что все это было ради него. Но это не ради Гарольда. Я осталась жить не ради Гарольда. Почему ангел запретил мне умирать? Дэвид, верьте мне. Это с вами связано. Теперь я вижу. Вы должны быть близко, чтоб я еще лучше увидела все вблизи. Вот почему вам нельзя уезжать. Пока еще нельзя.
      Она сидела в качалке его матери, не шевелясь, прямая и спокойная, но ее слова несли бурю человеку, который слушал их.
      - Если б я знал, Дебора, чего вы хотите от меня, я бы все сделал.
      Она всплеснула руками, она радостно заламывала их.
      - Ничего... ничего. Ничего не надо делать. Только останьтесь... - Она поднялась с качалки, снова встала с ним рядом. - Я все знаю. И вам скажу.
      Он тоже поднялся.
      - Дебора, я сам не знаю, отчего ваши слова так действуют на меня. Я же не верю ни в какого ангела. Оно и понятно - я и в бога не верю.
      - Да зачем вам верить в бога? - вскрикнула она. - Богу нет дела до того, верите вы в него или не верите. Если б ему это было важно, он бы уж сумел сделать так, чтобы вы поверили.
      - Во что же мне верить, Дебора?
      Она всплеснула руками.
      - В самого себя.
      - Не могу. Я - ничто...
      - Тогда верьте в то, что видите.
      - Я вижу вас.
      - Вы останетесь, Дэвид, потому что видите меня.
      Когда она ушла, он закрыл глаза, чтобы ее не видеть. Он чувствовал душную комнату, два тела, его и Деборы, дышавшие в этой комнате, дождь по стеклу, шелест деревьев под дождем, отдаленный вой собаки, вызвавший в его представлении образ земли: луга, холмы, каменоломни. У пего слегка кружилась голова. Он сжал ее обеими руками; это немного прояснило его сознание. Теперь он видел только свое тело, видел, как оно дышит. Он увидел, как его тело вдыхает и выдыхает слова Деборы, которые она говорила в этой комнате, и как это тело вдыхает и выдыхает отдаленные стоны деревьев под дождем. Казалось, все это и есть его сознание. Дэвид Маркэнд постиг свое сознание, часть самого себя, но не отделенную от него, как тело его было отделено от мира... часть его самого, граничившую с чудесной свободой.
      Он раскрыл глаза и оглядел пустую комнату; она была полна спокойным взглядом Деборы...
      3
      Август был жаркий. Ночью Маркэнд вышел побродить... Он бродил среди ночи, беззвездной и светящейся, как черный жемчуг. Он слышал, как садилась роса на разбухшие листья и трещали ночные насекомые. На следующий день Дебора, ходившая в Клирден за покупками, принесла ему письмо. Маркэнд почти не прикоснулся к ужину, который она поставила перед ним; он вышел в сад, где теперь буйно разрослись сорняки, сел под яблоней на сделанную им самим скамью. Он прочел:
      "Любимый муж мой!
      Ты, вероятно, беспокоишься о нас, поэтому хочу сообщить, что мы все здоровы. Я сняла опять ту же усадьбу, что в прошлом году. Мы приехали сюда 9 июня: я хотела выехать раньше, но никак не могла решиться покинуть город. Марте здесь очень весело. У Сидни поселилась семья Ричарда Бэкстона, у них две маленькие девочки, одна ее ровесница, другой девять лет. Прошлогодние наши соседи, Берчи и Стайны, тоже здесь, так что у Марты большое общество. Она учится плавать. Она очень послушна и прилежна. Я решила взять детям гувернантку-француженку и пригласила некую m-lle Деспиналь, молодую женщину с большим чувством юмора. Дети ее полюбили и уже начинают немного болтать по-французски. В одном отношении m-lle меня беспокоит. У меня такое впечатление, что ей не хватает мужского общества, а здесь кругом нет совершенно никого подходящего. Все приезжие - женатые люди, а деревенские мужланы ей, разумеется, не компания.
      Тони тоже здоров. Он вместе с соседскими мальчиками занят постройкой настоящей лодки из березовой коры. Потом он изучает птиц. Он их очень любит и целые часы проводит на лесной опушке, где их всегда много, лежит на спине, слушает, наблюдает, читает книжку о пернатых Америки, которую я ему подарила. Но Тони тоскует, хотя он сам не сознает и не понимает своей тоски. Он постоянно спрашивает меня: "Где папа? Когда папа вернется?" Я решила сказать ему, что ты уехал в далекое путешествие. Но он хочет знать - куда, чтобы следить по карте в учебнике географии. И еще спрашивает, почему ты не пишешь. И так смотрит на меня, словно я виновата. Мне только неясно, обвиняет ли он меня в том, что я мало знаю, или в том, что я скрываю то, что знаю. Иногда он забывает об этом и по нескольку дней не задает вопросов. Потом снова начинает спрашивать, и это повторяется все чаще. Между прочим, в первый месяц Тони как-то меньше тревожился, больше спрашивала о тебе Марта. Но теперь ее это, кажется, перестало интересовать. Тони же - напротив. У него появились тени под глазами. Я часто замечаю их, когда он задумывается и молчит - знаешь, как с ним бывает. В эти минуты он знает, что я не понимаю, почему тебя нет, и что я лгу ему. Иногда я чувствую, что он испуган, как будто его почему-то вдруг оставили одного. Иногда это не страх, а боль и даже - Дэвид, любимый мой, - чувство унижения. Он храбро сжимает губы и смотрит на меня, а в глазах у него слезы. Потом он вдруг бросается играть с мальчиками и на целую неделю забывает обо всем.
      Я рассказываю тебе об этом, Дэвид, только потому, что я чувствую - тебе нужно знать. А так все в порядке. В конце концов, дети могут привыкнуть даже к отсутствию матери, если кто-то о них заботится и все для них делает.
      М-р Реннард несколько раз приходил к нам до нашего отъезда. Он, по-видимому, очень умный и внимательный человек, хотя не могу сказать, чтобы я испытывала к нему симпатию. Но это, может быть, и несправедливо, и я постараюсь преодолеть свою неприязнь. Я не могу забыть, что он пытался помешать нашему браку. Он каждый месяц присылает мне чек - денег у меня вполне достаточно.
      О себе что же мне говорить, Дэвид? Я жду твоего возвращения. Сердцем я с тобой не расставалась. Ты даже сам не знаешь, какая близость связывает нас сейчас. Ты всегда здесь, со мной, и не можешь покинуть меня. Но твое отсутствие для меня мучительно, потому что оно делает несовершенным твое присутствие в моей душе и теле. Твое отсутствие означает, что ты страдаешь. И для меня мучительно быть так близко к твоим страданиям и в то же время так далеко от них, так понимать их, как я, мне кажется, их понимаю, и быть такой беспомощной.
      Мы здесь пробудем до 20 сентября или даже дольше. Ты ведь знаешь, как хорошо осенью в горах. В доме все как было прошлый год. Все готово для тебя. Я помню, в прошлом году ты брал отпуск поздно - кажется, в конце августа.
      До свидания, мой любимый. Пусть господь благословит тебя и возвратит поскорее к твоим детям и жене.
      Элен".
      ...Пока Маркэнд читал и перечитывал письмо жены, Дебора Гор возвратилась домой и застала в кухне своего сына.
      Гарольд не поздоровался с ней.
      - Ты что, опять ходила стряпать этому Маркэнду?
      - Ведь ты же знаешь, что я хожу туда каждый вечер. Но тебе ужин готов, сынок, нужно только разогреть. Ступай, переоденься. Я не люблю запаха машин. Пока ты приведешь себя в порядок, я тут управлюсь.
      - Мама, я требую, чтоб это прекратилось! Больше я не стану терпеть.
      Она не пыталась сделать вид, что не понимает.
      - Ты не пойдешь переодеваться?
      - Нет.
      - Тогда я потороплюсь с ужином.
      Она повернулась к плите. Гарольд своим коренастым телом преградил ей путь. Его глаза были на одном уровне с глазами матери.
      - К черту ужин! Ты слышала, что я тебе сказал?
      - Я не глухая, Гарольд.
      - Ну и что же? Бросишь ты туда ходить или нет?
      - Нет, не брошу.
      - Я заставлю тебя! - Мальчишеский гнев исказил его лицо.
      - Не знаю, как тебе это удастся. И почему ты на этом настаиваешь? Дэвид Маркэнд сюда больше не приходит, как ты просил. Но ты же не запретишь мне выходить из дому или ходить, куда хочется.
      - Ты мне мать, и я имею право требовать. Нечего тебе стряпать для этого человека, словно он твои муж. Ты не поденщица. Стыд, позор! Проводишь там все вечера. Весь город говорит об этом.
      - Не говори мне о стыде и позоре. _Своей_ жизни я не стыжусь.
      Он понял намек на отца. Никогда он не слышал от нее доброго слова об отце... ни доброго, ни злого... она никогда не связывала свою жизнь с его отцом или с ним самим.
      - Что же, ты думаешь, мне это приятно, что ты ходишь туда и что все говорят об этом?
      - Мне очень жаль, - тихо сказала она, - мне очень жаль, что ты так к этому относишься.
      Ее мягкость взбесила его. Он сжал кулаки, губы его задрожали.
      - Я тебя заставлю! - он подошел ближе. - Я тебя заставлю!
      Она увидела его кулаки и содрогнулась.
      - Не смей!
      Он отступил, смутно поняв, что ее страху много лет, больше, чем ему самому, и в этом страхе снова угадал намек на отца.
      Ее вспышка остыла. Она отошла к столу и села.
      - Слушай! - сказала она. - Все это уже давно накипало, и хорошо, что прорвалось наконец. Я тебе хочу сказать, Гарольд, что в мою жизнь я тебе вмешиваться не позволю. Живи своей жизнью.
      ...Позволь вмешаться! О, позволь мне быть ближе к тебе!..
      - Я и не вмешиваюсь, покуда ты живешь, как порядочная женщина.
      - Покуда я сижу в своем кресле, сложа руки. Покуда я ничего не делаю. Из года в год, изо дня в день...
      - Мама!..
      - Говорю тебе - оставь меня в покое. Смотри, Гарольд, оставь меня в покое.
      - Ты что, влюблена в этого бездельника? - Злобу в его голосе охлаждала усмешка, та самая усмешка, с которой Сэмюель Гор сказал: "Ах, так тебе знакома страсть?"
      - Вот что я тебе скажу... - Дебора обеими руками крепко ухватилась за угол стола. - ...не испытывай ты моей любви к тебе.
      - Ты меня не любишь. Ты меня никогда не любила.
      - Я тебя любила.
      - Лжешь!
      - Я не лгу, Гарольд. Но мы чужие. Когда ты вот такой, как сейчас, - мы чужие.
      - Ты лжешь! Ты никогда меня не любила, оттого что ты ненавидела отца. Вот почему мы чужие.
      Она молча на него посмотрела.
      - Попробуй сказать, что это не так! - Он почти плакал. - Не смеешь? Если ты меня любишь, почему же ты не можешь сказать?
      Взгляд, которым она смотрела на сына, стал еще суровее, потому что она знала, что любит его и вместе с тем должна его ненавидеть.
      Он подошел и перегнулся через стол.
      - Иди ко всем чертям! Поняла? Я все знаю. Конечно, я - настоящий сукин сын. А разве может быть иначе? Посмотреть только на мою мать... - Он засмеялся.
      - Гарольд! - резко сказала она. - Ступай в свою комнату. Умойся. Переоденься, как я тебе велела. И приходи ужинать. Я приготовила тебе вкусный ужин.
      Он пристально взглянул на нее; потом повернулся и вышел. Придя в свою комнату, он навзничь бросился на постель.
      Часом позже мать отворила его дверь. Маленькая комната полна была лунного света. Гарольд спал лицом вниз, подогнув ноги и закинув руки за голову, как спят маленькие дети. Дебора долго стояла в дверях. Она чувствовала, что любит его. - Теперь, снова обратив его в ребенка, - с горьким упреком сказала она себе, - ты снова его любишь. - Глаза ее наполнились слезами, потому что велика была горечь упрека. Губы сурово сжались, и, прикрыв за собой дверь, она пошла прочь.
      Гарольд проспал всю ночь. Проснувшись утром и увидев себя одетым, он все вспомнил. Его тело наполнилось великой ненавистью к Дэвиду Маркэнду, вытеснившей его страх перед матерью, его обиду. Эта ненависть, которая заполняла его целиком, делала его мужчиной. Он встал, снял рубашку, смочил лицо и грудь холодной водой и выскользнул из дому.
      Птицы пели, ноги его ступали по росе, на деревьях лежал еще предутренний туман.
      Дэвид Маркэнд стоял во дворе и обливался холодной водой из ведра. Он увидел, как Гарольд поднимается по ступеням, и понял: что-то случилось. Он прикрылся полотенцем.
      Мальчик остановился шагах в десяти от него.
      - Я пришел сказать, что я больше не позволю матери вести ваше хозяйство. - Он с трудом находил слова. Проще было бы драться, чем разговаривать; но то, что Маркэнд стоял перед ним голый, обезоружило его. - Я пришел сказать, чтобы вы объявили моей матери, что она больше вам не нужна. Если вы не сделаете, как я говорю, я изобью вас.
      - Погодите минуту, - сказал Маркэнд. Он вошел в дом, надел башмаки и брюки и возвратился. Капли воды еще блестели на его груди. - Теперь повторите, что вам нужно.
      - Я сказал вам: оставьте мою мать в покое... Сидите тут один, а еще лучше - убирайтесь в свой город и там ищите себе других шлюх.
      Маркэнд подошел ближе и, схватив мальчика, поднял его на воздух. Гарольд не был ни слаб, ни труслив, но его обезоружила неожиданность нападения, сумятица в его душе и что-то в выражении лица Маркэнда. Он слышал свой голос: "Шлюха... шлюха..." Он оскорбил мать и себя самого; стыд и страх обуревали его. Маркэнд на руках донес его до калитки; он держал его крепко и бережно. Он сбросил мальчика вниз, на дорогу. Гарольд перекувырнулся, но не ушибся и встал на ноги. Маркэнда уже не было видно.
      "Я назвал ее шлюхой, я назвал ее шлюхой!" - звенело у Гарольда в ушах. Он медленно пошел по дороге.
      На заре Маркэнд проснулся с мыслью о сыне. Он лежал в постели и видел перед собою лицо Тони. - Предательство! Мой сын чувствует, что я предал его. Нелепость! - Он стал думать о Гарольде Горе. Юноша озлоблен, он подозревает свою мать и Маркэнда - нелепость. Но он глубоко и слепо чувствует предательство матери - справедливое чувство. Маркэнду трудно понять это чувство; немудрено, что Гарольд не сумел найти для него правильных слов. Но оно справедливо. А Тони... Разве предатель отец, отлучившийся из дому на несколько месяцев? Навсегда? Нелепость. И все же Тони прав.
      Это внезапное пробуждение на заре с мыслью о Тони (и как тень этой мысли - Гарольд) стало привычкой. Маркэнд вставал с постели усталый. Он начал худеть. Он не ответил Элен на письмо.
      Однажды днем, когда он сидел в саду и строгал пахучие мягкие сосновые доски для книжной полки Деборе, Люси Демарест в белой полотняной амазонке и черных сапогах вдруг очутилась перед ним.
      - Здравствуйте! - сказала она. - Вот я и разыскала, где вы живете.
      - Здравствуйте, - сказал Маркэнд.
      - Я вам не помешала?
      - Нет, ничего.
      - Может быть, зайдете как-нибудь вечерком к чаю?
      Маркэнд покачал головой.
      - Так заняты, что некогда ходить по гостям?
      - Я уже месяц не был в городе.
      - Вы никогда не выходите из дому?
      - Я гуляю по окрестностям.
      Она внимательно смотрела на него.
      - Что вы делаете сейчас?
      - Вот - строгаю доску...
      - Пойдемте прогуляемся немного.
      - Сейчас?
      - А почему же не сейчас?
      Какая-то тяжесть навалилась на него; горячий туман застилал солнце; он последовал за девушкой. Она вывела свою лошадь к началу холмистой дороги за каменоломнями. Там она привязала ее.
      - Поло привык ожидать меня. Интересно, о чем он думает, когда я исчезаю на несколько часов?
      - Ни о чем, - сказал Маркэнд.
      - Пожалуй, вы правы. Не о чем ему думать. - Она посмотрела на него так, словно ей в первый раз пришло в голову, что он - человек. - Но вот вы, говорят, уже давно здесь и все время живете совсем один. Должно быть, у вас есть о чем подумать... Нет-нет, можете не отвечать. Я не допытываюсь. Это, право, не имеет значения.
      Они шли медленно, по жара была мучительная. Маркэнд чувствовал, как взмокла от пота его распахнутая рубашка. Девушка вынула из-под лифа платок и, приподняв тонкую ткань, вытерла пот на груди. За лугом начиналась роща; солнце было уже за деревьями, и роща отбрасывала густую тень.
      - Пойдем посидим там, - сказала девушка. Она повела его в рощу. Маленький ручей смеялся на дне оврага; там было прохладно и уединенно.
      Девушка легла на спину и взглянула на Маркэнда. Он видел, как она платком вытирала грудь; пуговица на ее лифе осталась незастегнутой. Он опустился на колени возле нее и, расстегнув остальные пуговицы, распахнул лиф. Ее груди были обнажены. Он долго смотрел на них, потом поцеловал. От них шел влажный и сладкий запах. Он стал ласкать их, накрыв ладонями. Что-то было в них слабое и нетвердое, хотя это были молодые, совершенные по форме груди. Не хватало им женского. Это вызвало в нем желание смять их. Он сдержал свой грубый порыв и заглянул в глаза Люси, холодные и выжидающие. У него вдруг появилось странное чувство, словно эти глаза жили отдельно от тела и наблюдали, как оно наслаждается. Он прикрыл ее грудь.
      - Что случилось? - спросила она, не шевельнувшись. - Почему вы это сделали?
      - Я думаю - так нужно.
      - Боитесь "погубить" меня? Не бойтесь.
      - Нет, не потому.
      - Я вам не правлюсь?
      - По-настоящему - может быть, нет.
      Она стала тяжело дышать; его отказ возбуждал ее больше, чем его ласки.
      Он знал, что, если сейчас он не возьмет ее, она его возненавидит. Вдруг он испугался.
      - Простите, - сказал он, - со мной творится что-то непонятное.
      Она приподнялась на локте и свободной рукой ударила его. Удар пришелся по щеке, и щека запылала. Он повалил ее навзничь, сплетая руки с ее руками, тело с ее телом. Она боролась, но слабо, потом затихла. Он коснулся губами ее шеи... Снова ощущение хрупкой пустоты остановило его страстный порыв. Он мучительно желал овладеть ее телом, по ее грудь, ее шея - их хрупкость была преградой. В нерешительности он огляделся: холмы окружали их, темные холмы, закованные в броню листвы. Голод плоти в нем дошел до боли. Но теперь преградой были холмы, закованные в броню холмы.
      - Зачем вы ударили меня? - сказал он, поднимаясь. - Я обезумел от этого.
      - Уходите, - пробормотала она. Она все еще лежала на спине.
      - Да, я уйду. - Он повернулся и пошел прочь.
      ...Отец Люси, старшина Демарест, в обществе бутылки пива сидел на крыльце, когда по ступеням поднялась его дочь. У него были темные волосы, обрюзгшие желтоватые щеки и глаза, выпученные и остекленевшие, точно в постоянной лихорадке. Он жил с дочерью вдвоем, любил ее, но мало с ней соприкасался. Его жизнь состояла из одних лишь торговых сделок (в Уотербери, где они проводили зиму, у него была контора) и пьяных досугов. Люси он давал больше денег, чем ей было нужно, предоставляя ей полную свободу, и относился к ней с обожанием, в котором сам себе не смел признаться. Физически она была точной копией его покойной белокурой жены, которая умерла слишком рано, не успев насытить его страсть, и эту страсть он бессознательно перенес на дочь. Он и Люси во многом походили друг на друга: тот же темперамент, вкусы, дух; безудержность в удовлетворении своих желаний, цинизм, похотливость одного легко могли найти отклик в другом. Но они ни о чем не могли говорить друг с другом, потому что об основном... о физической любви отца к дочери... не могло быть сказано ни слова.
      - Хорошо покаталась? - спросил он ее.
      - Нет. Слишком жарко.
      - Кларисса! - закричал он. - Кларисса! Еще бутылку. Мисс Люси тоже выпьет... Зачем же ты ездила?
      - А что мне было делать?
      - Лучше выкупалась бы в озере.
      - Мне нравится, когда жарко... Охладиться всегда успеешь.
      - Не похоже, что сегодня жара тебе понравилась. Она тебе испортила настроение.
      - Это не жара. Если хочешь знать, я кое-что видела, что мне не понравилось.
      - Ну, расскажи.
      Старая дева, вся в черном, в скрипучих шнурованных башмаках, принесла бутылку пива и тарелку с печеньем. Погружая губы в пивную пену, Люси сказала:
      - Ты знаешь этого Маркэнда?
      Демарест выпрямился.
      - А что?
      - А вот что! Мне хотелось проверить... так, для себя. И оказалось, что это правда: он путается с вдовой Гор.
      - Ее сын приходил сюда, ко мне.
      - Гарольд Гор? Что он говорил? - теперь насторожилась Люси.
      - То же, что и ты. Бедный мальчишка прямо с ума сходит. Он говорит, что его мать путается с этим Маркэндом. Но ночам ходит к нему. Ругал ее, плакал, бедняга.
      - Но она ему в матери годится. - Люси смотрела в сторону.
      - Мальчишка до того дошел, что я боюсь, как бы не было скандала, если только мы не предупредим это. Он чуть ли не застрелить его хочет.
      - Что же ты думаешь делать?
      - А вот решим. - Он внимательно поглядел на дочь, которая по-прежнему смотрела в сторону.
      - Как ты узнала?
      Она повернула к нему лицо.
      - Очень просто. Я пришла к мистеру Маркэнду. Я сказала ему: не хотите ли стать моим любовником, мистер Маркэнд? А он сказал: очень сожалею, мисс Демарест, но я уже прежде сговорился о том же с одной пожилой дамой, по фамилии Гор. - Она допила свое пиво. - Хочу выкупаться, - сказала она и вышла.
      В тот же вечер четыре человека пришли в дом старшины Демареста: его компаньон, Кларенс Дейган; Сэм Хейт, местный столп баптистской церкви; Джекоб Лоусон, представитель того нового элемента, с помощью которого Клирден надеялся обрести былую славу; и маленький толстенький человек с визгливым голосом, почтмейстер Вилли Ларр, который регулярно округлял число голосов клирденских избирателей и отдавал их Дейгану и Демаресту. Через комнату проскрипела Кларисса, оставив на столе батарею бутылок. Она одна была неотъемлемой частью комнаты; когда она ушла, там стало пусто, несмотря на то что пятеро мужчин сидели за столом... пусто под высоким куполообразным потолком, среди деревянных панелей, стульев ампир из красного дерева с бронзой и больших французских окон, сквозь которые навевал лето мягкий южный ветерок.
      Демарест выпил стакан крепкого виски с содовой.
      - Грязная история, - сказал он. - Все вы знаете этого Маркэнда, который в мае прикатил сюда из Нью-Йорка...
      - В конце апреля, - уточнил Лоусон. - Это я привез его в Клирден...
      - ...и поселился в доме своей покойной мамаши, за какой надобностью никому не известно. Впрочем, нас это не касается. И хоть все это было довольно странно, никто из нас не считал себя вправе вмешиваться в его дела. Дом принадлежит ему. И Маркэнд - нью-йоркский житель, человек, говорят, состоятельный и солидный.
      - Вы хотите сказать - был состоятельным и солидным, - возразил Дейган. - Я почуял, что дело неладно, как только первый раз...
      - Его отец был ничтожеством, - перебил его Хейт. - Играл на скрипке. А мать ни разу не переступила порога церкви.
      - Я хотел сказать вот что... - продолжал Дейган (очевидно было, что весь разговор ведется по заранее составленному им и Демарестом плану). Демарест говорит, что Маркэнд состоятельный и солидный человек, а я утверждаю, что его дядя дал ему место в своем табачном предприятии. И пока дядя был жив, он занимал это место. Можете догадаться, почему он держался там, если я вам скажу, что, как только дядя умер, его в два счета выкинули вон.
      Остальные выслушали эту новость серьезно и внимательно, точно врачи на консилиуме, устанавливающие диагноз пациента.