Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

      - Скебы! Скебы идут! - послышался крик.
      Полисмены оттеснили забастовщиков от дверей к мостовой. Когда штрейкбрехеры подошли совсем близко, они попытались прорваться. Полицейские дубинки крушили без разбора. Забастовщики отступили, сдвинулись плотнее и бросились вперед; полиция не выдержала напора, и штрейкбрехеры очутились в общей свалке. Синие мундиры сошлись снова и сомкнутым строем, плотной стеной устремились вперед. Забастовщиков отбросили в водосточную канаву, скебы с жалобными криками теснились к двери. Держась вдоль края тротуара, налетел конный полицейский отряд. Забастовщики оказались зажатыми между дубинками пеших полисменов и лошадиными копытами. Они дрогнули, рассыпались, расползлись. Стэна столкнули с тротуара. Лошадиная морда мелькнула над ним, и он упал; тяжелое копыто ударило его в грудь. Ноги, дубинки, крики смешались в каком-то бреду. Потом стало тихо. Стычка окончилась. Стэн поднялся, не ощущая ничего. Забастовщики были разбиты наголову; на асфальте виднелись следы крови; скебы исчезли. Полисмены выстроились и стояли неподвижно; лошади жевали удила. Стэн скользнул за угол.
      Он потерял свой значок пикетчика и шляпу; пальто его висело лохмотьями, голова болела. Он прошел несколько кварталов и тогда только ощутил тупую боль в груди, там, куда ударила его лошадь.
      Мучимый тошнотой, он с трудом добрался до отеля на Девятой авеню и повалился на кровать. Он проснулся среди ночи; в комнате было темно. Он повернул голову туда, где смутной дымкой серело окно; казалось, узкий дворик давил на него оттуда.
      - Кристина, - простонал он, - Кристина... - Он лежит на дне колодца; этот колодец - Америка; он упал вниз, пролетел мимо гладких черных враждебных стен. Кристина! Она далеко вверху, куда не достает ни его взгляд, ни его голос. Потом он стал думать о профсоюзе. - Они мне помогут. Разве солдату не случается получить рану в бою? - Он, американский рабочий, шел в бой за дело рабочих. - Кристина, - сказал он громко, - я поправлюсь и вернусь к тебе, - и заснул, успокоенный.
      Когда он проснулся, тело его затекло так, что он не мог встать. В груди у него горело. Он пролежал весь день. Какой-то человек пришел разбудить его и принес ему миску супа. На следующий день он почувствовал, что может двигаться. Он с трудом оделся и пошел в комитет союза.
      Длинная низкая комната была почти пуста. Только у конторки сидели те же двое, скорчившись на своих табуретках. Они холодно посмотрели на него.
      - Узнаете меня? - спросил Стэн.
      - А что вам надо?
      - Вы меня посылали в пикет, угол Одиннадцатой и Бродвея. Я вступил в союз.
      - Покажите билет.
      - Вы мне не дали билета, вы сказали - потом, когда я смогу заплатить членский взнос. Вы мне дали значок пикетчика.
      - Вы не член нашего союза.
      - Но вы так долго со мной разговаривали. Вы мне дали значок...
      - Где же он?!
      - Я его потерял. Нас разогнала полиция. Разве вы не знаете? Я ранен.
      Один из сидевших у конторки ковырял в зубах, другой разглядывал окурок сигары.
      - Ну, и что же вы хотите?!
      - Послушайте, я ранен. Меня ударила лошадь... вот сюда... - Он положил руку на свою впалую грудь. - Мне нужно полежать некоторое время. Я скоро поправлюсь. Тогда я получу работу, понимаете? Мне нужно немного денег.
      - Забастовка кончилась. - Человек у конторки швырнул окурок на пол и зажег новую сигару.
      - Мы победили?
      - Во всяком случае, она кончилась.
      - Значит, я могу работать? Вы ведь поможете мне, правда? Поможете найти место... поскорее?
      Человек с сигарой взял газету и развернул ее перед собой так, что лица его не стало видно. Другой сказал:
      - Убирайся к черту отсюда, бродяга! Мы тебя не знаем.
      - Вы меня не знаете? - закричал Стэн. Потом тихо: - Вы меня не знаете?
      Человек с сигарой отложил газету; оба с интересом смотрели на Стэна.
      Стэн стиснул кулаки, разжал их. Он кивнул, как будто вдруг понял. Он молча вышел из комнаты.
      Три дня потребовалось Стану, чтобы добраться до Клирдена. Он шел пешком, ночевал в амбарах, шел, напрягая все силы. Не раз его обгоняли повозки; он не просил подвезти его. У него не хватало денег на еду. Почти все время лил дождь, прохладный дождь, от которого ему было легче дышать. По ночам, лежа на соломе, он чувствовал в груди боль, по не очень сильную. Солома была теплая и сырая; днем он зябнул и старался идти быстрее. В ушах у него, когда он шел, неотступно звенела одна фраза: точно песня, она звучала в такт его шагам: "Мы тебя не знаем... Мы тебя не знаем..."
      Когда он добрался до своего дома в Клирдене, его трясла лихорадка. Кристина обмыла его и уложила в постель. День и ночь она ухаживала за ним. Но он был холоден с ней и не говорил ни слова. А когда к постели подходила девочка, лицо его становилось суровым; он отворачивался к стене.
      Доктор с первого дня знал, что надежды нет никакой. Но он считался слишком хорошим врачом, чтоб сказать об этом Кристине. Он прописывал дорогие лекарства, и каждый день навещал пациента, и получал за визит каждый день.
      Однажды вечером Стэн вдруг сел на постели. Лицо его было искажено страданием, казалось, страдание воплотилось в нем.
      - Стэн, что с тобой? - Кристина охватила его руками.
      В первый раз он не оттолкнул ее.
      - Люди злы, - сказал он тихо.
      - О Стэн, не все, не все. Не думай так. Разве ты не любишь нас?
      - Люди злы, - сказал он опять. Но он взял ее руку; он погладил ее. Люди злы, - продолжал он тихо повторять и гладил руку жены.
      Клара соскочила с постели и подбежала к отцу. Что-то в его словах взволновало девочку. Она положила голову на его одеяло. И одной рукой он нежно гладил волосы ребенка, а в другой держал руку матери. И по щекам его текли слезы. И он все повторял:
      - Люди злы.
      Эту ночь он спал спокойно. Каждый час Кристина склонялась над ним со свечой в руке, и лицо его во сне хранило все время выражение покоя. Он умер перед рассветом.
      Маленькая комната, полная чада, дыма и запаха пота, показалась Маркэнду невыносимой после прерии. Не этого он искал. В Лоуэне, который привел его сюда, было что-то свежее, привольное. Он смотрел на огромного Поля Вуда, чье имя ему казалось смутно знакомым... главного "злодея" многих забастовок; и особенно при его мальчишеской живости жуткими казались его глаз с бельмом, его рука с бесформенным обрубком на конце. Он смотрел на Стива Гру, местного лидера; тонкие губы, хитрые и угрюмые, посасывали сигару; голос словно все покрывал лаком... Этот человек ему не нравился. А Лоуэн, который говорил о новом социальном строе, который привел его к этим людям, Ларри Лоуэн...
      В этот день Маркэнд долго шел по прерии, держа в руках хлеб миссис Шилл, борясь со своим отвращением; шел возбужденный, опьяненный победой над своим отвращением. От долгого голода он чувствовал озноб и слабость. Потом он съел яблоки и хлеб; возбуждение улеглось. Он увидел поле золотое спокойное море, текучее, как небо; и ступая по нему и сознавая это, он как будто сливался с неподвижной красотой мира. Скоро он устал; и тогда мир распался на части. Поле - сжатое поле, на котором прежде зрела рожь; небольшие наросты на земле - дома и амбары; сам он - Дэвид Маркэнд. Заходящее солнце всосало в себя свет; иссушенный день потемнел. Маркэнд повернул на восток - там ночь; и там дом. Снова он ощутил мучительную боль, рожденную вестью о смерти сына... там, на Востоке.
      Он стоял перед решетчатым забором; к калитке прибита была дощечка: "Берегитесь собаки"; за решеткой виднелся фермерский дом. Предупреждение пришлось кстати: будничная опасность нападения собаки поможет забыть о темнеющем востоке. Маркэнд толкнул калитку. Огромный дог угрожающе присел на задние лапы, поджав хвост, скаля зубы. Маркэнд двинулся к дому.
      - Ну, без глупостей, - сказал он собаке. - Позови своего хозяина.
      Собака глядела на него, но не трогалась с места.
      - То-то же. Позови хозяина.
      Собака вдруг вскочила и залаяла. Высохший, как мумия, старик приоткрыл дверь амбара. Собака замахала хвостом. Старик вышел во двор. У него было маленькое, высохшее, как у мумии, личико; только красные глаза слезились.
      Сидя с ним за столом, Маркэнд ел за троих, а старый фермер увлеченно рассказывал ему о своей жене, которая скончалась два года тому назад - как раз десятого января будет два года. Пятнадцать лет она хворала; последние пять лет до смерти пролежала неподвижно в постели. Он ходил за цыплятами, за свиньями, за коровой, за огородом; он держал дом в чистоте, так, как она любила. Пока он рассказывал, а Маркэнд ел, казалось, что женщина и сейчас еще лежит в соседней комнате. Ни одно окно в доме не было открыто; в воздухе стоял тусклый запах разложения. Старик ни о чем не спрашивал гостя, он говорил о своей жене. И набивая желудок (с тех пор как он узнал о смерти Тони, первый раз он ел вволю), Маркэнд вдыхал спертый воздух, наполненный воспоминанием о покойнице. В одной из комнат нашлась для него удобная постель; но когда Маркэнд попытался открыть окно, оказалось, что оно забито наглухо. Он уснул глубоким сном, словно его положили в одну могилу со стариком и покойницей.
      - Оставайтесь на денек-другой, - сказал ему поутру старик, - это вам ничего не будет стоить. - Он еще не все рассказал о своей жене. Но Маркэнд тосковал по прерии. Он еще раз поел и принял от старика завтрак, завернутый в коричневую бумагу. Старый фермер стоял в дверях осиротелый словно оттого, что он лишился слушателя, которому мог рассказывать о своей умершей жене, она умерла вторично. Дог замахал хвостом, заскулил и ткнулся в руку Маркэнду своей теплой влажной мордой.
      Он шел по дороге; в мире, неизмеримо далеком от дома покойницы, стояло бабье лето. Дорога лежала прямая, как шест. В полдень впереди показалась крошечная фигурка; она все росла и превратилась наконец в юношу без шляпы, который весело распевал на ходу.
      - Добрый день, - сказал Маркэнд.
      - И вам того же, - сказал Ларри Лоуэн. - Куда путь держите?
      - Не имею ни малейшего представления.
      Лоуэн рассмеялся; Маркэнд увидел блестящие зубы и глаза, живые и быстрые. Он предложил ему половину своего завтрака.
      Лоуэн сказал:
      - В миле отсюда есть отличное местечко, там приятно будет расположиться пожевать.
      Они пошли рядом. Лоуэн пел, Маркэнд молчал, пока они не дошли до ручья, обрамленного ивами и миртами. Они уселись на траве. Ноябрьское солнце так пригревало, что Маркэнд вспотел. (Он все еще был слаб, хоть и не сознавал этого.) В коричневом свертке оказались цыпленок, ветчина, пышки и яблоки.
      - Недурной ассортимент, - сказал Ларри. - Где это вы запаслись?
      Маркэнд рассказал ему о старом фермере.
      - Роскошно. Мы к нему возвратимся ночевать. Дорога, по которой вы шли, ведет в Лэнюс. Нужно вам в Лэнюс?
      - А что такое Лэнюс?
      - Лэнюс - это уголь. Вам он не нужен, не так ли? К тому же там забастовка.
      - Кто бастует?
      - Уоббли...
      Маркэнд молча ел. Потом сказал:
      - Похоже на название болезни.
      Лоуэн удивился:
      - Вы никогда не слыхали об уоббли?.. Об ИРМ?.. Индустриальные рабочие мира?
      Маркэнд продолжал смотреть на него непонимающими глазами.
      - Вы тоже ИРМ? - спросил он.
      - А как же! - сказал Лоуэн. - Но только угольные копи - это не по моей части. Слушайте, а вы кто такой?
      - Я из Нью-Йорка... Всю жизнь сидел на теплом местечке. А потом нашло на меня что-то, я смылся - и вот бродяжу.
      - Что ж, видно хорошего человека. - Лоуэн хрустнул цыплячьей косточкой и принялся высасывать мозг. В его черных глазах почти не было видно белков... как у оленя. - Но послушайте! Вам бы надо знать про уоббли.
      - Расскажите мне.
      - Слыхали вы когда-нибудь о борьбе классов?
      - Каких классов?
      Лоуэн засмеялся.
      - Да вы, должно быть, вывелись в инкубаторе, а? Никогда не слыхал о борьбе классов! - Он откусил сразу пол-яблока. - Надо бы вам знать, приятель, что мир делится на два класса: хозяева, у которых есть все, и мы, у которых нет ничего.
      - Это я знаю, хоть, правда, никогда особенно не задумывался над этим.
      - Ну вот, как, по-вашему, борются эти два класса друг с другом или нет?
      - Вероятно, должны бороться. Но я этого не вижу.
      - Ладно, слушайте. Как вас звать?.. Слушайте, Маркэнд... - И Дэвид Маркэнд получил первый урок теории социальной революции.
      Когда они дошли до фермы старика, Маркэнд сказал:
      - Он кинется нам на шею. Когда я утром уходил, он чуть не плакал.
      Дог радостно бросился навстречу Маркэнду. Фермер отворил дверь, но тотчас же с силой захлопнул ее.
      - Что за черт? - сказал Маркэнд.
      - Старый дурень! - засмеялся Лоуэн. - Он решил, что вы вернулись с приятелем, чтобы обчистить его.
      - Я ему объясню.
      - Ну его к черту! Пошли в амбар! Он не заслужил хорошего общества.
      - Он всю ночь не уснет, если будет знать, что мы тут.
      - И пусть его умрет со страху.
      - Но ведь тогда некому будет накормить нас.
      Это подействовало на Лоуэна.
      Отворилось слуховое окно над дверью.
      - Что вам нужно? - сказал старик, высунув из окна винтовку.
      - Нам-то ничего, а вам, видно, нужен кролик! - закричал Ларри Лоуэн и принялся прыгать взад и вперед, как заяц, и дог, изумленный и заинтересованный, прыгал за ним.
      - Ну же, ну, стреляйте! Не может же кролик сидеть тут до утра.
      - Шевелите мозгами, старина, - сказал Маркэнд. - Разве мы похожи на воров?
      Они ели поджаренную ветчину, тыквенный пирог, картофель, ржаной хлеб, густо намазанный соленым маслом, пили сладкий сидр.
      - Моя жена, - говорил старый фермер, - пока не слегла в постель, великая была мастерица стряпать.
      И Маркэнд понял, что в этом доме-гробнице изобилие пищи составляло часть ритуала. Лоуэн продолжал поддразнивать старика, не сразу находившего ответ.
      - А циклонный налог вы уже уплатили?
      - Циклонный налог? Это что такое?
      - Плохо, плохо, если не уплатили. Вы знаете, ведь теперь изобрели способ управлять циклонами. Вот кто уплатил циклонный налог, от того циклон будут отгонять и напускать на тех, кто не уплатил.
      - Моя жена, - говорил старик, - весь дом переделала, как пришла в него новобрачной. Раньше он неказист был, мой дом. А она любила красивые вещи. Она сама была красивая...
      - За что же вы любили ее? - спрашивал Лоуэн. - За то, что она была красивая, или за то, что она была ваша?
      Старика бросило в дрожь.
      - Когда она слегла, - он обращался к одному Маркэнду, - все осталось, как раньше. Она во всем требовала порядка. И волосы причесывала всегда, точно в церковь собиралась.
      - Бьюсь об заклад, что ваша жена не так уж вас обожала; разве что тогда вы были совсем другой, - сказал Лоуэн.
      - Я заботился о ней... Я ей покупал красивые шали, чтобы она могла кутаться в них, лежа в постели.
      - Это-то верно, - сказал Лоуэн, - когда она заболела, вы о ней заботились. А вот когда она была молодая и здоровая, что вы делали или что вы забывали делать?!
      Старик лишь смутно догадывался, о чем говорит Лоуэн, и не обращал на него поэтому большого внимания; он продолжал рассказывать. Но Маркэнду стало не по себе: куда же девалась его симпатия к трогательно преданному старику? Почему в нем вызывал симпатию и зависть Лоуэн, "революционер-бродяга", как он себя называл, - человек, так грубо нарушавший законы благодарности и уважения к старшим?..
      Да, Лоуэн нравился ему. Но при чем здесь эта дымная комната, в которой он сидит? Здесь воздух спертый, как в доме старого фермера, а пахнет еще хуже, и никому не приходит в голову отворить окно. Воздух такой спертый, что вот-вот взорвется.
      Вуд ни разу не сел, ни разу не снял свою широкополую черную шляпу. Время от времени он бросал на Маркэнда косой взгляд. Вуд направлялся на Западное побережье из Патерсона, Нью-Джерси, где он провел успешную забастовку на шелкопрядильных фабриках и отсидел за это в тюрьме. В комнате разговор шел о борьбе шахтеров Лэнюса. Каждый из шести присутствовавших канзасцев обращался только к Полю Вуду, но он ничего не отвечал, слушал и продолжал молчать. Тревожился ли он об их деле? Он напоминал Маркэнду большого искалеченного мальчишку; значит, наверно, тревожился. То, что говорили о лэнюсской забастовке, не доходило до Маркэнда; он понимал каждое слово, но не мог схватить суть. Вдруг Вуд спросил Маркэнда:
      - Вы умеете править автомобилем?
      - Да, - сказал Маркэнд; его изумило, что этот большой человек помнит об его присутствии.
      Разговор продолжался, дым становился все гуще.
      Вуд вытащил из кармана серебряные часы.
      - Ну, прощайте пока, - сказал он. А потом посмотрел на Маркэнда. Маркэнда сразу бросило в жар и в холод. Может, это был чисто зрительный эффект, результат физического недостатка, но глаза Поля Вуда, казалось, смотрели на него и в то же время сквозь него, словно его вовсе тут и не было. "Ну ты, франт, - говорили эти глаза, - ты что ж, действительно с нами?.. Это, впрочем, неважно, с нами ты или нет. Неважно, ты ли, другой ли".
      Гру проводил Вуда в переднюю. Вскоре он возвратился, в первый раз улыбнулся Маркэнду и положил ему руку на плечо.
      - Вот, товарищ, нашлась для вас работа. Дело, правда, пустяковое, но несколько дней сумеете на нем перебиться, а если вы справитесь, может быть, подвернется и еще что-нибудь. Трое из наших ребят должны завтра попасть в Лэнюс. Поездом им не годится ехать, пешком далеко. У нас есть автомобиль, вот вы и повезете их.
      - Надеюсь, приятель мой Лоуэн тоже едет?
      - Только не я, - протянул Лоуэн. Он молча сидел в углу с тех самых пор, как Вуд вошел в комнату. Он был влюблен, как все юноши, и его сердце принадлежало этому человеку, который пришел из шахт Монтаны, из тюрем, из-под пуль и побоев стрелковой охраны, чтобы вывести рабочих из глухих стен старого мира навстречу новому. Он просидел весь вечер в молчаливом благоговении. Но сейчас его непочтительная натура дала себе волю. Шахтеры - народ не по мне: уж очень у них работа постоянная. Мне кое-кто из ребят в Лэнюсе говорил, что они сто пятьдесят дней в году проводят под землей. Это дело не по мне. Я иду вслед за жатвой, если она не слишком быстро подвигается вперед.
      И Маркэнд увидел, что их немедленная и бесповоротная разлука принимается Лоуэном без всякого огорчения. Даже дружба, если она требовала длительной привязанности к товарищу, казалась Ларри Лоуэну проявлением собственничества и потому проклятьем. Товарищеская приязнь, легкая, как воздух, соединяла их в прерии. А теперь - до свидания, и всего доброго.
      Маркэнд вел "форд" (должно быть, один из первых, выпущенных в Детройте) по дороге в Лэнюс. Чем дальше от него отходили беседы у журчащего ручья в прерии и за столом старого фермера, тем меньше ему нравилась эта "революция", которую раньше он воспринимал как часть звонкого хохота Ларри. Чем стала она, когда холодные прищуренные глаза Вуда сменили озорные глаза Ларри? Чем была она здесь, в машине с тремя угрюмыми пассажирами? Человек, сидевший рядом с ним, был таким крепким на вид, что, казалось, мог бы грызть гвозди (голова его по форме напоминала пушечное ядро, и спутники называли его Кэннон Болл) [cannon-ball - пушечное ядро (англ.)], но, несмотря на это, он беспрестанно повторял: "Осторожнее, не нужно торопиться. Не налететь бы на что-нибудь" - точно слабонервная старуха.
      - Вы первый раз едете в автомобиле? - попробовал поддразнить его Маркэнд.
      Но тот нахмурился и ничего не ответил.
      Показался Лэнюс - куча унылого вида домишек в кругу шахтных копров и груд шлака. Они остановились на главной улице, перед бильярдной "Эксцельсиор".
      - Ждите здесь, - сказал Кэннон Болл, - и не уходите от автомобиля. Если выскочит кто-нибудь из помощников шерифа с винтовками, помните: вы таксист из Централии, и не их чертово дело, зачем вы тут. Кричите, ругайтесь, вас они не могут тронуть. - Он мотнул своей круглой головой спутникам, сидевшим сзади, и все трое вошли в бильярдную.
      Город был глухо пульсирующей опухолью на теле прерии. Маркэнд чувствовал его напряженное давление. Всюду по двое, по трое слонялись люди. У одних были винтовки, другие, большей частью те, что расхаживали парами, имели револьверы. Большинство вооруженных винтовками были долговязые длинноголовые парни; у многих на кепках торчали приспособления для шахтерской лампочки. Они казались растерянными. Кольт у пояса носили помощники окружного шерифа, фактически - наемные убийцы и профессиональные штрейкбрехеры на жалованье у шахтовладельцев. Их лица резко отличались от лиц шахтеров: гладкие, невыразительные, очень мало человеческие, слишком тупые для удивления или даже испуга. Кое-кто из них подошел ближе, поглядывая на незнакомый автомобиль, но Маркэнда они не трогали. На мрачной улице попадались и прохожие - женщины с узелками, мужчины, одетые по-городскому. Это были торговцы и их жены, жившие за счет шахт и шахтеров. Они шли торопливым шагом, точно ожидали, что мостовая вот-вот взорвется под их ногами.
      Кэннон Болл вышел на улицу вместе с незнакомым человеком в шапке шахтера и с винтовкой в руке. Они поехали к городской окраине, свернули в переулок и остановились у амбара, скрытого за высокой изгородью. Пока Маркэнд сидел за рулем, его пассажиры подняли заднее сиденье и вытащили несколько деревянных ящиков.
      - Что это? - спросил Маркэнд.
      Кэннон Болл не отвечал; вместе со своими спутниками он перенес ящики в амбар и запер их там.
      - Я спрашиваю, что я перевозил, - повторил Маркэнд.
      - Вы лучше спросили бы, как вам удрать до взрыва, - сказал Кэннон Болл.
      - Это динамит?
      - А хотя бы и так?
      Маркэнд соскочил на землю, и оба его спутника тотчас же подошли к нему.
      - Это нечестно. Я не давал согласия перевозить динамит.
      - Ах, извините! Мы и не знали, что стачкой руководите вы.
      - Значит, вы хотите взорвать шахты?
      Человек с винтовкой улыбнулся; он был умнее Кэннона Болла и понял, что Маркэнд не только возмущен, но и озадачен; этот слабак шуму не поднимет.
      - Нет, - сказал он, - мы собираемся выпалить в небо молитвой о мире и добром согласии.
      - Можете передать своим товарищам, что они бесчестные люди, - сказал Маркэнд. - Вы не имели права нанимать меня, не сказав, что я должен буду делать. Я твердо намерен...
      - Что?! - зарычал Кэннон Болл, в то время как шахтер хладнокровно вскинул к плечу винтовку.
      - Не беспокойтесь, - сказал Маркэнд. - Я ничего не расскажу.
      Он пошел прочь. Он не был ни на чьей стороне, и от этого ему стало грустно. Он пошел назад, на главную улицу. - Да, здесь идет борьба. - Он видел это. Каждый человек в городе был либо на той, либо на другой стороне. И различить их было нетрудно. На одной стороне - медлительные кряжистые парни с винтовками, слоняющиеся у бильярдных, топчущиеся на мостовой. На другой - лавочники, помощники шерифа, жены торговцев (а где жены шахтеров?). - С кем же я? С безучастными помощниками шерифа; с запуганными женщинами, вышедшими купить бараньих котлет; с клерками. - Это было ему неприятно. Но другая сторона обманом вовлекла его в свои дела. Сам того не зная, он перевозил взрывчатые вещества, рискуя попасть в тюрьму в случае неудачи. Ему вспомнился двойной взгляд Вуда - на него и сквозь пего... Недостаток уважения к личности, конечно; но этот Вуд боролся с голодом; а разве голод и нужда уважают личность?
      Маркэнд вошел в бильярдную "Эксцельсиор". С десяток шахтеров, молодых и стариков, сидели за столиками и у стойки, в глубине комнаты. У Маркэнда было несколько долларов, которые еще в Централии уплатил ему Гру; он спросил кружку пива (запрещенного) и потягивал горьковатую жидкость, наблюдая за посетителями. Они нравились ему. Они так спокойно играли и разговаривали. Они, казалось, искренне любили друг друга. В них одновременно чувствовались и сила, и мягкость. И это шахтеры? Их не смущало присутствие постороннего человека, как будто они ни в чем не были повинны и им нечего было скрывать. Знают ли эти смирные парни о динамите? Что думают они о своих вождях... о Вуде, Кэнноне Болле, хитром Стиве Гру? Все это было для Маркэнда загадкой. - Вот люди, к которым жизнь жестока: у них бледные лица, впалые щеки, их крупные тела потеряли упругость юности. Но им самим чужда жестокость. - Маркэнд чувствовал, что в посетителях ресторанов близ Уолл-стрит, где он обычно завтракал днем, жестокости гораздо больше. - Не потому ли они выбирают своими вождями жестоких людей? Видимо, их врожденная мягкость страдает от недостатка жестокости и нуждается в ней... Динамит? - Маркэнд почувствовал себя виноватым, словно он держал сторону... всю свою жизнь держал сторону, противную этим шахтерам. - Беспомощность и динамит идут рука об руку.
      Он заплатил за пиво и вышел. Он не был ни на чьей стороне, и ему было грустно.
      Городская гостиница представляла собой двухэтажный ящик, наполовину из кирпича и чуть ли не наполовину из сажи. В конце коридора была столовая длинная стойка, у которой присел Маркэнд, и несколько столиков по сторонам. Рядом с Маркэндом сидели два помощника шерифа, выложив кобуры на стойку рядом со своими приборами. Остальные, по виду, были торговцы и коммивояжеры.
      Оба помощника уже успели подвыпить.
      - Не дают нам повода, сволочи. Ничего не делают. Никак не начнешь, сказал один из них.
      - А вы о чем думаете? - огрызнулся местный лавочник из-за соседнего стола. - Ждете, пока они взорвут город, что ли?
      - Вот-вот, - подхватил второй помощник.
      - Вам бы надо всех забастовщиков, до одного, выгнать из города.
      - А как же это можно? - спросил молодой коммивояжер, по-видимому еврей, из-за дальнего конца стойки. - Они ведь живут здесь. Здесь их дом.
      - Дом! Живут здесь! - насмешливо повторил лавочник. - Они живут в домах компании и кругом должны ей. Живут, как свиньи. Ленивая сволочь! Что ни шахтер, то бездельник.
      - Допустим, - спорил еврей. - Но чем был бы Лэнюс, если б не шахты?
      - Нужно было построить им бараки за городом, - сказал лавочник, - как на Юге для каторжников. А кругом проволочную изгородь, и пустить по ней ток.
      - Ввотт этто здорово, ччерт их побери. - Один из помощников шерифа даже сплюнул от восхищения.
      - А чего они, собственно, хотят? - спросил другой коммивояжер, в заключение своей трапезы ковырявший во рту золотой зубочисткой.
      - Увеличения зарплаты. И потом, чтобы им платили деньгами, а не бонами компании. - Это сказал официант, и таким тоном, словно он считал требования горняков почти справедливыми.
      - Хорошенькое дело! - вмешался лавочник. - А может ли компания пойти на это? Разве шахты дают прибыль? Ничуть. От них один убыток. Только шахтеры и получают, что им причитается. Вот, к примеру, Мортону Лоуренсу, одному из самых крупных шахтовладельцев, можно сказать, почти целиком принадлежит Муч-Майн. Я был у него прошлый месяц в его загородном доме - роскошный дом на Миссури, - и он мне сказал: "Пролл, говорит, да я бы хоть сейчас прикрыл копи в Лэнюсе, только мне не хочется оставлять столько народу без работы. Эти шахты каждый год стоят нам уйму денег..." Скажут они ему спасибо, как же! А если им платить не бонами, по которым они у нас в лавке могут забирать все, что надо, - они пропьют все до нитки.
      - Ввот этто прравильно, - сказал помощник шерифа и приложился к своей фляжке.
      - Все они лентяи, - заявила служанка, худая черноволосая девица. Никто больше ста дней в году не проводит в шахтах, а остальное время только и знают, что на бильярде играть да цветочки разводить.
      - Ввот, - закричал помощник, - этто прравильно!
      - Видно, они действительно ненадежный народ, - сказал еврей. - И буяны, наверно? - Он пытливо поглядел на служанку и помощников шерифа.
      - Шахтеры у нас были бы ничего, - заговорил в первый раз человек, сидевший в углу напротив еврея (по виду он был похож на церковного старосту), - если бы не эти безбожные агитаторы из иностранцев, что приезжают сюда сеять смуту. Эти ИРМ.
      - Верно, - сказал лавочник.
      - Все жиды из Европы да из Нью-Йорка, - прибавила служанка.
      Еврей-коммивояжер вздрогнул и сладко улыбнулся ей:
      - Принесите-ка мне еще кусочек этого чудного пирога, милочка моя.
      - Наши ребятки, может, и ленивы, - продолжал церковный староста, - по смутьянами они не были, пока иностранные агитаторы...
      Второй помощник шерифа вдруг сорвался с места.
      - Именно! Паршивые жиды из Германии и России. Мы им покажем! Мы их быстро выучим по-американски!
      - Ну, их-то вы не имеете права выгнать из города, - сказал спокойно лавочник. - Через месяц они вернутся назад, вот и все.
      - Ногами вперед в крайнем случае, - сказал менее пьяный помощник шерифа.
      Дэвид Маркэнд снова идет по прерии. В гостинице он слышал случайно, что от Лэнюса всего два часа езды - около сорока миль - до Мельвилля. Он вспомнил письмо Кристины: "Я написала брату о вашем приезде". И вот он идет в Мельвилль... Стремится в Мельвилль. Серое небо низко, сырой ветер дует с востока. Он думает о своем доме, что на Востоке; и по холодной сырости, обдувающей лицо, определяет направление. Что стало с ним за этот месяц, с тех пор как Дебора покинула его? Неделю не бритая щетина не скрывает глубоких морщин на полных прежде щеках; глаза слегка налиты кровью; фланелевая рубашка не первой свежести, хоть на ней и не заметно пятен; брюки и ботинки в грязи. Тяжелым шагом он бредет по бурой равнине, расстилающейся перед ним точно стоячее море, сквозь гущу которого трудно пробираться. Что стало с ним за этот месяц? Он думает о Деборе, о том, что он дал ей и что она теперь дает ему, о Стэне. - Неужели из-за дружбы со мной Стэн тоже попал в беду? - Он чувствует, что Стэну пришлось страдать; когда его мысли обращаются к Стэну, они как-то растекаются, хотя ему не приходит в голову, что Стэн умер. Он думает о Тони; его умерший сын идет за ним по прерии. О ребенке, еще не рожденном, зачатом в миг его разлуки с Элен (Значит, нет разлуки?), об Айрин. О "Конфетке" и Нунане, о Ларри Лоуэне, и Поле Вуде, и динамите, и горняках, о помощниках шерифа и лавочниках.