Черные Мантии (№5) - Королева-Малютка

Пансионеры мадам Канады мгновенно рассеялись; каждый отправился туда, куда влекла его неугомонная душа.

В Париже порок затронул своим тлетворным дыханием не только богачей, но и бедняков; ты можешь быть беден, как Иов, и порочен до мозга костей. Вы донимаете, о чем я говорю? Нищие тоже пьют, играют, заводят любовные интрижки. Как! Неужели и Колонь? Да, разумеется. А также Атлант, вернее, Поке, тромбон, прозванный Атлантом! Не забывайте, что он еще и горбун! Но разве от этого в его жилах течет другая кровь?

Поке содержал даму!

В недрах трущоб, в мрачных закопченных комнатушках без окон, где неизменно царит влажная жара и ее постоянная спутница удушье, там, где вы, любезная читательница, через десять секунд умрете от нехватки воздуха, развлекаются не менее весело, чем у вас в салоне.

Там есть свои законодатели мод, своя утонченность, свои излюбленные темы для пересудов, свои изысканные манеры и свой театр.

Там живут, грешат, любят, предают — словом, все, как у ваших соседей; это светское общество, настоящее светское общество. И вы только посмотрите! Любовница горбатого тромбона в залог нежной привязанности мощно пинает под столом огромные ноги Колоня: кларнет, хоть и глуп, зато статен телом.

Вот видите, это настоящие сливки общества!

Симилор устыдился бы спуститься сюда. Сам он регулярно посещал хорошенькую простушку в маленьком кабачке у заставы и делал там долги.

Никто не знал, куда отправлялся Саладен.

Мадемуазель Фрелюш прогуливалась как Диоген, но без фонаря.

Сегодня мадемуазель Фрелюш и Саладен остались в балагане.

Саладен был по-прежнему задумчив, мадемуазель Фрелюш хотела спать.

Мадам Канада и ее Эшалот, будучи важными персонами, удалились в свои апартаменты. Они спали в огромном фургоне, как и Симилор с Саладеном. Их комната, размером с два гроба, могла запираться. Они закрылись в ней.

Там, в этой комнате, они проводили свои самые счастливые часы. Это были незлобные люди, и они любили друг друга.

— Амандина, — произнес Эшалот, — нам надо подсчитать выручку; что, если мы позволим себе по чашечке черного кофе, просто так, в качестве премии, не намереваясь превратить это в привычку?

— Ах ты, гурман! — ответила мадам Канада; в предвкушении изысканного пиршества у нее уже потекли слюнки. — Иди за черным кофе.

Искусство приготовлять кофе — в высшей степени парижское искусство. Для этого имеется множество симпатичных замысловатых приспособлений, настоящих сокровищ, позволяющих наблюдать за кипящей водой именно в тот момент, когда она вбирает в себя вожделенный порошок. Кофейник можно увидеть как в руках опытной хозяйки, так и в нежных, еще детских ручках ее дочери.

Сейчас я расскажу вам, как варила кофе мадам Канада.

Пока Эшалот подсчитывал су и франки в кожаном кошеле и выписывал цифры на листок промасленной бумаги, Амандина открыла свой чемодан и достала оттуда капустный лист, в который была завернута горсть драгоценного порошка. Однако следует знать, что это были не те молотые зерна, к каким привыкли мы, а сухая, спекшаяся масса, именуемая кофейной гущей: мальчишки из кафе продают ее любителям удовольствий, не обласканным фортуной.

Мимоходом заметим, что эта гуща уже использовалась дважды. Поэтому мадам Канада щедрой рукой вытащила из капустного свертка изрядную порцию порошка.

Эту бурую массу она положила в котелок, добавив туда жареного лука, щепотку перца и зубчик чеснока. Затем водрузила котелок на шаткую горелку. Залив все двумя стаканами воды, она принялась размешивать содержимое котелка деревянной ложкой, которой обычно снимала пену с супа.

Уверен — даже спартанцы отказались бы от этого варева, однако как только из котелка поползли первые запахи, ноздри Эшалота затрепетали.

Он прекратил складывать монеты в столбики по сто су и с чувством произнес:

— Такого аромата нет ни в одном кафе. Дома все гораздо вкуснее и значительно дешевле. Господь создал меня для невинных удовольствий домашнего очага, для наслаждения достатком и благополучием. Ах, Амандина, сколько прекрасных лет потеряно! Почему мы не встретились раньше, почему мы так долго не подозревали о чувствах, кои питаем мы друг к другу? Наша юность прошла бы в трудах, мы обеспечили бы себе зрелые годы, а в старости пожинали бы обильный урожай, посеянный честным многолетним трудом.

Мадам Канада бросила в котелок огрызок сардельки и крохотный кусочек настоящего цикория, случайно попавшийся ей под руку. Из груди у нее вырвался глубокий вздох.

— Сколько добра промотали мы вместе с покойным месье Канадой! — томно произнесла она. — Какими страстными и пылкими были мы оба! И он, и я, мы были необычайно хороши собой, и поэтому никто из нас не собирался хранить верность другому; мы гуляли направо и налево, он веселился с самыми шикарными женами торговцев, а иногда и аристократов, а я кутила в обществе офицеров и нотариусов. Но никто из нас никогда не поступался честью! Такова уж жизнь артиста — сегодня здесь, завтра там, постоянная забота о насущном куске хлеба, и тут же — балы, праздники, кафе-концерты! И чем при такой жизни прикажете кормить ребенка? А разборки, когда мы оба вечером, немножечко на взводе, возвращались в балаган! Ведь покойный Канада не стыдился даже бить меня, меня, бедную слабую женщину!

Эшалот смотрел на нее с восхищением.

— Я тоже бывал в аристократических салонах, — произнес он, — вместе с Симилором, в давние времена Черных Мантий: у нас с ними были кое-какие делишки, так, совершеннейшие пустяки. И знаешь, что я тебе скажу? Я не видел ни одной настоящей графини, которая бы изъяснялась с такой легкостью, как ты, Амандина, никогда не видел! Если бы этот твой Канада оскорбил тебя в моем присутствии…

— О! — воскликнула владелица балагана, миролюбиво улыбнувшись, — вы льстите мне, сударь, благодарю. В те времена я работала с гирями. Канада был видный мужчина, но куда ему было до меня… Что у тебя в итоге?

— Шестьдесят три франка двадцать четыре сантима за двадцать один день, — ответил Эшалот. — Не густо.

Похлебка из кофейной гущи была готова. Мадам Канада вылила ее в клетчатый платок, которым она повязывала голову, когда не надевала парик.

— Времена, когда после выступления в столице ты купался в золоте, прошли, — произнесла она. — Конечно, там надо появляться, чтобы не потерять престиж, но только в провинции артисту настоящее раздолье… Ну-ка, выжми мне это, Биби!.. А если вспомнить о таких типах, как этот твой Симилор и Саладен, так просто пиши пропало, конец всякому честному предприятию.

Эшалот молча взялся за один гонец платка.

Они принялись его выкручивать. Нечто черное и вязкое закапало в большую потрескавшуюся чашку.

Запах этой жидкости заставил бы вас бежать на край света, но Эшалот и его подруга низко склонились над чашкой, стремясь не потерять ни единого флюида бесподобного аромата. Их глаза встретились. Они обменялись поцелуем, в котором не было ни намека на чувственность, только страстное желание наконец попробовать кофе.

— Вот это да! Ну и запах, — восхитился Эшалот. — В котелке, кажется, оставалось еще немного капусты…

— В этом-то и вся соль! — торжествующе перебила его мадам Канада. — Всегда должно быть нечто, что дает букет… Накрывай на стол, Биби.

Эшалот поторопился выполнить приказ. Кошель и бухгалтерская книга были закрыты, а вместо них появились два черепка из темной терракоты, графинчик водки и кулечек из серой бумаги, где лежал сахар-сырец.

Графинчик — увы! — был почти пуст.

Содержимое щербатой чашки заполнило маленькие черепки до краев.

— А вот выпивки у нас маловато! — вздохнул Эшалот, поглядывая на графинчик.

Мадам Канада улыбнулась.

— Идем, посмотрим, не осталось ли еще чего-нибудь в источниках! — произнесла она. — Поглядим, что там, на донышке наших бутылок.

Под кроватью лежало пять бутылок, памятников былой расточительности: одна из-под кассиса, другая из-под напитка, именуемого парфэ-амур, третья из-под эликсира храбрых, четвертая из-под ликера Венеры и пятая из-под пива. В каждую налили воды, тщательно ополоснули и вылили в графин: уровень «капельки» значительно поднялся.

Эшалот и мадам Канада — словно Филемон и Бавкида[6] — уселись друг напротив друга и с легким сердцем и чистой совестью разделили пополам сахар-сырец землистого цвета; тот с бульканьем погрузился в темную жидкость.

Кофе поглощалось с наслаждением, крохотными глотками; гурманы удостоили его звания «чудеснейший». Когда чашки были наполовину опустошены, в них долили омывков из графинчика; те также заслужили искренней и нежной похвалы.

На улице бушевала гроза, дождь лил как из ведра. Поэт Лукреций[7] выразил кредо эгоиста следующими словами: «Как приятно оказаться в тихой гавани и наблюдать за тем, как разгневанное море швыряет из стороны в сторону корабли, захваченные врасплох жестоким штормом!»

Ох, уж эти философы!

Наши Филемон и Бавкида слушали шум дождя и на свой манер вторили древнему поэту.

— У нас сухо и уютно, — говорила мадам Канада.

— У нас прочная крыша над головой, — вторил ей Эшалот.

— А каково сейчас тем, кто мокнет под дождем! — сочувственно произнесла хозяйка балагана.

Одновременно они сделали несколько энергичных вращательных движений своими черепками, что позволило им выпить последние капли бесценного напитка.

— Амандина, — промолвил Эшалот, — у меня возникла мысль, которая уже давно не дает мне покоя.

— И у меня тоже, — быстро ответила мадам Канада. — А когда родилась твоя мысль?

— Сегодня вечером.

— Моя тоже.

Коробка, служившая комнатой юному Саладену, была смежной с пеналом, где обитали Филемон и Бавкида.

Саладен погорел в своем кабачке: хозяин выставил ему счет. Поэтому этот последний вечер в столице он вынужден был проводить в своей берлоге. Ему не спалось; запах славного напитка проникал к нему через щели в перегородке, внушая ревнивые мысли, которые мы также можем найти у Лукреция. Чтобы скоротать время, он принялся подслушивать.

Вот что он услышал.

— Мысль моя заключается в том, — продолжал Эшалот, — что, когда Саладену было пять лет, из него получался великолепный амурчик. Он делал сборы.

— А Фрелюш в таком возрасте! — воскликнула мадам Канада. — Чистый херувим! Она каждый день собирала не меньше ста су!

— Мы отправляемся на гастроли в провинцию.

— В провинции дети всегда делают деньги.

— Когда они хорошенькие…

— Как та плутовочка, что была сегодня вечером, а? — Последняя фраза принадлежала мадам Канаде. Эшалот взял обе ее руки, сжал их и прошептал:

— Ты несравненная женщина, Амандина!

— Я не пожалела бы пятидесяти франков, — воскликнула владелица балагана, — тому, кто доставил бы мне похожего ангелочка!

По другую сторону перегородки Саладен навострил уши.

— О! — вздохнул философски Эшалот, — об этом можно только мечтать… никто нам не принесет такого красавчика.

— Конечно, встречаются иногда бесчеловечные матери… — заметила Амандина. — Ладно, идем спать, свеча догорает.

Саладен запустил свои тонкие пальцы в непокорную шевелюру. У него тоже возникла идея. Он сел на край кровати.

— Спокойной ночи, Биби, — сказала мадам Канада.

— Пожалуй, мы смогли бы уплатить и сотню франков, — задумчиво произнес Эшалот. — Спокойной ночи, дорогая Амандина.

— Сто франков, — повторил Саладен, — здесь есть о чем подумать… Ах! так, значит, я чудовище!.. У, вертихвостка!

Он погрузился в размышления; на губах его мелькнула злая улыбка, и он произнес:

— Заработать сто франков… и отомстить? Это было бы забавно!

V

КОФЕ С МОЛОКОМ

Утром следующего дня, в час, когда в заведении мадам Канады все еще спали, Саладен выскользнул из своей постели, выбрался из фургона и направился в балаган. Проходя мимо матраса Симилора, юноша быстро проверил содержимое карманов этого милейшего, но приверженного к непозволительным излишествам человека. Карманы были пусты.

По левую сторону от Симилора на мешке с соломой спала мадемуазель Фрелюш, по правую — Колонь и Поке по прозвищу Атлас: одетые, они растянулись на двух ворохах стружек.

Все трое залихватски похрапывали.

Саладен умел ползать, как уж. Он бесшумно подобрался к тромбону и кларнету и, воспользовавшись светом восходящего солнца, проинспектировал карманы их панталон. Несмотря на всяческие безумства, на которые подбивали его женщины, Поке, как и все горбуны, был весьма предусмотрительным человеком. В маленьком кармашке, предназначенном для часов, лежали три монеты по двадцать су — деньги, отложенные музыкантом на черный день.

Саладен без зазрения совести позаимствовал этот капитал.

У Колоня было только семьдесят сантимов. Сумма невелика, однако Саладен забрал и эти деньги.

После чего, по-прежнему ползком, он пересек сцену и приблизился к мадемуазель Фрелюш.

Дабы спасти юных девиц от тысячи опасностей, угрожающих их невинности, Господь даровал этим прелестным созданиям чуткий сон. В тот момент, когда ловкие пальцы Саладена скользнули в карман, тщательно скрытый в складках нижней юбки Фрелюш, та открыла свои большие томные глаза и проворковала :

— Наконец-то в тебе проснулся мужчина, маленький мерзавчик!

Несмотря на всю свою дерзость, Саладен опешил.

— У тебя еще сохранилась твоя двухфранковая монета, та, что с дырочкой посредине? — наконец нашелся он.

Мадемуазель Фрелюш нахмурилась.

— Это тебя не касается, — ответила она. — Катись отсюда, или я позову на помощь!

Саладен принялся гладить ее большие красные руки.

— Моя маленькая Фрелюш, — бормотал он, стараясь, чтобы голос его звучал не менее нежно, чем кларнет Колоня, — ты же знаешь, я тебя обожаю, здесь все схвачено, можешь не сомневаться; просто сейчас мне для одного дела нужна твоя монетка.

— Ни за что! — сурово отрезала канатная плясунья. И торжественно прибавила:

— Я не отдам свою монету в два франка даже за пятьдесят су!

Религия необходима людям: даже Вольтер вынужден был это признать. Фрелюш не думала о Боге, но свято верила в чудодейственную силу просверленных монет. Саладен же поклонялся всем монетам — с дырками и без.

— Послушай, — продолжал он, — папаша Эшалот не откажется выдать мне аванс в счет будущего месяца, но я бы хотел, чтобы и ты получила свою долю. Дельце, знаешь ли, исключительно верное!

Саладен умел убеждать людей. Поэтому, забыв о своей осмотрительности, мадемуазель Фрелюш заинтересовалась туманным предложением.

— И что же это за дельце? — не удержавшись, спросила она.

— Вложив в него твои сорок су, мы можем заработать сто франков, — горячо зашептал юноша.

— А сколько получу я? — осведомилась канатная плясунья.

— Десять франков, — немедленно ответил Саладен.

— Я хочу двадцать, — заявила практичная Фрелюш.

— По рукам! — обрадовался юный шпагоглотатель. Вскоре Саладен выскочил из балагана, имея в кармане пять франков четырнадцать су.

Быстрым шагом юноша направился к Тронной площади; он шел с деловитым видом крупного предпринимателя.

Многие ярмарочные артисты уже принялись сворачивать свои балаганчики. Прокравшись за палатками, Саладен постучал в дверь фургона, принадлежавшего многочисленной труппе театра «Сорока-воровка», который расположился на противоположной от Гидравлического театра стороне круглой площади.

Не получив ответа, юноша отправился на улицу дез Ормо, что ведет на бульвар Монтрей, и завернул в лавку старьевщика.

Квартал, в котором оказался Саладен, назывался Маленькой Германией. Это был, несомненно, один из самых любопытных уголков Парижа.

На протяжении пятисот шагов — от Тронной площади до улицы Шаронн — все женщины, которых вам доведется встретить, будут блондинками в коротких пышных юбочках и корсажах, зашнурованных на эльзасский манер. Здесь никто не говорит по-французски. Местные остроконечные бородки и потрепанные широкие плащи вполне могли бы сделать честь Юденгассе во Франкфурте.

Старьевщик был тощим желтым евреем, жена его была маленькой толстой белокурой еврейкой. На полу среди грязи и мусора копошилось то ли шесть, то ли восемь пухлых детей.

Саладен поведал хозяевам лавки, что он — единственная опора своей немощной старушки-матери. Будучи любящим сыном, но отнюдь не баловнем судьбы, он хотел обновить матушкин гардероб, не потратив при этом лишних денег.

Немецкие евреи слывут добрыми людьми. Тощий мужчина и толстая женщина были растроганы сыновней заботой Саладена. За пять франков они сумели подобрать ему полный дамский костюм, который никто другой не купил бы и за одно су по причине полной непрактичности этого наряда. Главным его украшением был чепчик с огромной синей вуалью, падавшей на глаза (видимо, предполагалось, что старушка-мать Саладена будет гулять вслепую)и явившейся настоящей находкой для юного обманщика. Расплатившись, Саладен связал вещи в узел и удалился, унося под мышкой свое приобретение.

Когда юноша завершил свой поход по магазинам, было уже десять часов. Сибариты из «Сороки-воровки» соизволили, наконец, продрать глаза. Саладен вошел в фургон и спросил господина Лангедока, великого трагика, декламатора, постановщика и размалевщика.

Последнее ремесло предполагает наличие двух талантов: вычерчивания контуров декораций и преображения лиц артистов до полной неузнаваемости.

Все эти поистине выдающиеся способности позволяли господину Лангедоку зарабатывать ровно столько, чтобы успешно худеть день ото дня; к тому же вот уже десять лет, как он не мог выкроить минутки, чтобы зашить дырки на своем рединготе. Зато он всегда был весел, как зяблик, и расточителен, как Гузман.

— Привет Французскому Гидравлическому! — воскликнул господин Лангедок, заметив Саладена. — Ну и повезло же Канаде! На вчерашнем представлении вы взяли никак не меньше шести франков, а мы всего лишь двадцать восемь су. Вот уж верно, кишка тонка! Молодой человек, я оплачу завтрак, если ты одолжишь мне деньжат.

Саладен бросил на стол свой сверток и ответил:

— Вот барахло, которое обошлось мне в тридцать франков. Мне оно нужно всего на один день: сегодня я хочу пробраться к своей красотке, а ее муженек — изрядный ревнивец, и если он меня застукает, то непременно пришьет. Поэтому я и хочу переодеться в женские тряпки. Завтра, когда дело будет сделано, я повешу их тебе на гвоздик и мы пойдем завтракать в лучшее кафе. А теперь устрой так, чтобы моя голова соответствовала моему платью.

Лангедок с восхищением взглянул на юношу.

— А ведь еще вчера этот сорванец был сущим младенцем! — воскликнул великий артист. — И вот, этот прохвост уже выбрал себе козочку! А она ничего, твоя милашка?

— О! — прищелкнул языком Саладен. — Она выросла в роскоши, тонкое белье, лаковые туфельки, коляска для прогулок и самый дорогой табак!

— Значит, — вздохнул Лангедок, — тебя ожидает настоящий пир. Ох, ну и каналья же ты!

С этими словами он взял квадратную плоскую коробку, разделенную внутри на множество маленьких ячеек. Саладен сел в ногах кровати, и Лангедок принялся священнодействовать .

Ему требовалось превратить башку мальчишки в голову женщины 45-50 лет.

Прежде всего Саладена причесали так, что его волосы встали дыбом; немного пудры превратило их во вполне приличные седины; затем в дело пошли кисточки, тени, пальцы и пуховка. Лангедок не принадлежал к школе Мейсонье, он накладывал краски широкими мазками.

— Если бы ты шел к своей красотке вечером, при свете фонарей, — произнес мастер, отступая на шаг, чтобы оценить свою работу, — мы бы использовали более яркий грим; но не надо глупостей! Когда речь идет о дневном свете, нужно как следует оформить товар… Ну, глянь, как ты себя находишь, малыш.

И господин Лангедок вложил в руку Саладену осколок зеркала.

— Вот это да! — воскликнул тот. — Узнаю мою нежную мамочку! А теперь помоги мне одеться; муженек моей красотки ничего не заподозрит!

Спустя десять минут мадам Саладен-мать неторопливым шагом прошествовала по бульвару Мазас. Симилор и Эшалот, встретив эту дамочку по дороге, не узнали в ней своего преступного сына. Довольный же Саладен размышлял вслух:

— Если я съем только два фунта хлеба, то у меня еще останется 60 сантимов на ячменный сахар для девчонки. Ага! Так, значит, я — урод! Ну, погоди ты у меня! За дело!

На углу улицы Лакюе и площади Мазас стоял дом весьма неказистого вида. В описываемое нами время весь этот квартал бурно перестраивался, и даже угол, где располагались интересующие нас трущобы, был обнесен дощатым забором: вскоре там должно было вырасти новое здание.

На четвертом этаже обветшавшего дома имелась маленькая комнатка с двумя окнами: одно выходило на восток, а другое — на юг. Так как ничто не мешало любоваться пейзажами, открывавшимися из этих окон, мы сообщим, что из второго окна был виден Ботанический сад и целый квартал старого Парижа, а из первого можно было разглядеть домики в Берси и Иври, а также простиравшиеся за ними прибрежные поля Сены.

Комнатка была светлой и опрятной, и хотя сразу было видно, что живут в ней отнюдь не богачи, ее скромное убранство не лишено было своеобразного изящества. В колыбели из ивовых прутьев за белоснежными занавесочками спала Королева-Малютка; рядом стояла кровать ее матери — одно из тех неуклюжих металлических сооружений, которые, как нам кажется, приобретаются лишь в случае крайней нужды.

Комод, стол швеи и несколько старых стульев довершали обстановку комнаты. Вся мебель словно улыбалась, залитая ярким веселым солнцем. Грустил один лишь комод из розового дерева, свидетель безвозвратно канувшего в прошлое благополучия; блестящие выгнутые бока комода резко контрастировали со всем вокруг.

Лили уже давно встала, и мы можем понаблюдать, как она наводит привычный порядок в своем скромном хозяйстве. Она выстирала рубашечки, воротнички и крохотные чулочки, принадлежавшие Королеве-Малютке; ботиночки Королевы-Малютки уже были начищены до блеска и поджидали вместе с платьицем свою маленькую хозяйку.

Как мы только что сказали, печальным в этой чистенькой комнатке выглядел лишь комод из розового дерева. Но нет, мы ошиблись: он тоже вместе со всеми радовался солнечному утру. Да иначе и быть не могло, ведь, глядя на него, Лили ни о чем не жалела! Теперь это был шкафчик Королевы-Малютки, в нем лежали вещи обожаемой крошки, одно присутствие которой превращало убогое жилище в светлый и радостный дворец.

Ах! Как любили эту девочку, как безумно ею гордились, как была счастлива ее мать, погружаясь в прекрасные розовые мечты о блестящем будущем малышки!

На прошлом молодой женщины лежал траурный покров; она испытала радость большой любви и горечь несбывшихся надежд, получив рану, которая не заживает…

Но если мы рискнем исследовать любящее сердце, мы всегда сумеем найти в нем ту струну, которая звучит громче других, заглушая голоса всех прочих чувств. Такая струна есть в сердце каждой женщины, ибо каждая женщина лелеет в душе особую, лишь ей присущую страсть; смысл существования женщины в том и состоит, чтобы следовать порывам этой всепоглощающей страсти.

Одна женщина — прежде всего верная подруга своего возлюбленного, другая — прежде всего мать.

Глорьетта была прежде всего матерью — фанатичной, безрассудной.

Она любила Жюстена, своего первого и единственного мужчину, и горько оплакивала его утрату, но мы можем утверждать, что то безоглядное обожание, с которым она относилась к своему ребенку, не шло ни в какое сравнение с ее чувствами к Жюстену!

Я видел не одну женщину, мрачно взиравшую на своего ребенка, отец которого ее покинул; видел я и женщин, которые столь бурно переживали разрыв с возлюбленным, что в конце концов начинали ненавидеть своих невинных младенцев.

С самого первого дня своего «вдовства» Лили уже улыбалась сквозь слезы, склоняясь в немом обожании над колыбелью Королевы-Малютки.

Не исключено, что после отъезда Жюстена женщина, преисполнившись ревнивой радости и охваченная безумной материнской любовью, сказала себе: «Прекрасно, отныне Королева-Малютка будет принадлежать лишь мне одной. Во всем мире у нее не будет никого, кроме меня. Я посвящу ей всю свою жизнь. Ее любовь станет мне наградой».

Лили все еще любила Жюстена, но прежде всего потому, что он был отцом Королевы-Малютки; Лили грустила о нем, потому что он вместе с ней с утра до вечера восхищался этой милой малышкой. Сердце женщины переполняла любовь к ребенку, и обращаясь к Господу, Лили молила его излить свою милость на ее очаровательную крошку. Молодая мать благодарила Бога за его доброту, за то, что он сотворил ее дочь такой прекрасной и наделил дочку такой чудесной улыбкой. Опускаясь на колени, чтобы помолиться, Глорьетта не всегда могла сказать, поклоняется ли она Господу или нежному розовощекому ангелочку, мирно спящему в своей колыбельке; приоткрытые губки младенца, из которых вырывалось легкое дыхание, казалось, шептали ей: «Дорогая мамочка!» — и так и манили поцеловать их!

Молодая женщина была счастлива: на свете не было никого, чьей судьбе она могла бы позавидовать, ибо когда душа полна великой радости или великой гордости, нищета переносится легко, а душу Лили согревала самая огромная радость в мире и обуревала столь же огромная гордыня.

Лили научила Королеву-Малютку короткой, но прекрасной молитве! Женщина подсказала дочери, чтобы та просила добрую Пресвятую Деву, которая тоже была матерью, вернуть ей папу. Лили была уверена, что Жюстен вернется — пусть даже не к ней, а к Королеве-Малютке. Женщина просто не понимала, как можно навсегда расстаться с таким ребенком!

Шли недели, наполненные безграничным обожанием; малышка росла, увеличивались и расходы, и хотя Лили работала не покладая рук, денег отчаянно не хватало. Тогда она решила отправиться к одному из тех фотографов, что столь мастерски изготовляют снимки юных ангелочков, сидящих на руках у своих матерей.

Если бы вы знали, сколько раз она останавливалась возле витрин Надара и Каржа, разглядывая выставленные в них портреты смеющихся херувимов — хорошеньких, но далеко не столь прекрасных, как Королева-Малютка.

Итак, нарядив девочку в белоснежное платье, она собралась пойти с ней к Каржа или к Надару; сама она намеревалась снять сетку, под которой уже давно томились ее белокурые волосы; пусть они вновь рассыплются по плечам, напоминая о том времени, когда Жюстен, зарывшись лицом в их золотистый поток, покрывал их страстными поцелуями.

И вот, солнечные лучи должны были запечатлеть на чудесной пластинке нежную и ласковую улыбку ангела и золотистый ореол пушистых белокурых волос.

И даже если Жюстен уехал на край света, то, распечатав письмо и увидев лежащий в нем фотографический портрет, он, несомненно, тотчас же вернется, чтобы вместе с Лили преклонить колени возле колыбели их очаровательной крошки.

Вам смешно? Но Лили лучше всех постигла характер бедного Жюстена де Вибре: у короля студентов был благородный ум, но слабая воля. Молодого человека наверняка держали под неусыпным надзором, и Лили вовсе не собиралась проклинать его тюремщика, тем более что этим стражем была его собственная мать.

Впрочем, Лили, эта очаровательная маленькая дама, столь достойно и разумно исполнявшая роль любящей матушки, в сущности, сама еще была ребенком. В утренний час, когда женщине особенно трудно скрыть свой возраст, вы бы дали ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет.

Она была в своем домашнем наряде — фланелевой юбке и перкалевой ночной кофте; роскошные пушистые волосы Лили, еще более нежные, чем их обладательница, в очаровательном беспорядке рассыпались по ее плечам, образуя такую замысловатую прическу, какую нельзя сделать ни за какие деньги, пусть даже расплачиваться за нее станет сама королева.

Щеки Лили были бледны, однако они делали ее еще более привлекательной, ибо сверкающий поток золотистых волос и огромные лучистые черные глаза удачно сочетались с изысканной бледностью молодой женщины.

Лили стала еще прелестнее, чем прежде; красота ее вполне могла соперничать с очарованием Королевы-Малютки. Художник, знаток женских лиц, мог бы с уверенностью сказать, что со временем красота ее станет еще более ослепительной.

Мне трудно передать словами, в чем же заключалась красота Лили. Молодая женщина была великолепно сложена, черты ее лица поражали своей правильностью, однако вовсе не изысканная внешность привлекала к ней взоры и сердца; главное обаяние заключалось в грациозной миловидности молодой матери, ловко выполнявшей любую работу. Свет материнства озарял весь облик Лили. Больше всего в ней восторгала мягкая и вместе с тем стремительная плавность движений, которая проявлялась, когда Лили занималась своими привычными делами. Вся женская прелесть Лили лишь подчеркивала святую красоту любящей матери.

Порхая из угла в угол, словно птичка, и напевая веселую песенку, Лили проворно исполняла свои материнские обязанности, казавшиеся ей самым чудесным занятием в мире.

Она перевернула сохнувшую на веревке маленькую рубашечку, вычистила пальтишко, поправила кокетливое перышко на крохотной шляпке, еще раз провела суконкой по сверкающей поверхности хорошеньких, словно игрушечных, ботиночек; справившись с этими столь важными делами, она заглянула в колыбель, и — надеюсь, вы догадались? — конечно же, не удержалась и поцеловала своего ангелочка!

Солнце сияло так весело! Лили быстро выглянула в окно… А вот и молочница! А, значит, и завтрак для Королевы-Малютки! Ах, она, лентяйка, все спит да спит!

И вы только представьте себе: каждое утро всего лишь из-за четырех су молочница поднималась на четвертый этаж! Уверен, вы снова угадали: она делала это ради мадам Лили и ее малышки.

На улице молочница орала грубым голосом, и я не поручусь, что смогу определить, какую жидкость она наливала клиентам из своих жестяных бидонов; однако наверх она приносила настоящие сливки, а голос ее разительно менялся.

Разве можно было что-то пожалеть для этих двух милых созданий! Разве не были они достойны всего самого лучшего, самого свежего, самого вкусного? Все в квартале поступали так же, как молочница. Мать и дитя пользовались здесь любовью и уважением.