Черные Мантии (№5) - Королева-Малютка

Она читала письмо, не отвлекаясь от своих забот; дело не в том, что она испытывала страх: она была храброй, как все те, кому пришлось много выстрадать, но она цеплялась — как другие цепляются за последнюю любовь — за слабую надежду, в которой отныне заключалась вся ее жизнь.

Потому что Лили, хоть с тех пор и много воды утекло, осталась такой же, какой мы ее видели на улице Лакюе, на коленях у пустой колыбельки Королевы-Малютки.

Ее дочь! Для нее ничего не существовало, кроме ее дочери. Отняв у нее терзания и надежды, связанные с ее дочерью, вы нашли бы в ее груди мертвое сердце.

Она отбросила письмо, которое принесли в ее спальню, и снова принялась размышлять о странной встрече: господин герцог де Шав, этот холодный и угрюмый человек, взошел по ступенькам, ведущим в ярмарочный балаган.

Это было совершенно невероятно, но, в общем, поведение господина герцога мало интересовало Лили, и все, что удержалось в ее памяти от этого приключения, был особенный взгляд, который он на нее бросил.

Господин де Шав в Париже, хотя громко объявил о своем отъезде, и господин де Шав перед тем, как уехать, мягко и обходительно дал ей понять, что в ухаживаниях молодого Гектора де Сабрана может таиться опасность.

Если в мире существует женщина, чью жизнь роман буквально затопил, то эта женщина, вне всякого сомнения, — госпожа де Шав. С самого ее рождения роман в каком-то смысле никогда не расставался с ней, хотя ни крупицы романтичности не было ни в ее уме, ни в ее сердце.

Она плыла, увлекаемая потоком событий, и в ее жизни была лишь одна страсть: любовь к дочери.

Даже о Жюстене она сохранила всего лишь нежное и спокойное воспоминание.

Но роман наступал на нее со всех сторон, и, если говорить о ее отношениях с полудиким мужем, то это роман хорошо известный, это легенда, детская сказка: история Синей Бороды.

Господин герцог был не из тех людей, кто станет плести тонкую интригу. Его любовь была жестокой и животной. Лили была убеждена: для того, чтобы жениться на ней, на Лили, он расправился со своей первой женой.

Она продолжала размышлять, уговаривая себя: это невозможно! Он не прибегнет к тому же способу, чтобы взять в жены другую женщину.

Она никогда его не любила. Она испытывала страх и отвращение, словно ребенок, попавший в плен к людоеду. Она согласилась на эту пытку — жить рядом с таким человеком, — потому что видела в этом самопожертвовании способ отыскать Жюстину.

Она была способна и на большее, если бы ей представилось более суровое испытание.

Впрочем, господин де Шав страстно любил ее в течение многих лет, и до самого последнего времени она имела над ним большую власть.

Он гордился ее красотой. Он постоянно проявлял необузданную ревность, и, чтобы держать его в повиновении, Лили, которую поддерживала мысль, что она старается для своей дочери, иногда превозмогала чувство более чем сильного равнодушия.

И тогда герцог вновь становился пылким влюбленным первых дней — жизнерадостным и на все готовым.

Видя, как проносится мимо на охоте и является на роскошных праздниках эта величественная, гордая, улыбающаяся и, по всей видимости, счастливая сознанием своей непревзойденной красоты женщина, вы никогда бы не угадали, какую неисцелимую рану таит она в своей душе.

Господин герцог де Шав, со своей стороны, честно выполнил по крайней мере часть условий заключенного договора. Когда речь заходила о поисках Королевы-Малютки, он предоставлял все свое состояние в полное распоряжение Лили.

Он солгал всего один раз, когда заставил юную мать поверить, что ее дочь увезли в Америку.

И если он солгал, то лишь для того, чтобы похитить предмет своей страсти, — как уносят свою добычу дикие звери.

Лили, уединившись в своей спальне, перебирала в памяти эти отдаленные события, но таинственное письмо, помимо ее воли, овладело мыслями.

Вспомним, что даже раньше, чем получила письмо, она, суеверная, как все мученики, сказала Гектору: «Если ясновидящая может найти браслет, она может найти и ребенка…»

Письмо лежало на ночном столике. Госпожа герцогиня де Шав пристально на него смотрела. Внешне это письмо напоминало о том месте, откуда было отправлено: сильно надушенная бумага в броском конверте.

Взяв его в руки, госпожа де Шав перечитала письмо. Ее поразила и даже оскорбила глупая высокопарность содержания. Эти громкие пророческие фразы представились ей смехотворной мистификацией.

И все же она перечитывала его, и не один, а десять раз.

Роман! Глупый или нет, но роман: загадочная угроза, таинственное обещание!

Всматриваясь в самую суть вещей, я утверждаю: когда роман вмешивается в жизнь, то чем он нелепее, тем увлекательнее.

Впрочем, кое-что все же было в этом письме. Угадали имя и адрес госпожи де Шав, которые она, как ей казалось, скрыла; найден браслет; сделано и куда больше: каким-то чудом проникли в тайну ее сердца.

Чем же мог оказаться «предмет», на который они намекали, если не самой ее дочерью?

Она улеглась в постель, продолжая размышлять о письме.

Она хотела уснуть; письмо никак не отпускало ее.

Угаданный адрес, найденный браслет, намек на судьбу се дочери — все постепенно отошло на задний план, уступив место вроде бы мелкому вопросу о маркизе де Розентале, который явится в особняк под именем бывшего полицейского Рено.

Лили поднялась рано. Она всю ночь не сомкнула глаз. Еще не было восьми часов, а она уже сидела в своем будуаре, изнывая от нетерпения и полагая, что маркиз де Розенталь опаздывает. Она отдала строгое приказание провести господина Рено к ней, как только он явится.

Спрятавшись за занавесками, она выглядывала во двор и напряженно ждала, когда откроется дверь.

Наконец, за несколько минут до того, как пробило девять, дверь открылась, и молодой человек, одетый в черное, направился к привратнику. Тот, выслушав его, сам проводил гостя до подъезда.

Лили успела хорошо рассмотреть гостя, пока он медленным и торжественным шагом пересекал двор.

По облику это был немецкий студент — не совсем такой, какого можно встретить в Лейпциге или Тюбингене, но такой, какого показывают нам в театре, когда хотят создать местный колорит: мягкие сапоги, узкие брюки, черная куртка, поверх которой выпущен большой отложной белый воротник. Только традиционная фуражка была заменена широкополой тирольской шляпой; из-под нее выбились густые и блестящие черные пряди.

Лили втайне надеялась увидеть знакомое лицо, но вынуждена была признать, что новоприбывший ей незнаком.

Через минуту слуга доложил о господине Рено, и Саладен вошел в будуар госпожи герцогини.

Она встала, приветствуя его. Он поклонился, но не слишком низко, и сказал, уставившись на нее и смущая ее взглядом круглых глаз:

— Я уже много лет интересуюсь вами.

Он говорил с легким немецким акцентом.

Госпожа де Шав не нашла, что ответить; она смотрела на него с явным испугом.

Саладен улыбнулся с выражением холодной любезности.

— Я вам только добра желаю, — проронил он. Герцогиня указала ему на стул и прошептала:

— Прошу вас, сударь, скажите мне, на что я могу надеяться, чего ждать от вас.

Саладен скрестил руки на груди. Он был предельно важен и высокомерен. Он целую ночь потратил на то, чтобы сочинить, разучить и отрепетировать свою роль.

Лангедок, которого Симилор отыскал на ярмарке, пришел помочь ему нарисовать маску: застывшее, холодное мраморное лицо.

Если бы Саладен знал свет, может быть, он испугался бы дерзкой комедии, которую собрался разыграть; по крайней мере, он, возможно, воспользовался бы другими средствами и напустил бы на себя другой вид.

Не станем утверждать, что какой-либо иной план не удался бы с этой несчастной женщиной, заранее покорившейся и готовой поверить чему угодно, но, право, Саладен удачно выбрал себе персонаж.

Прибавим к этому, что подобного рода комедии удаются главным образом благодаря самым неправдоподобным деталям.

Шарлатаны подчас спасают жизнь тех, кто был приговорен серьезной медициной. То же самое происходит и в жизни, и порой потерявшие надежду сами начинают искать утешение в невозможном.

Впрочем, каждый век испытывает на себе влияние существующей поэзии: так происходит с верха до самого низа социальной лестницы. Приходится подбирать чудесное там, куда его поместили поэты.

Средневековые колдуны, преемники древних оракулов, брались помогать честолюбцам или отчаявшимся. Недоверчивый XVII век выдумал гипнотизеров и шутя выпил эликсир жизни, составленный графом Калиостро. Нам в наши дни достались медиумы и вращающиеся столы.

Это чудесное в чистом виде, совершенно необъяснимое, сверхъестественное.

Но поэтические чудеса — другое дело. Это волшебная палочка феи, это чудо, сотворенное копьем рыцаря, или же еще более удивительные подвиги, совершенные шпагой д'Артаньяна или золотом Монте-Кристо.

Однако д'Артаньян давным-давно умер, а после Монте-Кристо, этого Юпитера в черном, сыпавшего банковскими билетами, за чудесным приходится спускаться ниже, много ниже.

Кое-кто избрал убийц и воров, чтобы облачать их в волшебные пестрые лохмотья; другие, менее безумные и более отважные, решились надеть на своего персонажа ненавистную и презираемую личину полицейского, чтобы возвести его на пьедестал дерзкой выдумки и заставить сиять.

Во времена крайней нужды своих героев берешь где только можешь. Есть что-то странное и вместе с тем возвышенное в предпочтении жандарма вору в такой стране, как Франция, слишком остроумной для того, чтобы неизменно освистывать жандарма и аплодировать вору. Я могу лишь от всего сердца похвалить талантливых людей, взявших на себя обязанность восстановить честь полицейского. Пора было заклеймить неисцелимое простодушие всеобщего избирательного права, которое, сделавшись сообщником убийц и мошенников, изнуряло этих скромных героев, мужественно охранявших наш ночной покой и даже не получающих — как компенсацию за скромное жалованье — награды общественного уважения.

Но есть разница между скромным беспристрастным оправданием и вспышками слепого апофеоза; может быть, не стоит все же заменять шляпу, которую господа полицейские носит в реальной жизни, на нарядный сверкающий нимб.

Для того чтобы нравиться, ответили бы нам, надо преувеличивать.

Но тот, кто так говорит, лжет, оскорбляя одновременно и автора, и публику.

Я убежден, что можно нравиться, говоря строгую правду; я верю, что мы ежедневно сталкиваемся на улице с действительностью куда более любопытной и причудливой, чем все, что может выдумать даже не в меру разгулявшееся воображение тех, кто из кожи вон лезет, стараясь удивить простаков.

Саладен, жалкий комедиант, но старательный и ловкий малый, попросту плыл по течению. Он воспользовался модой на сыщиков.

Он достаточно долго — желая произвести впечатление и добиться нужного ему эффекта — рассматривал герцогиню, потом сел на указанное место, вытащил из кармана довольно внушительных размеров бумажник, извлек из него маленький сверток и протянул его госпоже де Шав.

— Вот для начала браслет Королевы-Малютки, — сказал он.

Услышав это имя, герцогиня смертельно побледнела. Молния, ударив с потолка комнаты, поразила бы ее меньше.

Она покачнулась на стуле и прошептала:

— Как, сударь! Вам известно?..

— Я — Рено, — тихо и кратко ответил Саладен. И принялся быстро листать свой блокнот.

— Улица Лакюе, дом пять, — сказал он, открыв первый листок. — Мадам Лили, называемая Глорьеттой, от восемнадцати до двадцати лет, очень хорошенькая, безупречного поведения, ребенок от неизвестного отца; имя ребенка: Жюстина, но в квартале ее чаще называли Королевой-Малюткой… У вас есть возражения?

Герцогиня, открыв рот, уставилась на него.

— Возражений нет, — продолжал Саладен. — Все верно.

Он взял другой листок.

— Конец апреля 1852 года, — снова заговорил он. — Мать и дочь вошли в ярмарочный балаган на Тронной площади. Фиакр, нанятый по случаю дождя…

Мадам де Шав, вскрикнув от изумления, прервала его.

— Как, даже такие подробности! — пролепетала она. Саладен знаком приказал ей молчать.

— Я — Рено, — во второй раз произнес он.

И ледяным тоном, лишенным интонаций голосом прибавил:

— Фиакр был предоставлен молодым человеком, по роду занятий шпагоглотателем. Четырнадцати лет. Имя: Саладен.

Он взял еще листок.

— Следующий день очень насыщен. Основные события: отъезд молодой матери в Версаль; Королева-Малютка доверена женщине по имени Нобле, имевшей также прозвище Пастушка и занимавшейся тем, что она гуляла с бедными детьми в Ботаническом саду. Некто Медор, помощник этой женщины, позволил приблизиться к детям нищенке, скрывавшей свое лицо под стареньким чепцом с синей вуалью. Переодетый мужчина: тот самый молодой человек, который раздобыл накануне вечером фиакр…

— Вы в этом уверены? — задыхаясь, воскликнула Лили.

— Я уверен в каждом своем слове, — резко ответил Саладен. — Я сам допрашивал мальчика, который стал взрослым мужчиной.

— Но моя дочь! — с жаром произнесла герцогиня. — Значит, моя дочь жива!

Саладен бросил листок и притворился, будто выбирает следующий среди оставшихся в блокноте.

— Вы еще не посмотрели, действительно ли это ваш браслетик, — спокойно заметил он.

Это было правдой, и госпожа де Шав дрожащими руками развернула бумажку.

— Это он! — вскричала она и поднесла браслет к губам. — Это, без сомнения, он, и моя дочь…

— Позвольте, сударыня, — перебил Саладен, — не будем отвлекаться. Королева-Малютка имела два схожих браслета; один находится у вас, другой оставался у нее…

— И этот?..

— Тот, что пропал вместе с Королевой-Малюткой.

Лили протянула к нему дрожащие руки.

— Значит, она жива, — лепетала она, — она жива!.. Ведь вы не стали бы так играть сердцем матери!

Саладен поднял на нее пристальный взгляд круглых глаз.

— Прошу вас, давайте по порядку, — властно проговорил он. — Всему свое время, и мы дойдем до того, что относится к вашей дочери, юной даме…

IV

САЛАДЕН СОЧИНЯЕТ РОМАН

Минуту назад госпожа де Шав не поверила бы, что ее изумление может возрасти, но услышав последние произнесенные Саладеном слова, «…ваша дочь, юная дама…», она вскочила со стула.

— Моя дочь! — воскликнула она. — Замужем!.. Да ведь она еще ребенок!

Затем она вновь поддалась затопившей ее сердце великой радости и дрожащим голосом продолжила:

— Значит, она жива, раз вышла замуж! О, не все ли равно! Какое мне дело до остального! Сударь, сударь! Просите у меня все, что вам угодно, все мое состояние, мою кровь, но скажите мне, когда я увижу мою дочь!

Саладен сделал ей знак, каким учителя призывают детей к молчанию.

— Давайте по порядку, — повторил он, отыскав в своем блокноте нужный листок. — До сих пор у вас не было возражений?

— Все, что вы сказали, — ответила Лили, умоляюще глядя на него, — чистая правда, и только чудо, невероятное искусство…

— Господин герцог де Шав, — продолжал он, снова углубившись в свои заметки, — португальский гранд, облеченный особой миссией бразильского императора, косвенно связан со всей этой историей. Присутствовал на ярмарочном представлении. Был в Зоологическом саду. Предложил денежное вознаграждение парижской полиции. Склонил Глорьетту уехать с ним в Америку… Пробел.

— Вы заполните эти пробелы, — сам себя перебил Саладен. — Мне это необходимо.

В то же время он быстро пролистал блокнот и, добравшись до последних страниц, взял листок, содержащий лишь слова:

— Пробел. Возвращение во Францию. Герцог женится на Глорьетте. Поездка по провинции.

На последнем же листке было:

— Подозрения. Ложный отъезд вышеуказанного господина де Шав. Сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся, чтобы застать врасплох свою жену. Ловушка.

— Это было вчера! — прошептала герцогиня. Саладен, не ответив, продолжал:

— Видит, как она уезжает верхом с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, комната 38.

Герцогиня онемела от изумления. Саладен резко захлопнул блокнот.

— Прошу вас, — сказал он, — коротко и ясно дополнить сведения, касающиеся господина герцога де Шав. Когда вы лучше узнаете, какое отношение я имею к вам, вы поймете, что в этом деле я должен руководствоваться самыми точными и надежными данными.

Саладен поудобнее уселся на своем стуле, пососал кончик грифеля и положил листок бумаги на обложку блокнота, как будто приготовившись записывать.

Первым побуждением герцогини было немедленно и слепо повиноваться.

Она нимало не сомневалась в своем госте, она была словно околдована им и покорена. Если она помедлила, то лишь для того, чтобы собраться с мыслями и все вспомнить.

— Готовы? — нетерпеливо спросил Саладен. — Время — не только деньги, но еще и жизнь. Я жду.

Герцогиня отвела глаза, потому что в ее голове мелькнула мысль о господине де Шав.

— Как получилось, что часть правды осталась скрытой от вас, — прошептала она, — раз вам удалось узнать такие тайны?

Саладен улыбнулся.

— Теперь мы начинаем рассуждать, — сказал он. — Я согласен порассуждать, если это займет не .больше трех минут. Мне известны вещи, которые я хотел узнать, и до них, уверяю вас, не так легко было докопаться. Что касается остального, я не стал трудиться, поскольку был уверен, что все узнаю от вас.

— А если бы я не смогла… — начала герцогиня.

— Вы сможете, — прервал ее Саладен, — поскольку это ваша собственная история, и никакая сила не зажмет вам рот, если я сказал: я хочу, чтобы вы заговорили!

Он говорил напыщенно, но не повышая голоса. Помолчав, герцогиня сказала:

— Это в самом деле моя история, но это и история другого человека. Имею ли я право открывать не принадлежащую мне тайну?

Саладен скрестил руки на груди.

— Как раз чужую тайну я и хочу узнать, — сказал он. — Тайну другого; другой — хозяин здесь; от другого зависит участь вашей дочери, а в вас слишком сильны материнские чувства, чтобы вы не могли понять: меня волнует только судьба вашей дочери.

— Она будет счастлива!.. — воскликнула госпожа де Шав.

Она хотела добавить что-то еще, но Саладен не дал ей договорить.

— Вы мне не доверяете? — сдержанно и с достоинством, что доказывало наличие у него настоящего актерского таланта, спросил он.

— Я боюсь, — прошептала герцогиня.

— Меня?

— Нет, его.

Произнося эти последние слова, герцогиня прижала платок к губам, словно пыталась заставить себя молчать.

Выражение лица Саладена изменилось; в первый раз на нем появился оттенок, не свойственный роли; в его взгляде отразились удивление и досада.

— Разве он не любит вас рабски? — спросил он.

— Он любил меня, — тихонько прошептала госпожа де Шав.

Саладен взял ее за руку.

— Я должен знать все, — властно произнес он, — не ради себя самого, но ради нее.

— Ради нее! — повторила за ним герцогиня дрожащим от слез голосом. — Все, что я делала, все, что я думала, все, что я выстрадала за эти годы, — неужели вы думаете, что все это было не ради нее?! В книгах написано, и люди говорят: со временем все забывается… Время шло, а я ничего не забыла. И сейчас, когда Господь зажег перед моим взором надежду, озарившую мое сердце, мне кажется, я теряю рассудок. Я верю вам, все, что вы говорите, правда, но может ли быть, чтобы мне выпала эта радость — обнять свою дочь, коснуться губами ее лба? Я только тем и жила, я жива лишь благодаря этому; иначе мне даже не пришлось бы искать смерти: я стала бы для нее легкой добычей. Я работала, я боролась, я надеялась даже наперекор отчаянию, терзавшему мою душу… А теперь внезапно вспыхнул свет! Вчера меня окружал непроглядный мрак, и я всю свою кровь до последней капли отдала бы, чтобы узнать, по какой дороге она прошла в такой-то день такого-то месяца десять лет назад — лишь бы выведать какой-то пустяк, лишь бы добыть самые жалкие и расплывчатые сведения. Вместо того я обрела уверенность. Господь обрушил на меня такое великое счастье, что мой разум отказывается его постичь. Вы, незнакомец, приходите ко мне таинственным путем, заставляя поверить в чудо, и рассказываете мне, что произошло, — в точности, подробно, как будто по книге читаете!

Вы назвали мне имя ребенка, вам известны самые незначительные события; можно подумать, что вы были рядом с нами все эти четырнадцать лет, с той самой злополучной минуты, когда я вошла в балаган бродячих акробатов вместе с моей дорогой малышкой, и до той страшной минуты, когда ее у меня похитили. Я знаю, что в области вашего искусства совершаются подлинные чудеса, знаю, что глаз полиции пронизывает самые непроницаемые потемки, но, во имя неба, не сердитесь на меня: я несчастная женщина, и я в смятении. Умение раскрывать тайны можно использовать и для обмана… О, сжальтесь, сжальтесь надо мной! — перебила она сама себя. — Я не хотела вас обидеть, сударь!

— Мадам, — холодно ответил Саладен, — мне жаль вас, но вы меня не обидели. Женщинам, испытывающим великие волнения, требуется успокоительное: жалобы и слезы. Минуты для меня драгоценны, и все же я не прерывал вас, как сделал бы другой на моем месте. Но я, сударыня, полный хозяин положения; у меня есть права, и вы безошибочно это угадали, хотя ни одного намека на это не проронили ваши уста, я имею права равные с правами матери, и даже большие.

Черты Лили исказились смертельным испугом, к которому примешивалась ненависть, и она поспешно опустила глаза.

Саладен заметил это и понял.

— Это должно было произойти, — тихо проговорил он. — Раз мы не связаны нежнейшими узами родства, мы станем непримиримыми врагами!

— Вы — муж моей дочери! — пробормотала герцогиня, не поднимая глаз.

На лице Саладена в эту минуту отразилось некоторое замешательство. Может быть, он не хотел так скоро выкладывать этот крупный козырь, один из главнейших в его игре. Разумеется, он сделал все, что было в его силах, стараясь, чтобы эта ложь бросалась в глаза, словно очевидная истина, но он предпочел бы сам выбрать для нее время и воспользоваться на свое усмотрение произведенным эффектом.

— Мадам, — другим тоном заговорил он. — В наших интересах, интересах всех троих, — и он подчеркнул эту цифру, — я должен был бы высказать больше твердости; но я — дворянин, и в первый раз со времен моей юности я испытываю дворянскую слабость при виде женских слез. Вы ее мать; я отрекаюсь от своего права приказывать и буду защищать мои интересы так, как будто должен прибегать к просьбам. Выслушайте меня, я буду краток; вы узнаете, с кем вас свела Божья воля.

Герцогиня подняла на него свои прекрасные глаза, в которых читалась робкая благодарность. Любая отсрочка была бы сейчас бесценна для нее.

Саладен сосредоточился, потом, на несколько мгновений задержав дыхание, как будто собирался проглотить шпагу непомерной величины, произнес следующее:

— Мой отец, маркграф, или маркиз де Розенталь, — прусская Силезия — носивший высокое армейское звание, женился на польке хорошего рода, княгине Беловской. Он жил в Познани, где был вторым военным наместником, в то время как я получал классическое образование в университете в Бреслау.

Когда в прусской части Польши начались волнения, мой отец попросил отставки по той причине, что его жена состояла в родстве со многими вождями восстаний; берлинский двор наотрез отказал, и мой отец вынужден был остаться на своем посту.

Я совершил поездку в Познань во время каникул 1854 года: навещал родных. В доме царили беспокойство и суета; моя мать, прежде бывшая домоседкой, всецело поглощенной своими религиозными обязанностями, часто и надолго уезжала; карету то и дело запрягали, и не раз я слышал, как мой отец говорил ей:

— Сударыня, вы явитесь причиной нашего разорения.

Как-то ночью меня разбудил шум во дворе нашего дома. Одна за другой подъехали две кареты, и по коридорам протопали шаги множества людей.

После этого моя мать вернулась к прежнему образу жизни, но тревоги моего отца не улеглись. Продолжались ночные хождения взад и вперед, и мне казалось, что глухой шум, слышанный мною со всех сторон, производили таинственные гости, поселившиеся под нашим кровом.

В городе много разговоров было о литовском генерал-майоре Голожине, который после боя под Гродно совершил прорыв и перешел нашу границу вместо того, чтобы отступить к северу. Говорили, что он укрывается в окрестностях города вместе со своими штабными офицерами.

В тот самый день, когда я должен был, оседлав коня, покинуть отчий дом и вернуться в университет, мой отец получил с правительственным курьером приказ явиться к барону Келлеру, управлявшему провинцией; ему не было позволено переговорить с женой, и, когда я подошел к воротам, чтобы проводить его, я увидел, что наш дом оцеплен стрелками.

У нас в Пруссии, если речь идет о заговоре, особенно связанном с Польшей, события развиваются быстро.

Я больше никогда не видел матери, однако она не предстала перед судом. Распространили известие, что она скончалась в своей постели. Мой отец по приговору трибунала был расстрелян на главной площади Познани.

Накануне был расстрелян Голожин и его штаб, состоявший из тринадцати офицеров, трое из которых были полковниками.

Меня отправили по этапу с конвоем из драгун до Экс-ла-Шапелль, а там — на бельгийскую границу, запретив возвращаться в пределы Пруссии.

Мне было восемнадцать лет, в кармане у меня оставалось несколько золотых монет; я чувствовал себя сиротой, и на всем свете не было человека, которого занимала бы моя участь.

Но я не свою историю рассказываю вам, сударыня, и пропущу повесть о моих собственных злоключениях, чтобы перейти к тому, что касается вас.

Чтобы прокормиться, я сделался комедиантом и бродил по провинции, с трудом зарабатывая на то, чтобы кое-как прикрыть тело и скудно поесть.

Это произошло летним вечером 1857 года — с тех пор миновало девять лет. Я шагал по дороге из Алансона в Донфрон с палкой через плечо; на конце этой палки болтался мой тощий узелок, в него были увязаны все мои пожитки; дни становились короче — был конец сентября.

Около шести часов вечера, когда до городка, в котором я собирался переночевать (уже не помню его названия), оставалось два лье, я услышал с обочины жалобный детский крик. Я подошел: там оказалась девочка лет шести или семи; по ее словам, она играла на краю повозки бродячих акробатов, свалилась оттуда, тотчас же потеряла сознание и не смогла позвать на помощь. Она сильно поранила обе ноги, и из-за этой ее раны я не смог догнать труппу бродячих артистов, с которой странствовал ребенок. Пришлось мне на целых две недели задержаться в ближайшем местечке и уложить малышку в постель, где она провела несколько дней; я оставался при ней.

Конечно, никто не осудил бы меня, если бы я, в моем положении, поручил заботу о ребенке общественной благотворительности, но я — сын своего отца и матери, которые отдали жизнь ради того, чтобы помочь несчастным…

Герцогиня со слезами на глазах молча протянула ему руку.

— К тому же, — еще более воодушевившись, продолжал Саладен, — она была такая удивительно хорошенькая, эта малютка, с такой благодарностью смотрели на меня ее голубые глаза, что я полюбил ее, как будто она была маленькой сестренкой или моей дочерью.

— Спасибо! — сдавленно прошептала герцогиня. — О, благодарю вас! Господь да вознаградит вас за вашу доброту.

— Господь меня уже вознаградил, — с улыбкой ответил Саладен, — поскольку при помощи моей подопечной мне удалось разрешить проблему, как не умереть с голоду. В те долгие часы, которые проводил я у постели больной, мы разговаривали; мы много разговаривали. Может быть, с тех пор нам ни разу не удавалось так хорошо побеседовать, потому что по мере того, как она углублялась в свои воспоминания, она все больше запутывалась; однако, несколько правдоподобных, хотя и не точных, слов сорвалось все же с ее губ.

Так я узнал, что она не родилась среди бродячих акробатов и что была какая-то стена, перегородившая ее память, и девочка тщетно пыталась преодолеть ее и заглянуть в свое прошлое.

Она пробудилась — так она сама говорила — в возрасте приблизительно трех лет среди совершенно чужих людей и предметов; но это чувство слабело по мере того, как она привыкала к своим новым покровителям.

Они были не злые; они лишь слегка поколачивали ее, чтобы выучить ловким штукам.

У Лили дыхание замерло в груди.

— У нас, в германских странах, — продолжал Саладен, — не редкость такие истории о детях, похищенных цыганами. Я хорошо это знал и с легкостью восстановил печальную историю своей маленькой подружки.

Только, поскольку разум естественным образом обращается к возвышенному, я поначалу вообразил, что она, такая изящная и аристократически красивая, должна быть ребенком из какой-нибудь знатной семьи.

Эта мысль, тогда еще ошибочная, потому что вы сделались знатной дамой много позже, послужила по крайней мере одному: у меня зародилось и окрепло решение отыскать родителей девочки.

Мы, пруссаки, если уж вобьем себе в голову какую-то мысль, крепко за нее держимся, и препятствия нас не останавливают.

Я добрался до Парижа вместе с моей маленькой подружкой, которой дал имя Мария — так звали мою мать; в перзый раз я написал в Познань, обратившись за помощью к дальним родственникам и тем, кто был связан с моей семьей.

Мне прислали деньги и слова ободрения, поскольку в тех краях не забывают попавших в беду и страдающих, и даже в нескольких письмах меня уверяли, что добиваются отмены решения о моем изгнании.

Мои друзья заходили слишком далеко; я уже не мог воспользоваться их доброй волей. Мой замысел разросся во мне до размеров страсти.

И я делал свое дело с терпением индейца из племени гуронов, отыскивающего следы на тропе войны.

Год и еще один месяц я занимался тем, что гулял с Марией по всему Парижу, показывая ей один за другим различные дома, а в особенности — виды и пейзажы. Она ничего не узнавала. Только на тринадцатый месяц — вообразите меру терпения — в один и тот же день произошли одно за другим два события, ставшие для меня заметными проблесками света.

Сначала в Ботаническом саду, куда я до того ни разу ее не приводил, она показалась мне встревоженной и неуверенной. Я пристально наблюдал за ней и видел, как она краснела и бледнела попеременно.