Олимпия Клевская

— Да.

— Смотрите, что за чудесный покой: вон рыбак на берегу, дети, играющие у воды…

— Правда.

— Там — маленький домик, где мы хотим поселиться. Посмотрите, как он удален от того кипучего городского

центра, где мы жили до нашего отъезда. К нам никогда не вернутся прежние треволнения. Эта часть города беспробудно дремлет в тени каштанов и лип. А вы подумали, каково здесь зимой, когда этот пустынный квартал будет утопать в ватном снежном ковре? Вы представили себе маленькую лампу, светящуюся сквозь занавеси и оголенные ветви деревьев, сияющую, словно звезда счастья над нашим домом; мост, ведущий к городским воротам? Мы совершаем прогулки, дышим свежим воздухом… теперь, когда вы видели все это, что ж, не поедем в Лион, если вы не хотите.

— Да уж поедем, раз этого хотите вы, — отвечал Баньер, подавляя последний тяжелый вздох, рвущийся из груди. — Вы не можете привести меня ни к чему иному, кроме радости и счастья.

И он вместе со своей подругой двинулся вниз, к городу.

Два часа спустя они расплатились с возчиком, переоделись в свежую одежду и утолили голод; остановились они в маленькой гостинице, чтобы сначала как следует передохнуть, а потом пуститься на поиски жилья.

Но Олимпия была слишком полна энергии, чтобы долго предаваться отдыху.

На следующий день, пока Баньер еще спал, она выскользнула из гостиницы. Когда Олимпия жила в Лионе и бродила по городу в одиночестве, в слезах из-за грубости Баньера или оттого, что он ее совсем забросил, она раз двадцать замечала уединенный дом, который всегда ей нравился своим видом и обилием зелени вокруг.

Никогда она не обнаруживала в его окнах ни малейшего движения: летом она объясняла это тем, что его обитатели переехали за город, зимой говорила себе, что они живут взаперти, прячась от холода и тумана.

Она направилась прямо к этому дому, полная решимости добиться своего и убедить хозяев, прельстив их выгодой, уступить свои права. Олимпия всегда полагала, что для красивой, приветливой женщины, если она готова взять на себя труд попросить о желаемом, нет ничего невозможного.

Какой же это будет праздник, когда она вернется к Баньеру, чтобы сообщить, что дело сделано, взять его за руку и повести устраиваться на новом месте!

Час неторопливой ходьбы, и она добралась до цели своего путешествия.

Со слегка сжавшимся сердцем она постучалась в маленькую калитку в ограде, протянувшейся вдоль речного берега.

Но ответа не было. Она постучала снова, и вскоре послышались шаги: песок на аллее садика поскрипывал под ними.

Однако калитка не открылась; предосторожности были столь велики, что казалось, будто по ту сторону ограды кто-то прислушивается или пытается разглядеть ее.

Что касается первого предположения, то Олимпия заблуждалась. Узнать, с кем имеешь дело, было нетрудно, поскольку в калитке было окошечко с маленькой железной решеткой: глядя через него во времена смут и гражданских войн, добрые провинциальные, да и парижские буржуа могли проверить, кто стучится к ним — враг или союзник.

За ней наблюдали, вот и все.

Олимпия заметила физиономию служанки, маячившую сквозь железные прутья решетки.

— Что вам угодно, сударыня? — осведомилась та.

— Добрая девушка, скажите, этот дом сдается, не правда ли? — сказала Олимпия.

— Нет, сударыня.

— Мне казалось, я слышала другое, — пробормотала Олимпия обескураженно.

— Он никогда не сдавался, сударыня.

И служанка собралась было захлопнуть окошко.

— Простите, — запротестовала Олимпия, — еще один вопрос, дитя мое.

— Задайте его, сударыня.

— Кто живет в этом доме?

— Ну, — промолвила служанка, — я не знаю…

— У меня самые добрые намерения, — заверила Олимпия, просовывая сквозь решетку экю, при виде которого служанка стала гораздо предупредительнее. — Послушайте, я никого не выслеживаю, не преследую: просто мне очень хочется нанять для себя этот дом, и тот, кто бы мне его уступил, заслужил бы мою огромную благодарность.

— Но все же, сударыня, что если тот, кто здесь живет, дорожит этим домом?

— Ах, я знаю все, что мне можно возразить; но, если бы мне удалось поговорить с владельцем дома, я бы уж нашла способы его уговорить. Я женщина, и я безобидна. Повторяю: нельзя ли, чтобы хозяин принял меня и выслушал мои доводы? Обещаю вам, моя милая, что, если вы мне поспособствуете и я смогу уговорить вашего господина, я прибавлю к тому экю еще луидор.

Ослепленная, служанка ухмыльнулась, глядя в прелестное лицо Олимпии.

— Сударыня, — сказала она, — владелец этого дома в нем не живет. Мой господин всего лишь наниматель, да и приезжает сюда только время от времени.

— А в настоящее время он здесь?

— К счастью, здесь.

— К счастью? Значит, можно надеяться?..

— Все возможно, он такой любитель хорошеньких глазок, что ваши, может, его и проймут. Позвольте я сбегаю его предупредить, он сюда придет, вот вы и поговорите с ним с глазу на глаз.

— Ступайте, — сказала Олимпия.

Служанка поспешила к дому. Она сама была молода и потому не видела ничего невозможного в том, чтобы исполнилось желание другой молодой женщины.

Три минуты спустя она возвратилась, ведя за собой мужчину, который посмеивался и ворчал:

— Она хоть вправду красива, эта дама, ради которой вы, Бабетта, меня побеспокоили?

При звуке этого голоса Олимпия содрогнулась и безотчетно отпрянула назад, но было поздно.

К решетке уже прилипла физиономия аббата д'Уарака.

Узнав Олимпию, он издал вопль изумления и восторга.

Охваченная ужасом, Олимпия бросилась бежать со всех ног, между тем как аббат, бранясь и чертыхаясь, пытался открыть калитку, чтобы нагнать ускользающую добычу. Но пока служанка искала ключ, Олимпия исчезла, и когда калитка была отперта, оказалось, что аббат слишком близорук, чтобы отыскать следы беглянки.

XCII. ОЛИМПИЯ ТОЖЕ ТЕРЗАЕТСЯ ПРЕДЧУВСТВИЯМИ

Как мы уже сказали, при виде аббата д'Уарака Олимпия пустилась бежать, вся трепеща от ужаса.

Только пробежав шагов сто, она перевела дыхание и осознала, какая ей угрожает опасность и сколь неосторожно было подвергать себя подобному риску, пренебрегая дурными предчувствиями Баньера.

Увы! Значит, влюбленный мужчина оказался более чутким, чем она, женщина! Стало быть, Баньер любил сильнее, если смог угадать опасности, которые здесь будут грозить его любви?

Олимпия только что с первого взгляда поняла, насколько ее появление взбодрит и обновит прежние вожделения аббата д'Уарака.

Этот упорный, неутомимый преследователь мог оставить в покое только любовницу графа де Майи, но возлюбленную Баньера он никогда не перестал бы осаждать.

Будет ли он уважать жену Баньера больше, чем уважал любовницу, особенно если эта жена по случайности, которую его самолюбие, разумеется, не преминет истолковать в свою пользу, сама вернулась и по собственной воле постучалась в его дверь?

Олимпия опять попыталась бежать, но еще через сто шагов ей снова пришлось остановиться: кровь, сначала бросившаяся ей в голову, теперь вся прихлынула к сердцу, так что она стала задыхаться.

Потом в висках застучало, и ей казалось, что каждое биение пульса отдается в ушах, тихонько нашептывая: «Д'Уарак! Д'Уарак!»

Случайность… Все же это была только случайность.

Но как можно поверить в такую случайность?

Неужели настойчивость, которую проявила Олимпия, требуя, чтобы ее провели к хозяину дома, была случайностью? А деньги, которые она дала служанке, и другие, которые она ей пообещала, — тоже случайность?

Как не поздравить себя со всеми этими совпадениями, если тебя зовут д'Уараком?

— О! — прошептала Олимпия. — Я и отсюда прямо слышу его. Он скажет себе: «Она знала, где я живу, вот и примчалась, а увидев меня, бросилась бежать, потому что она, как Галатея, хотела, чтобы ее преследовали. Теперь, когда она возвестила о своем прибытии, ей больше ничего не надо, как только чтобы я искал ее и нашел!»

Боже! А Баньер?

Если Баньер обо всем узнает, как он сможет примириться с этим утренним визитом к его давнему сопернику, более того — к врагу? Как ему, Баньеру, поверить в эту случайность, если даже сама Олимпия, ее жертва, с трудом в нее верит?

Разве все не складывается, как нарочно, чтобы изобличить женщину, и без того уже слишком подозреваемую?

А главное, эта ее торопливость: рано встать, выйти одной, забрести в уединенное место, и все затем, чтобы ей неожиданно встретился… и кто же? Аббат д'Уарак, бич спокойствия Баньера, после г-на де Майи второе для него пугало.

Увы! Никогда, почти никогда женщина, столкнувшись с подобным сочетанием видимостей, не находит в себе смелости быть искренней, особенно если эта женщина находится в таком положении, как Олимпия. Она склоняет голову под грузом былого, запрещающего ей это, и надеется все искупить молчанием, в котором малейшее эхо прежних бурь пугает ее и ранит.

Итак, придется с самого начала обзавестись тайной — тайной от человека, которого она любит, которого боготворит; человека, в жертву которому она принесла любовь знатного вельможи и самого короля; человека, в служении которому она решила видеть отныне единственную цель и средоточие всех своих помыслов, судью всех своих поступков.

Она это сделает, сделает любой ценой: она будет хранить молчание о том, что сейчас произошло, не ради себя, но ради него.

Баньер никогда не поверит тому, чему и в самом деле почти невозможно поверить.

Возможно, он и притворился бы, будто верит, но тогда ему станет еще больнее, ведь в глубине сердца он верить ей не будет.

Оказавшись таким образом во власти всех невзгод своей прежней жизни, Олимпия решилась лгать. Поэтому в гостиницу она вернулась, боясь, что застанет Баньера уже проснувшимся, как ей того хотелось бы, если бы все вышло, как замышлялось, и она, увидев мужа на ногах, сразу объявила бы ему добрую весть.

Свернув на улицу Вержетт, где они остановились, она увидела Баньера.

Он стоял у окна: он ждал ее.

Лицо Баньера омрачала забота. Его счастье было покамест слишком свежо, чтобы внушать ему уверенность. Новоиспеченный собственник не сразу привыкает наслаждаться богатой жатвой со своих полей и урожаем своих плодов. Покупатель, делая первый выстрел в только что приобретенных угодьях, поневоле озирается, опасаясь, что вчерашний сторож все еще вправе притянуть его к суду за то, что он охотится на чужих землях.

Итак, Баньер ждал уже минут пятнадцать.

Проснувшись и не найдя Олимпии рядом с собой, Баньер успел пройти одну за другой все ступени от сомнения до тревоги, от сумерек до полночного мрака.

И весь этот скорбный путь, мысленно пройденный Баньером, то и дело озарялся вспышками зловещих прозрений.

Олимпия уже задумывается? Рановато. Ей стало скучно смотреть на своего спящего супруга? Она отправилась гулять по Лиону в одиночестве? Или ее выманило наружу какое-нибудь письмо, которое она утаила от него, Баньера?

Вот какие вопросы задавал себе наш герой, и только все более беспорядочные удары собственного сердца были ему ответом.

Заметив Олимпию, он так и подпрыгнул.

При виде жены почти все это сразу вылетело у него из головы. Он боялся, что больше не увидит ее, и вот она снова перед ним. в Баньер бросился к дверям комнаты, распахнул их и принял Олимпию в свои объятия.

Она была еще в замешательстве и очень бледна.

После того как он прижал ее к груди и расцеловал, словно Гарпагон, лобызающий свою вновь обретенную шкатулку, Баньер понемногу стал замечать эту ее бледность и смущение.

Олимпия хоть и была великой актрисой, но, когда сердце комедиантки не свободно, она больше не великая и не актриса, а просто бедная влюбленная женщина.

— Ты откуда? — спросил Баньер. — Куда ты ходила, почему оставила меня, спящего, в одиночестве, так что, открыв глаза, я тщетно искал тебя? Так откуда ты?

— Какой любопытный!

— Я хочу это знать, — нежно сказал Баньер.

— А если я не хочу тебе этого говорить? — отвечала Олимпия, пытаясь разыграть сцену кокетства.

Но они были не в театре, и Баньер не роль играл: у него была собственная жизнь, он томился своими настоящими страстями.

— Ах, не хочешь говорить? — произнес он. — Что ж! Тогда я сам угадаю.

— Попробуй. Если угадаешь правильно, я скажу: да.

— Ты ходила искать дом?

— Угадал.

— Тот маленький дом?

— Какой маленький дом? И она поневоле покраснела.

— Ну как же, этот домик на берегу Соны, помнишь? Ты еще вчера с холма мне его показывала.

Олимпия не отвечала.

— Ты прекрасно знаешь, — продолжал Баньер с легким нетерпением, — тот, о котором ты мне столько говорила, с деревьями, растущими вдоль дороги; красивый маленький дом, который так тебе нравился и который, я уверен, ты наняла, чтобы преподнести мне его к моему пробуждению как свадебный подарок.

— Что ж, верно, — вынуждена была признаться Олимпия.

— И…

— Его уже наняли.

— Наняли?

— Да.

— И ты отступила перед этим препятствием, ты, Олимпия, мадемуазель де Клев? Ты признала невозможность? Да ну, ни за что не поверю.

— Тем не менее придется поверить: в этом доме живут.

— Кто?

— Откуда мне знать? Некто, кто настаивает на своем праве первенства.

— Неужели нашелся мужчина, столь жестокий, чтобы отказать моей Олимпии в том, что ей желанно?

— Похоже, что нашелся, коль скоро мне было отказано. Дравда, это был не мужчина.

— А! Женщины?

— Служанка.

— И ты не поговорила с хозяевами?

— Нет, — откликнулась Олимпия несколько сухо, так как сгорала от желания оборвать разговор прежде, чем ей придется солгать, ведь до сих пор она говорила правду.

Баньер посмотрел на нее.

Не будь этот взгляд настолько влюбленным, он убил бы бедную женщину на месте.

— Значит, ты ничего не наняла? — продолжал Баньер.

— Ничего. Мы отправимся вдвоем, мой друг, и нам наверняка повезет больше…

— Или…

— Или что?

— У меня идея! — смеясь, сказал Баньер.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего.

— Ты что-то задумал, мой друг?

— Что ж, да! Итак, любопытная, теперь твоя очередь гадать. Так вот, я задумал отправиться туда один.

— Один?! — вскричала Олимпия.

— Да, хочу сделать для тебя то, чего тебе не удалось сделать для меня.

— О чем ты?

— Я говорю, что раз тебе так хотелось иметь этот домик, ты его получишь, или я больше не Баньер!

Олимпия задрожала. Ей представилось, как ее муж приходит, стучится в ту калитку, наталкивается на д'Уарака и обо всем догадывается.

Она была на грани того, чтобы признаться.

Но ей не хватило смелости. Она дала себе слово весь день ни на шаг не отходить от Баньера и потратить это время на то, чтобы убедить его покинуть Лион, что не должно быть слишком уж трудно благодаря отвращению, которое он испытывал к этому городу.

Однако она сама так настойчиво боролась с его страхами, так упорствовала, что теперь мудрено будет отказаться от своего же вчерашнего решения, одобренного мужем.

— Впрочем, — будто откликаясь на ее мысли, продолжил обсуждение Баньер, — есть, наверное, и другие такие домики.

— Я пробежалась здесь и там, но ничего больше не нашла.

— И в самом деле, — заметил Баньер, — жилищ, подходящих нам при наших средствах, не так много: нам легче было бы найти пристанище, будь мы вполне богаты или совершенно бедны.

— Нет, решительно Лион совсем не тот город больших возможностей, каким его можно вообразить.

— Я вчера говорил тебе это, мой милый друг.

— Как посмотришь на все вблизи…

— Сразу увидишь, что твой муж был прав.

— Я это признаю.

— Но, впрочем, тот муж, о котором идет речь, находит столько удовольствия в том, чтобы исполнять желания своей жены, что со вчерашнего дня он считает Лион самым райским местечком во всей Франции.

— Что ж! — сказала Олимпия. — Может быть, это каприз, но и я со вчерашнего дня совершенно изменила свое мнение о Лионе.

— Неужели?

— Да, не знаю почему, но я боюсь какой-то беды. Я заразилась вашими предчувствиями; мне все вспоминаются ваши мрачные мысли, и они меня пугают.

— Полно! Оставим это. Вы были тем солнечным лучом, что разгоняет тучи: вы улыбнулись, и небо очистилось.

— Мой милый Баньер, говорите все что хотите, называйте меня капризной, непостоянной, браните как угодно, но я больше не хочу оставаться в Лионе.

— В самом деле?

— Мне здесь тоскливо.

— Послушай, — сказал Баньер, — я не хочу доискиваться причин, которые заставили тебя так изменить все планы…

— Нет никакой другой причины, кроме предчувствий, о которых ты вчера говорил и которые овладели мной.

— Стало быть, мы…

— Мы уедем из Лиона, не правда ли?

— Все будет так, как вы пожелаете, мой милый друг.

— И когда я пожелаю?

— Тотчас.

И Баньер, смеясь, встал.

— Видите ли, мой друг, — продолжала Олимпия, — я все обдумала. Я сообразила, что жизнь в Лионе вдвое дороже, чем за городом; наняв себе в помощь служанку, мы здесь потратим сумму, за которую там можно было бы иметь двух; у нас здесь не будет иного воздуха, кроме влажных испарений, иной листвы, кроме листвы мрачных лип, пробивающихся сквозь булыжники мостовой, иного неба, кроме изрезанного дымом очагов. Я сказала себе, что если здесь нам повстречаются прохожие, то среди них найдутся и враги, и назойливые нахалы; что если у нас будут соседи, то они превратятся в соглядатаев. Я подумала обо всем этом и заявляю, что вчера, когда мой муж говорил мне то же самое, я должна была бы прежде всего вспомнить, что я его жена, то есть существо, созданное, чтобы повиноваться его приказаниям, даже если бы эти приказания были не более чем плодом фантазии.

— Что ж! — сказал Баньер. — Моя обожаемая Олимпия, едем. Счастье, весна, небо, зелень, жизнь — все это возможно лишь там, где есть вы. Едем, милый друг, едем…

— Что ж, верно, едем. Используем этот день, за который уже заплачено, договоримся о цене с другим возчиком, и этой же ночью, да, именно ночью убежим отсюда, как преступники, как воришки.

— Договорились.

Поцелуй скрепил новый договор супругов, так мило договорившихся отныне повиноваться друг другу.

Завтрак прошел весело.

Время от времени они переглядывались и, встречаясь глазами, улыбались тому, что сегодня же сбегут из Лиона.

И все же было заметно, что Олимпии это особенно не терпится.

Настал ее черед томиться предчувствиями.

XCIII. ПРЕДЧУВСТВИЯ ОЛИМПИИ И БАНЬЕРА СБЫВАЮТСЯ

Весь остаток дня Олимпия, женщина деятельная, употребила на то, чтобы помешать мыслям Баньера обратиться в небезопасную для ее тайны сторону.

Но когда наступил вечер, после обеда, который прошел так же весело, как и завтрак, им захотелось прогуляться. Олимпия, более не усматривая ничего неуместного в том, чтобы выйти на улицу вместе с Баньером, взяла его под руку, и они пошли бродить по наименее людным кварталам.

Погода была дивная: небо сияло свежестью и чистотой, а ветерок приносил земле столько же благоуханий, сколько земля посылала небесам.

Так прогуливаясь, одаривая друг друга сладостным бременем безоблачного счастья, они подошли к тем самым старинным воротам, что нам уже знакомы, ибо они находились по соседству с казармой, где Баньер провел два часа в мундире драгуна его величества, когда с помощью этого мундира Олимпия вырвала его из лап иезуитов.

Пока они любовались тяжелой полукруглой аркой этих ворот и двумя длинными рядами деревьев, между которыми Баньер тогда пронесся галопом, по парижскому тракту подкатил тяжело нагруженный экипаж, из которого доносились бормотанье, громкий храп, странные обрывки разговоров — обычные звуки в каретах такого рода, всегда создающие хриплое сопровождение конскому ржанию и брани кучеров.

Несколько прохожих, сбившись в кучу, приостановились, чтобы поглазеть на это всегда занимательное зрелище — на путешественников, приехавших или уезжающих.

Экипаж остановился.

Тотчас дверца распахнулась; путник, приказав снять свои пожитки с крытого верха экипажа и расплатившись с кучером, кинулся на шею своей жене, которая вместе с двумя детьми ждала его, всхлипывая от радости.

— А вы, господин аббат, — спросил кучер, обращаясь к другому, пока невидимому пассажиру, — вы разве не выйдете здесь?

— Почему здесь? — ответил ему голос из недр экипажа.

— Черт возьми! — сказал кучер. — Да потому, что отсюда к дому преподобных отцов-иезуитов ведет самая короткая дорога.

— А, ну, если так, — отозвался изнутри все тот же голос, — тогда я сойду, непременно сойду!

И некто в облачении аббата довольно ловко выпрыгнул из экипажа, подоткнув полы сутаны за пояс.

Тогда кучер с поклоном протянул ему тощий баул.

— Все оплачено, не так ли, мой друг? — спросил аббат.

— Да, сударь, мне пожаловаться не на что.

— Если не считать тех тридцати су, что я оставил вам на чай. Был бы я богаче, дал бы больше.

— Ах, господин аббат, — вздохнул кучер, снова забираясь на свое место, — хорошо, если бы все столько давали! Но, лошадушки!

И экипаж продолжил свой путь к Лиону.

Священнослужитель остался на месте со своими скудными пожитками в руках, несколько обескураженно озираясь вправо и влево в поисках дороги, которой он, видимо, не знал.

— Как странно! — сказала Олимпия. — С тех пор как Шанмеле нас соединил, обвенчал, одарил, я, как только увижу священника, не могу не вспомнить о нашем чудесном друге.

— Гм, однако! — пробормотал Баньер, обращая взгляд туда, куда смотрела Олимпия. — Действительно!

— Что?

— Это он!

— Кто «он»?

— Да Шанмеле.

— Шанмеле?!

— Собственной персоной, а доказательство тому я вам тотчас представлю. И Баньер, возвысив голос, произнес:

— Шанмеле!

— А? Что? — священник резко обернулся.

— Вот видите, это он!

— Господин де Шанмеле! — окликнула Олимпия.

— Мои друзья, мои добрые друзья! — вскричал аббат, простирая к ним руки.

— Возможно ли, что это в самом деле вы? — спросил Баньер, уже во второй раз обнимая его.

— Ну да, ну да, я, — радовался Шанмеле.

— Но какие счастливые обстоятельства привели вас в Лион? — полюбопытствовал Баньер.

— Уж не устремились ли вы, случаем, вслед за нами? — подхватила Олимпия.

— Э, нет, друзья мои, я сюда призван.

— И кто же вас призвал?

— Господа святые отцы.

— А почему они вас призвали?

— Ох, да потому, что я, кажется, немножко впал в немилость.

— Вы?

— Да, я.

— Послушайте, — предложила Олимпия, — отойдем в сторонку от этого сборища вояк, которые раскрыли глаза на нас, словно на диковинных зверей, и вы нам расскажете о своей беде, если это вправду беда.

— Да, отойдем, — согласился Шанмеле, — а то эти солдаты, и правда, разглядывают нас уж очень внимательно.

— Проклятье! — усмехнулся Баньер. — Они, может быть, удивляются, зачем это красивой женщине обнимать аббата, потому что доложу вам, господин де Шанмеле, Олимпия вас обнимала.

— И притом от всего сердца, — сказала Олимпия. — Однако вернемся к вашим неурядицам: в чем там дело?

— Видите ли, меня обвинили…

— В чем?

— В том, что я помог Баньеру бежать из Шарантона и пристроил его в театр.

— Но кто же вас обвинил?

— Черт возьми! Надзирающие братья нашего ордена.

— То есть его шпионы.

— Они называют их надзирающими.

— Хорошо, пусть так. И значит, мой дорогой друг, это из-за меня вам причиняют страдания, подвергают преследованиям?

— По-моему, на мне есть вина.

— Ну нет, ведь сбежал же я.

— Верно; да только проделали вы это, пожалуй, несколько остроумнее, чем пристало бы умалишенному.

— Потому что я вовсе не терял рассудка!

— Тоже верно, но надо полагать, для кого-то было удобно сделать из вас сумасшедшего.

— Ах, да, понимаю.

— Как бы то ни было, — продолжал Шанмеле, — после строгого внушения я получил приказ как можно скорее вернуться в свой коллегиум.

— В Лион?

— Нет, в Авиньон. Приказ по всей форме подписан отцом Мордоном.

— И вы остановились здесь?

— Мне здесь должны поставить отметку в моих бумагах.

— Как? В ваших бумагах? — рассмеялась Олимпия. — Разве вы солдат, чтобы маршировать по этапу?

— В ордене все устроено на военный манер; нам не платят, пока наши бумаги не подписаны; а уж без денег в дороге, — опрометчиво добавил Шанмеле, — пришлось бы туго!

— У вас нет денег?! — закричал Баньер. — Значит, вы нам отдали все, что имели?

— Да нет, вовсе нет! — засуетился Шанмеле, стыдясь, что у него вырвалась такая необдуманная фраза. — Я не говорю, что у меня больше не осталось денег. Вот еще! — он позвенел в кармане какими-то монетами. — К тому же речь совсем о другом.

— Вот уж нет, речь именно об этом! — упорствовал Баньер. — И раз уж вы попались к нам в руки, то сейчас пойдете с нами ужинать, а потом заночуете у нас.

— И мы, — подхватила Олимпия, — скажем вам, как людоед доброму человеку: «Грейся-грейся, малыш, эти дровишки — для тебя».

— Эх! Нельзя, — вздохнул Шанмеле.

— Почему?

— Да если в Лионском коллегиуме узнают, что я, вместо того чтобы немедля отметить свои бумаги, встречался с…

— … с комедиантами, — засмеялся Баньер.

— Нет. Впрочем, вы больше не комедианты: помните наш уговор. Я хотел сказать — с друзьями.

— Хорошо! И что вам тогда сделают?

— Что мне сделают?

— Об этом я и спросил.

— Возможно, отправят в известную вам залу размышлений, как только доберусь до Авиньона, или приговорят к какому-нибудь другому наказанию, еще похуже. Позвольте же мне вас обнять, друзья мои; затем я отправлюсь в коллегиум иезуитов, проведу эту ночь в дортуаре, сообразно правилам, а на рассвете продолжу свой путь в Авиньон.

— Бедный друг, — промолвил Баньер. — Неужели вы не видите, что эти люди сковали вас цепями более тяжкими, чем пристало носить человеку, который не принадлежит никому, кроме Господа?

— Я вижу мое вечное спасение в конце всех испытаний, — возразил Шанмеле. — Прощайте же, милые друзья. Но какая уйма военных!

— И правда, сколько же их! — удивилась Олимпия, глядя, как из казармы, словно муравьи из муравейника, выскакивают во множестве люди в мундирах, как они снуют взад и вперед и смотрят на них с любопытством.

— Я вас покидаю, — сказал Шанмеле. — Где вы остановились? Хочу завтра до отплытия судна заглянуть, чтобы сказать вам последнее прости.

— В «Черном петухе», на улице Вержетт, — отвечала Олимпия.

— Хорошо; так я иду.

— Но утром нас уже там не будет, — шепнул жене Баньер.

— Так и быть, останемся еще на одну ночь, — отвечала Олимпия, — нельзя же не проститься с этим чудесным человеком.

— Останемся, — согласился Баньер. — Ты же знаешь, я хочу того, чего хочешь ты.

И, повернувшись к Шанмеле, он сказал:

— Итак, договорились: до завтрашнего утра, не правда ли?

Шанмеле утвердительно кивнул и пошел своей дорогой. Баньер и Олимпия отошли в сторону, чтобы выбраться из толпы окруживших их вояк.

— Однако сколько драгунов! — проворчал Баньер.

— Смотри-ка, Шанмеле остановился, с кем-то беседует. И Баньер стал вглядываться, пытаясь что-то рассмотреть в сумерках, которые уже сгущались под нахмурившимся небом.

— С кем же это он говорит?

— Не могу разглядеть, — сказала Олимпия, которая между тем все разглядела как нельзя лучше.

— Похоже, он разговаривает с другим таким же аббатом, — продолжал Баньер.

— Действительно, это аббат, — пролепетала Олимпия, едва дыша.

— Они поглядывают в нашу сторону.

— Ты думаешь? — спросила Олимпия и встала так, чтобы заслонить от мужа двух священнослужителей, ведь ей казалось, что во втором аббате она узнает г-на д'Уарака.

— Ага! Шанмеле прощается со своим братом во Христе, — сказал Баньер.

— Слава тебе, Боже! — чуть слышно прошептала Олимпия.

И, взяв мужа за руку, она повлекла его в сторону города.

Она не ошиблась: Шанмеле действительно столкнулся с аббатом д'Уараком. Его сопровождала женщина, чье лицо скрывал капюшон плаща, но казалось, даже из-под капюшона она видит все очень ясно. Он спросил Шанмеле, с кем это он сейчас раскланялся.

Ничего не подозревая, тот ответил:

— Это господин и госпожа Баньер, мои друзья. После этого Шанмеле развернулся на каблуках и ушел.

— Вот видите, я не обозналась, — сказала д'Уараку особа, скрытая капюшоном. — Ах! Если я кого причесывала хотя бы разок…

— Хорошо, хорошо, — сказал д'Уарак. — Вот вам луидор.

— Благодарю, — промолвила женщина.

Затем, когда г-н д'Уарак в свою очередь развернулся на каблуках и направился в сторону, противоположную той, куда удалился Шанмеле, женщина пробормотала:

— А, прекрасная Олимпия! Ты меня прогнала? А, красавчик Баньер, ты меня побил? Ну, что ж, теперь вы увидите!

Уходя, она еще продолжала ворчать:

— Вот, черт возьми, славный двойной луидорчик! Дурой надо быть, чтобы предпочесть Баньера, который гол, как крыса, этому милашке-аббату, богатенькому, как золотой прииск; однако же, мы, женщины, если нас за душу заберет…

И она в свою очередь исчезла из виду, на ходу покачивая головой.

Баньер и его жена, как мы уже сказали, тем временем пошли дальше, но не успели они сделать и полусотни шагов, как увидели двух мужчин в форме драгунов, которые приближались к ним.

Другие солдаты, о чем говорилось выше, уже толкались неподалеку от Баньера и Олимпии, но никто не подходил настолько вплотную, как эти.

Баньер решил, что они хотят оскорбить Олимпию, бесцеремонно разглядывая ее в упор. Он гордо выпрямился, подперев бока руками, надвинув шляпу на глаза, и ждал, что будет дальше.

Олимпия пыталась увлечь мужа за собой, думая, что сейчас завяжется ссора, и умоляла его уйти.

— Черт возьми, господа! — первым взял слово Баньер. — Сказать по правде, я бы желал знать, что вам от нас надо, с какой стати вы так подозрительно смотрите на нас?