Олимпия Клевская

— Говорите, государь.

— Пусть лучше решает случай.

— Но, государь, мы же не можем доверить этот выбор жребию: слишком многие, не получив столь желанного преимущества, станут роптать на судьбу, а тех, кто будет доволен, окажется слишком мало.

— У вас была идея, графиня; теперь мой черед предложить свою.

— О, не сомневаюсь, что королевская идея будет получше моей.

— Хороша она или плоха, я с вами ею поделюсь. Вы мне представите всех мужчин и женщин, выбранных нами обоими; я задам им один вопрос, и в зависимости от своего ответа они будут приняты либо отвергнуты.

— Отлично, государь!

— В таком случае условимся, как действовать.

— Я буду подходить к каждому из гостей и, глядя в упор, спрашивать: «надо ли?»

— В это нет ничего компрометирующего.

— Вот увидите, графиня, сколько окажется людей, которые скажут «нет»… вы увидите.

— А как нужно ответить, чтобы быть принятым?

— «Да».

— И всякий, кто скажет «да», останется с нами?

— Останется.

— Берегитесь, государь, вы очень рискуете.

— Почему, графиня?

— Потому что никто не осмелится сказать вашему величеству «нет».

— Вы так полагаете?

— Я в этом уверена.

— Что ж, вы сами увидите: у меня есть средство.

— Ах, государь, объясните мне, что вы такое задумали, я вас прошу.

— Тем, от кого я хочу услышать «нет», я буду задавать вопрос неприветливо.

— Ах так.

— А тем, кого желательно побудить сказать «да», я стану говорить «Надо ли?» с таким приятным, ободряющим выражением, что это их привлечет. Наконец, если передо мной будет ни то ни сё…

— Государь, я прежде всего замечу вашему величеству, что вам придется действовать так, будто таких здесь нет.

— Почему?

— Потому что я не буду останавливать внимание вашего величества на тех, кто ни то ни сё.

Людовик XV усмехнулся.

— Но прежде всего, — сказала графиня, — пусть будут два места без жребия. Одно для меня…

— Принимается от всего сердца.

— И другое…

— Другое?

— Для господина графа Тулузского.

— Подписано Людовиком, графиня.

— А как быть с этой бедной мадемуазель де Шароле, которая уже была избрана?

— По жребию, графиня, по жребию!

— Ну, посмотрим.

И король с графиней направились к мадемуазель де Шароле.

LXI. МАГНЕТИЧЕСКИЕ ТОКИ

Принцесса беседовала со своей матерью и герцогом Бурбонским и при этом не переставала смеяться.

Король встал перед нею.

Это произошло во второй раз за десять минут.

Она посмотрела на Людовика XV вопрошающе.

— Надо ли? — спросил король с чрезвычайно загадочным видом.

— Нет, — без колебаний отвечала строптивая принцесса, которой в этом вопросе монарха померещилась угроза.

Король безжалостно расхохотался; сама графиня тоже не смогла удержаться от смеха.

— Э, да в чем дело? — спросила удивленная принцесса. — Какое-то пари?

— Тихо! — шепнул ей король, прижимая палец к губам. И он двинулся дальше, оставив ее сильно заинтригованной.

— Но я, по крайней мере, выиграла? — закричала мадемуазель де Шароле, бегом догоняя Людовика XV, успевшего уже отойти далеко.

— Как на это посмотреть, — обронил король. Принцесса остановилась; на нее оглядывались, и она принялась рассказывать всему собранию о своем приключении. Через мгновение среди присутствующих не осталось ни одного, кто бы не знал, что мадемуазель де Шароле выиграла некое пари, и, видя знаки, которые подавал король, все поверили этому.

Тогда, коль скоро мадемуазель де Шароле была сестра министра, да к тому же сама была могущественна и очень хороша собой, каждый счел за благо, взяв с нее пример, отвечать «нет» на вопрос короля «Надо ли?».

Король не переставал смеяться, и все прочие тоже хохотали. Он и графиню вовлек в свою игру, в свое буйное веселье. Это всеобщее неистовым потоком затопившее «нет», переходя из уст в уста, уже сделало невозможным иной ответ на вопрос его величества, кроме отрицательного.

Людовик направился к Ришелье.

Тот, будучи одним из самых изворотливых придворных, сообразил, что за всем этим что-то кроется, и с шутливыми ужимками бросился бежать при приближении короля и графини, а потом укрылся за спинкой кресла, в котором сидела г-жа де Майи.

Устремившись в погоню, Людовик, преследовавший его, оказался вынужден остановиться перед г-жой де Майи, которая при этом поднялась с места, охваченная смятением.

Рука графини Тулузской удержала Людовика XV в то мгновение, когда он предстал перед графиней.

При первом взгляде на нее король удивился, если не испугался.

Не ведая того, он попал под прямое воздействие электрических токов, целыми потоками изливавшихся из черных глаз г-жи де Майи — главного ее украшения — и весь вечер направленных на него одного.

Он собирался произнести свое «Надо ли?» жестко, ибо ощущение, которое он испытал, оказавшись лицом к лицу с г-жой де Майи, приятным не было.

Ведь есть что-то от страдания в любом слишком сильном чувстве, будь это чувство даже наслаждением.

Но очарованный, покоренный тем жарким пламенем, которым дышало лицо графини, он невольно смягчил свои жесты, свой тон. Его взгляд из жгучего стал робким, в голосе зазвучала нежность, почти мольба.

— Надо ли? — спросил король так, как мог бы спросить: «Вы меня любите?» Графиня де Майи, в свою очередь потрясенная пылкой симпатией, волна которой, источаемая сейчас всем существом короля, внезапно хлынула на нее, побледнела, прижала руку к сердцу и проговорила:

— Да.

И ему показалось, будто она ответила: «Любите меня».

Все это заняло меньше времени, чем вспышка молнии.

После г-жи де Майи единственным человеком, к которому король еще не обращался с вопросом, остался герцог де Ришелье.

Укрываясь, но не вполне спрятавшись за спинкой кресла, он выпрямился, пораженный этим кратким обжигающим диалогом.

Он все понял и по выражению двух голосов, полных такой нежности, и по этой трогательной, многозначительной пантомиме.

— Да, — сказал он королю еще прежде, чем Людовик XV успел задать ему свой вопрос. — Да, государь, да, да, да!

Придворный тотчас сообразил, что сейчас прогадал бы всякий, кто бы ответил иначе, чем г-жа де Майи.

— Ну вот, — сказал король, отведя графиню Тулузскую обратно на ее место, — как видите, сударыня, по воле случая, своенравного, как никогда, от ста персон наше число сведено к пяти, из которых трем даже не довелось сделать свой выбор. Что же мы можем сделать впятером, я вас спрашиваю? Ничего!

— Впятером, — возразила графиня Тулузская, — мы можем сыграть в уголки или в жмурки.

— Однако ж, — вставил король, — в этой последней игре разве мы не будем безнадежно уверены, что никогда не ошибемся? Слишком уж хорошо мы друг друга узнаем.

— Значит, вы отказываетесь, государь?

— Мне кажется, что…

Король хотел было сказать «да», но вдруг оглянулся, будто притянутый незримой цепью, и заметил неотрывно сосредоточенный на нем, терпеливый, цепкий, неутомимый взгляд г-жи де Майи.

— Клянусь, нет, не отказываюсь! Непредвиденное забавнее всего, что есть на свете.

— Хорошо; только надо посоветовать господину де Ришелье и госпоже де Майи быть повеселее, не то ваше величество рискует заскучать у себя в апартаментах еще скорее, чем в Опере.

— Заскучать? — протянул король и повторил: — Заскучать… Нет, вот уж не думаю, что мне станет скучно.

И он все поглядывал туда, откуда смотрели на него чарующие, притягательные глаза.

Потом, после недолгого молчания, он добавил:

— Предупредите графа Тулузского о предстоящем развлечении, графиня, и ту даму тоже. А я…

— Вы, государь?..

— Я перекинусь словечком с господином де Ришелье. Ришелье уже и сам, подобно г-же де Майи, не спускал с короля глаз; он устремился к нему по первому его знаку.

— Не правда ли, государь, я выиграл? — спросил он.

— Признаться, да! — отвечал король.

— Смею ли я, — прибавил Ришелье с поклоном, — осведомиться у его величества, в какой игре?

— Герцог, мы сейчас немного позабавимся без свидетелей.

— Где же это произойдет, государь?

— У меня. Тихонько постучитесь в дверь моей опочивальни, когда все улягутся.

Кровь чуть не бросилась в лицо Ришелье, так он возликовал.

Что касается г-жи де Майи, то она побледнела и едва не лишилась чувств, когда графиня Тулузская сообщила ей эту желанную весть.

«Держу пари, — сказал себе Ришелье, откланиваясь вместе со всеми, но, в отличие от прочих, одураченных, зная, сколь обманчиво это расставание, — держу пари, что ночь, которая ныне наступает, сильно подвинет меня к достижению моих целей».

И, вместо того чтобы направиться к своему экипажу, он притаился в маленькой комнатке, где графиня Тулузская уже спрятала г-жу де Майи.

Ришелье никогда в жизни не пришлось и словом обмолвиться с мадемуазель де Нель, он никак не выделял эту даму раньше, до этого достопамятного вечера, картину главных событий которого мы только что бегло набросали.

«Если я и в самом деле достоин зваться Ришелье, — сказал он себе, — женщина эта с завтрашнего дня станет перед королем защитницей моих интересов».

Но тут он прервал сам себя.

«Какой же я дурак! — подумалось ему. — Теперь уже слишком поздно пускаться в соревнование, у меня остается лишь одна-единственная возможность!»

И он тотчас же, без всяких предисловий, приблизился к г-же де Майи.

— Сударыня, — обратился он к ней, — возможно, мне больше никогда не представится удобного случая, чтобы сказать вам то, что вам будет больно услышать.

— О чем вы, господин герцог? — спросила графиня с некоторым беспокойством.

— Сударыня, вот уже два часа, как я наблюдаю за вами.

— И что же, сударь?

— А то, что уже час, как я…

Ришелье приготовился сказать: «Как я люблю вас». Но тут словно молния блеснула в его сознании. Он вдруг спохватился и произнес:

— Вот уже час, как я догадался, что вы влюблены.

— Я?! — вскричала графиня.

— Вы, сударыня, и до безумия.

— Но в кого же, Бог мой? — воскликнула дама, пытаясь громким смехом скрыть волнение.

— О сударыня, я хочу уступить вам счастье сказать это самой, притом сказать именно ему.

Госпожа де Майи, отчасти потрясенная, отчасти же разъяренная, хотела было потребовать у герцога объяснений, но тут вдруг вошла графиня Тулузская с супругом и объявила, что король желает видеть своих товарищей по веселью.

И пришлось г-же де Майи остаться при своем смятении.

Свет повсюду во дворце был потушен. Кареты везли в Париж тех сотрапезников, для которых здесь не было приготовлено покоев. Избранные гости уже разошлись по своим опочивальням. Под дворцовыми портиками и в леденящем воздухе двора не было слышно никаких звуков, кроме шума, что производили последние оставшиеся здесь лакеи, запирая ворота, да мерного шага швейцарцев, марширующих перед подъездами дворца и в его вестибюлях.

Графиня Тулузская показывала гостям, куда им идти: потайная лестница привела четверых сообщников его величества в прихожую королевских апартаментов.

Во дворце уже начинала воцаряться глубокая тишина. Только в глубине двора, запертые на псарне, выли какие-то охотничьи кобели или суки, отзываясь на доносящиеся из леса завывания псов, которые потерялись там после гона. К этому вою примешивалось сильное сопение лошадей, простудившихся на морозе, звяканье ружей по каменным плитам и свист ледяного ветра, ломающего ветки деревьев, сталкивая их друг о друга.

Только эти звуки и можно было услышать.

В тот самый миг, когда скрипнул пол под ступившими на ковер маленькими ножками графини Тулузской и г-жи де Майи, король, в восторге от этой затеи, явился на пороге гостиной, чтобы их встретить.

Господин граф Тулузский и герцог де Ришелье шли следом за двумя дамами. Король со смехом указал им на двух скрипачей, которых он приказал позвать, и распорядился подать легкую закуску, ждавшую на блюдах из позолоченного серебра, накрытых великолепным голландским полотном с вытканными на нем цветами.

Людовик, тотчас пригласив четверых избранников войти, повелел запереть все двери, и этот приказ был исполнен мгновенно.

— А теперь, — сказал король, — поскольку мы здесь для того, чтобы развлечься, будем развлекаться.

LXII. ЖМУРКИ

Из пяти персон, собравшихся таким образом по чистому капризу случая, лишь один угадывал истинную цену графини.

Господин герцог де Ришелье, попав в самое близкое окружение короля, готовился присутствовать при сцене, из которой его ум, настроенный на достижение своей тайной цели, несомненно сумеет извлечь всю мыслимую пользу.

Граф и графиня Тулузские, скрывая досаду, терпеливо сносили каприз короля, ради потаенной забавы навязавшего им общество малознакомой особы заурядного происхождения, ничем не знаменитой, никак не выделяющейся при дворе.

Госпожа де Майи, вконец смущенная, растерянная, во власти двойного смятения от своих мыслей и того разоблачения, которому она только что из-за них подверглась, все еще уязвленная супружеским разрывом, чувствовала себя в чуждой атмосфере, на незнакомой почве, словно пересаженное растение, лишенное родных мест, томящееся между жизнью и смертью.

Король не думал ни о чем, кроме разве того, что ускользнет от оков этикета и вместо сна порезвится несколько часов к большой досаде целой толпы придворных, которые завтра узнают об этой причудливой выходке.

Ришелье прекрасно заметил, что при появлении дам он галантно подхватил под руку госпожу графиню Тулузскую, а на злополучную г-жу де Майи почти совсем не обращал внимания.

Возле его величества все время находился огромный, прямо и твердо державшийся человек с физиономией, при всей своей заурядности открытой и не лишенной тонкости. Он был одет в зеленый бархат и соблюдал некую середину между изысканностью и скромностью, одновременно примыкая и к самым высокопоставленным лицам двора, и к наиболее смиренным его служителям.

То был личный камердинер короля Франции: Башелье, как называл его Людовик XV, или «господин де Башелье», как его величали при дворе; Башелье — персона, влиятельная для Парламента, но малоозабоченная и почти не заинтересованная вопросами внешней политики; Башелье — счастливый смертный, державший монарха от его утреннего пробуждения до отхода ко сну включительно в зависимости от себя и располагавший привилегией, завидной для всех, которую он не желал уступать и никому бы не уступил, — привилегией спать в опочивальне короля.

Пока граф Тулузский беседовал с королем, пока две дамы беседовали между собой, Ришелье, неизменно ловкий, завел разговор с этим министром монаршего алькова, всесильным министром, который никогда никому ничего не обещал, вокруг которого все увивались, перед которым все склонялись.

— Итак, мы предадимся увеселениям? — мило улыбаясь, сказал герцог лакею, который приветствовал наследника великого кардинала одной из своих столь же предупредительных, сколь и надменных улыбок.

— Похоже на то, господин герцог, что мы проведем в них всю ночь. Тем хуже для короля! Потому что, вне всякого сомнения, назавтра его величество будет неважно чувствовать себя.

— В самом деле? Значит, у его величества не слишком крепкое здоровье, господин Башелье?

— Совсем напротив, господин герцог; но сегодня ночью король чрезмерно возбудится; его величество будет плохо спать, одолеваемый сожалениями или воспоминаниями, и все это скажется на нашем завтрашнем дне.

Господин Башелье говорил: «наш день», потому что принимал, и не без основания, день его величества за свою собственность.

Ришелье усмехнулся. Герцог хорошо знал г-на Башелье.

— Стало быть, вы считаете, господин Башелье, что его величество сохранит эти воспоминания?

— Безусловно.

— Стало быть, госпожа графиня Тулузская все еще занимает короля?

— О нет, с этим покончено, — обронил Башелье.

— Стало быть, предметом его помыслов будет госпожа де Майи? — с живостью продолжал Ришелье.

— Пока еще нет, господин герцог; однако трудно предполагать, что этого не произойдет впредь.

— А почему так, если вас не затруднит ответить?

— Да вы только взгляните на эту женщину, вы рассмотрите ее получше!.. Однако прошу прощения, господин герцог, надеюсь, мои слова никоим образом вас не задели?

— Отнюдь нет, мой дорогой Башелье: господин де Майи не принадлежит к числу ни моих родственников, ни друзей, стало быть, вы можете говорить со мной открыто. Я даже прошу вас об этом, ибо это в наших общих интересах.

Господину Башелье особым образом польстила последняя фраза герцога, в которой тот как бы ставил себя на одну доску с первым камердинером его величества.

— Поглядите же, какая женщина, господин герцог! Обратите внимание на руки и плечи! Гляньте на шею, волосы, глаза — как все это красиво! А что за прекрасная порода в этом изгибе спины! Какие очаровательные зубы!

— Она все же слишком худа, — заметил Ришелье.

— От избытка страсти, господин герцог, тут вы можете мне поверить, все дело в избытке страсти. Я почти не знаком с этой женщиной, монсеньер, — прибавил Башелье тем же тоном, каким мог бы сказать: «Эта кобылица мне неизвестна». — Но сегодня я весь вечер смотрю на нее. Это огонь, сударь, греческий огонь!

— Но король не смотрит на женщин.

— Он их видит внутренним взором, — изрек Башелье.

— Он робок.

— Да, его величество никогда ни одной не скажет ни слова о любви.

— Тогда кто же сделает первый шаг или, вернее, заставит его сделать такой шаг? Почтение помешает им всем первыми произнести эти слова.

— Вот глаза, которые, если сердце того пожелает, не замедлят высказаться, — с улыбкой возразил Башелье. — Такие глаза будут красноречивы и наверняка сумеют сделать так, чтобы быть понятыми как нельзя лучше.

И камердинер вздохнул.

— Башелье, — сказал герцог, — когда я мог бы перекинуться с вами парой слов наедине?

Лакей посмотрел на Ришелье.

Ни тот ни другой в это мгновение не пытался скрыть свои мысли.

И они поняли друг друга.

— Когда вам будет угодно, монсеньер.

— А когда вы свободны?

— Завтра в середине дня король возвратится в Париж.

— В карете?

— Да, господин герцог.

— А вы?

— Я поеду верхом, со свитой короля.

— Я тоже буду верхом. Когда свита пустится вскачь, от?-станем немного и поговорим.

— Господин герцог, я в вашем распоряжении.

— Башелье! — крикнул король.

Он приказал камердинеру раскрыть игорный стол.

Но через некоторое время игра стала казаться пресной всем этим людям, которые предавались ей публично каждый день.

Они сели ужинать, и на этот раз дело пошло веселее.

Сотрапезники развлекались, наслаждаясь необходимостью остерегаться, не производить шума, следить, чтобы пробки не хлопали, стараться говорить так, чтобы бормотание их голосов сливалось с жалобами ветра, стонущего в глубине парка.

Когда трапеза кончилась, герцог де Ришелье, как самый опытный из всех, взявший на себя роль распорядителя праздника, предложил перейти к шумным забавам.

Тишина уже всех утомила.

Итак, они выбрали жмурки — игру, благоприятствующую неожиданностям и безумствам.

В просторных покоях, которые занимал король, «слепец» с повязкой на глазах устремился в середину смеющихся сотрапезников. Этот несчастливый жребий сначала выпал графу Тулузскому.

Так уж решила судьба: не повезло господину великому адмиралу.

Король воодушевился; бросаясь то туда, то сюда, он мимоходом касался этих горячих рук, этих сладострастно взвивающихся юбок. Его опьяняли женские вскрики, эти легкие восклицания, такие милые, в которых волнения куда больше, чем испуга. Особенно забавляли его скромные предостережения, которые поминутно вставлял хитрец Башелье:

— Государь, во дворце могут услышать!

Наконец господин граф Тулузский поймал и угадал короля, который нарочно позволил себя изловить.

Это было прелюбопытное зрелище.

Господин де Ришелье, отлично понимая, как он окажется смешон, если попадет в руки короля и будет узнан, избегал этого с самой бдительной осторожностью.

Но его одолевало опасение заставить своего государя страдать слишком долго.

Дамы, увлекшись игрой, бегали, сталкивались, прячась одна за другую, укрываясь за креслами и столами.

Людовик XV, напрягая слух и вытянув руки вперед, пренебрегая традиционными окриками «Берегись!», рвался вперед по благоухающим следам, ловя шелковистый шелест платьев и звук атласных туфелек, бегущих по коврам.

Услышав игривое восклицание, он устремлялся в одну сторону, смешок за спиной заставлял его кидаться в другую; звук передвинутого стула, хлопок в ладоши — все побуждало короля менять направление погони.

Король гонялся в основном за дамами, прислушиваясь к их стремительным шагам, разгоряченному дыханию, к малейшему шороху при каждом их движении.

Графиня Тулузская, маленькая, полная и все же легкая, перескакивала от одного укрытия к другому; ее свежая, белая грудь вздымалась под бархатными шнурами корсажа.

Госпожа де Майи, выше ростом, тоньше станом, порывистая и стройная, словно Диана, всплескивала своими прекрасными руками, а глаза ее искрились весельем и желанием, то обжигая, как пламя, то подергиваясь влажной пеленой томности.

Король погнался за графиней Тулузской; графиня де Майи, заметив, что принцесса вот-вот будет поймана, решила, что успеет пересечь гостиную, проскользнув у него за спиной.

Но Людовик XV услышал, как она пробегает: ее выдало шуршанье платья, шитого серебром. Развернувшись на своих высоких каблуках, король бросился к ней, и ему оставалось только протянуть руки, чтобы поймать в них, как в сеть, прекрасную графиню, совсем запыхавшуюся.

Руки Людовика задержались на ее плечах, очертания которых были не столь пышны, как у графини Тулузской; его чуткие юношеские пальцы ощупали атлас ее платья, наперекор придворному обычаю закрытого до самой шеи, вместо того чтобы доходить лишь до середины груди.

Была ли графиня целомудренна или кокетлива? Ее сторонники говорили, что дело в целомудрии, недруги предполагали кокетство.

Обнаружив ткань там, где у графини Тулузской он нашел бы лишь естественную красоту в ее чистом виде, король вскричал:

— Это не госпожа графиня Тулузская!

Такое восклицание вырвалось у него само собой.

Оно выразило одновременно признание физического превосходства супруги великого адмирала в глазах короля и различие, какое его ум отмечал между нею и другой.

Разумеется, вместо того чтобы воскликнуть: «Это совсем не госпожа графиня Тулузская!», Людовику XV лучше было бы закричать: «Это госпожа графиня де Майи!»

Однако если подойти к вопросу в достаточной мере формально, следует сказать, что он угадал г-жу де Майи по целомудрию либо кокетливости ее столь закрытого платья.

Для этой бедной женщины королевское восклицание прозвучало настолько многозначительно, что она не сдержала тяжкого вздоха, почти стона, если не плача, и проговорила, словно движимая безотчетным порывом:

— Увы! Нет, государь, это совсем не госпожа графиня Тулузская!

Людовик XV ценил остроумие, понимал его и сам был им наделен.

Он почувствовал силу нанесенного им удара: его ладони, сжимавшие плечи госпожи графини де Майи, скользнув по закрытому платью, нащупали ее руки: они были влажными, холодными и дрожали.

Искра взаимного понимания пробежала между ним и ею.

Ришелье заметил случившееся.

«Вот оскорбление, — сказал себе герцог, — из которого госпожа де Майи, если захочет, сумеет извлечь немалую выгоду».

И здесь он не ошибся.

Госпожа де Майи сдернула повязку с глаз короля и прижала ее, горячую, насквозь пропитанную жаркой юношеской испариной, к своему оледеневшему лбу. Вся кровь графини де Майи вновь прихлынула к ее сердцу.

Игра возобновилась.

Король, желая загладить свою вину, отчаянно бросился наперерез графине, чтобы она смогла его поймать.

Она схватила его обеими руками, сжала так сильно, что даже побледнела и едва не лишилась чувств от наслаждения.

— О! — пробормотала она. — Это король! Потом прибавила совсем тихо:

— Да и кто еще это мог бы быть?

Ришелье и Башелье обменялись быстрыми взглядами. Король покраснел и тяжело дышал. В его глазах разгорелось пламя.

— Довольно! — сказал он, весь трепеща.

— О да, довольно! — умирающим голосом пролепетала г-жа де Майи.

LXIII. ГЕРЦОГ И КАМЕРДИНЕР

После сильных волнений природа человеческая настоятельно требует передышки. Чрезмерная возбудимость, как выразился Башелье, — старшая сестра упадка сил.

Мечтательное расположение духа наших двух участников игры, порожденное взаимной симпатией, положило конец полуночным развлечениям.

Новой игры никто не предложил.

После нескольких попыток завязать беседу, во время которой Ришелье выглядел озабоченным, король — сонным, граф и графиня Тулузские — вялыми, а Луиза де Нель — нервозной, Людовик подал знак Башелье, и тот появился в дверях комнаты с подсвечником в руке.

Этот подсвечник был принесен для господина графа Тулузского, который с поклоном принял его из рук короля, и такой резкий возврат к делам серьезным, то есть к придворному этикету, окончательно призвал присутствующих к почтительности — врагине всяческих мечтаний.

Король остался один задолго до того часа, который сам же определил ранее для окончания ночных развлечений.

Ришелье не преминул запомнить, что на следующий день у него назначена встреча с Башелье.

Поэтому в то самое время, когда король подъехал в своей карете к Парижу вместе с капитаном швейцарцев и графиней Тулузской, когда г-жа де Майи, отправляясь в тот же час, не смогла поймать ни одного красноречивого королевского взгляда, ни дождаться хоть самого обычного прощального слова и затем, закрывшись наглухо в своем огромном экипаже, совсем одна ехала в Париж, Ришелье догнал г-на Башелье, ждавшего его верхом на добром испанском жеребце, шагах в двухстах позади кортежа.

В ту пору еще были памятны поездки покойного короля в Фонтенбло, куда он выезжал со всем двором, так что три десятка экипажей образовывали цепочку длиною в полульё, которая змеей извивалась по равнинам, под купами деревьев, оттеняемая каймой из мушкетеров или рейтаров, сияющая, с таким барабанным боем и таким шумом, что можно было распугать всех соек и сорок кантона.

Тогда, стоило великолепному зрелищу фыркающих коней и сверкающего оружия и стуку колес проезжающих экипажей привлечь внимание жителей нескольких окрестных селений, как на порогах хижин и в бедных маленьких квадратах окошек начинали мелькать потревоженные крестьяне, восхищенно и в то же время со смехом глазеющие на такую толпу роскошных господ.

Потом, если какой-нибудь псарь или доезжачий, какой-нибудь конюх отставал, проголодавшись либо захотев пить, если он останавливался, чтобы подтянуть подпругу или пробить на ремне еще одну дырку, — вся деревня, убедившись, что он теперь в одиночестве, набрасывалась на опоздавшего, как муравьи на брошенную добычу.

Тут уж, одарив этого человека или кружкой молока, или кислого вина, или краюхой ржаного хлеба, его осыпали множеством вопросов:

— Как поживает король?

— Король, он какой?

— А дама, что с ним, кто она такая?

— Кто этот кавалер с голубой лентой, что скачет рядом с каретой его величества?

И лакей, чванясь собственной значительностью, снисходил до беседы с крестьянами, пересказывал им события дня, говоря о придворных «мы», а затем уносился прочь, пустив в галоп своего неповоротливого коня, а очарованные слушатели глядели ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.

Людовик XV в свои юные годы, когда подданные еще боготворили его, вызывал куда больше симпатии: он внушал поклонение, а не любопытство.

Где бы ни проезжал король, он всегда видел лишь одно: как отовсюду к нему тянутся руки, женщины падают на колени, а мужчины молятся, и глаза их полны слез.

Иные грезили о том, как бы облобызать королевский сапог, другие отдали бы жизнь, чтобы припасть губами к его руке, а многие, подобно почитателям Джаггернаута, чуть ли не домогались блаженства быть раздавленными, бросившись под золоченые колеса его кареты.

Оставшись позади кортежа, Ришелье и Башелье приступили к разговору, как люди, знающие цену времени и взаимопонимания .

— Что ж! — начал Ришелье. — Вы вчера хоть поняли, насколько вы оказались правы?

Башелье задумался. Ему не хотелось быть уж слишком прозорливым в глазах такого большого вельможи, каким если не по своему имени, то по занимаемому положению был Ришелье, и он смиренно осведомился:

— Прав в чем, господин герцог?

— Ну, в том, что вы предвидели.

— Разве я что-то предвидел?

— Так вы не помните, что вы мне сказали?

— По какому поводу?

— По поводу короля и госпожи де Майи.

— И что же?

— Король взял госпожу де Майи за талию.

— А госпожа де Майи взяла за талию короля. И Башелье рассмеялся. Ришелье стал хохотать вслед за Башелье. Пока что именно герцог обхаживал лакея.

— Что же из всего этого получится, скажите, мой милый Башелье?

— Из всего этого?

— Ну да, из того, что произошло вчера.

— Ничего, господин герцог.

— Как это ничего?

— Да так.

— Ну вот еще! Вы же сами говорили, что король пылок, и утверждали, что Луиза де Майи, как все женщины из рода де Нель, создана из пламени, она, так сказать, греческий огонь, а теперь вы же уверяете, что эти две огненные натуры, встретившись, не соединятся, чтобы гореть вместе?

— Все так, господин герцог, но король колеблется.

— Он колеблется?

— Да?

— Между кем и кем? Почему?

— У короля на уме королева; его томят угрызения совести; с тех пор как он покинул Версаль, он полон воспоминаний о Версале.