Олимпия Клевская

Общество, которое он здесь встречал, уже не напоминало эпоху Регентства. Удалившись в свое поместье без той ярости, с какой отбыла герцогиня дю Мен к себе в Со, великий адмирал Франции и госпожа графиня Тулузская были заняты одним лишь королем, жертвуя стародавними химерами узаконения внебрачного чада во имя извечной реальности столь неистребимого и великого принципа законного наследования.

Вот почему политика там была навсегда изгнана из всех бесед. В Рамбуйе говорили о литературе и, по выражению той поры, посвящали себя искусствам. Там любили и прославляли красоту, остроумие, разум и воинские подвиги. Это был воистину двор сына Людовика XIV. На фронтоне дворца можно было бы начертать девиз великого монарха: «Nee pluribus impar note 45». Здесь не хватало, к счастью, разве что иезуитов да честолюбивых страстей, омрачающих сердца.

Вот почему юный король, приезжая в Рамбуйе, это прибежище счастья, чувствовал, как там из уважения к нему отбрасывают в сторону все тягостные заботы, а цветы в его честь благоухают нежнее, что там он попадает в окружение своей настоящей семьи, где вместе с родственной приязнью проступало и то особое почтение, которое внебрачные дети, чтобы они ни делали и ни говорили, проявляли по отношению к государю, чьи права были бесспорны.

Итак, в Рамбуйе Людовик XV приносил все безумства своего юного возраста, весь жар своей крови, все свое сердце (если только оно у него было).

В тот день в Рамбуйе его величество ждали; он был приглашен заблаговременно. Граф Тулузский созвал самое лучшее общество, дабы составить свиту королевским лилиям.

Надо было попытаться развеселить короля, казалось, охваченного вот уже несколько дней какой-то необъяснимой меланхолией, которую наиболее упрямые и непочтительные умы из придворного круга изо всех сил старались объявить не подвластной никаким развлечениям.

Одни относили эту печаль на счет недавней болезни короля, другие искали неведомых причин, сокрытых за этой глубокой меланхолией. Лишь самые искушенные придворные понимали единственный подлинный источник этой скуки, но и они не знали средства ее развеять.

Вся дорога, ведущая к Рамбуйе, была запружена каретами, украшенными гербами и плотно закрытыми по случаю холода, ставшего пронзительным; по дороге сновали всадники с распоряжениями или редкостными, не по сезону, лакомствами, закупленными в Париже, этом краю ранних фруктов; проезжали там и музыканты в наемных повозках — эти путешествовали весело, как и положено артистам, уповая, что королевское гостеприимство дворца Рамбуйе вознаградит их за тощие дорожные трапезы и скуку пути.

Согласно заранее обдуманному распорядку, королю в этот день предстояло поохотиться в лесу, вернуться во дворец к шести, чтобы поужинать у графа Тулузского, после чего посмотреть представление; спектакль обещал быть коротким, чтобы дамы еще успели поиграть или побеседовать, прежде чем разойтись по своим покоям.

Как видим, распорядок отвечал всем условиям, необходимым, чтобы доставить удовольствия и сохранить благопристойность.

В одиннадцать утра король действительно прибыл. Час отправления в Рамбуйе он пожелал назначить сам. Принцы, два посла и ближайшие друзья встретили его сразу по прибытии.

По свидетельству Сержана, Людовик XV охотился весь день, но был рассеян. Он наспех позавтракал на привале и предоставил добывать оленя другим, сам не пожелав участвовать в травле.

Ровно в пять король явился во дворец Рамбуйе.

Слухи о том, как прошел день, уже распространились среди придворных. Все были наслышаны о рассеянности Людовика, и эта королевская озабоченность создала атмосферу некоей печали, веяние которой достигло даже покоев графини Тулузской.

Каждый из присутствующих придал своей физиономии выражение, подобное тому, что затуманивало лик их юного господина. Так друзья и приближенные Александра Великого по примеру этого завоевателя держали свои головы склоненными набок.

Когда король проходил по галерее, направляясь в салон, было замечено, что его красивые ясные глаза чаще обращаются к мужчинам, чем к женщинам.

Казалось, он искал кого-то, кто здесь не присутствовал.

За обедом он то и дело вздыхал.

Графиня Тулузская сидела за столом возле короля. В отношениях с ним она пользовалась привилегиями старшей сестры.

Печаль короля, эта его стойкая меланхолия, которую не смогли прогнать ни поездка, ни охота, ни все удовольствия, придуманные и собранные здесь для монаршьей забавы, эта его столь глубокая душевная грусть беспокоила графиню.

Пользуясь особыми правами дамы, родственницы и любимой женщины, графиня Тулузская наклонилась к своему царственному сотрапезнику.

— Государь, — тихо окликнула она его.

Голос ее, казалось, вывел Людовика XV из длительной мечтательности. Он взглянул на нее.

— Государь, — произнесла она, — вам скучно в Рамбуйе?

— Сударыня, — отвечал он, — мне понемногу скучно везде, но только не здесь, уверяю вас.

— Охота вашего величества была неудачной?

— Я даже не знаю, была ли охота, — вздохнул король. Эта фраза достигла слуха присутствующих и привела их в полный ужас. Если король так бледен, так мало ест, да к тому же настолько рассеян, значит, он все еще болен.

Чему же приписать его недуг теперь, когда регент мертв? Во времена, когда регент был жив, тут был бы хоть повод для клеветы — какое ни на есть утешение.

Короля не пристало расспрашивать, и графиня Тулузская сидела как на иголках.

Она ждала, что Людовик заговорит первым.

Но король молчал.

Покончив с трапезой, король направился в театральную залу, где музыканты исполняли для него маленькую оперу.

Как только он расположился в своем кресле, вошел герцог де Ришелье.

В то же мгновение королевское чело прояснилось, взгляд стал сосредоточенным, и Людовик приветствовал вошедшего легким, почти дружеским жестом, приглашающим его приблизиться.

Судя по тому, как быстро повиновался этому жесту знатный придворный, следует признать, что этот призыв не был столь уж неожиданный для него.

И опера началась.

Невозможно вообразить зрелища более волшебного, чем заполненная таким образом зала.

Здесь были сто дам в очаровательных нарядах того времени, все молодые, красивые и знатные, и сто мужчин, украшенных орденами и шитьем; здесь были представлены воинское ремесло, политика, финансы — от министерства до суперинтендантства; здесь присутствовали кардиналы, архиепископы, епископы — в этой зале было кем полюбоваться.

Ришелье пребывал в восторге; король же слушал музыку.

«Итак, — сказал себе герцог, — мы имеем под рукой сто женщин; теперь посмотрим, на кого обратит внимание король».

И он стал поочередно глядеть то на короля, то на дам.

Вдруг король, склонившись к Пекиньи, спросил:

— Герцог, когда уже играешь какие-нибудь одни роли, можно ли играть еще и некоторые другие?

— Да, государь, разумеется, можно, — отвечал капитан гвардейцев, понятия не имея, к чему клонит король, — некоторые другие, потом еще другие.

Отвечать, когда король о чем-то спрашивает, было совершенно необходимо, хотя бы отвечающий сказал при этом чушь или солгал. Людовик XV с юных лет возымел привычку задавать вопросы, но никогда не слушать ответа.

Поэтому не имело значения, каким будет ответ, лишь бы он так или иначе прозвучал.

Но на этот раз, против обыкновения, король ждал ответа.

Пекиньи, крайне этим удивленный, испугался, не сказал ли он глупость.

— Ах, вот как! — протянул король. — Стало быть, когда говоришь, можно также и петь?

— Да, государь, — кивнул Пекиньи.

На этот раз тон вопроса был таков, что настоятельно требовал именно этого ответа.

Господин де Ришелье прислушивался к этим вопросам и ответам.

«На кой черт он пристал с этим к Пекиньи?» — заинтригованный, недоумевал герцог.

Он вспомнил, что, прибыв в Париж в вечер дебюта Олимпии во Французской комедии, он не смог присутствовать на этом представлении и, следовательно, не знал никаких подробностей, король же, видимо, намекал на тот самый дебют; да и Пекиньи со своей стороны после двух вопросов, заданных ему королем, тоже не мог понять, чего от него хотят.

«Подождем, пусть выскажется яснее», — подумал про себя капитан гвардейцев.

Прозвучала еще одна ария, и еще одна.

— Кто поет в этой опере? — спросил Людовик XV. Ему перечислили имена певцов.

— Как? — удивился он. — И это все? Никаких других актеров, актрис? Догадка молнией блеснула в мозгу капитана гвардейцев. «А-а! — сказал он себе. — Отлично! Все ясно».

— Вашему величеству хотелось бы чего-то другого? — осведомился Ришелье. Король хранил молчание. Прервал его Пекиньи.

— Бьюсь об заклад, — сказал он, — что ваше величество ожидали увидеть на этой сцене другие лица. Не так ли?

— Я? С какой стати вы мне это говорите, герцог? — спросил Людовик XV.

— Потому что не похоже, чтобы опера доставляла особенное удовольствие вашему величеству.

— Терпеть не могу музыку, — ответил король. Затем он помолчал с минуту и вдруг спросил, краснея:

— А та девица, которую я видел на днях, разве не поет? Было заметно, что королю не без труда далась эта фраза.

— Какая девица? — вмешался Ришелье, на лету подхватив королевский вопрос.

— Мадемуазель Олимпия, комедиантка, — объяснил Пекиньи. — Нет, государь, она не поет.

— Что это за Олимпия? — взглядом спросил герцог у Пекиньи.

— Она чудо, мой дорогой, — усмехнулся капитан гвардейцев.

— Это девица, которую я в тот вечер видел в «Британике». Хорошая актриса, — прибавил король.

«А-а! Так он кое-кого присмотрел! — подумал Ришелье. — Ладно, теперь я предупрежден».

«Решительно, он влюблен, — сказал себе Пекиньи. — И хорошо сделал, что высказался, из этого можно исходить…»

Король больше не проявлял к представлению ни малейшего интереса; до самого конца он беседовал с графиней Тулузской и окончание оперы встретил без аплодисментов.

«Он определенно скучает, — отметил про себя Ришелье. — И как досадно не иметь под рукой того лекарства, что ему требуется!»

Он достал свою записную книжку и на всякий случай записал, стараясь, чтобы никто не заметил, что он делает:

«Олимпия, из Французской комедии».

Потом, медленно пробегая глазами ослепительное общество прекрасных дам, на которых, несмотря на весь блеск их очарования и нарядов, король ни на миг не остановил взгляда, он сказал себе: «Странно! В его возрасте я бы любил всех этих женщин».

Не успел он так подумать, как нечто лучезарное, неотразимо обаятельное привлекло его взор, заставив обратить его к тем, кто стоял слева от короля. В ряду дам, с краю, он заметил бледное наперекор придворным румянам лицо, роскошные волосы, большие черные глаза, расширенные от лихорадочно напряженного внимания.

Глаза эти были все время с почти фанатической настойчивостью обращены в его сторону. Ришелье был красив, изыскан, даже желанен; ему не раз случалось встречать подобные взгляды, то откровенно, то под прикрытием веера обращенные к нему безмолвные, но выразительные признания, зовущие к любви.

Итак, герцог не сомневался, что взгляд направлен именно на него.

Тогда он стал разглядывать женщину с большим вниманием.

Ее лицо, отмеченное странной красотой, поразило Ришелье своим выражением, мгновенно внушившим ему желание поближе узнать ту, чей взор ему посчастливилось так привлечь.

Однако он совсем не знал этой женщины: охотник, отсутствовавший при дворе почти три года, растерял немало следов.

И Ришелье, пока король пытался убедить удрученную графиню Тулузскую, что он замечательно развлекся, направился к Пекиньи и обратился к нему:

— Герцог!

— А? Что? — вздрогнул тот, очнувшись от задумчивости.

Ришелье посмотрел на него с удивлением: не в привычках Пекиньи было впадать в мечтательное состояние.

— Герцог, — продолжал он, — что это там за брюнетка?

— Где? Здесь у нас много брюнеток; король их не любит. Пекиньи ответил не на вопрос Ришелье, а на собственную невысказанную мысль.

Ришелье усмехнулся.

— О короле нет речи, — сказал он. — Я спрашиваю, кто эта черноволосая дама, вон там, слева, в самом конце галереи, предпоследняя у подмостков, в светло-сером платье с серебром, почти без бриллиантов, но ослепительная.

— А! — отмахнулся капитан гвардейцев. — Это так, ничего.

— Что значит ничего?

— Ну, это жена де Майи.

— Вот оно что! Одна из сестер де Нель?

— Да, мой дорогой, таких, как она, еще четыре. Ты знаешь, кто из сестер как пристроен?

— А ты заметил, как она на меня смотрит?

— На тебя?

— Да ты лучше сам погляди.

— О, а ведь верно!

И Пекиньи подался вперед.

— Постой, да ты ее пугаешь! — воскликнул Ришелье.

— Ну, знаешь!

— Конечно, она повернула голову. Так что это за женщина?

— О мой дорогой, это несносная женщина.

— А как с ней обходится Майи?

— Так же, как ты со своей женой, мой дорогой: он ею пренебрегает.

— Вот как! Жалко бедняжку.

— Да не смотри ты на нее так, она же уродлива.

— Шутишь! Я этого не нахожу.

— Страшная, тощая!

— Полагаю, в этом ты прав, герцог.

— Ну-ка! Ну-ка! Наш хозяин уже нисколько не вздыхает…

— Да и она на меня больше не смотрит.

— Не досадуй, герцог. Ты знаешь мать, а дочери достойны родительницы. Если ты изо всех сил захочешь, чтобы она еще раз на тебя посмотрела, так она это сделает, черт побери!

— У нее скверная репутация?

— Хуже того: у нее ее нет вовсе.

— А что же Майи?

— Майи ее сегодня бросил, уж не знаю в силу какого-то договора, составленного домашним порядком, какого-то соглашения. Если ты хочешь знать всю эту историю, отправляйся в партер. Майи все рассказал Бранкасу, а тот все расскажет тебе, как уже рассказал мне.

— А Майи здесь?

— Нет, это она ищет, а он уже нашел.

— О! Она снова на меня смотрит. Знаешь, герцог? Если бы Майи с ней не разошелся и если бы я не стал образцом благоразумия, то, клянусь честью, я бы за ней приударил.

— Ты с ума сошел!

— Мне всегда нравились женщины, которые всем желанны и всех желают.

— Тогда ты любишь всех?

— Это почти что так.

— Берегись, тебя слышит король.

И действительно, предоставив одно свое ухо в распоряжение графини Тулузской, юный король стал другим прислушиваться к беседе этих кавалеров, и наше почтение к истине вынуждает нас признаться, что самым чутким из двух было не то, которому полагалось слушать речи графини Тулузской.

Беседа была легкомысленная, поэтому, как уже было сказано, король, новичок в любовных делах, был ею всецело поглощен.

Спохватившись, герцоги замолчали.

— О чем вы там говорите, господин де Ришелье? — спросил король.

— Я, государь?

— Да о женщинах, которые всем желанны и всех желают.

— У вашего величества тонкий слух.

— Это не ответ, герцог.

— Государь, Пекиньи — сущий висельник: он мне дурно говорил о женщинах.

— А вы?

— А я, черт возьми, не стал ему мешать.

Представление кончилось; король встал и предложил руку графине Тулузской.

Однако он охотнее остался бы на месте, чтобы продолжить этот разговор. Король прошел в танцевальную залу и протанцевал менуэт с графиней Тулузской.

Ришелье использовал всеобщее движение, чтобы приблизиться к г-же де Майи и посмотреть, как поведут себя эти глаза, что так упорно не отрывали взгляда от него.

Удивление его было велико, когда, поменяв место, он увидел, что взгляд графини отнюдь не изменил направления.

Но только, вместо того чтобы смотреть на Ришелье, она не спускала глаз с короля.

Это на Людовика, а не на него смотрела молодая женщина.

Ришелье, увидевший в своем открытии массу любопытного, воздержался от попыток оторвать ее от этого созерцания. Взгляд г-жи де Майи на короля внушал ему почти такое же удовлетворение, как если бы она смотрела на него самого.

Укрывшись за спинкой большого кресла, он в свою очередь, не отрываясь, стал разглядывать прекрасную зрительницу.

Тогда он понял, что она пьет большими глотками тот любовный яд, что от глаз проникает в сердце. Он видел, что она поворачивает голову столько же раз, сколько оглядывается Людовик XV, и хмурит свои черные брови, когда какая-нибудь фраза короля заставляет графиню Тулузскую улыбнуться.

Похоже, г-жа де Майи была не только влюблена, но еще и ревнива.

Одинокая среди толпы, стараясь не привлекать к себе внимания, так как для нее всего важнее было смотреть, а не быть замеченной, она не подозревала, что всего в десяти шагах находится некто, чей испытующий взгляд читает каждую мысль в глубине ее сердца.

А мысли эти отражались в каждой черточке ее лица, ибо она — бедная женщина! — отдавалась им всеми фибрами своей души.

Какими же они теперь могли быть, мысли графини? Разве так уж трудно высказать их словами и найти сказанному подтверждение?

Нет! Уж если г-н де Ришелье все прочел на ее лице, и нам не мешало бы сделать то же самое. Свободная, она с наслаждением дышала полной грудью, не чувствуя себя более обремененной никакими земными узами, она вкушала блаженство от того, что все ее существо наполнялось новыми соками, и душа ее, которую доселе ничто не могло утолить, с жадностью впитывала новые впечатления.

Впервые, с тех пор как ушло ее детство, она жила по своей прихоти. Освободившись от власти мужа, она испытала высшее упоение, неведомое людям малодушным или грубым: отказать себе в счастье в тот самый миг, когда она его обрела. Погружая взгляд в гущу собравшихся, она, не стесняясь, выбирала себе идеал по сердцу — того, кого могла бы полюбить, ибо любовь переполняла ее душу, а никто в целом свете даже не пытался выказать ей хотя бы подобие такого чувства.

«А если так, — мысленно говорила она себе, — все мужчины, которых я вижу здесь, мои. Вы, дерзкие принцы, вы, необузданные Алкивиады, не удостаивающие бедную покинутую женщину даже беглым презрительным взглядом, принадлежите мне: я могу любить вас всех, если этого захочу. Могу по прихоти воображения представлять вас такими, чтобы вы соответствовали образу, созданному моим воображением. Могу преследовать вас, но только в мире моих влечений и надежд. Никогда обладание не могло бы доставаться мне столь недорогой ценой и приносить столь ощутимые удовольствия.

Да что я говорю? Достопочтенные вельможи? Принцы? Я же и самого короля могу полюбить, если мне вздумается. Король красивее всех, он самый гордый, самый пленительный из вельмож двора; так вот, никто не помешает мне завладеть им в своем воображении, хорошенько рассмотреть его, да и подчинить его себе.

Никто не запретит мне сказать ему то, что я уже сказала самой себе: что его глаза блестят, как бриллианты, излучая любовное томление, простодушие страсти, что черты его лица благородны, а телосложение очаровательно, что он не может сделать ни шагу, ни движения, ни малейшего жеста без того, чтобы не возбудить вожделения в окружающих его женщинах.

Итак, кто помешает мне влюбиться в короля?

Я имею на это право — в моем ящике хранится на этот счет подписанный документ.

За такое право я заплатила дорогой ценой, она выше, чем прибыль, которую я смогу из этого извлечь».

Ришелье, при всем своем умении читать по лицам женщин, этой мысли не угадал бы; а что всего важнее, он наперекор своему знанию души человеческой, которое полагал непогрешимым, не догадался бы о том, как ошибочны, особенно в эту минуту, расчеты графини де Майи, убаюканной приятнейшими иллюзиями, и под какой огромный процент она поместила свой разрыв с г-ном де Майи.

LX. НАДО ЛИ?

После менуэта, который Людовик XV протанцевал, хотя и с улыбкой на устах, но явно ни в малейшей степени не думая ни о танце, ни о партнерше, он возвратился к Пекиньи.

Тот прохаживался, довольно озадаченный, ничуть не менее, чем это случилось с Ришелье с того мгновения, когда он сделал свое открытие.

Увидев приближавшегося к нему короля, Пекиньи остановился.

— Пекиньи! — окликнул его король.

— Государь! — отозвался капитан гвардейцев.

И оба застыли лицом к лицу: король смотрел на Пекиньи, Пекиньи — на короля.

Воцарилось молчание.

Король, по-видимому, желал, чтобы Пекиньи сам угадал то, что у него на уме; но тот об этом не догадывался.

Королю невольно пришлось решиться.

— Пекиньи, — спросил он наконец, — как там ее зовут, эту девицу, что играла Юнию?

«Я болван, дважды болван», — прошептал Пекиньи про себя.

Затем он с самой чарующей улыбкой произнес вслух:

— Олимпия, государь.

— А, ну да! Вот чертово имечко, никак не могу его запомнить.

«Король несомненно влюблен, — сказал себе Пекиньи, — влюблен до безумия».

И он стал ждать новых вопросов.

Однако Людовик XV больше ни о чем не спросил.

А Пекиньи в это время возобновил беседу с самим собой, было им прерванную, но теперь он придал ей форму более уважительную и вместе с тем исполненную сомнения.

«Пекиньи, друг мой, — обратился он к себе, — если ты не дурак, то не пройдет и трех дней, как ты окажешь своему господину большую услугу».

Тут он заметил, что король, не желая или не смея ничего больше сказать, с озабоченным видом удаляется прочь, и снова принялся прогуливаться взад и вперед.

«Да, — продолжал он свой беззвучный монолог, — но Олимпия — предмет обожания Майи; если я пойду приступом на эту крепость, у него найдется пушка. Как же быть? Послать к Майи герольда с объявлением войны? Кого же мне избрать в герольды, кто справится с этой ролью лучше меня самого? Поскольку король влюблен, в этом нет сомнения, и влюблен по-настоящему, надо убедить Майи принести эту жертву. Ну же!»

Он поднял голову и встретился взглядом с Ришелье, который тоже следил за происходящим.

«А-а! — подумалось ему. — Герцог тоже кое-что смекнул; он хитер как демон и быстро меня обскачет».

И он сам в свою очередь приблизился к юному монарху.

Людовик ждал его с заметным интересом. Он явно думал, что Пекиньи заговорит с ним об Олимпии.

Но король ошибался.

— Государь, — произнес Пекиньи, — каковы будут распоряжения вашего величества на эту ночь?

— Распоряжения? Какие распоряжения?

— Ну, приказы для стражи, государь.

— Отошлите моих рейтаров, оставьте одних швейцарцев.

Таков был неизменный обычай короля, когда он гостил в Рамбуйе. И Пекиньи это прекрасно знал.

— А, швейцарцев! — сказал он. — Так вашему величеству угодно, чтобы швейцарцы оставались здесь?

— К чему эти вопросы?

— Государь, мне немного не по себе.

— Вам нездоровится?

— Да, государь.

— В самом деле, вы весь красный. Пекиньи отвесил поклон.

— Одну минуту, герцог! Уж не подхватили ли вы оспу?

И король, который трепетал при одной мысли об оспе, на всякий случай начал шаг за шагом отступать подальше.

— Нет, государь, — отвечал Пекиньи. — Оспа у меня уже была.

Король вновь приблизился:

— Так чего же вы хотите?

— Я просил бы, государь, если вашему величеству не угодно выставить свою охрану у дома, я умолял бы ваше величество дать мне отпуск на эту ночь и удовлетвориться присутствием лейтенанта швейцарцев.

— Очень хорошо, герцог, — с улыбкой произнес король. — Ступайте.

— Как вы добры, государь; благодарю. Я уверен, что завтра смогу служить вам лучше, чем сегодня вечером.

— О, в этом я всецело на вас полагаюсь, — промолвил Людовик. — Идите же, мой дорогой герцог, идите.

Пекиньи поклонился.

— Лечитесь хорошенько, герцог! — крикнул вслед ему король. — Я не хочу, чтобы вы заболели и слегли.

— Ах, ваше величество слишком добры, — отвечал Пекиньи сияя.

И он со всех ног бросился к своим людям, прыгнул в карету и приказал гнать в Париж.

Король, как будто охваченный надеждой, следил за ним глазами до самых дверей.

Потом, когда тот исчез из виду, он снова стал бродить по салону.

А за окнами довольно сильно похолодало; на стеклах от этого холода отпечатались тысячи серебристых рисунков, изукрашенных светящимися жемчугами морозного кружева.

Графиня Тулузская, как радушная хозяйка, не теряла короля из виду; от нее не укрылись смятение и скука юного государя.

Она подошла к нему и сказала:

— Государь, у меня есть идея.

— Ах, право же, графиня, — вскричал король, — это, должно быть, отличная идея, если она исходит от вас!

— Думаю, она недурна. Так послушайте, государь.

— Я весь внимание.

— Сначала возьмите мою руку.

— О, что до этого, с величайшей охотой!

— И постараемся, чтобы нас никто не услышал.

— Ах, графиня, что за славное начало у вашей идеи!

— Это тайна.

— Иметь общую тайну с вами, графиня? О, сколько угодно! Ну, и что же вы хотите мне сказать?

— Об этой тайне я уже говорила вам, государь.

— Вы не можете утомить повторениями, графиня, и особенно меня: мне никогда не надоест вас слушать.

— Государь, вы тоскуете.

— Увы, графиня, — произнес король, устремив на собеседницу взор, каким Керубино шестьдесят лет спустя будет смотреть на жену Альмавивы, — а по чьей вине?

Полный упрека, почти страдающий, взгляд этот измучил бы Лавальер, принадлежи он Людовику XIV.

Графиня Тулузская ограничилась тем, что улыбнулась; она уже очень давно знала цену подобным взглядам.

— Развлекать своих гостей, — сказала она весело, — это долг; развлекать своего монарха — это честь.

— Что ж! — отвечал Людовик XV. — Я вверяю себя вам, графиня; будьте же милостивы, развлеките меня.

— Для этого нужно, чтобы вы поступили…

— Как?

— Как я вам скажу.

— Готов слепо повиноваться.

— В таком случае отправляйтесь почивать, государь. Король глянул на нее.

— Что вы видите в этом такого уж развлекательного, графиня? — спросил он.

— Ну, вы только сделайте вид, что идете спать, вот и все.

— Хорошо, а что потом?

— Потом все разъедутся по домам либо последуют вашему примеру.

— И далее?

— Что ж, далее мы явимся к вам небольшой, хорошо подобранной компанией и попробуем развлечься.

— О! — вырвалось у короля. — Это правильно, а свет потушим.

— Это зачем же? — спросила графиня Тулузская.

— Ну, — наивно ответил король, — чтобы никто не знал, что мы там собрались и не спим.

— А, если для этого, — отвечала графиня, — хорошо, договорились. Король, весь сияя, сжал ее руку.

— Одну минуту, — шепнула она, — это еще не все.

— А что же еще нужно сделать? — поинтересовался Людовик.

— Составить список тех счастливцев, что не лягут спать.

— Ох, графиня, но как же можно составлять список здесь, при всех?

— Верно, нас бы разоблачили. Ваше величество правы.

— Как же быть?

— О, у меня еще одна идея…

— Говорите.

— Мы сейчас будем прохаживаться между группами гостей. Ваше величество предложит мне руку…

— Всегда с удовольствием, графиня, всегда!

— Я буду задерживаться с вашим величеством перед каждой персоной, которую посчитаю подобающей, и, если ваше величество согласится с этим мнением, вы только скажете мне: «Да».

— Хорошо, замечательно; начнем же.

— Начинаем.

— Но, графиня, вам же ни за что всех не запомнить!

— Это у меня-то слабая память, государь? — лукаво усмехнулась графиня Тулузская. — Видно, ваше величество сами забывчивы, если можете сказать такое обо мне.

Король нежно пожал ей руку.

— К тому же, — прибавила она, спеша придать разговору иной оборот, — согласитесь, государь, что я была бы поистине достойна сожаления, если бы не сумела удержать в памяти имен семь или восемь.

— И только всего? — воскликнул король.

— Э, государь, если вы пригласите больше участников, берегитесь: нам вряд ли удастся развлечься.

— Вы, как всегда, правы, графиня.

И, словно нетерпеливое дитя, он повлек графиню Тулузскую к гостям.

Первой, с кем они столкнулись, была мадемуазель де Шароле.

Принцесса смеялась от всей души, ибо эта великосветская дама была и великой хохотушкой. Прекрасные белые плечи принцессы содрогались от смеха, зубы блестели и казались еще белоснежнее по контрасту с ее сладострастными губами, алыми и влажными, будто кораллы, извлеченные из моря.

Графиня Тулузская с улыбкой взглянула на короля.

— Если эта особа и не забавна, — шепнула она ему, — то по крайней мере сама забавляется со вкусом.

— Да, — обронил король.

— Записываю, — произнесла графиня.

Они двинулись дальше и повстречали графа Тулузского, менее чем кто-либо другой подозревавшего об опасности, которая ему угрожала.

Графиня об руку с королем остановилась прямо перед своим супругом с весьма многозначительной улыбкой.

Но король не произнес ни слова.

Графиня упорствовала.

— Ладно, — вздохнул монарх. — Не стоило предлагать мне выбор, графиня, если выбираете на самом деле вы.

— Государь, если в подобных обстоятельствах я сама принимаю решение, вам не на кого пенять за это, кроме как на себя.

— Это еще почему?

— Потому что вы сами виноваты.

— Каким образом?

— Да: вы только что произнесли фразу, которая стала причиной счастья, выпавшего на долю графа Тулузского.

— Ох, да что же это была за фраза, графиня? И как мне теперь принести покаяние?

— Вы сказали, что будет потушен свет.

— Действительно, об этом я говорил.

— В темноте я не смогу быть там без моего мужа.

— Таким образом, графиня, вы меня упрекаете за то, что здесь со мной нет королевы. Я и сам удручен, — продолжал он, качая головой, — мы ведь могли бы затеять этакую семейную выходку… вот забавно!

То был первый случай, когда король отпустил шутку на эту тему.

Графиня Тулузская удивленно посмотрела на него и в свою очередь покачала головой.

— Нет, графиня, — продолжал король, — как видите, мы это плохо придумали. Те, кого выберу я, не будут привлекательны для вас; те же, кого предпочтете вы, окажутся не вполне в моем вкусе. Пусть лучше…