Олимпия Клевская

Празднество затянулось допоздна: Олимпия в тот вечер не была занята в спектакле, а Каталонка как раз дебютировала в новой роли.

Все выглядело так, будто обстоятельства сами собой заранее складывались с умыслом, ведущим к катастрофе: парикмахерша тоже была в театре — того требовали обязанности ее ремесла.

Д'Уарак явился к Олимпии в момент, когда его менее всего ожидали, особенно после пережитого им недавнего позора.

Следует заметить, что, со своей стороны, и аббат не предвидел той картины, которую он там застал.

В подобный час г-н Баньер почти всегда находился в игорном доме. Аббат, естественно, знал, что каждое событие имеет свою дату, но понятия не имел о памятной дате события, столь важного для Олимпии и Баньера.

Входя к ним в обычном для таких случаев одурманенном состоянии (любовники, тоже одурманенные, забыли вынуть из двери ключ), аббат налетел прямо на зеркало, висевшее в прихожей, приняв его за дверь, и увидел в нем отражение Олимпии и Баньера с бокалами шампанского в руках.

Д'Уарак замер, растерянно уткнувшись носом в эту картину.

Единственный лакей, которого несомненно отослали на кухню, доедал там остатки трапезы.

Разъяренный картиной, представшей перед ним в глубине стекла, аббат счел происходящее за предательство: развернувшись на каблуках, он устремился в столовую со всеми манерами ревнивца, а не любопытного, хозяина, а не гостя.

Он громко кричал, оглушительно хлопал дверьми и предстал перед любовниками, подобно Калхасу, бледным, с всклокоченными волосами.

При этом зрелище Олимпия и Баньер, которых годовщина, бисквиты и шампанское привели в состояние веселого возбуждения, двумя разными голосами издали единый возглас изумления, за которым последовал взрыв дикого хохота, довершивший бешенство и смущение аббата. Да и надо признать, что свет не видывал розыгрыша, столь жестокого по отношению к влюбленному, каким и был аббат, к тому же получивший при свидании накануне столь основательные заверения.

Аббат ринулся к выходу, скрежеща зубами; в его мозгу уже теснилось множество различных мстительных планов, пока еще совершенно безумных в хаосе ярости, однако способных обрести форму в плавильном тигле размышления.

Однако в то мгновение, когда он уже потянулся к дверной ручке, Баньер проворно настиг его и схватил за руку:

— Черт возьми, сударь, неужели вы так далеки от мира сего, что вид счастливого любовника в обществе своей возлюбленной кажется вам настолько возмутительным?

Д'Уарак затрепетал с головы до ног, ожидая, что скажет Олимпия.

— О! — в свой черед усмехнулась она. — Господин аббат не может испытывать столь сильного ужаса при виде счастья, которое, как я полагаю, знакомо ему не понаслышке.

— Ну же, дорогая, — снова заговорил Баньер, — извольте помочь нашему примирению с господином д'Уараком.

И, обменявшись с Олимпией понимающим взглядом, он вышел, оставив ее наедине со сраженным отчаянием аббатом.

Первым его словом было проклятие.

— О, как же коварны женщины! — закричал он, со всех сил ударив кулаком по столу.

Олимпия выпрямилась, вздрогнув так, как будто это ее он ударил.

— Что вы сказали, сударь?! — негодующе вскричала она. — Это мне вы говорите подобные вещи?

— А кому же, если не вам, я мог бы их говорить? — грубо отвечал аббат.

— Тогда, мне кажется, вы впали в заблуждение.

— Не в заблуждение, а в бешенство!

— Отлично! — презрительно бросила Олимпия. — По-видимому, вас снова настиг приступ помешательства?

— Помешательства?! Пусть так, если вам угодно! Да, помешательства! Но это буйное помешательство, поберегитесь!

И он во второй раз ударил кулаком по столу.

— Ах, так! — усмехнулась Олимпия. — Да вы, аббат, похоже, собрались расколотить и мой стол, и мой фарфор.

— Прекрасно! Эти милые безделушки! За золото можно накупить и новые столы и новый хрусталь, но ничто не воскресит осмеянную любовь и погибшие иллюзии честного человека!

— Знаете ли вы, сударь, — в свою очередь нахмурила брови Олимпия, — что я ни единого слова не понимаю из того, что вы говорите?

— О, довольно! Хватит этой гордых поз, сударыня, или, точнее, полно ломать комедию, особенно эту, суть которой в том, чтобы затыкать мне рот всякий раз, когда я хочу пожаловаться!

— Да на что пожаловаться? Объяснитесь, прошу вас!

— Но вы же мне обещали, ведь так?

— Я?

— Да, вы, и разве я не имел права полагаться на ваше слово?

— Я что-то вам обещала?

— Да знаю, знаю все, что вы скажете! Что здесь я не у себя дома, что мы в доме господина Баньера.

— Без сомнения.

— Однако вы должны признать, что всякое терпение имеет пределы, и мой гнев…

— Ваш гнев! Сударь, — прервала его Олимпия, — этот ваш гнев в конце концов возбудит мой, а уж если два этих гнева окажутся здесь одновременно, предупреждаю вас об одном: мой попросит, чтобы ваш удалился.

— Сударыня, — повысил голос аббат, — вы нарушаете свои обязательства, позвольте же напомнить вам о них.

— О, что до этого, сударь, сделайте милость, напомните, вы доставите мне удовольствие.

— Наконец-то вы разрешаете!

— И даже прошу.

— Что ж! Разве не было уговора, что вы никогда не подадите мне повода для ревности?

— Ревность? Вы ревнуете? И кого же, почему?

— Как?! — вскричал аббат, роняя голову на грудь и простирая руки, — Я же застал вас наедине с господином Баньером!

— Э, — воскликнула Олимпия, обращаясь к себе самой, — да он с ума сошел, право слово!

— Если вы так скоро все забываете, — произнес аббат, переходя от ярости к печали, — это нам сулит многие беды.

Олимпия пожала плечами: было очевидно, что печаль этого человека не менее безумна, чем его ярость.

— Покончим с этим, — вздохнула она. — В прошлый раз в дело вмешался мараскин, но сегодня, сказать по правде, всему этому нет извинения.

Повернувшись к ней, аббат умоляюще сложил руки:

— Ну, Олимпия, я же серьезно…

— Олимпия?! — вскричала молодая женщина, вскакивая. — Вы меня назвали Олимпией? Вы?!

— Ах, черт побери, это уж слишком! — взорвался аббат, бледный оттого, что слишком долго сдерживал пожиравшие его чувства. — Вы оберегаете свои доходы, свои контракты, свою чувствительную совесть. А я все пущу на ветер, раз вы так быстро забываете свои же слова. Да, я в доме господина Баньера, но коль скоро вы сами меня вынуждаете, я буду говорить здесь, как говорил бы там!

— Там? — удивилась Олимпия. — Что вы разумеете под этим «там»?

— О, сударыня, сколько бы вы ни изображали невинность, я не уйду, прежде чем не выскажу вам всю правду.

— Что значит «там», сударь? — повторила Олимпия.

— Там, где господин д'Уарак находится у себя, сударыня; там, где вы, в противоположность Пенелопе, по вечерам восстанавливаете то, что здесь распускаете днем; там, где я имею слабость любить ту, которая здесь мне лжет.

Из уст Олимпии вырвался крик, который предвещал целую бурю гнева, крик, который могла бы издать раненая львица.

Этот возглас заставил аббата понять, что он, пожалуй, заходит слишком далеко. Поэтому он, сменив угрожающий тон на примирительный, произнес:

— Ну, право же, нам пришло время потолковать начистоту. Давайте примем меры, чтобы выйти из этого сомнительного положения, отбросим двусмысленности, выложим все карты на стол.

— Да, хорошо, карты на стол, — произнесла Олимпия,

вслушиваясь изо всех сил, чтобы понять этот бред и положить ему конец.

— Что ж, может быть, я вел себя как скупец?

— Вы? По какому поводу?

— Вас не удовлетворяет то, что я вам давал?

— Это еще что такое? — возмутилась она. — Насколько я понимаю, мы переходим от дерзостей к гнусным наветам?

— Позвольте, — промолвил аббат. — Олимпия, дорогая моя, ну, разрешите один единственный раз поговорить с вами по-деловому, чтобы никогда к этому больше не возвращаться, а нашей любви от этого не будет никакого урона.

И, не смущаясь растерянностью, изобразившейся на лице Олимпии, чего он, впрочем, мог и не заметить из-за слабости своего зрения, он продолжал:

— Я хочу сказать, вы, должно быть, пришли к заключению, что вам не хватает того, чего от вашего имени просила у меня парикмахерша?

— От моего имени, парикмахерша?

Теперь уже Олимпия в свою очередь обхватила голову руками, словно рассудок готов был покинуть ее.

— Ох, не прерывайте меня, сделайте милость! — вскричал аббат. — Я знаю все, что вы сейчас скажете, но мне, так же как и вам, нужна уверенность. Построим же ее на взаимном согласии, на равных правах. Вот пункты договора, который я предложил бы вам…

Олимпия приняла решение дослушать до конца: ей хотелось по-доброму разобраться в этом душевном расстройстве, представшем перед ней под видом полной убежденности.

— Хорошо, — сказала она, устало опускаясь на стул, — посмотрим, что у вас за пункты.

— Пункт первый: вы покидаете театр.

— Я? Я ухожу из театра?..

— Да подождите же.

— О, вы же видите, я жду. Но и вы поторопитесь, ведь у меня может не хватить терпения это долго выслушивать.

— Вы оставите театр, ибо ваше существование, будучи отдано публике, не может принадлежать вашему возлюбленному.

Олимпия скрестила руки, чтобы не дать вырваться наружу гневу, теснившему ей грудь.

— Теперь, — продолжал аббат, — когда с театром будет покончено, ничто более не помешает вам оставить другого.

— Другого? — переспросила Олимпия, снова впадая в растерянность. — Кого другого?

— Э, не стоит называть этого имени, дорогая. Он и без того чересчур глубоко проник во все наши помыслы, бедняга!

— Другой? Другой, который проник в наши помыслы?.. Ну, любезный аббат, вы кончите тем, что всерьез меня напугаете. Или это ваша излюбленная забава вот так разыгрывать помешанного? Но предупреждаю вас: я ужасно боюсь сумасшедших. Итак, если у вас найдется какая-нибудь другая шутка, выберите лучше ее, не надо больше так шутить.

— Но я не шучу, я вас… я не… Перейдемте-ка лучше к пункту второму.

— Перейдем.

— Пункт второй: вы отправите другого в отставку и ему будет назначен пенсион.

Молодая женщина не сдержала досадливого жеста.

— Соответствующий документ будет заверен у нотариуса и составлен примерно в таких выражениях: «Господину Баньеру причитается ежегодно…»

Олимпия захлопала в ладоши.

— Ах! — вскричала она, покатываясь со смеху. — Ах, это прелестно! Так значит, другой — это Баньер?

— «Ты имя назвала!» — продекламировал аббат. Олимпия поднялась.

— Сударь, мне не нравится, когда ко мне обращаются на «ты», даже с помощью стихов господина Расина, — произнесла она, раздувая ноздри и задыхаясь от оскорбленной гордости и гнева, который разгорался в ее смятенном и полном презрения сердце с самого начала этого разговора.

— Пункт третий, — продолжал аббат. — Вы сами получаете две тысячи луидоров наличными, чтобы покончить с прежними неоплаченными долгами, мелкими обязательствами и неустойками, а также ренту в шесть тысяч ливров, которая будет выплачиваться с доходов от поместья Уарак, оставленного мне моим покойным отцом.

Тут Олимпия грозно двинулась прямо на аббата:

— Тот, кто так рассуждает о деньгах, не столь уж помешан. Сделка, цифры которой вы тут передо мной разложили… каков ее предмет? Это я, не так ли?

— Нуда.

— Стало быть, это меня вы намерены купить?

— Гм… скажем, оплатить, если когда-либо можно оплатить сокровище, которому нет цены.

— И вы собираетесь платить авансом? — осведомилась она иронически. — Не боитесь, что вас обманут?

— О, после тех заверений, что вы мне давали, — возразил аббат, — мне кажется, можно уже ничего не опасаться.

Едва лишь были произнесены эти слова, обе двери разом распахнулись.

Первая, что находилась как раз напротив аббата, вела в кабинет.

Из нее, смертельно бледный, с дрожащими губами, вышел Баньер.

Вторая дверь вела в прихожую.

На ее пороге застыла с потрясенным видом парикмахерша. Двух услышанных слов ей хватило, чтобы тотчас осознать серьезность положения.

XXIX. АББАТ УПУСКАЕТ СЛУЧАЙ В САМОМ ДЕЛЕ ЛИШИТЬСЯ РАССУДКА

Появление Баньера заметно ошеломило аббата: его подслеповатые глаза достаточно рассмотрели это искаженное лицо, чтобы догадаться, какая сейчас последует буря. Ему не дали времени объясниться.

— Господин аббат, — начал Баньер, с трудом выговаривая слова, так как ярость сжимала ему горло своей железной рукой, — вы помните, что однажды я уже разбил гитару об вашу спину?

Аббат скрипнул зубами при этом напоминании.

— Так, не правда ли? — продолжал Баньер. — А между тем тогда вы были повинны лишь в том, что вынудили даму слушать более или менее дрянную музыку.

— Сударь!..

— Успокойтесь или, вернее, поберегите свою злость; я немедленно предоставлю вам повод пустить ее в ход. На этот раз, господин аббат, вы заставили Олимпию выслушивать уже не музыку, а оскорбления.

— Оскорбления?!

— Да, самые настоящие, полновесные оскорбления. О! Я все слышал!

Аббат по-молодецки подбоченился.

— Вот, — заявил он, — что бывает, когда подслушиваешь у дверей.

— Госпоже хорошо известно, — отвечал Баньер, — что я не у дверей подслушивал, а отправился в театр, чтобы оповестить ее о той манере, в какой Каталонка будет играть новую роль. Вернувшись раньше, чем предполагал, я услышал громкие голоса и помимо собственной воли стал свидетелем того предложения, которое вы осмелились ей сделать.

— Я не оскорбляюсь из-за таких пустяков, друг мой, — сказала Олимпия, видя, что гнев вот-вот ударит в голову аббату; она знала, что для женщины лучший способ уберечь того, кого она любит, — это откровенно принять его сторону: такой маневр всегда приводит противника в замешательство.

— Вам невозможно оскорбиться, Олимпия, — сказал Баньер, — потому что вы само совершенство, но обида нанесена мне, я принимаю оскорбление на свой счет и объявляю господину аббату, что церковное облачение, которое он носит, дважды спасало его от моей ярости, однако за третий раз я не поручусь, а потому прошу господина аббата никогда более не являться в мое жилище, дабы избавить себя от большой беды, меня же — от тяжкого прегрешения.

Тут аббат возомнил, будто у него есть преимущества, которыми можно воспользоваться. Он был слишком глубоко уязвлен, чтобы не потерять голову окончательно; итак, ему подумалось, что эта женщина, которая, в чем он был твердо уверен, принимала его любовь с благосклонностью, не посмеет пойти против него, опасаясь, как бы ее не скомпрометировали его разоблачения.

Мысль эта не была великодушна, и она погубила бедного аббата.

— Сударыня, — произнес он, — господин Баньер сказал, что это его жилище. Разве вы здесь не у себя дома?

— Конечно, у себя, сударь, — отозвалась Олимпия.

— И разве я, сударыня, однажды уже изгнанный из этого дома по вине господина Баньера с его вспыльчивостью и неумением вести себя, разве я не был вновь призван сюда вами? Скажите это сами, прошу вас.

Баньер выглядел растерянным.

Ему показалось, что сейчас он узнает новость, весьма неприятную для его любви.

Эти двое мужчин так и впились глазами в уста женщины, властвовавшей над обоими.

Олимпия улыбнулась, ибо, распознав ловушку, она начала несколько меньше уважать аббата.

— Верно, сударь, — без смущения обратилась она к нему, — ведь я считала вас человеком воспитанным. Верно также, что мне горько было потерять вашу дружбу, несколько взыскательную, но благородную, рискующую обратиться в ненависть, которая вследствие вашего положения в обществе причинила бы мне вред; наконец, и то правда, что я совершила ошибку: имея слишком отходчивое сердце, беспокоясь о вашей обидчивости и прощая вам ваши необдуманные поступки, я в конце концов открыла перед вами двери моего дома, откуда господин Баньер по праву изгнал вас.

— Вы совершили ошибку, сударыня?! — вскричал аббат, успевший почувствовать себя победителем настолько, чтобы начать уже придираться к отдельным словам и вступить в торг по поводу формы тех извинений, которые он приготовился выслушать.

— Да, это была ошибка, — повторила Олимпия, — и, прибавлю, ошибка непростительная, потому что я себе никогда ее не прощу.

— Договаривайте! — потребовал аббат с нетерпением, далеким от учтивости, ибо ждал заключения этой речи.

— Что ж, сударь! — сдвинула брови Олимпия. — Я заканчиваю тем, что вынуждена просить вас подчиниться желанию господина Баньера, хозяина этого дома.

— Заметьте, однако, что господин Баньер выставляет меня вон.

— Именно так.

— Стало быть, вы тоже способны меня выставить? — побелел от ярости аббат.

— Я к этому способна еще более, чем он, — заявила Олимпия.

— Сударыня! — вскричал д'Уарак, уже готовый добавить к этому «Tu quoque! note 34! (лат.)]» еще и «Quos ego! [Я вас! (лат.)]».

И, словно переходя в наступление, он ринулся к двери.

Но там он натолкнулся на ждущую в засаде парикмахершу; она зажала ему рот ладонью и повлекла его прочь с рвением, которое Олимпию тронуло, Баньеру же показалось несколько подозрительным.

Несмотря на ее плотно прижатую ладонь, аббат хотел было заговорить.

— Да молчите вы, трижды слепец! — прошипела парикмахерша ему в ухо. — Иначе вы все навсегда погубите!

— Какого дьявола? Я желаю объясниться! — бормотал аббат, отбиваясь.

— Вы объяснитесь позже!

— Значит, там? — . Там.

Оглушенный, разбитый, подавленный, д'Уарак позволил ей вытолкать себя за дверь чуть не задом наперед, как Арлекин, застигнутый у Изабель.

Потом всю дорогу, во все то время, которое ему потребовалось, чтобы добраться до своего жилища, он ворчал сквозь зубы:

— Черт возьми! Тому, кто поймет эту женщину, я дам сотню тысяч экю и диплом ясновидца!

А в это время, едва только двери закрылись, Олимпия, гордая тем, что действовала так тонко, хотела броситься на шею Баньеру.

Однако Баньер оттолкнул ее.

Потом, рухнув в кресло, он промолвил:

— Все это выглядит довольно сомнительно, а стало быть, дальше терпеть такое невозможно. Надо положить этому конец.

— По-моему, с этим уже покончено, — сказала Олимпия.

— Наоборот! — вскричал Баньер. — Ведь началось такое, в чем никакая в мире сила не сможет мне помочь.

— О чем идет речь?

— Олимпия!

— Так что же?

— А то, что вы пригласили сюда этого аббата, которого я прогнал.

— Я уже признала это.

— Только тогда, когда вас вынудили, когда вы уже не могли отвертеться.

— Вы, часом, не подозреваете меня?

— Еще бы мне вас не подозревать, сударыня! Мне кажется, здесь были произнесены слова, дающие мне на это право.

— Какие же именно? Повторите мне эти слова.

— Здесь говорилось, сударыня, и я слышал это своими ушами, будучи невидим для вас, что вы принимали подарки от господина аббата д'Уарака.

— Можно позвать его сюда и спросить, что это за подарки, которые я будто бы принимала.

— Бесполезно.

— Почему же бесполезно?

— Почему? Да потому, что сомнение для меня предпочтительнее уверенности! — с жестом отчаяния воскликнул Баньер.

— Вот как! Вы, значит, предпочитаете сомневаться! — вскричала Олимпия голосом, полным язвительности. — Благодарю, вы очень добры!

— О! — вздохнул Баньер. — Я ведь совсем не то, что он или вы; я не вельможа, привыкший полагаться на других, и я не Венера, привыкшая, что ее обожают.

— Я перестаю понимать вас. Что вы хотите этим сказать?

— Я имею в виду, что никогда не переходил от одного сильного мира сего к другому.

— Берегитесь, господин Баньер, — произнесла Олимпия с надменностью королевы, — ведь теперь вы в свой черед хотите оскорбить меня!

— Вы правы, Олимпия, правы, я же всего-навсего господин Баньер, да, я лишь пыль, которую можно уничтожить одним дуновением; да, я преступник; да, я удрал из монастыря в Авиньоне, я беглец, и по приказу настоятеля Мордона меня можно бросить в каменный мешок как бродягу, святотатца и вероотступника. О, не оскорбляйте меня больше, меня, жалкого бедолагу, меня, покинутого, не имеющего в целом свете ничего, кроме вашей любви! О, не отрекайтесь от меня, вы же знаете, что без вас я погибну, вы знаете, что без вас я отдамся в руки тех, кто меня разыскивает, без вас я брошусь в объятия смерти — той единственной, последней возлюбленной, которая уж, по крайней мере, не обманет меня!

— Молчите, несчастный! — вскрикнула Олимпия, вскакивая с места и быстрым движением руки зажимая Баньеру рот. — Что, если вас услышат? С ума вы, что ли, сошли — кричать такое?

Олимпия бросилась к двери, распахнула ее, чтобы посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог слышать эти гибельные разоблачения.

Но Олимпия никого не заметила, только внизу, у подножия лестницы, хлопнула дверь. Не скрывая обеспокоенности, Олимпия хотела побежать, чтобы узнать, кто там был.

— Не трудитесь, — остановил ее Баньер. — У вас есть лишь одно средство спасти меня.

— Какое?

— Э, Бог мой! Сказать, что вы меня любите.

— У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.

— Тогда позвольте сказать вам правду.

— Говорите.

— Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.

— Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!

— Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.

— Да, он говорил это, но он лжет.

— Поклянитесь!

— Чем?

— Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.

— Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!

— Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?

— Этого я не знаю.

— О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.

— Кто же это?

— Допросите свою парикмахершу.

— Ее?..

— Да, эта женщина на все способна.

— Вы так считаете?

— Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.

— Да, правда.

— Тогда зачем было пускать ее обратно?

— Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?

— Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.

Вошел лакей.

— Где парикмахерша?

— Сударыня, она только что отлучилась, — отвечал лакей.

— Так это она хлопнула дверью на лестнице?

— Да, сударыня.

— И откуда же она шла?

— Но я полагал, что она спустилась от госпожи. Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.

— Ступайте, — сказала Олимпия слуге.

— Она подслушивала, — заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.

— Хорошо! А что она могла слышать?

— Нашу ссору.

— Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, — вздохнула Олимпия. — Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.

— Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.

— Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.

Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.

XXX. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА

Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.

Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.

При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.

— Все пропало! — выдохнула парикмахерша. Актриса подскочила:

— Как так?

— Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.

— Ясно. А потом?

— Потом? — Да.

— С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.

— Никогда, если мы впрямь этого не захотим.

— Это как же, позвольте спросить?

— Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать — д'Уарак не поверит в ее невиновность.

— Да, но он и меня впутает в свою игру, — перебила ее парикмахерша. — Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.

— Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.

— Да, но как это сделать?

— Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки — тем более.

Парикмахерша покачала головой.

— Ох, погорим мы на этом, — вздохнула она.

— Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?

— Я?! Никогда!

— Может, ты боишься Олимпии?

— Нет, но Баньера я боюсь.

— А что он, по-твоему, может тебе сделать?

— Баньер?! Да он меня прикончит!

— Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.

— Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.

— Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.

— Он и аббата убьет.

— Ну, уж это сомнительно!

— О, вы его не знаете, — в раздумье протянула парикмахерша.

— Разве он такой бешеный, этот Баньер?

— Ох, да.

— Милый мальчик!

— Послушайте-ка меня хорошенько, — сказала парикмахерша. — Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?

— Чистая правда.

— Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.

— Это еще почему?

— Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.

— Еще раз спрашиваю: почему?

— Потому что, если вы не погубили этого человека, я его погублю.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, предположите одно обстоятельство.

— Какое?

— Что мне известен о нем некий секрет, достаточно порочащий, чтобы заставить его исчезнуть.

— Ах-ах, подумаешь! Он что, мошенничал в игре?

— Еще того лучше.

— Выкладывай, да поживее.

— Ну уж нет, вы слишком держитесь за него. Это дельце я проверну сама.

— Как, ты погубишь этого мальчика?

— И притом немедленно: если я не погублю его сегодня же вечером, уже завтра он свернет мне шею, а тут я решительно против.

— Ты слишком напугана.

— Позвольте мне вам описать, как будут развиваться события. В этот самый час, если я не окончательная дура, Олимпия уже помирилась с Баньером. Завтра с ним помирится аббат. Все мужчины таковы: кажется, вот-вот перережут друг другу глотки, а смотришь — они уже обнимаются.

— Это, пожалуй, верно.

— Итак, если Баньер с аббатом заключат мир, я обречена: д'Уарак богат и могуществен, и он велит бросить меня в приют.

— Что было бы справедливо.

— Вам от всего этого перепала бы одна чистая выгода. Не считая того, что, пока я буду в приюте, вы, чего доброго, тоже поладите с Баньером. Все женщины таковы: кажется, она твоя подруга, а смотришь — она уже чья-то любовница.

— Ну, по правде говоря, не думала, что ты такая моралистка. Ты, случаем, не в родстве с господином Ларошфуко?

— Нет, но прежде чем дождаться таких бедствий, я кое-что придумала, чтобы не попасть в положение жертвы. И я рассчитываю, что в исполнении этого «кое-чего» вы мне поможете, если пожелаете, конечно.

— Там видно будет.

— Если вы откажетесь помочь, я все сделаю сама.

— Изложи свой замысел, девочка моя, изложи.

— Аббат сейчас явится к мнимой Олимпии…

— О-о! Ты не предупредила меня, я не одета.

— Так оденьтесь. Он примчится в бешенстве из-за того, что вы позволили Баньеру его выгнать.

— Я его успокою.

— Вот, часы как раз звонят одиннадцать: он придет в половине двенадцатого.

— Ты думаешь?

— Уверена.

— Проклятье! Времени у нас в обрез. Тогда хоть помоги мне одеться.

— Ну что ж, пойдемте в ваш туалетный кабинет и послушайте, что я вам скажу. Вы узнаете секрет, как вам за три часа прибрать к рукам еще две тысячи луидоров, а мне за три дня избавиться от Баньера.

И обе вошли в туалетный кабинет, дверь которого захлопнулась за ними, пряча в этом душном углу их мелкие козни и подлые посягательства на кошелек и честь их врагов.

XXXI. ЧТО МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ЗА СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛИВРОВ, ЕСЛИ СДЕЛКА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ НОЧЬЮ, А ТЫ БЛИЗОРУК

Аббату, при всей своей ярости прибывшему на свидание точно в указанный срок, пришлось ждать мнимую Олимпию недолго.

Что касается ее, то она держалась так же, как всегда: казалось, залп упреков, извергаемых г-ном д'Уараком, почти не взволновал ее.