Олимпия Клевская

— Ах! — вскричал он, едва заслышав скрип отворяемой двери, — наконец настало время отомстить за все обиды, которые мне пришлось претерпеть по вине самой коварной из женщин!

Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:

— Какие обиды?

— Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!

— Где же такое случилось?

— У вас.

— Иначе говоря, в доме господина Баньера.

— А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д'Уарака?

— В этом мое преимущество.

— Я это знаю, черт возьми! Знаю.

— Как мне кажется, мы об этом договорились.

— Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.

— Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.

— Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание? — все более свирепея, осведомился аббат.

— Ничего.

— Как это ничего?

— Вот именно, ничего, если не считать того, что я не могу помешать ему выказывать свои чувства ко мне.

— Как, даже в моем присутствии?

— Разве это моя вина? Бедный юноша! Он ничего не знает о ваших правах на меня и думает, что такие права есть у него.

— Это отвратительно, говорю вам, и я больше не намерен выносить подобную пытку.

— И вы правы, господин аббат.

— Ах, какое счастье это услышать!

— Вот почему я назначила сегодня это свидание, чтобы в последний раз увидеться с вами.

— Как? В последний раз? — воскликнул аббат.

— Несомненно.

— Стало быть, меня обманули?

— Это почему?

— Разумеется, коль скоро вы, принужденная сделать выбор между комедиантом Баньером и господином аббатом д'Уараком, предпочли Баньера.

— Ну, знаете ли!

— Таким образом вы, отдав мне все, теперь все у меня отнимаете.

— Но ваши притязания, сударь…

— Мои притязания, сударыня, вполне естественны для того, чья любовь от обладания не гаснет, а разгорается все сильнее. О, вы ведь не ревнивы, это заметно.

— Так что же нам делать? — с печальным видом спросила Каталонка.

— Если ваше сердце не подсказывает вам средства меня удовлетворить, мне прибавить нечего.

— Ах! — вскричала мнимая Олимпия. — Неужели вы думаете, что в этом мире так легко достигнуть согласия между своей сердечной склонностью и славой?

— Ваша слава? Э, сударыня! — заметил аббат, обретя некоторую твердость. — Уж не находите ли вы, что принадлежать господину д'Уараку для вас меньшая слава, нежели господину Баньеру?

— Разумеется, нет, но…

— О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…

Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет. Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.

— Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.

— Какое?

— Я доведен до крайности.

Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.

— Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.

— Да вы же сами видите, сударь, я плачу.

— Плачьте, но примите какое-нибудь решение.

— О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.

— «Оставьте», «оставьте»! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.

— Я?

— Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.

— Прихоти?

— Разумеется.

— Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?

— Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.

— Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!

И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями. Аббат молчал.

— В конце концов, — простонала она, — чего вы от меня требуете?

Он приблизился, желая утешить ее и смягчить боль от ран, нанесенных гордости, бальзамом любовного прощения. Но она оттолкнула его:

— О нет, оставьте меня, жестокий!

— А вы сами, разве вы не жестоки во сто, в тысячу раз более, чем я?

— Ах, — воскликнула Каталонка, — знайте же, что я хотела иметь дело с другом, а не тираном.

— Так скажите мне, чего вы желаете.

— Нет. Вы пришли сюда, чтобы диктовать свои условия, а я посмотрю, должна ли я их принять; я посмотрю, имею я дело с человеком, который вправду любит меня,

или с деспотом, который намерен мной распоряжаться, навязывая свою волю на каждом шагу.

— Бог с вами, с чего вы это взяли?

— И однако же…

— Но вы прекрасно знаете, что мое единственное желание — сделать вас счастливой.

Она покачала головой, и, несмотря на темноту, аббат угадал это движение.

— Вы сегодня доказали мне это, не так ли? — промолвила она.

— А, — закричал взбешенный аббат, — так ваше счастье состоит в том, чтобы позволять этому лицедею ласкать вас у меня на глазах!

— Вы просто злобный безумец, — заявила Каталонка, — и сами не понимаете, что говорите.

— Но, мне сдается, я видел это собственными глазами, — настаивал аббат.

— Вы?

— Да, я!

— Ну так вот: вы ничего не видели. Аббат так и подскочил на софе и возопил:

— Ах ты черт, это уж чересчур!

— Нет, — продолжала Каталонка, — вы не видели ничего, иначе сейчас вы бы пели мне хвалы.

— Это уж чересчур! Разве я не видел, как он обцеловал вам щеки? Не видел, как он привлек вас и усадил к себе на колени? Выходит, я ничего не видел?

— Именно! Ведь если вы видели это, вы должны были также увидеть знаки, которые я вам делала, улыбки, которые вам посылала, дабы вы терпеливо снесли эту игру.

— Ничего подобного я не заметил.

— Тогда, мой дорогой друг, вы совсем старомодны.

— В любом случае, вы уготовили мне прекрасную роль.

— Черт возьми! Именно такую приберегают для тех, кто столь нескромен, что позволяет себе распоряжаться в чужом доме.

— В любом случае вы себя вели совсем не так, как обещали.

— Можно подумать, что вы обещали мне ни с того ни с сего ворваться в дом, предлагая две тысячи луидоров и шесть тысяч ливров ренты! Или, может быть, вы мне обещали, что во время ваших нежных признаний и прелестных обещаний, во время пылких рукопожатий и дурацких коленопреклонений господин Баньер, и так уже ревнивый, спрячется в соседней комнате? Обещали вы мне, что он оттуда услышит все, что вы скажете, увидит все, что вы сделаете? Наконец, разве вы обещали, что навлечете на себя самого этот ужасный урок, а на меня — кошмарную сцену?

— Надо было меня предупредить, — смягчаясь, промолвил он.

— А что я, по-вашему, делала, близорукое чудовище?

— Вы меня предупреждали?

— Да я челюсть вывихнула, шепча вам предостережения; у меня чуть надбровные дуги не лопнули, когда я вращала глазами, стараясь привлечь ваше внимание; у меня палец на ноге весь синий, оттого что я била носком по вашему креслу, которое вы так нескромно придвинули к моей софе.

— А я ничего не заметил!

— Вы самый последний ветреник и самый неисправимый слепец. Все, что с вами случилось плохого, произошло по вашей же вине.

— Увы!

— А теперь еще хнычете — это очаровательно, обвиняете других — это куда как милосердно. А страдать между тем придется мне.

— Вам придется страдать?

— Вы в этом сомневаетесь? Или вы полагаете, что после вашего ухода господин Баньер стал со мной церемониться? Вы думаете, он так же слеп и глух, как вы? Да и будь он слепым и глухим, ручаюсь вам, что он отнюдь не безрукий.

— Ах, Боже правый! Он угрожал вам?

— Угрожал? Вы весьма добры. Он избил меня.

— Избил?.. Вас? О, мой бедный ангел! Этот негодяй посмел вас бить!

— К счастью, он обратил на меня весь свой гнев, что в вообще-то не слишком весело. Я ведь боялась, как бы он не обрушился на вас. Он убил бы вас на месте. Он неистовый.

— О-о! Благодарение Создателю, у меня тоже есть руки.

— Да, но у вас нет глаз, а у него и глаза, и руки, и шпага.

— Думаете, я боюсь?

— Я не считаю вас пугливым. Но, как бы то ни было, под удар попадаю я, а не вы.

— Я сумею защитить вас. Но что это? Вы пожимаете плечами?

— Черт возьми! Для начала защитите самого себя.

— Милая моя, по-моему, вы явно забываете, кто я.

— Я помню об этом, но также знаю, что при вашем характере требуются меры осторожности, излишние для человека военного. Будь вы драгуном, как господин де Майи, вы единым взглядом успокоили бы меня вернее, чем аббат д'Уарак, сопровождаемый целой армией.

— Я мог бы, если и не отомстить лично, то ходатайствовать, чтобы…

— И под каким предлогом вы станете вредить честному человеку, который, в конце концов, защищает свое добро?

— Свое добро! Свое добро! Вы ему не жена.

— Да, но я была его возлюбленной.

— Он всего лишь комедиант.

— А я комедиантка, уж если вам угодно так смотреть на вещи.

— Но я не желаю, чтобы он причинял вам вред и бил вас.

— Ваши запреты его мало обеспокоят, а если вы вздумаете поднять слишком большой шум, он примется кричать еще громче. И тогда тем хуже для вас: актеру, в отличие от аббата, рисковать нечем.

— Исходя из таких рассуждений, сударыня, вы собираетесь вечно находиться в подчинении у этого человека?

— О нет! Нет!

— Как это понимать? Почему вы говорите «нет»?

— Потому что знаю средство, как избавиться от него, если он станет уж слишком нас стеснять.

— По правде сказать, не пойму, отчего не использовать это средство прямо сейчас. По-моему, мы теперь достаточно стеснены.

— Черт возьми! Он такой буйный…

— Доверьте мне ваш замысел.

— Ну уж нет!

— Так вы меня не любите? Хотите, чтобы и я всю жизнь покорно терпел грубость этого мерзавца?

— Я этого не сказала, но ведь большая разница — прогнать человека, который вам мешает, или погубить несчастного, который доверчиво открыл вам свой секрет.

— А-а! Так у него есть секрет?

— И еще какой!

— Шепните же его на ушко вашему другу.

— О нет, нет, друзей не существует…

— Вы не хотите признать меня своим единственным другом? Меня?!

— Стало быть, я не права?

— Казалось бы, это очевидно…

— И что же вы такого сделали, чтобы я назвала вас другом? Или, по-вашему, тут довольно того, что вы мой любовник?

— Однако же… Олимпия…

— Нет, это не доказательство. Другом можно считать лишь того, кто так всецело и безоглядно предался тебе, что усомниться в нем более невозможно.

— По-моему, я вам предался именно так!

— Телом и добром? Аббат уловил намек.

— Ну, телом, — произнес он, — тут и говорить нечего. А насчет добра — требуйте, я ведь уже изложил вам мои предложения и не знаю, не находится ли и теперь в соседней комнате господин Баньер.

— Боже мой, господин аббат! — воскликнула мнимая Олимпия. — Ведь то, что мы обсуждаем, весьма сложный и деликатный вопрос. Женщине подчас трудно бывает принять подобное решение, когда речь идет о ее независимости.

— Ваша независимость, моя душенька, никогда не будет обеспечена, — настойчиво подчеркнул аббат, — если вы не порвете с этим Баньером; итак, вам следует покинуть его.

— Это, сударь, уже почти перестало быть предметом спора.

— Стало быть, вопрос в том, чтобы узнать, что возьмет верх: ваши опасения или ваша щепетильность?

— Все именно так.

— Что ж! Прибавьте на одну чашу весов две тысячи луидоров, которые я вам предложил.

— О! Вот вы уже так напрямик заговорили о деньгах! — трепеща от восторга, укорила его Каталонка.

— Это необходимо, чтобы придать вам решимости, чтобы доказать вам, что вы станете свободнее, избавившись от бедности. И столь же необходимо, чтобы вы предоставили мне средство лишить Баньера, в том случае, если он станет этим злоупотреблять, и только в этом случае, возможности причинять вам вред, как он уже делал.

— Вот то, на что я никогда не смогу решиться.

— Послушайте, — сказал аббат, замечая, что ее сопротивление слабеет, и оттого становясь все более пылким, — если вы меня любите, вы мне выдадите этого человека.

— Нет, нет, не настаивайте!

— Вы только что обвинили меня, что я не умею быть другом; я вам докажу, что вы ошибались. Друг, по вашему определению, — это тот, кто отдается без остатка, телом и добром… Я ваш, мое добро принадлежит вам, да и моя рука была бы вашей, будь я вправе жениться.

— Легко так говорить, — заметила Каталонка. Аббат решил ковать железо, пока оно было горячо.

— Две тысячи луидоров, — объявил он, — у меня с собой, в этом ларце. Но я хотел бы знать, способны ли вы действовать так же великодушно, как я.

— Не угодно ли пояснить, что вы называете великодушием?

— Я имею в виду, что желаю знать, согласитесь ли вы взамен на эту скромную сумму, которая обеспечит вам безбедное существование, покинуть театр и отныне всецело принадлежать мне одному. Ах! Вот две тысячи луидоров, возьмите их и в свою очередь отплатите мне по-своему.

Аббат протянул Каталонке пачку банкнот, в которую она алчно вцепилась своей вороватой рукой.

Господин д'Уарак использовал это, чтобы похитить поцелуй, который, впрочем, ему уступили без спора.

Как только коварная ощутила прикосновение нечаянно свалившегося богатства, по ее понятиям неслыханного, в ее сердце произошла странная перемена: аббат стал ей так дорог, что она уже была готова боготворить его, тогда как Баньер стал в ее глазах бесполезным, заурядным и надоедливым.

И тут она сжала в объятиях обманутого беднягу и голосом, выражавшим столько подлинной нежности, сколько никогда еще не испытывала, произнесла:

— У вас доброе сердце, и вы заслуживаете, чтобы из любви к вам я совершила то, чего никакая иная сила не заставила бы меня сделать. Вы заслуживаете того, чтобы предоставить вам все мыслимые свидетельства преданности. Вы заслуживаете того, чтобы отдать в вашу власть единственного человека, который мог бы стать для вас опасным. И коль скоро вы опасаетесь этого Баньера как соперника, а в схватке с вами он, быть может, одержал бы верх, примите то оружие, которым располагаю я: оно для него смертельно. Мое бесконечное доверие, уважение и любовь к вам велят мне разжать пальцы, чтобы это оружие упало прямо к вам в руки.

Аббат напряг весь свой слух и покрепче сжал объятия.

— Знайте же, — заключила она, — что господин Баньер — беглый послушник иезуитов.

Д'Уарак вздрогнул.

— Из каких краев? — осведомился он.

— Из Авиньона.

— Настоятель этого коллегиума — один из моих друзей, его имя…

— …Мордон, не так ли?

— Точно так.

— И этого перебежчика, которого я прятала на своей груди, он все еще ищет по морям, по горам и долам.

— Праведное Небо! — прошептал аббат, хмелея от радости.

— Вы понимаете, — продолжала Каталонка, — что этот секрет я доверила вам как человеку благородному. И разумеется, будь все не так, знай я вас хуже, несчастный был бы обречен.

— Ода!

— Воспитанник иезуитов, в конце концов…

— Несомненно.

— Воспитанник иезуитов, который стал актером!

— Проклятие!

— Наконец, воспитанник иезуитов, который, став актером, живет с актрисой и дерзко оскорбляет таких служителей Церкви, как вы!

— Да! Вот именно!

— Бедный мальчик не ведает, чем это может обернуться.

— Не ведает, — дрожа от радости, повторил аббат.

— Стало быть, мой милый д'Уарак. я вручаю вам оружие, которое вы никогда не пустите в ход, если только Баньер не будет чересчур явно вам угрожать или поднимать излишний шум.

— Спасибо, душа моя!

— Видите ли, я много выстрадала, зная, что вы втянуты в единоборство с этим сумасбродом, при том, что ваш характер и ваше святое облачение запрещают вам дать ему тот отпор, какого жаждет ваше сердце и требует честь вашего имени.

— О да, и я выстрадал немало, — в ярости подтвердил аббат, — но…

— … но отныне, — подхватила Каталонка, — вы защищены и во всеоружии. Так проявите же теперь добродетель сильных, будьте терпеливы.

— Ничего не бойтесь.

— Умоляю вас, не раздражайтесь из-за пустяков: помните, что, отдавая в ваши руки этого бедного молодого человека, я тем самым доказываю, что вам нечего опасаться с его стороны. Что до меня…

— Я последую вашим советам точь-в-точь.

— Благодарю! Вы так же великодушны к мужчинам, как и к женщинам. Как же не любить вас… да что я говорю? Как не обожать!

И аббат, чувствуя себя счастливее самого папы, совершенно упустил из виду, что в тот вечер его обожали за сорок восемь тысяч ливров.

Каталонка ничего больше не смогла бы вытянуть из него: она это понимала. Как истинная куртизанка, она не заботилась ни о ком, кроме самой себя. У аббата, молодого, красивого и богатого, был лишь один недостаток — близорукость, и этот недостаток Каталонка обратила в сплошные! достоинства, которыми она пользовалась с самого начала.

Проведя свою лодчонку через все грозные рифы, эта коварная особа с помощью сообщницы обрела деньги и безнаказанность. Аббат же с помощью денег получил пять-шесть часов блаженной иллюзии.

А теперь посмотрим, что достанется Баньеру.

XXXII. ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ

Злополучный Баньер не знал, какой заговор против него только что созрел. Он действовал словно дитя, играющее с порохом, держа его в одной руке, а огонь — в другой. Он решил выместить все мучения, перенесенные им по собственной вине, на Олимпии, то есть на единственном в мире существе, которому он был по-настоящему дорог.

Он достаточно пострадал от ревности — пусть же теперь ревность заставит страдать и Олимпию.

Рискуя разбить это благородное сердце, безумец вздумал наказать ее за неосторожность, и это при том, что неосторожность, допущенная Олимпией, была следствием ее душевного благородства.

На следующий день после той сцены, которую Баньер устроил аббату, когда Олимпии уже казалось, будто возлюбленный все это забыл так же, как она сама, он отправился в театр на репетицию. Вся труппа была в сборе.

Каталонка смеялась; парикмахерша бродила за кулисами, изучала физиономии.

Олимпия, подобно всем большим артистам, имела привычку репетировать серьезно. В тот вечер она была настроена еще серьезнее обычного. Бедная женщина пребывала на той первой ступени отчаяния, когда печаль из мимолетного состояния души становится ее неразлучной спутницей.

Тогда нет больше блеска красоты, нет больше удовольствия, будь то в исполнении своего долга, будь то даже в том, что в будничной жизни составляет развлечение. Взгляд становится мрачен, на сердце ложится тяжесть, мешающая дышать, душевная рана незаметно точит сердце, оставляя ему ровно столько сил, сколько требуется, чтобы биться.

Олимпия, как мы сказали, репетировала свою роль. Каталонка, мелькая за кулисами, дразнила то одного, то другого.

Баньер двинулся прямиком к ней и взял ее за руки.

Он был красив в этот день: к его естественной красоте прибавилось то особое оживление, что вспыхивает в чертах как женщин, так и мужчин от какой-либо истинно воодушевляющей их идеи, будь то даже замысел нанести урон ближнему своему.

Баньер начал любезничать с Каталонкой, да так, что вскоре ей уже пришлось защищаться от его напористых ухаживаний.

Сначала она не только уклонялась от них, но при появлении Баньера даже испытала чувство, похожее на испуг.

Совесть укоряла ее за то, что она погубила этого человека.

Ей казалось, что она видит перед собой приговоренного, который ходит, говорит, смеется, не зная о своем приговоре.

К тому же, может быть, ее ранило пренебрежение актера, длившееся так долго.

Но Баньер, казалось, ничего не заметил. Он был неутомим в попытках снискать благосклонность Каталонки, вызвать у нее улыбку. И насколько же велики возможности у мстительности, что в нем даже пробудилось странное вдохновение обольстителя, прежде ему неведомое.

Со своей стороны Каталонка не блистала проницательностью; притом по своей натуре она не была злой.

Она бы очень любила Баньера, если бы Баньер полюбил ее.

Как нам известно, она проявляла к нему, по меньшей мере, столько же нежности, сколько бесчувственности этот новый Иосиф проявил по отношению к ней.

Ей казалось странным, что жестокий гордец возвратился к ней именно теперь, когда она навсегда порвала с ним.

Сколь ни мало женщины склонны к философствованию, самая низменная из них сохраняет немного той душевной тонкости, что стоит сути, извлеченной из всех самых толстых трактатов по психологии.

Итак, она, как было сказано выше, вначале обошлась с Баньером сурово; потом, видя, что он проявляет настойчивость, все же позволила ему говорить, хоть и продолжала держаться настороженно.

В первую минуту у нее возникло смутное предположение: Баньер пытается что-то у нее выведать. Но от этой мысли ей пришлось тотчас отказаться: заподозри молодой человек неладное, он постарался бы избежать надвигающейся опасности, не выжидая и не пускаясь в нежности.

Нет, Баньер не знал ничего: он вернулся, привлеченный исключительно чарами ее прекрасных глаз, обаянием ее красоты.

Конечно, он несколько запоздал, однако же час ее торжества пробил. Страсть отражалась в каждом взгляде Баньера, любым своим жестом он как бы извинялся за прежнюю холодность.

Его маневр ни от кого не укрылся, в том числе от Олимпии. Несколько раз Баньер прерывал течение репетиции взрывами громкого смеха, навлекавшими на нарушителей сначала строгие, потом и нетерпеливые «Тсс!» мадемуазель де Клев.

Парочка удалилась в темный уголок, и было слышно, как они там перешептываются, — пытка, нестерпимая для ревнивого сердца.

Но Олимпия мужественно заставила себя притвориться, будто не замечает неподобающего поведения Баньера.

Что касается Каталонки, то она потихоньку отдалась удовольствию наблюдать, как за ней ухаживает этот перебежчик на театре любовных действий.

После репетиции Олимпия удалилась, Баньер же сделал вид, что не заметил этого.

Она возвратилась домой одна, ее никто не провожал.

А Каталонке было очень приятно причинить сопернице такую боль.

Вечером Баньер опять отправился в театр; Олимпия же в этот день не играла.

Увидев, что он уходит, она нахмурилась, но ничего не сказала.

Однако ее гнев возобладал над чувством собственного достоинства: она пришла на вечеринку, которую актеры устраивали на сцене, где Баньер, рассчитывая, что Олимпия появится здесь, все галантнее увивался вокруг Каталонки, чья игра в тот вечер была так же прелестна, как и ее наряд.

Баньер уже совершенно завоевал ее своим усердием поклонника, и она стала упрекать себя, что по ее вине этот бедняжка лишится свободы именно теперь, когда он влюбился в нее.

Ведь таким образом она воздвигла преграду своему собственному благу, а это, как заметит позже один великий дипломат, более чем преступление, — это ошибка.

Когда она увидела, что Олимпия, против обыкновения, явилась на театральную вечеринку, и поняла, что эта надменная Олимпия готова выйти на ристалище, чтобы отвоевать у нее своего любовника, Каталонка почувствовала, что ее обуревает дикая жажда победы.

Она выбрала минуту, когда Олимпия как раз окидывала их обоих мрачным взглядом, и спросила молодого человека:

— Так вы сказали, что находите меня красивой?

— Да.

— И что вы меня любите?

— Пламенно.

— И что раскаиваетесь, зачем не сказали мне этого раньше?

— Я говорил это и повторяю.

— Значит, я должна забыть, каким вы были неблагодарным и невнимательным?

— Забудьте об этом, прошу вас.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я вас простила?

— Простите!

— Хорошо же! Чтобы вы не думали, что я буду вертеться, как флюгер, при одном дуновении вашего каприза, чтобы вы поняли, что моя привязанность искренна, глубока, запомните это, куда глубже и искреннее, чем иные страсти, которые выставляют напоказ…

Тут она метнула злобный взгляд в сторону Олимпии.

Баньер содрогнулся.

— Чтобы доказать вам это, — продолжала Каталонка, — я прошу вас прийти и поужинать со мной. Нам с вами надо поговорить о весьма серьезных вещах!

— Странный прием, — заметил Баньер, пытаясь обратить все в шутку, — странное приглашение! Вы зовете меня поужинать так, будто угрожаете.

— А вы взгляните на эти два орудийных ствола, под огнем которых я говорю с вами.

«Бедная Олимпия!» — подумал Баньер. И он отступил на шаг.

— Так вы согласны, не правда ли? — спросила Каталонка.

— Согласен ли я?!

— О, но я же вас знаю. Мне известно, какую власть кое-кто имеет над вами; я знаю, вы даже на такое неприличие пойдете, как пренебречь приглашением, лишь бы не рассердить кое-кого, кто нагнал на вас страху.

— Вот вам мое слово и моя рука, — отвечал Баньер.

— В десять часов, — сказала Каталонка.

— В десять часов, — повторил он.

Он не успел договорить: Олимпия метнулась молнией и встала между ними.

Баньер в замешательстве скрылся среди кулис.

Каталонка сжала кулаки с видом женщины, готовой постоять за себя. Олимпия, бледная и холодная, бросив мимолетный презрительный взгляд на Баньера, принялась мерить соперницу взглядом с головы до ног.

— У вас красивый наряд, — произнесла она нежным голосом, — и вы в этот вечер обворожительно-прекрасны.

Каталонка, ожидавшая брани и нападок, застыла в смущении.

— Вы находите? — пролепетала она.

— Вы так хороши собой, — продолжала Олимпия, — что можете внушать зависть женщинам и любовь — мужчинам. Я сильно подозреваю, что и мой возлюбленный проникся любовью к вам; но так как я не хочу ревновать, прошу вас ответить мне со всей искренностью, в самом ли деле он вас полюбил. О, скажите мне это, скажите без утайки: я нахожу вас достаточно красивой, чтобы не удивиться, если окажется, что вы завладели остатками моей привязанности.

Каталонка, довольная и сконфуженная одновременно, приготовилась было ответить, но при первом же ее движении у Олимпии вдруг вырвался ужасный крик.

Она только что заметила на ее унизанной перстнями руке кольцо г-на де Майи, тот самый рубин, который Баньер продал еврею, еврей — аббату д'Уараку, а Каталонка получила от этого последнего.

Олимпия бросилась к ней, впилась взглядом в ее руку, спеша рассмотреть его поближе, узнала кольцо и, чуть слышно вздохнув, лишилась сознания.

Услышав удар от ее падения на дощатый пол сцены, тотчас примчался Баньер. Он ни о чем не догадался и понял не больше, чем Каталонка. От горя потеряв голову, обо всем забыв, он просто подхватил Олимпию на руки и понес домой, проливая слезы и терзаясь отчаянием.

Когда ему удалось вернуть несчастную женщину к жизни, когда он на коленях встретил ее первый взгляд, он ужаснулся тому, сколько ненависти и гнева было в этом взгляде.

— Что с вами, ради Бога, моя дорогая Олимпия, что случилось? — забормотал он.

Она вырвалась из его рук.

— Что со мной? — отвечала она. — Вам это известно, не заставляйте меня повторять. А случилось то, что вы, обещавший мне любовь, сейчас вместо нее принесли мне свою жалость.

— О, вы не можете так думать!

— Вы только что предлагали свою любовь, — какую ничтожную любовь, я теперь знаю, — этой Каталонке; сейчас, из-за моей предательской слабости испугавшись, что ранили меня слишком глубоко, вы будете отрекаться от нее так же, как подле нее отрекались от меня.

— Никогда! Никогда!

— Не лгите! Имейте, по крайней мере, последнее мужество — мужество чести. Вы знаете, что я больше не смогу любить вас, так хоть постарайтесь оставить мне право вас уважать.

— Олимпия, ваши страшные слова заставляют меня леденеть от ужаса. Неужели в вас так мало снисходительности к измученной душе, больной ревностью?

— Ревность? У вас? — обронила она презрительно.

— О! Когда я увидел, что вы принимаете здесь этого волокиту, этого простофилю, этого аббата д'Уарака, застал его у ваших ног, услышал его оскорбительные предложения, я подумал, что он явился сюда не иначе как потому, что вы поощряли его ухаживания; я усомнился в вас, я хотел показать вам, как страдает тот, кто испытывает такие сомнения; что ж, я совершил ошибку, преступление, но простите меня, ведь я вас простил.

— Вы?.. Вы, кому пришлось всего лишь усомниться, вам было легко простить. К тому же вы прекрасно знали, что я невиновна. Но я, разве я могу сомневаться? Разве доказательства не были у меня перед глазами?

— Доказательства! — закричал он. — У вас есть доказательства! Да что же они доказывают?

— Я видела вас.

— Вы видели, что я кокетничал, играл, лгал, расточал этой женщине притворные улыбки, все затем, чтобы вас встревожить, а сам следил за вашим поведением, чтобы получше рассчитать действие своих жалких маневров. Вот и все, что вы видели.

— И ужин в десять часов.

— Уже десять часов, а я здесь, у ваших ног.

— Вот это и делает вас человеком чести, не правда ли? — с бесконечным презрением осведомилась она. — Но есть еще одно обстоятельство, о котором вы забыли и которого довольно, чтобы обесчестить вас в моих глазах.

— О чем вы, Олимпия? — в страхе пробормотал он.

— И вы хотите, чтобы я ответила?

— Умоляю вас об этом!

— Было бы лучше, если бы женщина, в жертву которой вы так недостойно принесли меня, была столь же верной и деликатной, как я; она бы тогда удовольствовалась тем, что хранила бы залоги вашей любви в своих шкатулках, чтобы никто из тех, кому они до сих пор принадлежали, не мог их узнать.

Растерявшись под обжигающим взглядом Олимпии, Баньер на миг даже заслонил свои ослепленные глаза ладонью.