Олимпия Клевская

К тому же он был не прочь получить лишний повод жаловаться на Пекиньи.

Его ответом на тревожную озабоченность Олимпии стало недовольство.

«Хорошо! — подумал он. — Теперь я предупрежден, и в первый же раз, когда она выйдет из дому, пошлю вслед за ней своих людей».

Увы! Подобно всем беспокойным и ревнивым любовникам, Майи меньше, чем кто бы то ни было, мог похвастаться прозорливостью: поглощенный выслеживанием воображаемого врага, он не понимал, в чем заключается истинная опасность.

Олимпия же с той минуты более не спала: все ее помыслы, горячие и исполненные любопытства, снова и снова обращались к этому человеку, единственному, кто когда-либо был ею любим, к тому самому Баньеру, о ком она вот уже несколько месяцев боялась даже вспоминать, считая, что он изменил ей с Каталонкой или вообще пресытился любовью, сник или опустился.

Но оказалось, что все было совсем не так.

Оказалось, что он сошел с ума от любви.

«Сошел с ума от любви! — повторяла Олимпия. — О нет! Нельзя сойти с ума от любви к Каталонке!»

И Олимпия по сто раз в день воскрешала в памяти пугающую мужественную красоту этого юноши, тот его хищный прыжок в миг, когда он узнал ее голос, и крик, что вырвался у него в этом прыжке, а еще глаза, полные муки и вместе с тем нежности, и наконец, его смертельное падение на каменные плиты, когда он рухнул, словно громом пораженный.

Потом она услышала голос, что нашептывал ей в уши и в самое сердце: «Лишь ради тебя, Олимпия, он совершил все это; лишь ради тебя этот несчастный, со дня своего ареста не находивший средства сделать хоть что-нибудь для освобождения из своего узилища, отыскал возможность для бегства тотчас, стоило ему увидеть тебя!»

И она отвечала этому голосу:

«Если Баньер сошел с ума от любви, это из-за меня; если это из-за меня он сошел с ума, возможно, он меня убьет! Что ж, пусть! Убив, он избавил бы меня от этой ужасной муки — быть любимой теми, кого я не люблю».

С этой минуты Олимпия гордо, почти весело ждала, готовясь со смирением принять тот исход, какой Господу угодно было пока что таить во мраке.

Бог располагает.

LXXVIII. ВСЕ ИДЕТ СКВЕРНО, ПРИХОДИТЕ

Пока происходили все те события, о которых мы только что рассказали, г-н де Пекиньи не терял даром время, да и герцог де Ришелье использовал его так хорошо, как только возможно для человека, который в полной мере понимает цену времени.

И вот г-н де Ришелье позаботился пригласить графиню на парад, который проводил сам король, причем усадил ее, нимало не смущаясь тем, что смотром командовал Майи, таким образом, чтобы ни одно ее движение не ускользнуло от глаз юного государя.

Бедняжка графиня! Она была так хороша прежде всего своей красотой, но к тому же и прелестью своей любви и воодушевления, она кричала «Да здравствует король!» таким взволнованным, звенящим голосом, что Людовик XV не раз останавливался и оглядывался, чтобы посмотреть на нее и улыбнуться ей.

К себе она вернулась опьяненная счастьем, сияющая надеждой.

В ее глазах король больше не был человеком, король был для нее божеством.

Ришелье, с величайшим вниманием наблюдавший за всеми изменениями в расположении духа его величества и осторожно дававший г-же де Майи необходимые наставления, был более чем удовлетворен тем, сколь удачно он распорядился этим днем.

Так что он отдыхал, раскинувшись на софе, завернувшись в домашний халат из индийского шелка, прикидывая в уме все выгоды, на пальцах подсчитывая все должности, которые воспоследуют для него в награду за эти хлопоты, когда Раффе, это существо двоякой природы, его секретарь и одновременно камердинер, вмещающий в себе одном больше ума, чем все камердинеры и секретари на свете, принес ему надушенное послание, написанное незнакомым почерком.

Кончиками пальцев герцог распечатал конверт, щелкнул по нему ногтем, и оттуда выпала коротенькая записка:

«Все идет скверно, приходите».

Он повертел письмо: подписи не было.

Ришелье был не против загадок, но предпочел бы, чтобы они не представали перед ним в виде бессловесной шарады или логогрифа, не поддающегося расшифровке.

Он помял листок в руке, покусал губы, затем еще раз прочел:

«Все идет скверно, приходите».

— Раффе! — подняв голову, позвал он.

— Я здесь, монсеньер, — откликнулся секретарь.

— Что за слуга принес это?

— Одетый в серое.

— Незнакомый?

— Совершенно незнакомый.

— Но у тебя есть предположения?

— Насчет чего, монсеньер?

— Насчет этой записки, взгляни-ка. И он передал письмо Раффе.

Лакей в свою очередь прочитал: «Все идет скверно, приходите».

— Так что же?

— О чем вы?

— Что именно идет скверно?

— Не имею представления, монсеньер.

— Ну и что толку тогда, что ты умнее меня?

— Боже мой, да кто мог сказать такое?! — вскричал Раффе.

— Эхо. Ну, а «приходите»?

— Да, здесь сказано «приходите».

— Слова «Все идет скверно» — вот что меня смущает.

— Да нет, монсеньер, по-моему, смущаться здесь не с чего.

— Как это?

— В нашей прекрасной стране Франции столько всяких дел, которые складываются не слишком благополучно! Остается только выбрать…

— А! Вот я вас и поймал, господин негодник!

— На чем, монсеньер?

— На том, что вы дурно отзываетесь о господине де Флёри.

— Я?! — воскликнул Раффе. — Я дурно отзываюсь о господине де Флёри?

— Черт возьми, ты же сказал, что во Франции все идет скверно, а это, я полагаю, до известной степени касается господина де Флёри.

— Монсеньер, в настоящее время превосходство ума целиком на вашей стороне.

— «Все идет скверно, приходите», — еще раз повторил герцог-дипломат.

— Это писала женщина, — сказал Раффе.

— Проклятье! Прелестное умозаключение. Но какая женщина? Вот в чем вопрос.

— Погодите, — промолвил Раффе. — Если перечислить их всех, мы до нее дойдем. Итак, прежде всего госпожа де Майи.

— Я распрощался с ней в пять вечера, и все шло хорошо.

— Госпожа де При?

— С ней я не виделся целую вечность, и потом, она у себя в поместье.

— Мадемуазель де Шароле?

— Она рожает, это занятие для нее столь привычно, что она справляется с ним не иначе как весьма успешно.

— Госпожа де…

— Да нет же, сто раз нет! — прервал его Ришелье. — Я тебе повторяю: почерк мне незнаком.

— В таком случае это почерк поддельный, — предположил Раффе.

— Ну, за удачное словцо я прощаю тебе, что ты ничего не смог угадать.

— У меня возникла мысль, монсеньер.

— Так пусть же она будет удачной.

— Не ходите туда, куда вас зовут.

— Дурак! Мне же не объяснили, куда я должен идти!

— Я четырежды болван, монсеньер, так что вы, называя меня всего лишь дураком, крадете у меня половину.

— Послушай, Раффе, у меня в свою очередь тоже появилась мысль, — произнес герцог, зевая.

— Она-то уж получше моей, монсеньер?

— Надеюсь. Приготовь-ка мне постель.

— Это будет тем более разумно, монсеньер, что мне это послание кажется ловушкой.

— Я не утверждаю, что ты не прав.

— В таком случае, монсеньер…

— Приготовь мне постель, говорю тебе.

— Считаю своим долгом напомнить монсеньеру, что на часах сейчас едва ли больше одиннадцати.

— Подумать только! — сказал Ришелье. — Кстати, насчет одиннадцати часов: здесь внизу листа какая-то цифра.

— Да, там изображена цифра четыре.

— Четыре? Что она может значить?

— Это дата, число месяца.

— Ах ты плут! Сегодня двадцать пятое.

— Значит, письмо задержалось в пути; кроме того, возможно, что оно пришло издалека, из Китая к примеру.

— Так ты понял, что это за цифра?

— Нет!

— Это час.

— Браво! Монсеньер попал в самую точку: это час.

— И знаешь что, Раффе? Если мне писали в четыре, стало быть, я запаздываю уже на семь часов.

— И прекрасно.

— Что ты сказал?

— Ложитесь спать, монсеньер.

— Вот еще! Нет уж, спать я больше не хочу, меня мучает совесть.

— Вас, монсеньер? Это невозможно.

— Видишь ли, Раффе, это не ловушка.

— А почему?

— Тогда эта особа не стала бы называть час, когда она это писала.

— В таком случае это близкая приятельница монсеньера, которая воображает, что он с первого взгляда все поймет.

— Что ж! Поскольку я ничего не понял и не смог ответить, я тем самым избавлюсь от нее.

— Берегитесь, монсеньер: этот почерк говорит о характере твердом, если судить по нажиму, и дерзком, судя по росчеркам. Такая женщина от своего не отступится, монсеньер.

— Ты думаешь?

— Кто писал, напишет снова.

Едва Раффе успел закончить эту фразу, как вошел лакей с письмом.

— Опять! — вырвалось у герцога.

— А я что говорил? — торжествуя, заявил Раффе. Ришелье распечатал конверт.

Почерк был все тот же.

— Ты был прав, клянусь честью! — вскричал герцог. Он прочел:

— «Вы правильно сделали, что не пришли: это было бы неосторожно».

Гм! Вот ведь что получается, Раффе.

— Продолжайте, монсеньер.

— «Вместо того чтобы навестить меня в моем особняке, приходите поговорить со мной. Я жду вас в наемной карете на углу вашей улицы».

Раффе, это или принцесса, или прачка.

— Монсеньер, для принцессы она чересчур сильна в орфографии.

— Подай мне мою шпагу. Я иду.

— Монсеньер, это неосмотрительно.

— Ты прав. Отправляйся туда сам. Если это развлечение, я его тебе уступаю.

Раффе скорчил гримасу.

— Пусть так, — вздохнул он. — Но монсеньеру стоит подумать об одном: если это принцесса, он будет опозорен.

Так они переговаривались и все не могли ни на что решиться.

— Раффе, — заметил Ришелье, — если я иду, не подобает заставлять себя ждать; если же я не иду, приготовь мне постель.

Потом герцог вдруг подскочил как ужаленный с криком:

— Ты был прав!

— Вот видите! — подхватил Раффе.

— Это она!

— Отлично!

— Там ведь совсем не цифра четыре?

— Нет.

— Это буква «Л».

— Ах, так значит, «Л»!

— Ну да, первая буква ее имени: «Луиза». Черт побери! Эх, Раффе, какого же я сыграл идиота. Шпагу мне! Отлично. И шляпу! Так. Плащ! Готово. Прикажи отпереть заднюю дверь.

— Должен ли я сопровождать монсеньера?

— Воздержись от этого, Раффе. И если ты сунешь свой нос хоть в дверь экипажа, хоть в окно, я тебя выгоню.

С этими словами он устремился во двор, оттуда — на улицу.

Раффе пожал плечами.

— Слишком сильна в орфографии, — с презрением повторил он, — слишком! Тем временем Ришелье уже подбегал к указанной карете.

В глубине экипажа в ожидании сидела женщина, спрятавшая лицо под вуалью так, что сквозь кружево можно было различить только искрящийся блеск ее глаз.

— Ах, герцог! — проворковала она. — Мне пришлось вас ждать.

— Графиня! — воскликнул герцог, подходя к дверце кареты. — Я угадал, что это вы. Ах, графиня, — во весь голос продолжал он, — еще чуть-чуть, и я бы не пришел.

— Почему же?

— Мне незнаком ваш почерк, а записка была без подписи.

— Да нет, я подписалась инициалом.

— Ох, графиня, у вас «Л» похожи на четверки; отныне я это запомню и впредь уж не буду ошибаться. А теперь давайте поспешим, наверстаем упущенное время. Знаете, ваше туманное письмо меня напугало. Вы пишете, что все идет скверно. Боже правый, о чем это вы?

— Герцог, я погибла.

— Как так?

— Вы знаете, какое внимание оказал мне король во время парада?

— Разумеется.

— И за это я должна благодарить вас.

— Хорошо! Я поздравляю с этим прежде всего вас, а себя во вторую очередь. И надеюсь, вы не это находите скверным?

— Герцог, мне завтра придется покинуть Париж.

— Ах! Вот еще! — вскричал Ришелье, ныряя в дверцу кареты.

— Сегодня в половине четвертого ко мне явился мой супруг.

— Майи?

— Он был в ярости и совершенно потерял голову: говорил, что убьет короля.

— Ну, это он пошутил, графиня.

— Он также обещал убить меня.

— О! Вот это уже опаснее; он как бы и вправе сделать это, не навлекая на себя обвинение в оскорблении величества; мы проявим бдительность, графиня, чтобы не дать ему натворить бед в этом смысле.

— Он твердил, что у него хотят отнять его добро, но он сумеет его защитить.

— Э, дьявольщина! Уж не продвинулся ли Пекиньи дальше, чем мы думаем?

— Пекиньи?

— Да, я знаю, что говорю. И как же он станет защищать свое добро? Он не сказал?

— Отошлет меня в мое поместье.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Как же быть?

— Терпение, графиня: такие вещи не решаются броском костей.

— А тем временем я уеду.

— Как это вы уедете?

— Да, он уже отдал необходимые распоряжения.

— Вот еще! Дня два вы сумеете выиграть.

— Проклятье! Сделаю все возможное.

— Господин де Майи меня опасается?

— Как чумы.

— И он прав. А Пекиньи?

— Как и вас.

— Отлично.

— Но, в конце концов, что же мне делать, герцог, если мой муж будет настаивать?

— Графиня, вы тоже проявите упорство, только и всего.

— Вся моя семья ополчится на меня.

— А вы чего хотели?

— Но какое оружие я смогу использовать против них всех?

— Я его ищу.

— К чьему покровительству обратиться?

— Подождите!

— Чего?

— Подождите!

— И все же?

— У меня в запасе имеются кое-какие средства.

— Средства? Так они у вас есть?

— Да.

— И вы отвечаете за меня?

— Как за самого себя.

— Значит, я спасена?

— Да, графиня, дорогая графиня, самая умная и самая пленительная из женщин.

— Я в самом деле спасена? Слово чести?

— Настолько спасены, сударыня, что не пройдет и недели, как Майи скажет, что вы погибли.

Она в ответ спрятала лицо в ладони. Ришелье запечатлел поцелуй на каждой из ее очаровательных ручек.

— Я тружусь ради короля, — сказал он тихо, — и я… вознаграждаю себя за это.

— Сумасшедший.

— Графиня, я как нельзя более благоразумен, и вот вам доказательство — я был намерен лечь спать.

— И что же?

— А то, что сейчас я все сделаю наоборот. Угадайте, куда я теперь отправлюсь, графиня?

— Кто может знать все ваши хитрости, адский вы искуситель?

— Я, графиня, еду в Исси.

— В Исси?

— Да, в край печей для обжига гипса. Доброй ночи!

И он действительно тотчас покинул ее, со всех ног добежал до своего особняка, а четверть часа спустя уже садился в экипаж.

Мы, знающие, отчего при Людовике XV Возлюбленном обычно происходили семейные ссоры, но склонные воздержаться от того, чтобы на таком основании живописать сцены, способные неприятно уязвить чувствительность наших читателей, предоставим г-же де Майи самостоятельно добираться до своего дома и своей постели, будучи уверены, что она найдет пустыми и то, и другое.

А мы тем временем лучше посмотрим, как г-ну де Ришелье, когда он достигнет края печей для обжига гипса, удастся тотчас пробудить ото сна старого министра.

LXXIX. ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО, СПИТЕ

Невозможно представить себе визит, более оскорбляющий приличия, но зато уж и более уместный, нежели дерзостно задуманный г-ном де Ришелье в тот вечер, за четверть часа до полночи.

Вот почему, прибыв в Исси, он прежде всего добился, чтобы подняли с постели метра Баржака.

К чести метра Баржака и в похвалу его чистой совести следует сказать, что он спал сном праведника.

Однако случилось так, что во время их предварительных переговоров камердинер отнесся к делу куда менее пылко, чем склонен был его воспринимать г-н де Ришелье.

По словам Баржака, он не был согласен ради каких-то не слишком интересных интриг разбудить г-на де Флёри.

На это герцог де Ришелье, покачав головой, заявил:

— Господин Баржак, если я в полночный час в ущерб своим удовольствиям или сну так нарушаю собственный покой, уж поверьте, это значит, что дело того стоит. Но вы в своей премудрости, величайшей премудрости, думаете иначе. Отлично! Это меня наводит на некоторые размышления, а коль скоро вы слывете живым воплощением мнений его преосвященства, быть может даже более верным, нежели он сам, что ж, господин Баржак, я, следовательно, заключаю, что его преосвященство более не питает интереса к этим, как вы выразились, интригам; тогда и мне нет никакого резона ссориться с моими друзьями, которым желательно, чтобы король забавлялся, притом забавлялся, не обращая ни малейшего внимания на министров, кардиналов и весь народ Франции. Таким образом, господин Баржак, — продолжал Ришелье, — я не только предоставлю королю развлекаться, но и буду давать ему на этот счет советы в моем вкусе. Засим желаю вам доброй ночи, господин Баржак, или, вернее, доброго утра, ибо новый день уже наступил.

Тут г-н де Ришелье с самым высокомерным видом развернулся на каблуках и двинулся в сторону прихожей.

То ли метр Баржак передумал, то ли он действительно еще минуту назад крепко спал и ум его отяжелел оттого, что этот сон был внезапно прерван, но он вдруг полностью пробудился и побежал вслед за г-ном де Ришелье.

— Доброго утра, доброго утра, — повторял герцог, подходя к двери.

Но Баржак показал, на что способны его толстые ноги, и Ришелье обнаружил его между собой и дверью: камердинер распростер руки и явил собой препятствие, самым почтительным образом мешающее герцогу пройти.

— Ну-ну! — сказал он. — Вы уж нас извините, господин герцог. Знали бы вы, что здесь творилось вчера вечером!

— Так что же здесь творилось, господин Баржак? — с вызывающим видом спросил Ришелье.

— Ах, господин герцог, весь вечер толковали об Янсении и о Молине; в ход пошли великий Николь и господин де Ноайль, а под конец принялись читать Фенелона! Святой, господин герцог, и тот бы не выдержал. Я теперь буду спать подряд две недели, а пока успел подремать всего-навсего часок.

— Вот и хорошо! Это уже другой разговор, господин Баржак, — сказал Ришелье.

— Отлично! Так присядьте же; попробуем разбудить господина де Флёри.

— Попытайтесь.

Баржак сделал несколько шагов в направлении к спальне, потом оглянулся.

— Значит, это серьезно? — проговорил он.

— Черт возьми! Коль скоро вы проснулись, господин Баржак, так уж пусть это будет посерьезнее, чем Молина, чем Янсений, чем великий Николь и господин де Ноайль вкупе с Фенелоном, которые вас усыпили; по части важности это дело не чета действенной благодати и квиетизму.

— Неужели малышка отказалась? — спросил лакей.

— Сначала разбудите монсеньера, господин Баржак. Баржак вошел к своему господину, чей звучный храп

(этот факт надо отметить наперекор почтению к столь высокому сану) напоминал скорее о ночных часах кардинала Дюбуа, нежели кардинала Армана.

Если Баржак встал с постели, то Флёри встать не пожелал.

Тогда Ришелье просто ввели в спальню прелата.

— Итак, герцог, что там у нас новенького? — осведомился старец.

— Муж появился, монсеньер.

— Муж, который показывает зубы?

— Увы, да!

— И на которого, может статься, лучше было бы надеть намордник?

— Когда мои псы хотят меня покусать, монсеньер, у меня есть средство получше намордника. Чтобы отвлечь их, я бросаю им кости.

— Это обойдется дороже.

— Монсеньер, выбора нет: либо так, либо никак.

— О-хо-хо! Все настолько серьезно?

— Увы, да!

— Посмотрим сначала, как он кусается.

— Извольте. Господину де Майи мерещится Монтеспан. Он схватился за свою шпагу, он распустит свой острый язык, начнет возмущаться.

Флёри нахмурил брови.

— При Людовике Четырнадцатом, — изрек он, — была Бастилия.

— Она даже при регенте была, — сказал Ришелье. — Эх, господин де Флёри, как легко приходит конец всему хорошему! Вы ведь не сможете устроить так, чтобы Майи упрятали в Бастилию?

Прелат задумался.

— Он вспыльчив? — спросил он.

— Как Монтеспан.

— К тому же у него есть сторонники.

— А поскольку король робок, у него тотчас пропадет всякая охота.

Флёри покосился на Баржака.

— Тут-то король и угодит в сети политиканствующих дам, — сказал Ришелье. — Вот где беда! В то время как эта дама…

— Вы в ней уверены, не так ли, герцог?

— Она дала мне слово.

Его преосвященство тяжело вздохнул.

— У вас есть какая-нибудь идея, герцог? — спросил он.

— Злая, как всегда.

— Вот еще! Неважно, выкладывайте. — Идея следующая…

— Слушаю вас.

— Как вам известно, я прибыл из Вены.

— Мне ли не знать! Вы нам сослужили в тех краях слишком большую службу, чтобы я мог об этом забыть.

Ришелье отвесил поклон.

— Вена — город, где люди с богатым воображением успокаиваются очень быстро, — продолжал он.

— И что же?

— А вот что: отправьте Майи в Вену.

— Ах, герцог! Стоит ему увидеть вооруженную руку, и он догадается, откуда исходит удар.

— А вы смените руку, монсеньер.

— Что вы имеете в виду?

— Вместо того чтобы приказать ему отправиться в Вену, устройте так, чтобы он сам попросил отправить его туда.

— Ничего не выйдет. По своему упрямству он превзошел мула.

— Тут я с вами не спорю.

— Говорю вам; если ему это предложить, он откажется, а если предоставить все на его усмотрение — никогда не попросит.

— У меня есть еще одна идея.

— Герцог, похоже, они у вас прямо кишат.

— Чего вы хотите? Быть дипломатом — это что-нибудь да значит; к тому же пока другие мирно почивали в Исси, я у себя в карете без конца пережевывал все это, а кто ищет, тот находит.

— Quaere et invenies note 50, — вставил Баржак, сумев в конце

концов пришить клочок латыни к хвосту фразы своего господина.

— Итак?.. — обронил г-н де Флёри.

— Итак, монсеньер, завтра утром вам надо будет повидать королеву.

— Чего ради?

— Погодите; для начала просто повидайте ее величество.

— Мне как раз пора передать ей деньги, вот я и сделаю это сам.

— Повод великолепный. Только уж принесите жертву, монсеньер: накиньте сотню луидоров, поверьте мне, так надо.

Старец покраснел: удар достиг цели.

С Фрозиной Гарпагону сладить было проще.

— Пойдите, стало быть, к королеве, монсеньер, и скажите ей, что, поскольку я сложил с себя полномочия, нужно направить нового посла к немцам, ее друзьям и ее родственникам.

— Ах, так вы слагаете с себя полномочия, герцог?

— Ну, послушайте, четыре года — это, по-моему, срок достаточный. Пора уступить другому.

— И тут я предложу Майи.

— Совершенно верно.

— Королева откажет.

— Нет.

— А я вам говорю, откажет.

— Но почему?

— Потому что Майи не знает немецкого языка.

— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.

— Спасению его души?

— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.

— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?

— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.

— Проклятье! Но деньги-то его.

— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.

— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.

— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.

— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.

— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.

— Прекрасно! А потом что?

— Потом, монсеньер?

— Да.

— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.

— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.

— И вы это одобрите?

— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.

— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?

— Я пошлю курьера, господин герцог.

— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.

— Продолжайте.

— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.

— Это из-за моего возраста, господин Баржак?

— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.

— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.

— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.

Флёри расхохотался: лесть его проняла.

— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:

— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.

— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.

— Кроме того, я очень люблю его жену.

— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?

— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю ее умозрительно.

— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.

— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…

— Вы с ним поссоритесь, герцог.

— Готов рискнуть.

— В самом деле?

— У меня на то свои причины.

— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!

— О, вы еще не все знаете, монсеньер!

— Берегитесь! Вы меня пугаете.

— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…

— Я пришлю его вам домой.

— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.

— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.

— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.

— Ну, и что из этого?

— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.

— Optime! note 51 — вскричал Баржак.

— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.

Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.

Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.

А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.

Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.

Ну а Ришелье, проведя в пути три четверти часа и возвратившись к себе, послал графине де Майи записку:

«Все идет хорошо, спите».

LXXX. МАЙИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ

На следующий день после той ночи г-н де Майи, явившись на игру у королевы к девяти вечера, тотчас столкнулся с Пекиньи, который приветствовал его с явно насмешливым видом.

— Что это с тобой? — спросил его Майи, менее чем когда-либо расположенный позволить посмеяться над собой кому бы то ни было, а тем более Пекиньи.

Дело в том, что с некоторых пор Майи чувствовал, что дает насмешникам сразу два повода для глумления, а ведь нет ничего легче, чем взяться за кувшин с двумя ручками.

— Со мной ничего, — отвечал Пекиньи, — а вот с тобой что-то происходит, мой милый граф.

— Ничего подобного, уверяю тебя.

— А, понимаю! — произнес Пекиньи. — Ты думаешь, будто я злюсь на тебя за сцены, которые ты устраиваешь своей любовнице.

— Герцог, когда я в гостях у королевы, я не распространяюсь о своей любовнице. Мне досадно, что ты этого не понимаешь.

Пекиньи открыл было рот, собираясь сказать ему:

«Почему бы и не потолковать у королевы о твоей любовнице, ведь у короля еще как говорят о твоей жене!»

Однако он смолчал: там, где за злой шуткой всегда поблескивает сталь доброго клинка, осмотрительность становится необходимой.

Но все же Пекиньи не смог удержаться и не приступить к делу.

— Знаешь, — сказал он Майи, — королева весь день только о тебе и говорила!

— Ах! — вырвалось у графа. — Какой черт тебе это сказал?

— О, у меня в Версале есть осведомители.

— Ее величество оказывает мне этим большую честь, любезный мой герцог.

— Да, да, да! И более того.

— А что такое?

— Королева несколько раз спрашивала, придешь ли ты сегодня. Вот, держу пари, что в эту самую минуту она высматривает тебя.

Действительно, в то время, когда Пекиньи высказывал это предположение, королева выглядела озабоченной, ее рассеянный взгляд скользил от одной кучки придворных к другой.