Он развернул свои руки ладонями вверх и протянул их мне. Следов уколов в самом деле не было.
— Ну ты ведь должен был видеть, как она набирает в шприц жидкость?
— Видел, да, — закивал бомж. — Из коробочки брала шприц и набирала в него жидкость.
— Откуда? Из этого пузырька? Бомж покачал головой.
— Нет. Это спирт, я его на язык пробовал. Она им ватку смачивала и руку протирала. Гигиена. Танька вообще чистая девчонка. Все любила намыливаться каждое утро. Войдет в море — и давай шампунем себя поливать. Из-под пены даже не разглядишь, что голая. Все равно что кружка пивная. Бутербродов наделает, но перед тем, как меня угостить, заставляла руки с мылом помыть…
— Да хватит про гигиену! — не дослушал я. — Чем она наполняла шприц?
— Какой-то фуевиной. Из ампулы.
Я снова взял в руки пластиковую коробочку и вывалил ее содержимое на землю.
— Где она хранила ампулы?
— Откуда я знаю, где… Да нигде! Чего их хранить? Это ж не ценные бумаги. Принесла, укололась — и пошла купаться.
— Ампулы ей давал любовник?
— Не знаю. Утверждать не стану. Может быть, и любовник.
Я стал ходить вокруг тента, внимательно глядя себе под ноги. «Начальник лагеря» следил за мной. Я поднялся выше, на небольшой каменный уступ, похожий на ступеньку. Под ногой хрустнуло стекло. Я склонился и поднял округлый кусочек ампулы.
— Это? — спросил я бомжа.
— Это, — кивнул он.
На стекле можно было разобрать всего четыре буквы: «ОПОЛ».
— Скорее всего омнопол, — предположил я. — Это наркотик, болеутоляющее.
Бомж пожал плечами.
— А мне что омнопол, что фуепол — без разницы.
Я завернул осколок в газетный обрывок и спрятал в карман.
— В какое место она колола?
— Не в зад же, конечно! В вену, — и он похлопал себя по сгибу руки.
— Приду я к тебе сегодня ночевать, синеглазенький, — сказал я наркоману. — Будем вместе Таньку встречать.
— А она не обещала сегодня вернуться, — отпарировал бомж.
Я мысленно рассчитывал время. До лодочной станции я долечу минут за пять. Сдать «Я маху» — дело одной минуты. От станции по Новосветскому шоссе до обсерватории — двадцать — двадцать пять минут бега. С Димой пока ни о чем говорить не буду, Дима от меня никуда не денется. А вот Танька может упорхнуть, если вдруг появится на диком пляже раньше меня и «начальник лагеря» расскажет ей обо мне. Но этого нельзя допустить.
— Слушай, дружище, — сказал я ему, кладя руку на худое плечо. — Я вернусь скоро. С водкой, колбасой, хлебом и солеными огурцами. Колбасу мы порежем на кружочки, а огурцы будем есть целиком — так они лучше хрустят. Ты представляешь, как вкусно заедать водку солеными огурцами?
Бомж шумно втянул слюну.
— Э-э, — боясь поверить и поселить в своей душе надежду, протянул он. — Врешь. С какой такой стати ты станешь меня водкой угощать?
— Но я же дал тебе деньги? Принесу и водки.
— Это ж сколько тебя ждать?
— Минут сорок. От силы час.
— Не, не принесешь, — отмахнулся бомж.
— Слово мента даю.
— А я что? Что я тебе буду должен? Не так же просто ты станешь водкой угощать? Так ведь?
— А ты должен будешь всего лишь задержать Таньку, если она появится, до моего прихода.
«Начальник лагеря» думал. Я поставил перед ним омерзительную по своей сложности задачку. Я был уверен, что он не станет долго уламывать свою совесть, ведь водка с солеными огурцами для него была высшей ценностью.
— Нет, — вдруг покачал он головой и сам чуть не заплакал от обиды. — Не стану я Таньку удерживать. Кто я ей — папа родной, что ли? Мы чужие люди, пусть летит вольной птицей куда хочет. Кто я ей? Встретились и разошлись, как облако с горой.
Я смотрел в голубые глаза бомжа и не испытывал ни раздражения, ни злости, ни желания оскорбить его.
— Черт с тобой! — буркнул я, понимая, что теперь только удача и мои быстрые ноги могут помочь мне, и побежал к морю, где мягко покачивалась на волнах «Ямаха».
18
Наезжать на Диму Моргуна — все равно что строгать доски для собственного гроба. Но голос здравого разума утонул в потоке моих чувств. Я даже на какое-то время забыл о том, что собрался вылавливать наркоманку Таню. Подогнав «Ямаху» к причалу, я спрыгнул на берег, посмотрел по сторонам, отыскивая Диму. Его помощник Сережа подкачивал «банан» и одновременно с этим собирал с пассажиров деньги. Я достаточно сильно — так нечаянно получилось — толкнул его в плечо.
— Где твой хозяин?
Сережа заморгал честными глазами и кивнул на бетонную коробку мастерской. Я прыгнул, подтянулся на поручнях надстройки и, оказавшись на дощатой палубе, побежал по ней к раскрытым настежь воротам.
— Моргун! — крикнул я, оказавшись в сумрачной после залитого солнцем пляжа мастерской, где стоял не выветриваемый даже морским бризом запах смазки, бензина и металла.
Мои шаги приглушал массивный бетонный пол. Я обходил моторные лодки, прогулочные катамараны, поставленные друг на друга, компрессоры для накачки баллонов аквалангов и генераторы для подзарядки аккумуляторов. Сюда, в это бомбоубежище, не проникали посторонние звуки, и тишина давила на уши, как бывает, когда ныряешь на большую глубину.
Я остановился рядом со скоростным катером на подводных крыльях, висящим на цепях, и прислушался. Мне показалось, что где-то в глубине мастерской скрипнула дверь.
— Моргун, не прячься! — не совсем уверенно сказал я и пошел на звук, но минутой позже сзади скрипнули цепи, на которых был подвешен катер. Я от злости пнул пустое ведро, попавшееся под ноги, и оно загрохотало с такой силой, словно на бетонный пол свалился целый крейсер. Кажется, надо мной издевались, а этого я не выношу. Перепрыгивая через лодки и доски серфингов, я вернулся к катеру. Он медленно покачивался, словно дрейфовал. Я присел, чтобы увидеть входные ворота сквозь штабель катамаранов. И там не было никого.
— Ничего, я тебя достану, — пробормотал я, направляясь к выходу, едва ли не явственно чувствуя затылком чужой взгляд. Спрыгнул с причала на гальку и обернулся.
Моргун стоял в воротах мастерской, широко расставив ноги, и смотрел на меня сквозь зеркальные очки.
* * *
В моем представлении алкоголики кидаются на водку, как голодные на еду, в одно мгновение выпивают все, чем они располагают, и сразу же валятся с ног. «Начальник лагеря» вел себя иначе, чем приятно удивил меня. Он подолгу грел в ладони стакан с водкой, отпивал маленькими глотками, прислушивался к ощущениям, смаковал, словно у него в стакане было не дешевое крепкое пойло, а марочное вино столетней выдержки.
Я слушал его неторопливую речь, прерываемую долгими паузами, и подкидывал сухие ветки в маленький костер. Солнце давно закатилось за каменные рога горы Караул-Оба, и в темнеющем небе растворялись последние кровавые мазки. На море был штиль, и вокруг нас царила непривычная тишина.
— Балаболка она — вот что плохо. Вся душа нараспашку, — говорил бомж, глядя на корчившееся над хворостом пламя и покачивая стакан в руке. — Ни от кого тайн не держит. Пока мы вместе были, всю свою жизнь мне пересказала… Эх, блин горелый! Все-таки девчонку жаль. Влюбилась она там, у себя в Кемерове, в какого-то художника. Тот ее все, значит, в голом виде рисовал. Но только так, знаешь, не по-нормальному, а как если бы на бабу в сильно пьяном виде смотреть. Я в искусстве не очень-то понимаю, но Танька говорила, что это такое течение в живописи. Может, и вправду есть такое течение, в котором у баб сиськи больше, чем все остальное. — Он хмыкнул, покачал головой и чуть-чуть отпил. — Мне так кажется, что тот художник сволочь порядочная, он просто Таньке голову крутил, а она — что ты! — имя его произносит шепотом, как молится Богу, фотокарточку его в паспорте носит, как иконку. И что ты думаешь? Рисовал он ее, рисовал, поселился в ее комнате — мастерскую, значит, из нее сделал, в июне сюда, в Крым, ее привез, побаловался вволю, а потом бросил. Танька это по-своему понимает. Говорит, что он нашел себе другую натурщицу, которая талантливее, и от этого у художника картины лучше получаются. А ее, значит, пинком под зад. Ну, девка и покатилась от горя. Стала по всяким подвалам шататься, к гадости этой, — он кивнул на пластиковую коробку, — приучилась. Снова сюда приехала, чтобы ходить по тем камням, по которым они с художником ходили. Эть, тошнота одна! — Он сплюнул под ноги и снова покачал головой. — Теперь, значит, нового любовника себе нашла. Как она говорит: клин клином вышибить надо. Забыться с ним хочет. Вот и забывается, да так, что иной раз меня не узнает и орет как резаная… А вообще-то она добрая девчушка. Я-то кто для нее? Так, бродяга, пьянчужка, у которого ни кола ни двора. Мною детей пугают, говорят: вон, мол, идет бабайка, сейчас тебя в мешок посадит, если мороженое просить будешь… Эх-хе-хе! А Танька на меня как на человека смотрит. Давно ко мне так хорошо не относились. Кто другой так даже на скамейку рядом со мной не сядет. Милиция бьет. Как встретит меня, так сразу по роже — хрясь! Без всяких разговоров. А я и не воровал никогда. Зарабатываю пока. Мою туалеты, вокруг киосков окурки собираю, мусор, коробки выношу — на бутылку заработать можно…
— Как же ты докатился до этого? — спросил я, и меня самого передернуло от нравоучительного тона вопроса.
— Как? — Бомж болезненно усмехнулся, дернул одним плечом. — Не знаю, как. Все у меня когда-то было — и дом, и жена. А потом как-то сразу всего и не стало.
Он судорожно сглотнул, и я заметил, что на его глазах блестят слезы.
— Ладно, — изменившимся голосом добавил он. — Чего тут говорить, сам виноват… Ну, с Богом! — И он первый раз за весь вечер выпил до дна.
… Я лежал на тряпке, подложив под голову обернутый джинсовой курткой камень, и смотрел на звезды. Где-то недалеко кряхтел, кашлял и отхаркивался в полусне бомж. «Странно все, — думал я. — Эта девушка Таня, ставшая наркоманкой из-за неразделенной любви и проникшаяся состраданием к бродяге. Этот бомж, алкоголик, потерявший все, кроме человеческих чувств, и сумевший легко и ненавязчиво убедить меня в том, что Танька не могла убить человека. Кто же она, эта загадочная Танька? Какое место отведено ей в этой запутанной истории?»
* * *
Я думал, что Леша в связи с моим исчезновением поднимет тревогу, но, оказывается, он тоже не ночевал в своем домике, а ездил на сутки в Симферополь. По его словам, главврач обнаглел уже настолько, что, кажется, намерен отозвать его из отпуска.
— Анестезиологов, видите ли, не хватает в больнице, — ворчал Леша. — И по этой причине я должен разорваться на части и безвылазно сидеть в операционной. Пришлось ему напомнить, что я тоже человек и тоже нуждаюсь в отдыхе.
Мы сидели в тени виноградника, во дворе моей дачи, и перебирали сливы в большом тазу. Леша намеревался приготовить безумно вкусную наливку по особому староверческому рецепту.
— Ты знаешь, что такое пятнадцать операций в неделю? — спросил он, заливая сливы холодной водой и опуская в таз руки. — А срочные вызовы по ночам?
— Ты сам выбрал эту работу, — ответил я. — Теперь не жалуйся.
— Ты прав, я сам ее выбрал. И я люблю свою работу, как ты, допустим, любишь нырять за крабами. Но если тебя заставить заниматься этим делом сутки подряд, то скоро только при одном упоминании о крабах у тебя будет трястись голова… Так, придерживай крышку, будем сливать воду… Во всем, старина, надо знать меру. Во всем, кроме любви.
— Вот как? А ты, оказывается, сердцеед.
— В любви себя надо отдавать до конца, — продолжал Леша, не отреагировав на мое замечание. — Будто прыгаешь с парашютом: сделал шаг — и уже весь во власти силы притяжения… Хорошо. Теперь засыпаем сахаром. На килограмм слив — полкило сахара… Понимаешь? Невозможно лететь в свободном падении немножко. Можно либо лететь, либо не лететь. Так же нелепо и смешно любить немножко. Это нонсенс. Любовь либо есть, либо ее нет.
— У тебя есть дама сердца, Леша?
Леша призадумался, словно не мог сразу вспомнить, есть ли у него любимая женщина.
— Да, — ответил он, но как-то нерешительно. — У меня есть, как ты выразился, дама сердца.
— Что ж, в таком случае ей можно позавидовать. Но почему ты здесь один? Почему без нее?
— Почему? — эхом отозвался Леша, и я понял, что сейчас он ответит не так, как думает. — Потому что есть проблемы.
Я думал, что он имеет в виду Анну.
— Она занята?
— М-м-м… В общем-то, нет. Но пока и не свободна.
— И ты любишь ее, словно паришь в свободном падении?
— Кажется, ты намекаешь мне на Анну, — разгадал он мои мысли. — Но Анна — всего лишь сиюминутное увлечение, пляжный роман. А вот женщину моего сердца я люблю безумно, люблю еще со школы. Ни одна женщина не имела надо мной такой власти, как она.
— Вы учились в одном классе?
— Да.
— И, конечно, сидели за одной партой? Леша отрицательно покачал головой.
— Увы! В то время я не нравился ей и она сидела с другим мальчиком.
— Но в один прекрасный день ты набил ему фейс, и она полюбила тебя, — выдал я и тотчас прикусил себе язык. Кажется, я едва не задел чувств Леши.
— Нет, — ответил он. — Никому я ничего не бил. И вообще я не отличался особой силой среди одноклассников. У меня были другие качества, которые она оценила.
— Интересно, что ты имеешь в виду?
— Если я ставлю перед собой цель, я иду к ней, как танк. Тогда, в школе, я поставил себе цель: добиться этой девушки во что бы то ни стало. И шел вперед, и таранил все препятствия… Хватит сахара. Теперь немножко подавим все это деревянной колотушкой. Можно чистыми руками — так даже лучше, не повредим косточки… Она сразу после школы вышла замуж. Я терпеливо ждал, когда она бросит своего мужа. Она собралась навсегда уехать за границу — я убедил ее не торопиться. Она в порыве эмоций кричала, что ненавидит меня, — я прощал ей и в ответ говорил слова любви.
— Я тебя зауважал, Леша.
Он кивнул, принимая мой комплимент.
— А во всем остальном нужна мера. В том числе и в работе. Никогда в своем деле не следует проявлять излишнее усердие. Это вредно для нервной системы.
— Кажется, ты сейчас переусердствуешь и продавишь дно таза.
— Это тебе всего лишь кажется. — Он поднял руки, выпачканные в сливовом соке, сиреневые до локтей, посмотрел на них, растопырив пальцы, и произнес: — М— Да, ужас… Полей-ка мне, пожалуйста.
Мы вышли в палисадник. Я стал лить Леше на руки. Он брызгался, растирая воду по рукам, а потом стал вычищать коричневое из-под ногтей. Мне вдруг стало не по себе. Я вспомнил, как точно так же вымывал кровь Милосердовой.
— Почему не рассказываешь: нашел хозяйку «фенечки» или нет? — спросил он, тщательно вытирая руки полотенцем.
Я вкратце поведал ему о своей встрече с бомжем.
— Значит, мадам упорхнула вместе со своим любовником? Кстати, этот алкаш не запомнил в лицо любовника?
— Говорит, похож на меня. Леша довольно странно пошутил:
— Так, может быть, ты и есть любовник той девушки?
— Да, это я и есть, — в тон Леше ответил я и достал из кармана завернутый в газетный обрывок кусочек стекла от ампулы. — Посмотри-ка на эту штучку. Тебе, как врачу, проще определить, что это.
Леша долго смотрел на кусочек стекла, лежащий у него на ладони.
— Омнопол, — словно раздумывая вслух, произнес он. — Если, конечно, я не ошибаюсь… Надо уточнить, чтобы избежать ошибки. Омнопол, старина, — лекарство строгого учета. Но надо уточнить… Я оставлю это пока у себя?
— Конечно, — кивнул я. — Можешь даже отвезти в Симферополь и показать всем своим коллегам.
— А вот всем как раз показывать не стоит. Потому что обязательно найдется какая-нибудь сволочь, которая настучит милиции. Омнопол — это сильный наркотик, и если, скажем, эта ампула была похищена со склада медикаментов, то этот случай попадает уже в область криминалистики… Мне кажется, что чем больше ты занимаешься убийством Милосердовой, тем больше возникает вопросов. Не пора ли остановиться и ответить хотя бы на некоторые из них?
— Что я могу ответить? — произнес я. — Наркоманка Танюша во всей этой истории играет явно не последнюю роль.
— Еще бы! Это деградировавшая личность — дно. Для нее не составляет никакого труда убить человека.
— Насчет деградировавшей личности ты немного преувеличил. Эту Танюшу я представляю себе несколько иначе. Это несчастный и очень ранимый человек, и она как раз совсем не похожа на убийцу.
Мой вывод Леше не понравился. Он стал давить на меня своим интеллектом.
— Ты, наверное, не сталкивался с наркоманами. А вот я, когда работал в наркологии, насмотрелся на них до блевотины. Это дно, Кирюша, ниже наркомана человек не в состоянии опуститься. За такую ампулу, — он поднес осколок к моему лицу, — они не то что тебя или меня убьют, они маму родную на веревке вздернут, ребенка своего продадут к чертовой матери. А ты говоришь: ранимый человек.
— Но как это дно, выражаясь твоим термином, могло оказаться на яхте вместе с Милосердовой? Ведь между ними должна быть бездна, пропасть, космос! Умная деловая женщина, банкир, — и деградировавшая наркоманка? Что их могло связывать?
Леша пожал плечами.
— Я могу лишь предположить.
— Предполагай!
— Татьяна могла попасть на яхту совершенно случайно.
— А на орбитальный комплекс «Мир» она не могла случайно попасть?
— Не надо иронии. Все проще, чем тебе кажется. Наркоманы — люди без логики. Сами они полагают, что действуют логично, а мы видим, что их поступки бессмысленны, жестоки и абсурдны. Допустим, что в состоянии наркотического опьянения эта девица бродила где-то в районе мыса Ай-Фока. Увидела яхту, и ноги сами понесли ее на борт. Возможно, она была со своим любовником, а я больше чем уверен, что он тоже наркоша. Капитан яхты принял их за клиентов, которым должен был сдать яхту напрокат, и спокойно сошел на берег. Через некоторое время на яхту поднялась Милосердова — естественно, с сопровождением. Дальше могло быть все, что угодно. Наркоманы могли взять их в заложники и потребовать деньги. Мужчину могли убить, труп выкинуть за борт, а Милосердову — отвезти на остров и там истязать ее, насиловать, а потом размозжить ей череп камнем. Нет, этот парень мне определенно нравится! Необузданная фантазия, свободный полет мысли!
— Молодец, — похвалил я его снисходительным тоном учителя. — Только вся твоя версия никак не ложится на некоторые факты.
— Что там не ложится? — не моргнув глазом ответил Леша. — Давай сюда свои факты, сейчас положим!
— Ну, скажем, мне не совсем ясно, к чему озверевшим наркоманам, страдающим полным отсутствием логики, совершать какие-то манипуляции с одеждой Милосердовой — переодевать ее в сухое и чистое. Или: как они смогли допереть своими затуманенными мозгами, что надо состряпать улику против меня — написать моим почерком письмо, сунуть его в карман накидки убитой и подкинуть ее в мою лодку, которую затем столкнули в воду. И самое любопытное: откуда у меня взялся счет в «Милосердии»?.. В этом деле, дружочек, присутствует тонкий расчет, который не по силам деградировавшим наркоманам.
Леша поморщился.
— Ты преувеличиваешь умственные способности убийцы. Подумаешь — поддельное письмо! Почти каждый человек в годы своей юности подделывал, например, подписи учителей, когда надо было поставить себе в дневник лишнюю пятерку. Это несложно. Как, в общем-то, и достать образец твоего почерка.
— Но все это надо было готовить заранее! — воскликнул я. — А ты же говоришь о сплошном экспромте: случайно оказались на мысе, случайно взбрело в голову подняться на яхту и так далее.
— Ну хорошо, — сдался Леша. — Экспромт отменяется. Но почему, собственно, мы не можем предположить, что два наркомана в поисках денег на омнопол или морфин спланировали захват в заложники Милосердовой? Старый Караев при жизни был весьма болтлив и любил выпить, он вполне мог сболтнуть в какой-нибудь пивной о том, что в ближайшие дни яхту возьмут в прокат богатые клиенты. Это стало известно двум наркоманам, которые и провернули свое грязное дельце.
— Но ты же только что говорил, что в действиях наркоманов напрочь отсутствует логика! — напомнил я. — А теперь утверждаешь, что они спланировали достаточно сложное дело.
— Ну говорил, говорил, — поморщился Леша. Оказывается, он не любил и не умел проигрывать. — Мало ли что я говорил! Запутался сам и меня хочешь запутать… Подумай над этой версией, не отметай ее напрочь.
— Хорошо, — согласился я. — Подумаю как-нибудь на досуге. А пока я прошу тебя составить мне компанию. Я хочу навестить господина Гурули.
— Кто такой Гурули?
— Это коммерческий директор «Милосердия».
— Ты уверен, что он станет с нами разговаривать?
— Уверен.
19
Это была бы совершенно невыполнимая задача — разыскать господина Гурули, если бы не помощь Володи Кныша. Следствие по делу об убийстве Милосердовой было приостановлено, все меры пресечения сняты, но тем не менее мудрая и многоопытная милиция ненавязчиво держала в поле зрения коммерческого директора скандально известного АО.
— Он теперь на вершине славы, — шепнул мне в коридоре Кныш, передавая листок бумаги с адресом и телефоном Гурули. — Страдалец, отсидевший несколько суток в сизо, борец с коррумпированной милицией. Куда нам с ним тягаться!
Он проводил меня до дверей, ведущих во дворик отделения. Протягивая руку, сказал напоследок:
— Иди через черный ход, не то вкладчики морду набьют… Зря ты все-таки занимаешься этим делом.
Он сделал ударение на слове «этим».
— А чем оно хуже тех, которыми мы когда-то с тобой занимались?
— Не понимаешь? — Нет.
— Тогда ты безнадежен, — резюмировал Кныш и скрылся за дверью.
Мне пришлось сделать большой круг, чтобы вновь очутиться на центральной улице. Митинг у входа в отделение милиции распалялся со скоростью пожара на картонной фабрике. Толпа людей, взявшись за руки, скандировала:
— Мен-тов в тюрь-му! День-ги лю-дям!
В глазах рябили плакаты и транспаранты: «Закрытие дела Милосердовой санкционировали воры народных денег», «Довести следствие до конца!», «Требуем отставки прокурора республики!», «Гурули, где ты закопал денежки?»
Я обошел митингующих на почтительном расстоянии, вынул из кармана лист бумаги, который дал мне Кныш, и прочитал: «Ялта. Чехова, 137. 2-19-89. Виктор Резоевич».
Ялта, конечно, не Бог весть как далеко, но этикет требует сначала позвонить. Я спускался вниз по улице как раз по направлению к междугородному переговорному пункту. Решения я привык принимать быстро и, приняв, уже особенно не задумывался над последствиями. Я включался в игру, которую мне навязали. Счет, который мне кто-то услужливо открыл в «Милосердии», естественно, предназначался для иной цели — скорее всего для того, чтобы навесить дополнительную улику против меня. Теперь же, когда дело Милосердовой было закрыто за отсутствием состава преступления, эту улику сам Бог велел мне использовать в качестве ответного удара.
Я заказал десять минут разговора с Ялтой и, не готовя заранее речи, полагаясь только на экспромт, набрал номер господина Гурули.
Достаточно долго из трубки тянулись длинные, всевозможных звуковых оттенков гудки. Затем раздался сухой щелчок, и я услышал низкий и как будто сонный голос:
— Слушаю.
— Мне нужен Виктор Резоевич.
— Кто его спрашивает?
— Моя фамилия Вацура. Недолгая пауза.
— Я вас не знаю. Кто вы?
— Вкладчик «Милосердия».
— Что вам надо?
— Я вам уже говорил.
— Виктор Резоевич вопросами вкладов в данный момент не занимается.
Опасаясь, что мой абонент сейчас положит трубку, я поторопился сказать главное:
— Видите ли, я хотел посоветоваться с господином Гурули о деле, которое затрагивает его личную безопасность.
Возникла пауза. Должно быть, я сказал достаточно витиевато, и мой абонент не сразу понял, что я имею в виду.
— Подождите, — нехотя сказал он.
В микрофоне снова что-то щелкнуло и запиликала электронная музыка.
— Да! — отозвался низкий баритон.
— Господин Гурули? — уточнил я.
— Да, слушаю вас. О чем вы хотите со мной посоветоваться?
— Мне кажется, это дело затрагивает ваши личные интересы.
— Короче, пожалуйста.
— Два дня назад ко мне обратился представитель одной малоизвестной фирмы, которая… как бы мягче это сказать… в общем, которая способствует возврату долгов своим клиентам.
— Так… И что вы хотите?
— Вашего совета. За свои услуги эта фирма просит треть от той суммы, которая лежит на счете «Милосердия»…
— Вы меня шантажируете? — усмехнулся Гурули. — А не боитесь, что я запишу ваш голос на диктофон и через полчаса передам кассету в милицию?
— Нет, не боюсь, — признался я. — Я только что был в милиции, где мне и дали ваши телефон и домашний адрес. Я прошу у вас свои деньги.
— Надо же, какой вы храбрый! А вы уверены, что деньги в самом деле ваши?
Вот теперь начался интересный разговор!
— Видите ли, я уверен в другом: что в Крыму больше нет другого Вацуры Кирилла Андреевича, проживающего в Судаке на улице Истрашкина. А коль так, значит, счет открыт на мое имя.
— Железная логика… Секундочку, я посмотрю свои бумаги… Так, Вацура… Ого! Да у вас приличная сумма.
— О чем и речь.
Гурули сдержанно рассмеялся.
— Значит, вы хотите получить свои деньги назад?
— Совершенно верно.
— К сожалению, вы не одиноки в своем желании. Десятки тысяч вкладчиков хотят того же.
— Выходит, вы мне отказываете?
— Ну погодите, не горячитесь. Надо подумать, где взять такую сумму для самого храброго нашего вкладчика. Вы же, должно быть, знаете, что Милосердова утащила все наличные деньги с собой на тот свет? Там, понимаете ли, тоже жить надо.
— Как раз именно в этом я сильно сомневаюсь.
— В чем — в этом?
Мне показалось, что я ответил достаточно ясно и не было необходимости что-либо уточнять.
— В том, что она утащила деньги с собой.
— Ну да, конечно, — снова усмехнулся Гурули. — Вы, должно быть, материалист. Отрицание загробной жизни и тому подобное.
— Вам не кажется, что наш разговор становится бессмысленным?
— Мне так не кажется. А вы, простите, торопитесь?.. Ах да! Вы ведь по междугородному звоните. Денежки бегут быстрее, чем слова… Еще минутку, даю слово, что не стану слишком разорять вас. Дайте мне два дня, чтобы определиться с вашим вкладом. — Он произнес слово «вашим» откровенно насмешливым тоном. — А потом мы с вами встретимся и, полагаю, решим все вопросы.
— Где мы встретимся?
— Скажем, в восемь часов вечера на взлете за поселком Морское. Там, знаете, когда-то памятник большевистскому десанту стоял, но после усердия вандалов остались лишь ноги матросов. Вот прямо рядом с этими ногами я и буду вас ждать. Как вы будете одеты?
— В серый костюм.
— Хорошо. А я, возможно, подъеду на авто. Вот только еще не решил, на какой именно марке… И последнее, что я хочу вам сказать: если вы на самом деле хотите получить, так сказать, свои деньги, то приходите один, без свидетелей. Мне очень бы не хотелось, чтобы еще кто-либо из наших клиентов, подражая вам, стал брать меня за горло.
И он первым оборвал связь.
* * *
Кто утверждает, что самой недоступной тайной для каждого человека является день и час его смерти, тот глубоко заблуждается. После телефонного разговора с господином Гурули я уже мог сказать совершенно определенно: если ничего не менять и отдать себя во власть судьбы, я погибну послезавтра, в восемь часов вечера, у ног морских десантников. Скорее всего меня пристрелят из окна автомобиля, а труп сбросят с обрыва в море.
Леша ждал меня в сквере у памятника бронзового Ленина. Он был готов ехать со мной к коммерческому директору, но, увидев мою кислую физиономию, понял, что наша поездка отменяется.
— Что? — спросил он, складывая на груди руки.
— Меня, кажется, приговорили к смертной казни, — ответил я и вкратце рассказал Леше о разговоре с Гурули.
— Ненормальный! — схватился Леша за голову. — Разве можно так давить на этих людей? Чего ты этим добился?
— Гурули знает, что мой вклад — фиктивный. Его намеки и иронию можно объяснить только этим.
— И какой можно сделать вывод? — задал Леша свой любимый вопрос.
— А такой, что милиция была очень права, когда арестовала его, и не права, когда отпустила.
— По-твоему, убийца — он?
— Возможно, возможно. — Я рассеянным взглядом скользнул по памятнику. — Хорошо бы устроить очную ставку и показать этого Гурули «начальнику лагеря». Я больше чем уверен, что мой бомж узнает в Гурули любовника Татьяны. И второй вопрос: имеет ли Гурули доступ к наркотикам? Если на эти вопросы мы получим положительные ответы, можно будет сказать, что круг замкнулся. Мой бродяга на сегодняшний день — единственный свидетель, если не считать пропавшей Танюши.
— Ты всерьез думаешь, что милиция снова посадит Гурули за решетку?
— Конечно, ей будет это не совсем просто сделать. А с другой стороны, угрозы Гурули обнародовать списки высокопоставленных вкладчиков из-за решетки не так уж будут и слышны. А до суда дело может и не дойти.
— Как это — не дойти?
— А так. Внезапный сердечный приступ — и коммерческого директора вынесут из сизо ногами вперед. Он это хорошо понимает и постарается сделать все, чтобы за решетку попал другой. Любопытно вот еще что: почему Гурули до сих пор не за границей? Чего он ждет, обладая гигантской суммой?
Я взглянул на Лешу и понял, что его внимание потихоньку рассеивается. Кажется, он думал уже не столько о том, почему Гурули не уехал за границу, сколько о пиве и пляже. Все верно. У человека отпуск, а я навязываю ему свои дурацкие вопросы. Убийство Милосердовой для Леши — все равно что детективный роман для курортника. Его интересно почитать, но в меру. А потом захлопнуть книгу и пойти к морю за телесными удовольствиями.
Мы расстались здесь же. Я заскочил в милицию, чтобы рассказать Кнышу о разговоре с Гурули, но Володя был занят — сидел в классе для инструктажа. Махнул мне рукой.
