Жюль Верн

– Этот Барнаво своего рода гений. Твое личное преуспевание в течение ближайших десяти – пятнадцати лет подтвердит мое высокое мнение об этом швейцаре.

– Швейцаре? – изумленно протянул Жюль. – Барнаво – швейцар?

– Он был им, Жюль. Это ничего не значит. Не забудь, что сам Вольтер занимался починкой часов, а Наполеон Бонапарт в детстве ловил рыбу, чтобы кормить себя и свою семью.

Жюль побывал на набережной, заглянул к мамаше Тибо и отложил для себя томик стихов Виктора Гюго. Он навестил родителей Леона Манэ и, беспричинно тоскуя, забрел на станцию дилижансов. Здесь администрация, заботясь о пассажирах, устроила в большом зале ожидания тир, лотерею-аллегри и перекидные картинки, заключенные в квадратном полированном ящике с двумя увеличительными стеклами для рассматривания. Жюль хорошо знал эти картинки, много раз выигрывал в лотерею поплавки и ножнички, но ему не довелось стрелять в цель.

«Попробую», – решил Жюль. На расстоянии пяти-шести метров от барьера стояли вырезанные из железа и грубо раскрашенные корабли и птицы, головы животных и преглупейшие физиономии персонажей из сказок. Жюлю зарядили ружье, и он, наскоро прицелившись, выстрелил.

– Высоко взяли, – сказал хозяин тира. Жюль выстрелил еще раз. Хозяин повторил ту же фразу. Жюль выстрелил в третий раз. Кто-то стоявший позади него сказал:

– Глаз верный, рука твердая, но ружье английское, оно хорошо тем, что, стреляя из него в…

Жюль обернулся и увидел перед собою человека, одетого по изустному эскизу Поля: на рыжей копне волос соломенная шляпа, кожаная сумка через плечо, крестьянская куртка на массивном теле.

– Это вы! – воскликнул Жюль, не слушая окончания сентенции об английском ружье. – Вот хорошо!

– Очень рад, если вам хорошо, – сказал незнакомец. – Бросив на ветер три-четыре франка, вы наконец попадете в слоновий глаз, и тогда хобот поднимется за те же денежки. Продолжайте вашу стрельбу, сударь!

– Я не сударь, а Жюль, сын Пьера Верна, того, с которым вы беседовали вчера. – Жюль жадно рассматривал рыжего посетителя, и сердце его билось так, словно он попал в тот корабль, подле которого висело объявление: «Попадешь капитану в глаз – пойдет дым из трубы».

– Вы Жюль Верн! – воскликнул незнакомец и попятился.

– Да, я Жюль Верн, а вы Барнаво?

– А я Барнаво! Поцелуй меня, мой мальчик! Я имею на это право, я… не будем говорить сейчас о том, что я такое и кто я такой!

Он трижды поцеловал Жюля, обнял его и по-отцовски прижал к своей груди. Жюль чувствовал себя неизъяснимо счастливым и предельно взволнованным; он взял Барнаво под руку и повел его в кафе. Там, потягивая кофе с ромом, старик в картинных выражениях рассказал о своей проделке много лет назад. Трое слуг наперебой принимали заказы Жюля и Барнаво: после кофе последовало мороженое и оршад, за ними снова кофе и ячменное пиво и, наконец, огромные порции колбас, поджаренных в сметане и масле.

А потом они пошли колесить по всему Нанту. В семь вечера они прихватили старого Бенуа и вместе с ним отправились в кабачок. Пьеру Верну была отправлена с рассыльным записка: «Дорогой папа, не сердись! И ты, дорогая мама! Провожу время с Барнаво. Мне очень хорошо. Ваш Жюль и больше ничего. Точка. Жюль Верн».

– Мы еще пригодимся друг другу, – говорил Барнаво, обращаясь к Жюлю. – Вот ты сказал, что будешь учиться в Париже. Что ж, учись, и я за тобой. Куда ты, туда и я. Мне совсем нетрудно будет пристроиться в Париже на какое-нибудь местечко. Мы нальем вино новое в бутылки старые, – нужно только как следует прополоскать их. Правду я говорю, Бенуа?

– Вы изъясняетесь художественно, – лепетал старенький Бенуа. – Не берусь утверждать, что вы произносите одни лишь истины, но я ввику, что вы подлинное дитя народа. Вам недостает образования, связей и системы, Барнаво!

– Образование мне только помешало бы, – самоуверенно басил Барнаво, прикладываясь ко всем бутылкам по очереди. – Будь я образован, я не служил бы швейцаром, не пахал землю, не исполнял обязанностей курьера в префектуре, не давал бы советов префекту, благодаря которым он выгодно женился в то время, когда должен был идти под суд. Связи… связи я добуду – ого, Бенуа, я добуду их! Ну, а система – этого я даже не понимаю, честное слово! Что это такое?

– Это точный маршрут ваших действий и намерений, – заплетающимся языком проговорил Бенуа.

– Не понимаю! В разговоре со мною не следует употреблять этих… этих… ну как их!

– Метафор, – подсказал Жюль. Он чувствовал себя именинником. В его размеренную жизнь восемнадцатилетнего юноши властно вошла какая-то веселая неразбериха, нечто не имеющее отношения ни к настоящему, ни к будушему. Он наблюдательно оглядывал Барнаво и спрашивал себя: «Что мне эта Гекуба и что ей я? Старик когда-то придумал невероятную чепуху и до сих пор верит в предсказание мадам Ленорман! Надо же!..»

– Знаю, о чем ты думаешь, мальчик, – прервал его размышления Барнаво. – Ты думаешь: а для чего я связался с этим сыном народа? Не думай об этом, мой дорогой! Найди свою систему и действуй! Я верю в тебя, Жюль! Почему, на каком основании? И сам не знаю. Такова всякая вера, способная делать чудеса. Мне всегда требуется в кого-нибудь верить. Я верил в Бонапарта, но он что-то где-то сделал не так. Я верил в Турнэ, но он оказался дураком. Я…

Барнаво махнул рукой и приложился к бокалу с ромом.

– Я верил в мой клочок земли, но меня лишили и земли и веры. Длинная история, не хочется рассказывать. И вот я уверовал в тебя, Жюль! В чудесную юность моей родины. А вы, Бенуа, говорите, что я ничего не смыслю в метафоре! И в метафоре, и в гиперболе, и даже в пятистопном ямбе, коли на то пошло! Живи сейчас Гомер – я бы научил его писать в рифму! Уж я ему…

Барнаво не договорил, голова его отвалилась к спинке стула, рот раскрылся, пышные усы свесились, глаза закрылись. Барнаво захрапел. С помощью Жюля и Бенуа (невелика была, кстати сказать, помощь) бывшего швейцара усадили в коляску и привезли в дом Пьера Верна. Здесь его уложили в комнате, отведенной для гостей. Все в доме спали. На своем столике у окна Жюль нашел письмо от Жанны.

«Я приезжаю в начале мая, – читал Жюль, – и снова уеду в начале июня. Твой глобус окончательно утвержден, и, может быть, мне удастся привезти тебе деньги за твою остроумную выдумку. Один консультант отозвался о твоем глобусе так: „У этого Жюля Верна голова работает превосходно, из него выйдет толк…“ Вот, Жюль, те приятные новости, которых ты так хотел от меня. Все идет хорошо. Тебе остается только закончить образование. Я тебя люблю. Если бы ты знал, до чего весело в Париже! Директор „Глобуса“… ну, ладно, а то ты опять подумаешь не то, что следует. Не пиши мне на адрес театра, а прямо в дирекцию фирмы „Глобус“…

Глава восьмая

Отъезд

«… Особенные успехи оказал в математике, физике и космографии; весьма похвально учился языку родному и древним, глубокие познания имеет по минералогии, ботанике, астрономии. Педагогический совет аттестует Жюля Верна как способного занять выдающееся место на избранном им юридическом поприще. Отличительные свойства: легкая усвояемость при большом прилежании, отличная и одухотворенная память, характером добр, но вспыльчив, великодушен и не праздно-мечтателен. Председатель Совета выпускного класса Нантского лицея Эмиль Ленуа,..»

Пьер Верн свернул в трубку этот драгоценный документ, перевязал синей ленточкой и спрятал в секретный ящик письменного стола. Жюль наблюдал за отцом с умилением и нежностью.

– Я тревожусь, Жюль, – сказал отец, бренча ключами в кармане. – Твоя юность кончилась. Пришла зрелость. Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

– Чувствую себя превосходно, папа. Думаю о том, что, к сожалению, синяя ленточка еще настигнет меня…

– Я не очень-то быстр на соображение, Жюль. Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что мне предстоит вручить тебе документ об окончании высшего учебного заведения, который ты также перевяжешь синей ленточкой.

– Да, конечно, – оживился Пьер Веря. – Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?

– Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать свое имущество и следовать за мною в Париж.

– Да? Гм… Забавный человек… Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нем погиб художник, и потому он…

– Хочет художественно жить, – перебил Жюль. – Это ему удается, и даже хорошо.

– Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Еще один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться…

– Что ты, папа? Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?

– Так. Взял. Существует Жанна. Ее письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи…

– Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, – что поделаешь… Но Жанна увлеклась директором фирмы «Глобус». Прямо об этом она ничего не пишет, но…

– В таком случае постарайся забыть ее, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.

– Хорошо сказано, папа!

– Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему – передай от меня привет и глубокое мое уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.

Все разъехались. Нант пуст, в нем нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но еще год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение – он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому ученому.

Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса, барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:

«Хороший юрист получается из того человека, который хочет быть юристом, но кто не хочет им быть, тому не следует и думать об этом, мой мальчик. Я, кстати сказать, юристов не терплю, – мало среди них хороших людей. Твой отец – редчайшее исключение. Что касается тебя лично, то я заприметил в тебе другой талант – ты ловко сочиняешь и привираешь, ты любишь науку и веришь в то, что она поможет человеку стать хозяином вселенной, которая, как это ни странно и глупо, бесконечна, чего я никак не могу себе представить. Вот и иди по этой дороге, и прости, что я не только сажусь в кресло твоего отца, но и беру на себя отцовские обязанности. От моих нотаций голова не заболит. Я одинок, у меня нет детей и сочинений, но я сочинил тебя и хочу посмотреть, что будет дальше, – я не умру до тех пор, пока не смогу сказать: Жюль Верн прославляет свое отечество. Постарайся, Жюль, очень прошу тебя, постарайся! Не особенно торопись, но и не медли. Высоконочтенному Пьеру Верну передай эту квитанцию, он получит по ней в таможне бочонок вина – моего вина, Жюль! Оно очень крепкое, но не вредит рассудку, действуя исключительно на конечности…»

«Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моем предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, я ничего не имею против Мадлен…»

«Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что ее головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учел одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое…»

«Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать – переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг…»

В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увез с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тетке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.

Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упреков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:

– Я немного обожду, папа…

Мадам Верн испуганно пролепетала:

– Я так и думала – несчастье!..

– Именно несчастье, – сказал Пьер Верн. – Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже – стреляют?

Жюль отрицательно качнул головой.

– Грабят? – спросил Верн. – Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?

– Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я еще как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.

– По душе? – изумился Пьер Верн. – Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я всё объясню.

Жюль боялся этих объяснений, – ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция – это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:

– Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!

В этом «короче» и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнес: «Гм…»

– Что же всё-таки случилось, Жюль? – спросил он.

– Видишь ли, папа, всё дело в том, что в Париже произошло…

– Совершенно верно, уже произошло, – перебил отец. – В феврале сего года в Париже убрали монархию. Я ничего не имею против, – важно, убрав одно, не сделать ошибки, выбирая другое. Что же, ошибка сделана, как по-твоему?

– Я очень плохо разбираюсь в политике, папа. Мне советовали на время уехать домой. Сейчас там…

– Ешь тартинки, Жюль, – сказала мать.

– И говори подробнее, – попросили сестры.

– Как можно короче, – поправил отец.

– Сейчас в Париже ничего не понять, – робко начал Жюль, стараясь не смотреть на отца. – Университет откроют только через две-три недели. На улицах открыто смеются над буржуазией. Атмосфера накалена. Трое людей в рабочих блузах остановили меня на улице и спросили, что я буду делать в ближайшем будущем. Я ответил: буду учиться. Они спросили, кем я намерен стать, когда кончу учение. Я ответил: юристом. Они расхохотались и сказали, что этого добра так много, что они не знают, как и когда избавиться от него.

– Они издевались над тобой, Жюль? – дрожа и чуть не плача, спросила мать.

– Ничего подобного, они были вежливы и предупредительны, мама. Такие милые, симпатичные люди! Ну, мы поговорили, и я пошел своей дорогой. На дверях юридического факультета объявление: занятия в конце сентября.

– Продолжай дальше. Софи, положи мне еще одну тартинку!

– Всё очень интересно, – продолжал Жюль, – только не всё сразу поймешь. Всё по кусочкам, отдельными слагаемыми, итог еще не ясен. Меня насмешило всё то, что сказали рабочие о профессии юриста.

Пьер Вера нахмурился.

– Я убежден, – сказал он, – что эта должность будет существовать, всегда, при любом правительстве, при любой форме правления. Такого понимания с меня достаточно! Ну что же, мой друг, побудь дома, подожди, но…

– Мне очень хотелось бы немедленно ехать в Париж, папа!

– Революция ненавидит зрителей, – коротко проговорил Пьер Верн.

Спустя две недели канцелярия юридического факультета вызвала Жюля в Париж.

Часть вторая

Париж

Глава первая

Игла и нитка

До начала занятий в Сорбонне оставалось десять дней, и Жюль с трепетом думал о том, что через два-три дня у него не останется ни одного су. Две недели назад он имел сто франков. Куда и на что ушли деньги? На вино и закуски? Нет, Жюль не пил ничего, за исключением слабого виноградного. Значит, деньги ушли не на вино, а… впрочем, они расходовались только на вино.

Аристид Иньяр, этот мастер короткого куплета и недлинной опереточной арии, пил вино, как воду. Охотно и много пил Леон Манэ, и исключительную любовь ко всякого рода напиткам обнаруживали новые знакомые Жюля – студенты, журналисты маленьких издательств, поэты и прозаики всевозможных школ и направлений, а также их подруги. Жюль, чувствуя себя среди этих людей скромным, неповоротливым провинциалом, угощал их всех, не интересуясь тем, сколько у него денег сейчас и сколько будет через два-три часа, да и хватит ли их, чтобы расплатиться. Покупать в кредит или приобрести какую-либо вещь вовсе без денег Жюль не умел, да и охоты не было, – для этого требовался дар импровизации, способность в течение двух-трех минут сочинить стихи в честь хозяина кабачка или его жены, прочесть эти стихи вслух перед тем, кому они посвящены, и терпеливо ожидать вознаграждения. Очень часто – такие случаи бывали – вместо денег автор получал аплодисменты. «Подлинное искусство не ценится», – говорили подобных случаях новый приятель Жюля – Анри Мюрже, великий мастер импровизаций в стихах и прозе. Недавно он закончил роман под названием «Сцены из жизни богемы» и терпеливо искал издателя, существуя на скромные гонорары, получаемые за всевозможную мелочь, которая печаталась в маленьких журнальчиках и газетах. Возможно, что и здесь с ним порою расплачивались натурой, – на Мюрже всегда были надеты штаны или очень длинные или чересчур короткие, но никто никогда не видел на нем таких, которые были бы ему в самый раз. Фиолетовое пальто свое Мюрже никогда не застегивал, несмотря на то что был страшно худ. В этом пальто он разгуливал по средам и пятницам. Пальто светло-коричневое, в котором он щеголял по понедельникам и субботам, сильно похоже было на одеяло или домотканый ковер. По вторникам и воскресеньям Мюрже носил пальто под названием «Золотое детство», – оно едва доходило до колен, хлястик сидел где-то между лопатками. Пальто это своим багрово-красным цветом пугало не только парижских буржуа, но и мирных домашних животных. Однажды Мюрже явился в кабачок «На пять минут от мамы» вовсе без ботинок, в одних носках, но зато на голове его сидел такой блестящий цилиндр, какого не носил сам Дюма.

– Я болен, друзья, – говорил Мюрже, корчась от кашля. – Моя Мими сегодня утром пустила на папильотки последнюю кредитку в девяносто семь франков. Я трижды сходил с ума, в безумии мне являлась Жанна д'Арк и голосом раскаявшейся праведницы возвещала: «Анри! Иди к своей цели прямо, на пути сверни в кабачок и отыщи там человека по имени…» Вас как зовут? – обратился он к Жюлю. – Благодарю вас! «Отыщи там человека по имени Жюль и скажи ему, что ты привык обедать ежедневно». Трудно менять с детства укоренившиеся привычки. Имеющий уши да слышит. Имеющий язык и деньги да закажет два обеда с вином и фруктами. Сударь, не советую гневить Жанну д'Арк. О, как я болен, друзья мои! Сегодня я написал только сорок строк… Когда-то я умел писать столько же, сколько и сам мэтр Гюго…

– О, Гюго! – воскликнул Жюль и только за то, что Мюрже назвал это имя, немедленно же заказал два обеда с тройной порцией вина и фруктов.

– Вы любите Гюго? – спросил повеселевший Мюрже.

– Обожаю, – ответил Жюль. – По-моему, Гюго – первый поэт Франции.

– Та-ак… – протянул Мюрже. – Он первый, а я, по-вашему, какой?

– Вы… Если хотите, вы второй, – ответил Жюль, бегло пересчитывая деньги в своем кошельке.

– Поостерегитесь, сударь! – обидчиво кинуй Мюрже. – Я сумею обойтись и без вашего обеда. Вы изволили назвать меня вторым поэтом Франции!

– Вторым поэтом Парижа, – поправил Жюль.

Мюрже ударил кулаком по столу, назвал Жюля маменькиным сынком и удалился из кабачка. Охотников разделить с Жюлем заказанную трапезу нашлось немало, и, таким образом, прибавилось много знакомых, друзей и приятелей. В честь щедрого студента было прочитано не менее пятисот строк хромых и вовсе безногих стихов.

В Париже Жюль на первых порах не знал ни отдыха, ни работы, Аккуратный и исполнительный по натуре, воспитанию и привычкам, он встречался с людьми неаккуратными, не умеющими держать свое слово. Приученный к тому, чтобы ценить каждое сказанное слово, Жюль сразу же по приезде в Париж оказался в компании людей болтливых до крайности, откровенных до неприличия, способных ради острого словца обидеть человека близкого, дорогого. И делалось это с таким шиком, размахом и естественностью, что Жюль запретил себе в чем-либо подражать своим новым приятелям; он сидел среди них как немой или, вернее, подобно человеку, оглушенному болтовней диковинных оригиналов, взявшихся переговорить и перекричать друг друга.

За Жюлем немедленно же установилась кличка «Святого из Нанта» и «Месье Молчок». Первое время Жюля обижали эти прозвища, потом он привык к ним. Гораздо труднее было не выходить из сметы.

Он снял комнату в мансарде неподалеку от Пантеона; комната была квадратная и маленькая, в ней, впрочем, имелся камин, который никогда не знал дров, и люстра на двенадцать свечей – без единой свечки. На полке у двери он разместил свои любимые книги – Диккенса, Гюго, Мольера и Шекспира; учебники он поставил на столе позади чернильницы. Справа и слева стояли портреты матери и отца, нарисованные акварелью племянником Бенуа. В ящиках низенького пузатого комода Жюль держал белье. Спал он на длинной и узкой железной кровати, для случайных гостей – к себе Жюль никого не приглашал – имелись два кресла и хромоногий стул.

По утрам Жюля будил веселый птичий гомон, что напоминало ему родной Нант; из окна своей мансарды он видел верхушки деревьев Люксембургского сада и крышу Пантеона. Соседние домики утопали в плюще и зелени. Песни уличных бродячих артистов звучали с утра до вечера.

Жюль скучал. Переход из одного быта в другой был очень резок и чувствовать себя давал прежде всего со стороны финансовой. Завтрак, обед и вечерняя скромная трапеза в смете Жюля умещались, как очки в футляре для скрипки, но ознакомление с Парижем, что по существу означало главным образом посещение кафе, кабаре и маленьких театриков, стоило денег. Скрипка никак не могла поместиться в футляре для очков.

– Сколько же нужно для того, чтобы жить хотя бы так, как мои приятели? – спрашивал Жюль.

Мюрже на этот вопрос ответил так:

– Ни одного су сегодня и немного меньше завтра.

Аристид Иньяр рассуждал проще:

– Думающий о пропитании рискует всюду и везде думать только о пропитании. Нужно думать о нашей работе, – рано или поздно она будет кормить. В Париже никаких денег не хватит, – следовательно, не в них сила. Впрочем, в деньгах никогда и не было силы.

Хозяйка Жюля говорила так:

– Учитесь тратить только то, что вы имеете, и старайтесь обзавестись какими-нибудь заработками. В Париже это не так уж трудно, если вы не брезгливы. Есть много способов иметь деньги.

– Например? – спрашивал Жюль.

– Пожалуйста. Вы поете? Жаль, иначе вы могли бы в один час, распевая на улице, иметь на обед. Тот, кто слушает, всегда платит. Таков обычай. Вы рисуете? Жаль. Набрасывая профили и карикатуры, можно ежедневно хорошо обедать. Два профиля, в которых вы чуточку польстите оригиналу, дают обед из трех блюд. Я это хорошо знаю. Вы пишете? Да? Это совсем хорошо, совсем то, что надо. Мой покойный муж тоже писал, и это нас кормило, и неплохо. Сам Гюго, к которому мой Жан ходил со своими стихами, сказал однажды: «Вы не поэт, но стихи ваши вполне правильны…» Я очень жалею, что муж мой не умел писать для театра, а то…

– Я сумею написать пьесу, – сказал Жюль.

– Это так хорошо, что я и выразить не умею, но все же и этого мало. Необходимо знакомство с актерами или, что вернее, с драматическими писателями. Мой муж знал Скриба, но и Скриб не хотел писать за моего мужа…

– Значит, нужны знакомства? – епросил Жюль, чувствуя и понимая, что через секунду круг замкнется и на сцену выступит смета и та страница в ней, где записывается перерасход.

– Да, нужны знакомства, ничего не поделаешь, – ответила хозяйка.

– Но это стоит денег! – всплескивая руками, произнес Жюль.

– На свете нет ничего бесплатного, мой дорогой. Но нужно стараться делать так, чтобы о деньгах думали не вы, а тот, кто нужен вам, с кем вы познакомились.

– Мой бог, как все сложно и противно в вашем Париже! – вздыхая проговорил Жюль.

Хозяйка утешила его гениальным советом:

– Постарайтесь сделаться необходимым тому, кто очень необходим вам. Угодите человеку в его самом сокровенном желании, – не воображайте, что человеку нужно что-то очень дорогое и редкое, нет! Человеку нужны пустяки, но о них следует догадаться и преподнести в нужную минуту. Вы не понимаете? Слушайте же! Знаете, как разбогател Скриб? Сейчас он уже стар, ему не меньше шестидесяти, и он давно забыл то, что я хорошо помню и знаю. Он писал пьесы, их не ставили. Шли те пьесы, которые были значительно слабее. Тогда он постарался и написал очень плохую комедию и пригласил в качестве соавтора человека, имевшего связи, но лишенного таланта. Комедия пошла, имела успех. Скриб заявил своему соавтору: «Благодарю вас! Сейчас у меня имеется только что написанная мною пьеса. Она очень плоха, в ней много болтовни и мало смысла. Эта пьеса наверняка пойдет, – я угадал вкусы зрителя и изучил желания и требования театральных дирекций. Я не хочу ставить эту пьесу под своей фамилией. Не хотите ли, чтобы она шла под вашей?»

– Не понимаю тактики Скриба, – прервал Жюль.

– Сейчас поймете, – улыбнулась хозяйка. – Умница Скриб отблагодарил своего соавтора, с помощью которого влез на самую верхнюю ступеньку лестницы успеха и даже приобрел подражателей. Да, да! Ведь пьеса эта, его собственная пьеса, поставленная под другой фамилией, всеми критиками была названа подражательной. Они так и писали: здесь влияние Скриба. Ну, а что касается сборов, то они делились так: Скриб брал себе три четверти, а одну четверть – тот, кто имел связи, но ни за какие деньги не в состоянии был купить себе дарования. Вам понятно?

– Очень сложно, – ответил Жюль. – Сюжет запутанный и с большими прорехами. Тут что-то пропущено или упущено.

– Все равно, упущено или пропущено, – такова правда. Я смотрю на вас и вижу: этот не пропадет в Париже. У вас подбородок очень упрямого человека. У меня наметанный глаз. Я уже двадцать первый год сдаю мою мансарду студентам и молодым литераторам. Я хорошо изучила людей – вы из тех, кому в будущем улыбнется счастье.

– Я, по-вашему, Скриб? – рассмеялся Жюль.

– Возможно, что и больше, чем Скриб, но вам необходимо постучаться к тому, кто наверное не Скриб, но в состоянии привести туда, куда вам хочется.

В октябре Пьер Верн прислал Жюлю на десять франков больше положенной ему суммы месячного содержания.

«Это на покупку книг, – писал отец. – Что касается маленьких, невинных удовольствий, то постарайся добыть их бесплатно. Для удовольствий покрупнее найди уроки».

Уроков Жюль не нашел, хотя почти все студенты – однокурсники Жюля – были одновременно и репетиторами в тех среднеобеспеченных семьях, где всегда имелся маленький лентяй или тупица, с которым нужно было заниматься по вечерам часа полтора-два. Для того чтобы получить такие уроки, необходимо было проявить гибкость и инициативу. Жюль полагал, что игра не стоит свеч.

Каждое воскресенье он отправлялся на набережную Сены и здесь, наедине со своими мечтами и планами, чувствовал себя почти как дома. Более чем как дома, – среди поставленных на парапет набережной ящиков с книгами Жюль обретал то состояние равновесия и довольства собою и всем миром, которое можно было бы назвать счастьем, если бы человеческое счастье не нуждалось в постоянно меняющихся определениях…

Книги… Друзья требовательные и верные… Мысль и ее вечная неуспокоенность, ее устремление в будущее, ее богатейший гардероб из слов всевозможных оттенков, полутонов и скрытых значений, непрерывная тревога и нагромождение вопросов, битва ответов во имя поисков путей к истине, демонстрация взглядов, вкусов и верований, изображение всех сторон бытия… Жюль переходил от одного ящика к другому, – его возбуждал самый вид книг, он вчитывался в названия на корешках, учился хитрой науке распознавания подлинной ценности книги, не имеющей никакого отношения к той цене, что стояла, дважды и трижды перечеркнутая букинистами, на последней странице обложки, и ему казалось, что для спокойной, счастливой жизни он должен купить и ту и эту книгу, – нет, все, и в сущности только одну, какую-то одну такую книгу, которой еще нет, ее необходимо написать, – возможно, что ее кто-нибудь уже пишет; автор ее, может быть, живет в Париже, и никто не подозревает о том, что он делает…

Жюль опускал руку в карман, нащупывал мелочь, кредитки, но, разглядев книгу со всех сторон, откладывал в сторону и из плотного ряда брошюр, справочников и романов вытаскивал приглянувшуюся ему по названию книжку и принимался читать, раскрыв наугад, спрашивая находку: кто ты такая, откуда, чем поможешь мне?..

В первый же месяц своих книжных экспедиций Жюль завел несколько интересных знакомств с продавцами и почти каждому вручил список нужных ему книг. В одном таком списке он поименовал все, что ему хотелось получить по астрономии, в другом перечислял мемуары ученых и путешественников, в третьем просто писал: «Интересуюсь изобретениями и открытиями».

И очень скоро один старик букинист сказал Жюлю, что он добыл для него интересную книгу; и Жюль подумал: а что, если найдено нечто очень редкостное, нужное, книга-толчок, который направит его на правильную дорогу; книга, которая поможет ему, будущему юристу, отказаться от этой деятельности… Люди ничем и никак не умели помочь, и потому-то Жюль так верил в указующую руку книги.