Жюль Верн

Жюль и здесь, видимо, не нашел того, кто ему был нужен. Он заглянул в матросскую лавочку, где продавали табак, мыло, игральные карты и костяные шахматы. Ученый попугай в огромной круглой клетке, стоявшей на полу, пожелал счастливого пути, когда Жюль вышел из лавки.

Женский голосок окликнул его:

– Жюль! Куда ты бежишь? Я здесь!

Жюль обернулся и замер на месте. Тоненькая, высокая – выше Жюля на полголовы – длинноносая девушка с большими глазами порывисто кинулась к нему и капризно произнесла:

– Это называется ровно в два часа!..

– Здравствуй, Жанна! – обрадованно сказал Жюль и обнял ее за талию. Он, наверное, поцеловал бы ее, если бы она не отстранилась от него, но не с испугом, а с кокетливым лукавством. Большие глаза ее стали еще больше. Жюль взволнованно произнес:

– Ты все еще считаешь меня маленьким! Это хорошо только в том случае, если бы ты меня поцеловала. Маленьких при встрече целуют, Жанна!

И он потянулся к ней, но она с веселым, звонким смехом откинула голову и сказала:

– Не тронь меня, Жюль! Я большая!

– А ты почему смеешься, Жанна?

– Потому, что мне очень хорошо!

– Тебе хорошо потому, что ты встретила меня, не правда ли?

– Жюль, ты маленький!

– Тогда поцелуй меня, Жанна!

Они поцеловались бы, если бы не солнце, не люди, не десяток знакомых мужчин и дам, – почти каждому и каждой приходилось кланяться. Жюль взял Жанну под руку и шепнул на ухо:

– Помнишь?..

Она качнула головой, не отрицая и в те же время давая понять, что она отлично помнит то, о чем спрашивает Жюль. Она вспыхнула, и эта живая, горячая краска на ее лице была лучшим ответом. Румянец говорил: помню, помню! Как забыть первый поцелуй на кладбищенской скамье под вязом! До этого поцелуя они знали только отрывистые, влажные прикосновения к своим щекам губ отца и матери, а этот первый поцелуй был похож на приступ боли во всем теле, на острый укол в сердце, на обморок, памятный на всю жизнь…

На берегу зарядили маленькую пушку, и, как только «Русалка» выкинула синий флаг благополучного прибытия, канонир поджег фитиль и пушка выстрелила с таким оглушительным треском, что Жанна к Жюль вздрогнули всем телом.

– Куда мы идем, Жанна?

– Куда хочешь, Жюль!

Пьер Верн вчера выдал своему старшему сыну карманные деньги, а выдавая, прочел длинную нотацию на тему «Вежливость и такт по отношению к учителям и наставникам». По окончании нотации Пьер Верн расчувствовался и добавил к пяти франкам двадцать су.

– Сходи в зверинец, – сказал он сыну. – Показывают льва, крокодила и слона. Развлекись! Ты худеешь. Влюбись. В математику, например. Приятная девушка! Кого она полюбит, того делает счастливым.

Жанна и Жюль отправились в зверинец. В самом деле, там показывали слона, льва и крокодила. Усатый месье дул в большую медную трубу, толстая напудренная мадам била в барабан. Хозяин собирал деньги и на ходу давал пояснения. И слон, и лев, и крокодил были такие несчастные на вид, что Жанна купила две булки для слона, а Жюль скормил животным целый килограмм галет, специально выпекаемых длл охотничьих собак.

– Мне скучно, – пожаловалась Жанна. – Бедный слон, несчастный лев! Крокодила мне не жаль, – так ему и надо! У тебя есть стихи, Жюль! Почитай мне.

Жюль прочел стихи про моряков, прибывших в родную гавань. Он и не подозревал, что стихи эти через три года будут напечатаны в парижской газете, положены на музыку и станут любимой песней моряков Франции, а еще через сорок лет войдут в сборник морского фольклора с особым примечанием: «Происхождение и автор этой песни неизвестны…»

Об очень многом не подозревали ни Жюль, ни Жанна. Жизнь еще только открывалась перед ними, и им суждено было жить долго, интересно и, кажется, так, как того хотелось и ему и ей.

Нант – город большой, но для тех, кто в нем родился и хорошо знает его, он мал, ибо знание своего родного города означает, в сущности, любовь к памятным для тебя местам, а таких мест всегда и всюду очень немного. Жюлю в неполные семнадцать, а Жанне в восемнадцать лет (она была на год старше его) казалось, что их родной город ограничен кладбищем, школой и домом, где они родились, а так как жили они на одной улице, а кладбище и школа находились от них на расстоянии полутора километров, то естественно, что Нант представлялся им очень маленьким, уютным городком.

Они вышли за черту города, взялись за руки и молча, искоса поглядывая друг на друга, пошли по дороге. Дойдя до ветряной мельницы, они повернули обратно и через полчаса вошли в ту часть города, где находились банк, суд, консерватория и редакция газеты. Жюль сказал, что на прошлой неделе он отправил в «Воскресное приложение» крохотную – сорок строк – поэму, но зайти и узнать, принята она или нет, ему никак нельзя.

– Почему? – спросила Жанна.

– Так, нельзя. Секретарь редакции является моим кредитором, – ответил Жюль. – Я задолжал ему пять франков, вот почему я отправил поэму с посыльным. Жду ответа по почте.

– Ты делаешь долги, как это можно! – воскликнула Жанна. – Ты играешь в карты! Ты, может быть, пьешь вино?

– О нет! – рассмеялся Жюль. – Секретарь редакции очень милый, очень образованный человек, и я не могу понять, чего это он сидит в «Воскресном приложении», когда…

– Какая-нибудь романтическая история, – сказала Жанна, – его покинула возлюбленная, и он подавлен, огорчен. Правда, Жюль?

– Ты начиталась парижских романов и говоришь глупости, – не по-юношески строго произнес Жюль. – Просто-напросто почтенный Бенуа не умеет устроиться в жизни. Его перегоняют другие, и он, извиняясь, уступает им дорогу.

– Напрасно, – заметила Жанна.

– Такой характер, мне это по душе, – отозвался Жюль. – Бенуа хорошо знает астрономию, геологию, химию. Дома у него огромная картотека в сорок тысяч справочных номеров. Это целый университет, Жанна! Он переписал мне две тысячи карточек по воздухоплаванию и жизни моря. Я ему говорил: не надо торопиться, я подожду, мне не к спеху, я еще не знаю, что буду делать в жизни, но он сказал, что ему очень приятно быть полезным сыну такого хорошего человека, как адвокат Пьер Верн. Пойдем, Жанна, обратно, мы рискуем встретиться с этим Бенуа.

– Если хочешь, я зайду в редакцию и справлюсь о твоей поэме, – предложила Жанна. – Только скажи, пожалуйста, зачем тебе эти карточки?

– Так. Не знаю. Нужно, – рассеянно ответил Жюль. – Это сильнее меня. Это, в конце концов, страшно интересно, интереснее всего на свете!

– Я всё же зайду, хочешь?

– Гм… Что ж, зайди. Спасибо, Жанна. Ты лучше всех, кого я только знал в моей жизни,

– Ну это, конечно, из парижских романов, – сказала Жанна, и Жюль согласился, что из всего им прочитанного в голове остается одна чепуха, пригодная для того, чтобы насмешить приятеля.

– Только один Диккенс, только он один! – заявил Жюль. – Я очень люблю этого писателя. Ты читала его роман «Оливер Твист»?

Жанна отрицательно качнула головой. Жюль всплеснул руками:

– Не читала? Не шутишь? Как много ты потеряла, Жанна! Скорее, как можно скорее иди в библиотеку за этой книгой! А потом прочти «Записки Пиквикского клуба».

– Интересно?

– Очень! – воскликнул Жюль, на секунду закрывая глаза. – Дай мне слово, что ты прочтешь эти романы! Ну, вот и хорошо. А сейчас… Боже, и я могу думать о моей поэме после Диккенса!..

Минут через десять Жанна вышла из помещения редакции. Она была возбуждена до последней степени.

– Принята, Жюль, принята! – крикнула она и сунула ему в руки толстый квадратный пакет: – Бери! Здесь карточки. Сто штук. Бенуа просил передать, что эти карточки он дарит тебе, но взамен ему нужна нотная бумага для тех маршей, которые он будет переписывать для тебя. Мне понравился твой Бенуа. Он похож на Лафонтена, правда?

– Красивее Лафонтена, – подумав, ответил Жюль. – Он похож на Диккенса, – его портрет я видел в одном журнале. Да, Жанна, надо написать стихи о Диккенсе и посвятить ему.

– И послать ему в знак уважения от читателя, – подсказала Жанна.

– Неудобно как-то, – смутился Жюль. – Такому Человеку! Такому писателю! От какого-то Жюля Верна…

Глава шестая

Глобус внутри и снаружи

– Жюль, тебя папа зовет!

– Зачем, не знаешь?

– Не знаю. Он сказал: увидишь своего братца – пошли его ко мне.

– Он так и сказал: «братца»?

– Так и сказал. Он очень часто так говорит.

– Гм… Когда он так говорит, очки у него на носу?

– Да при чем здесь очки, Жюль! Просто-напросто папа хочет видеть тебя!

– Только видеть или видеть и говорить? Очки в таких случаях играют большую роль, мой милый!

– Да ты что, боишься отца? Ты в чем-нибудь провинился?

– Возможно, что и провинился, но у меня много провинностей, потому-то мне и хотелось бы заранее знать, по поводу какой именно желает говорить со мною папа. Понял?

– Жюль, ты вылитый адвокат! – рассмеялся Поль. – Да, я совсем забыл сказать: папа получил письмо, – кажется, оно на твое имя.

– Ого! – пробасил Жюль. – Ты видел это письмо? Адрес на конверте написан мужчиной или женщиной?

– Адрес как адрес, – возможно ли отличить мужской почерк от женского?

– Так же легко, как скрипку от курительной трубки, – ответил Жюль. – Из тебя, Поль, выйдет очень способный адвокат: ты задаешь нелепые вопросы и долго думаешь над тем, что тебе ответили. Я иду к папе, но предварительно прошу тебя сходить в разведку. Молчи и слушай. Ты входишь в папин кабинет и говоришь: «Я не нашел Жюля». Можешь сказать: «братца». После этого ты внимательно смотришь, что будет делать папа. Если он вскинет голову вот так – ты чихаешь один раз. Если же он…

– Лучше я буду кашлять, Жюль! Чихать мне трудно.

– Нет, чихай! Кашель очень неудобный знак. Чиханье – знак отрывистый, четкий. Итак, запомни: если папа скажет: «Гм…» – ты чихаешь два раза. Если он скажет: «Ладно, потом» или что-нибудь в этом роде – ты чихаешь три раза. Повтори!

– Жюль! – взмолился Поль, едва сдерживая смех. – Ты старше меня всего на полтора года, а держишься со мною, как дедушка с внуком!

– Не сердись, Поль. Мне, видимо, предстоит очень важный разговор с папой. Предосторожности имеют огромное значение. Ты хорошо знаешь папу, его капризный, переменчивый характер. В одном случае он обращается с нами как с младенцами, в другом – как с людьми почтенных лет. Но во всех случаях папа адвокат. Судейский. Юрист. Я полагаю, что он, объясняясь в любви нашей дорогой маме двадцать лет назад, должен был говорить так: «Подсудимая Софи! Я вынужден полюбить вас! Что вы делали от трех до девяти в прошедшее воскресенье? Вы можете обмануть судью и прокурора, но меня вы не должны обманывать, – я защищаю вас, меня вы должны поцеловать!..»

– Ой, Жюль, я умру от смеха!

– Сегодня не умирай, подожди до завтра, Поль. Повтори – в каких случаях ты чихаешь один раз и в каких два и три раза?

Поль повторил без ошибки. Жюль пообещал брату два билета в театр на дневное представление и легонько толкнул в плечо: «Иди!»

Поль вышел. Жюль подошел к зеркалу, причесал щеткой волосы, снял приставшую к рукаву пушинку, вздохнул. В соседней комнате – неразборчивое бормотанье Поля, глухой бас отца. Жюль на цыпочках прошел по коридору, остановился у дверей кабинета.

– Я найду его сам, – услыхал он голос отца, и вслед за этими словаки последовало густое, с тенорком в конце, «апчхи». Чихнул отец. Отрывисто, торопливо и весьма натурально дважды чихнул Поль. Жюль решил войти в кабинет. Едва он взялся за ручку двери, как Поль чихнул еще два раза подряд.

Жюль остановился. Как это понять? Очевидно, предыдущий чих в счет идет – так, что ли? Громоподобно чихнул отец. Сбитый с толку, Жюль вошел в кабинет. Поль увидел брата и чихнул три раза. Произнес: «О господи!» – и чихнул пять раз подряд.

– А! Жюль! – сказал отец. – Я тебя ищу, друг мой! Поль, оставь нас. Не понимаю, с чего это тебе понадобилось нюхать мой табак! Ну и чихай на здоровье! Садись, Жюль.

Поль поймал укоризненный взгляд брата и, мучительно желая чихнуть только один раз, расчихался до слез и стона. Пьер Верн смотрел на сыновей своих с едва заметной улыбкой. Жюль облегченно вздохнул, когда на носу у отца увидел очки, а в руках трубку: добрый знак. Очки на носу – это длительная беседа без нотаций. Трубка в руках – это очень приятная беседа с благополучным концом. Если бы знать, от кого письмо, тогда можно было бы решать задачу, не заглядывая в ответ.

– Еще раз прошу тебя садиться, – сказал отец. – Я хочу поговорить с тобой, и по весьма серьезному делу. Садись, Жюль! Вот сюда, в это кресло.

Жюль только пожал плечами и остался стоять, разглядывая бронзовый бюст Наполеона на столе между огромными чернильницами. Отец смотрел на сына. В доме было тихо. Молчание отца действовало на Жюля гипнотически. Если письмо от Жанны – это не так страшно; если письмо из Парижа по поводу пьесы, то и это не страшно, но если письмо от торговой фирмы «Глобус» – это уже нехорошо.

– Пришло письмо на твое имя, – начал отец. – Еще раз прошу тебя сесть в это кресло. Спасибо. Гм… На конверте под адресом я прочел следующее: «В случае ненахождения адресата вернуть по адресу: Париж, улица Мира, торговая фирма “Глобус”». В момент получения письма адресата на месте не оказалось, поэтому я и вскрыл конверт.

– Я никуда не уезжал, ябыл дома, – сказал Жюль.

– Ты был в Нантском лицее, друг мой, – спокойно произнес отец. – Лицей, где ты учишься, и дом – разные вещи, различные понятия. Письмо пришло в твое отсутствие, адресата на месте не оказалось, оно попало в мои руки. Следовательно…

– Позволь перебить, папа, – неспокойно, нервничая, сказал Жюль. – Если послушать тебя, то выходит, что я имею право вскрывать и твои письма, когда они приходят в твое отсутствие!

– Юридически ты имеешь на это право, если на конверте стоит просьба: вернуть по адресу. Но, прежде чем вернуть, надо узнать, в чем дело. И еще: существует закон, ему уже сотни лет, говорящий о том, что не сын воспитывает отца, а наоборот. Что ты можешь сказать по этому поводу?

– Ничего, папа, кроме одного, а именно: закон – препротивная штука, он напоминает флюгарку на нашей крыше.

– На нашей крыше? – Отец привстал, – Точность, мой друг, точность! Великая вещь – точность! На нашей крыше – это одно, на крыше нашего дома – совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!

– Флюгарка на крыше нашего дома, – невыразительно, но упрямо произнес Жюль.

Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.

– Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, – совсем несердито произнес Верн. – Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!

Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишенные стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу – без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках – это был отец Жюля, Поля и их сестер, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя – ваятелем. Поль – этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.

– Так вот, письмо от «Глобуса», – сказал Верн. – И название-то какое нелепое – «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, – то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, – одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…

Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб – примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.

– Условия следующие, – начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. – Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета – макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до ее центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.

– Очень интересно и приятно, – дрогнувшим голосом проговорил Жюль. – И что плохого… Нет, нет, – испуганно оборвал он себя, – я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?

– Тут всё дурно. – Очки пересели на нос. – Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: свое предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазер. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, – сам посуди, друг мой!

Пьер Верн раскурил погасшую трубку.

– Забираясь внутрь земли, – продолжал он, – ты совсем забываешь о ее поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьей. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература – лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.

– А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… – осмелев, вскипел Жюль.

– А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, – устало отмахнулся Пьер Верн. – Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

– Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьезно! – воскликнул Жюль. – Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…

Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу..»

– А я люблю книги с рисунками, – с жаром произнес Жюль. – Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».

– Возьми. И вот тебе еще одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.

– Это от Жанны, папа, – сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. – Как пахнет духами, папа! Можно идти?

– Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.

– Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!

– Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна – хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?

– Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…

– Догадываюсь, – улыбнулся Пьер Верн. – Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут еще три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».

– Там так и написано – «твоя»? – спросил Жюль.

– Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.

– Папа!

– Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.

– Спасибо, папа! – Жюль прижался губами к руке отца. – Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!

– И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!

Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его веселое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.

– Сошло? – спросил он. – Всё благополучно.?

– Всё хорошо, Поль. Наш отец – чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты еще совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!

– Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты веселый, значит…

– Это значит, что я прошелся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, – смеясь, сказал Жюль. – Вот когда-нибудь…

– Ты о чем?

– Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…

– И вычитаешь, конечно?

– В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!

– Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?

Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном веселым вихрем пронеслись в голове Жюля.

– Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?

– Как индейский петух. Этот человек пришел к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!

– Молодой? Старый? Как зовут?

– Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке – они стреляли в тире. Наш папа ждет его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.

– Гм… Барнаво – прошептал Жюль. – Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождем. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..

Глава седьмая

Очень много иксов

Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своем воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена – с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие ее было слабо развито. С нее довольно было и того, что весь Нант знал о ее существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к ее причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.

Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперед. Возможно, что жесткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.

Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:

– Это что?

– Бумага, папа, – ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.

– Это бумага, – сказал отец, – но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку – это начало твоего пути в будущее. Проведем прямую к другой точке. Вот она, видишь? На этой линии я ставлю крупные точки И все их называю иксом. Тебе понятно? Иксы – это собственное твое желание, твое поведение, склонности и мечты. Они, допустим, неизвестны мне. Они, допустим, меня не касаются. Меня интересует конечный пункт – юридическая деятельность. От А до в – как тебе угодно, но здесь, где игрек, – ты юрист.

– А как быть с иксами, папа?

– Это зависит от меня, мой друг, – от меня зависит неизвестное сделать известным. Ты должен стать юристом. В этом твоя слава, хлеб и счастье. Надеюсь, что все понятно? Скажи мне своими словами, как ты это понимаешь.

– Фактически я должен стать юристом, – думая над каждым своим словом, произнес Жюль. – Но юридически вот здесь иксы. Следовательно, неизвестное не может называться фактом, – ты сам говорил мне об этом. Значит, там, где ты написал слово юрист, можно поставить икс.

О, как расхохотался Пьер Верн! Нужно было видеть и слышать эти конвульсии жестов и заливистую истерику безудержного смеха. Отец пришел в себя не скоро; прибежала мадам Верн и, не понимая, что происходит, но чутьем матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:

– Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, – скажи, что случилось?

– Ох, случилось… ох, случилось… – тяжело дыша, произнес Пьер Верн, – случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! – чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!

В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своем столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то еще недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…

Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, – вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.

«Приезжай сюда, ко мне, – писал Аристид Жюлю. – В Париже много едят только дураки и те, кому нечего делать. Нам вполне достаточно будет трех обедов в неделю, но зато мы получим право поплевывать на все стороны, щурить глаза на всех и каждого и рукоплескать идущим впереди нас. Бросай все и приезжай. Мы покорим Париж!»

Планы на будущее у Жюля были таковы: окончить колледж и, не огорчая отца, поступить на юридический факультет Парижского университета. А дальше видно будет. Всё же отец есть отец, – после матери он первый, кого необходимо уважать и слушаться. Отец трудится не столько для себя, сколько для детей своих. Это убедительно и священно.

Слова Поля о рыжем посетителе совершенно неожиданно вернули Жюля к его детству, к мечтам о таинственных исчезновениях и вполне возможных перемещениях в области привычных представлений о том, кто ваши родители, – а вдруг совсем не те, кого мы называем отцом и матерью? А вдруг ты сын принца; что тогда? Тогда нужно заявить тому, кого называешь отцом: «Папа, как выяснилось, я очень высокая особа, но это ничего не значит, я остаюсь твоим сыном, но живу с очень проказливой мыслью о своем могуществе!»

А что, в самом деле! Разве нельзя допустить, что этот рыжий посетитель пришел к Пьеру Верну только затем, чтобы открыть ошеломительную новость: «Ваш сын Жюль – мой сын, почтенный месье Пьер Верн! Я достаточно богат для того, чтобы воспитать его во дворце под кущами каштанов, среди райских птичек и золотых рыбок! Жюль, – скажет этот Барнаво, – собирайся, мы едем»… Куда едем? Да никуда не поедем, а просто страшно интересно!..

– Знаешь, Поль, – признался Жюль брату, – я совсем не маленький, но этот таинственный Барнаво играет на каких-то еще отлично звучащих во мне струнах самой идеальной романтики! Я хожу и воображаю черт знает что! Даже стыдно! Этот Барнаво хорошо одет?

– На нем крестьянская куртка и синие узкие штаны, – ответил Поль. – На голове соломенная шляпа, – она сидит, как дамская шляпка на голове Моисея. На ногах деревянные башмаки и через плечо на ремне кожаная сумка. В ней Барнаво держит копченую рыбу и флягу с ромом. Он курит трубку, набитую табаком третьего сорта. Старик остроумен и хорошо знает литературу. Я беседовал с ним минут двадцать. Ты никуда не уходи, Жюль, а то он придет, и опять в твое отсутствие. Папа что-то знает о нем, но не хочет сказать, что именно.

Был воскресный день в конце апреля. Утром Жюль виделся с месье Бенуа, и тот сообщил ему кое-что о Барнаво. Образ рыжего посетителя побледнел и утратил то очарование, которое придал ему Жюль. Любопытство всё же оставалось неутоленным. Бенуа сказал: