Жюль Верн

Оказывается, кому-то нужно, – такие бабочки есть. Да вот она – летит над головой идущей впереди Жюля женщины, хлопотливо бьет своими темно-синими с красными полосками крыльями, садится на решетку сада, отдыхает с минуту и летит дальше. Красива эта бабочка? Очень.

А где-то, далеко от Парижа, есть страны, в которых никогда не бывает зимы, там постоянное, вечное лето, там растут диковинные деревья и на их ветвях сидят и кувыркаются мартышки… Крохотные птички колибри, похожие на уносимые ветром лепестки цветов, летают над папоротниками в пять метров высоты… Огромные бабочки, величиной с голубя, невозбранно перелетают с цветка на цветок… Какой же величины должны быть в этих странах цветы, если размах крыльев живущей там бабочки достигает сорока сантиметров? Кому и зачем нужны эти бабочки?

Жюль шел, бабочка летела впереди него, то поднимаясь на высоту фонаря, то опускаясь почти до земли. Она садилась на камень или тумбу, и тогда Жюль останавливался, любуясь ею. Бабочка сидела минуту, две, три, едва шевеля крыльями. Жюль смотрел на нее, и ему хотелось уехать из Парижа куда-нибудь очень далеко, на необитаемый остров, к дикарям, в девственные, тропические леса… Интересно – захочется ли ему вернуться в Париж или он согласился бы навсегда поселиться среди диких и жить там, вдали от людей и культуры?..

«Гм… А что, если третий акт пьесы перенести из буржуазной квартиры на необитаемый остров? В самом деле, подумать только, какую сцену устроят на острове мадам Шенель и ее супруг! А месье Рубан, домовладелец, – что будет делать он среди фантастической природы, под ослепительно голубым небом? А мадемуазель Катрин, сплетница и бой-баба, – она, пожалуй, передерется со всеми мартышками, и, в конце концов, ее съест крокодил. Мой бог, что за чушь лезет в голову! Однако поставь на сцене нечто похожее на эту ерунду – и парижане останутся довольны, спектакли пойдут с аншлагом».

Жюль рассмеялся. Бабочка все летела и летела впереди него. Жюль перегнал ее, а потом повернул назад и пошел ей навстречу. Бабочка на лету ударилась о его грудь и замерла, сложив крылья. Она стала похожа на кораблик, поставивший свой единственный парус.

На бульваре оркестр духовой музыки играл «Турецкий марш» Моцарта. Взволнованный Жюль прикрыл бабочку шляпой. «Необитаемый остров (есть же такие острова!)… кругом океан (океан есть, много океанов!)… на пальмах сидят мартышки (их сколько угодно!)… полное безлюдье, тишина…»

Париж шумит, поет, играет. На набережной Сены стоят рыболовы с удочками в руках; белые и красные поплавки, как живые, ныряют в воду. Деловито пыхтят маленькие пароходики с высокими трубами. Остро, мучительно, всей силой души захотелось Жюлю тишины и одиночества. Бабочка бьется под шляпой. Жюль вошел в вестибюль Национальной библиотеки. Прохладно, очень тихо. Сегодня здесь мало посетителей, – книгам парижане предпочли цветы и музыку.

– Лети, – сказал Жюль, выпуская бабочку в раскрытое окно. – Лети: веку твоему скоро конец, – не буду укорачивать его. Лети, милая.

В читальном зале он подошел к высокому массивному барьеру и попросил атлас бабочек, сам еще не зная, зачем он ему. Получив огромную, толстую книгу – такой величины, как если бы здесь были собраны двенадцать романов Дюма, – Жюль прошел к «выставке новинок» – так окрестили постоянные читатели библиотеки прикрытую стеклом витрину, где регулярно демонстрировались книги по какому-нибудь одному предмету, на одну определенную тему. В свое время Жюля заинтересовала выставка книг, посвященных описанию моря, – одной витрины для семисот названий оказалось недостаточно, книги стояли на передвижных полках и стеллажах, лежали на мраморных подоконниках. Запомнилась Жюлю выставка, посвященная Африке и ее исследователям. То, что предлагалось читателям сегодня, свободно могло уместиться на маленьком столике. «Робинзонада», – прочел Жюль на плакате, укрепленном над витриной. Это его заинтриговало настолько, что он забыл об атласе бабочек и, подобно школьнику, стал рассматривать книги.

Здесь был «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо на английском, французском, испанском, португальском, итальянском и немецком языках, украшенный гравюрами и иллюстрациями в красках; рядом с этой книгой покоилось «Путешествие вокруг света от 1708 по 1711 год» Вудса Роджерса со множеством карт и обширными примечаниями. Книгу эту Жюль прочел не так давно, и судьба матроса-шотландца Селькирка, прожившего на необитаемом острове четыре года, глубоко взволновала его. В массивном синем переплете лежала книга Кампе «Новый Робинзон» – о человеке, сумевшем обойтись на острове без тех инструментов, которыми предусмотрительно снабдил своего героя Даниэль Дефо.

А вот и «Швейцарский Робинзон» Висса, хорошо знакомый Жюлю с детства. Пройдет сорок лет, и знаменитый на весь мир Жюль Верн напишет продолжение этого романа и назовет его «Вторая родина». В предисловии к своему роману семидесятидвухлетний Жюль Верн скажет о влиянии робинзонад на свое творчество, даст перечень подобных книг и восторженно отзовется о «Робинзоне Крузо». Но это в будущем. Сегодня Жюль и не помышляет о том, чтобы стать знаменитым человеком, сегодня он смотрит на «Швейцарского Робинзона» и думает: что ж, если есть швейцарский, неминуемо кто-нибудь сочинит и немецкого, и бельгийского, и, возможно, греческого Робинзона. Что же касается Робинзонов вообще, то, конечно, самый интересный из них тот, который гуляет теперь по всему свету вместе с Пятницей. Жюль хорошо помнит ненастный, дождливый день и себя самого с книгой «Робинзон Крузо» в руках – ее подарил отец «за успехи в науках». Книга была прочитана в два дня – за счет «успехов в науках», конечно…

На обложке «Швейцарского Робинзона» изображена парусная лодка и в ней длинноволосый, бородатый человек с подзорной трубой в левой руке. В перспективе горы и надпись: «Издание одиннадцатое». И еще одна тоненькая книжечка, под названием «Я был Робинзоном», в ней не больше сорока страниц, издана она в Мадриде в 1817 году.

Часы строго-назидательно пробили три раза. Жюль очнулся от мечтаний, – где только не побывал он за эти двадцать минут, что стоял подле витрины! О чем только не передумал за это время, – а думал он главным образом о том, что ему, как и Робинзону Крузо, даны все инструменты для того, чтобы устроить свою жизнь по возможности интересно и не в тягость другим людям. Но легче жить на необитаемом острове и там делать всё, что тебе хочется, чем неуютно существовать в большом, шумном, равнодушном к тебе Париже и заниматься далеко не тем, что нравится.

Жюль сел за большой стол, не зная, чем и как увлечь себя. Он забыл об атласе бабочек; служитель напомнил ему о нем. Жюль положил перед собою атлас, раскрыл и снова закрыл. «Для чего понадобились мне бабочки? – спросил он себя, невольно вспоминая живую бабочку, минут сорок назад севшую ему на грудь. Не она ли летает и сейчас вровень с окнами читального зала, не хочет ли она поблагодарить Жюля за его великодушный поступок?.. Вот она, бабочка! Темно-синие крылышки с красными полосами, длинное узкое тельце, тонкие серебристые усики. Бабочка села на раму окна и замерла; можно подумать, что она ищет Жюля, напоминая ему о далеких, волшебных странах, о таинственных, необитаемых островах, которые терпеливо ждут и просят, чтобы их населили добрыми, трудолюбивыми и смелыми людьми…

Жюль возвратил атлас и попросил что-нибудь о необитаемых островах. Библиотекарь предложил Робинзонов – всех тех, что имелись в витрине.

– Я хочу получить книгу, – сказал Жиль, – в которой было бы изображено целое общество Робинзонов – не тех, о которых мы читали в детстве, но таких, которые живут вне законов государства и сознательно наслаждаются полней свободой. Сознательно! Должна же быть такая книга.

Библиотекарь стал припоминать, что именно есть на эту тему. Он посмотрел в каталог, долго водил пальцем сверху вниз, пожимал плечами и поглядывал на Жюля.

– Ничего не могу найти, – сказал библиотекарь. – У нас насчитывается семнадцать названий подобных книг.

– Не то, не то, – упрямо проговорил Жюль. – Книги о Робинзонах, в сущности, представляют собою сочинения о том, как некий человек оказался на необитаемом острове и как он жил на нем. Правда, вы мне можете назвать книгу, в которой изображается целая семья, оказавшаяся в положении Робинзонов. Но я имею в виду группу потерпевших крушение, человек шесть-семь, и все они добывают для себя всё необходимое.

– Такой книги нет, – сказал библиотекарь. – Я понимаю, что именно вам нужно, – вы имеете в виду трудовое Сообщество, человечество в миниатюре, так сказать… Но, повторяю, такой книги нет и быть не может. Есть Робинзон-семья, если угодно, и много Робинзонов-одиночек.

– Почему же не может быть такой книги? – спросил Жюль.

– Смелая мысль, – тихо произнес библиотекарь и даже посмотрел по сторонам. – Робинзон – это ведь целое вместилище раздумий о…

– Чем же вы объясните это? – спросил Жюль, переводя взгляд с библиотекаря на бабочку; она снялась с оконной рамы и скрылась в густой листве каштана. – Почему люди боятся смелых мыслей?

Библиотекарь пожал плечами. Он был стар, он знал наизусть названия всех книг в читальном зале и полагал, что этого с него вполне достаточно. «Есть вот такие книги, и нет того, чего вам хочется. Почему нет? Очевидно, потому, что они еще не написаны. Напишут – и тогда милости просим, приходите к нам».

– Не думаете ли вы, – продолжал Жюль, – что интересующей меня книги нет потому, что… как бы это сказать… никому в голову не приходит изобразить группу людей, живущих вне воздействия законов… Я дурно выражаю мою мысль, – потому, наверное, что неясно представляю себе людей, вернее, поведение их на такой точке земного шара, где они максимально независимы и свободны. Я, видите ли, юрист, – улыбнулся Жюль и тотчас поправил себя: – почти юрист! А поэтому и говорю о законах. Кроме того, один Робинзон – одна голова, а шесть или семь Робинзонов… Необходимо каждому дать какую-нибудь работу, каждый должен что-то уметь делать, и делать хорошо. Один из этих Робинзонов должен быть инженером – непременно! У них нет инструментов? Этот инженер сумеет сделать их. Признайтесь – хотели бы вы прочесть такую именно книгу?

Библиотекарь снисходительно улыбнулся и сказал, что ему пятьдесят пять лет, что он недостаточно юн для того, чтобы читать такие книги. Жюль охотно согласился – да, для юношества книга о группе Робинзонов, живущих на необитаемом острове, была бы исключительно ценным подарком, разумным и весьма воспитательным чтением. Что касается читателя взрослого, то разве так нелепо думать, что на сотню сорокалетних всегда найдется десять – двенадцать человек, сохранивших в себе драгоценнейший дар детскости, способности быть по-юношески любопытным ко всем явлениям мира! В качестве примера Жюль указал на себя, – он с удовольствием читает книги, предназначенные для детей.

– Для меня все ново в мире, месье, – сказал Жюль. – Летит бабочка, и я смотрю на нее глазами пятилетнего ребенка. Это плохо? Странно? Наивно? Может быть, – Жюль даже ногою шаркнул перед библиотекарем и поклонился ему, – но я, простите, уважаю себя за это! Да, уважаю и счастлив! До свидания, месье!

Едва Жюль вышел из помещения библиотеки, как его окликнули. Он обернулся и увидел Иньяра. Шляпа на затылке, трость на плече, идет и насвистывает.

– Поздравь меня! – сказал Иньяр. – Я подписал договор на музыку к водевилю! Одно действие, три танцевальных номера, три арии и дюжина реприз. Помоги мне, напиши два-три куплета!

Жюль ничего не ответил. Он шел, как загипнотизированный, глядя куда-то вдаль.

– Да что с тобой? Можно подумать, что ты блуждаешь на необитаемом острове.

– Угадал, Аристид. Ты проницателен, как Барнаво. О, если бы мне дали год полнейшей свободы! Двенадцать месяцев независимости – что хочу, то и делаю! К черту водевили, пьесы, арии и куплеты! Ах, Аристид, Аристид, завидую тебе, – ты не тщеславен, не самолюбив и, кажется…

Жюль хотел сказать: «Кажется, не способен на что-нибудь настоящее…» – но удержался: он любил своего друга и искренне был привязан к нему. Никому неведомо, о чем мечтает этот человек, – может быть, и у него есть свой необитаемый остров, только бедный Иньяр не знает дороги к нему… Жюль тоже не знает пути к примечтавшемуся своему острову. Да и существует ли он? Есть ли еще на свете необитаемые острова?..

– А если нет – нужно выдумать их! – воскликнул Жюль.

– Ты что? – спросил Иньяр. – Если ты думаешь, что твое восклицание годится в качестве первой строчки куплета, то весьма ошибаешься. Куплет должен быть легким, острым, – вот слушай, я насвищу.

– Оставьте, мэтр, я кое-что смыслю в той гигантской работе, которая сушит ваш мозг, – сказал Жюль. – Лучше обратите внимание на даму в зеленой шляпе, нетерпеливо постукивающую каблучком, – видите? По-моему, она ждет вас, сударь, вы опоздали, вам здорово влетит.

– Дама в зеленой шляпе? – Иньяр посмотрел по сторонам. – Ах, вот эта! Ты ошибся, – это не дама, это всего лишь Валентина Бижу, натурщица Гаварни!

– Торопись, Аристид! И не надо насвистывать, – мне надоели эти мотивы!

– Все же, мой друг, приготовь к вечеру дюжину куплетов, – попросил Иньяр. – Папаша Кубэ хорошо платит, – ну что тебе стоит!..

– Ах, Аристид, если бы ты только знал, что это мне стоит! – со вздохом произнес Жюль.

И было в этих словах так много тоски, боли и отчаяния, что Иньяр на минуту задержал свою руку в руке Жюля, а потом долго глядел ему вслед, помахивая тростью и не обращая внимания на мадемуазель Бижу.

Глава двенадцатая

Будни

Пьер Шевалье сказал Жюлю:

– Почти ежедневно происходят железнодорожные катастрофы у нас и за границей, в особенности в Америке и Англии, реже в Германии: немцы аккуратный народ! Дальше: ежедневно у нас, в Париже, убивают людей, в Сену бросаются безработные и обманутые в любви. Мальчишки, начитавшись Купера, покидают родительский дом и бегут в пампасы и прерии. Этих путешественников настигают обычно в Гавре. Очень немногим удается переплыть океан или хотя бы Ла-Манш. Дальше: ежедневно горят дома на окраинах Парижа, в огне погибают драгоценности и документы…

– Вы забыли о людях, – прервал Жюль.

– Из людей, погибших в огне, не выжмешь и страницы, – кинул Пьер Шевалье. – Сгоревшие документы – готовый сюжет, богатейшая фабула! Дальше: каждое утро в Париже находят не меньше десятка подкинутых младенцев обоего пола. В Париже влюбляются, любят, расстаются на неделю и навсегда, проливают потоки слез от горя и радости…

– Слеза от радости не стекает с подбородка и щек, как сказал какой-то мудрец, – опять перебил Жюль.

– Бог с ней, со слезой радости, – махнул рукой Пьер Шевалье. – Талантливый человек использует и такую слезу, а вы не лишены дарования, мой друг. Дальше: ежедневно где-нибудь дерутся, льется кровь, на бирже падают бумаги и акции, разоряются одни и богатеют другие. Каждый день что-нибудь да случается, а вы пишете о том, как люди не ходят, а прыгают на Луне!

– Дорогой земляк, – укоризненно произнес Жюль. – Про себя я только что сказал: «Какой дурак этот Пьер Шевалье!»

– Можете говорить вслух, я не обидчив, – заметил редактор «Семейного музея». – Говорите всё, что вам угодно, но дайте приключения! Я только что перечислил хорошие темы, – возьмите любую, развейте ее, придумайте сюжет; раз, два – и у вас получится как раз то, что нам надо.

– Если вам не нравится рассказ про Луну, то, быть может, понравится охота на тигров? – спросил Жюль. – Меня тревожит эта тема.

– А кто поручится, что вы не соврете? – прямо, без обиняков, выпалил Пьер Шевалье.

– А вот я обидчив, – сказал Жюль. – Жду очередной бестактности, земляк. Ну?

– Вы удивительный человек, – со вздохом проговорил Пьер Шевалье. – Юрист по образованию, а беретесь за такие узкоспециальные, научные темы! Быть может, напишете рассказ и о том, что делается на дне моря?

– Пожалуй, – не сразу ответил Жюль. – В моей картотеке не меньше сорока номеров о дне океана и моря. О, здесь так много волшебного, острого, увлекательного!.. Хотите, расскажу?

Пьер Шевалье разрешил Жюлю писать обо всем, что ему вздумается, но с одним условием: в рассказе должны быть приключения с веселой, благополучной развязкой. Жюль сказал, что для этого необходима не менее благополучная завязка, в просторечии именуемая авансом.

В авансе Пьер Шевалье отказал. Жюль не скрыл своего раздражения и печали. Он решил быть откровенным.

– Мне нечего есть завтра, – сказал он. – Дайте мне двадцать франков, и через неделю я принесу вам рассказ с приключениями, – в конце папа женится, мама выходит замуж!

– В кассе пусто, – развел руками Пьер Шевалье. – Но зато потом я расплачусь по-царски!

Жюль откланялся.

День погасал. Над газовыми рожками на бульваpax и в магазинах плясало фиолетовое пламя. В Париже только и было разговоров, что о новом освещении. Все газеты посвящали газу целые страницы, о газе писали стихи и фельетоны, художники рисовали на него карикатуры, и даже детские журналы печатали картинки, на которых послушные девочка и мальчик снимали юбочку и штанишки подле кроваток, освещенных двумя парами газовых рожков. Непослушные мальчик и девочка раздевались при мерцающем свете тоненькой свечки. В хронике происшествий регистрировались случаи умышленного отравления светильным газом.

Жюль едва передвигал ноги, голова кружилась от слабости. Он упрекал себя в том, что не догадался попросить взаймы у Пьера Шевалье не как у редактора, а по-дружески, как у хорошего знакомого, у земляка. Франков пять… Дома ни куска хлеба. Аристид израсходовал последние два франка на нотную бумагу.

Неподалеку от дома кто-то взял Жюля под руку, женский голосок подле уха кокетливо произнес:

– Противный! Стал писателем и не хочет узнавать друзей!

– Жанна! Все хорошеешь… Какая ты изящная, прелестная!..

– А ты похудел! У тебя такой вид, словно ты дней пять не ел.

– Мне очень трудно, Жанна… В самом деле я не ел с утра и не знаю, буду ли есть завтра.

Жанна закрыла лицо руками. Жюль воспользовался этим театральным жестом и отошел на край тротуара. Когда Жанна сыграла коротенькую сценку ужаса и удивленно посмотрела по сторонам, Жюль успел перейти дорогу и издали наблюдал за тем, как Жанна уныло искала его в толпе пешеходов. Жюль готов был расплакаться от досады, – надо же так случиться, что Жанна встретила его именно сегодня, когда ему совсем не до нее… Смешно, конечно, бежать и прятаться, но всё же это лучше, чем слушать, как тебя жалеют… Всё это напоминает отрывки из тех пьес, которые сочинял сам Жюль.

Придется написать что-нибудь про девицу, влюбленную в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Еще немножко про луну, которая заливает влюбленных пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».

Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.

– Попробую, – сокрушенно произнес Барнаво. – У меня легкая рука, мой мальчик.

Рука у Барнаво оказалась легкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», – на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.

– Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдет, – сказал Иньяр. – Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.

– Мне такие фокусы не нравятся, – вздохнул Барнаво. – Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, – значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку – нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счет… Еще через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!

– Мы в этом не виноваты, – сказали Иньяр и Жюль. – Повинны обстоятельства.

– У обстоятельств должны быть фамилии, – тоном мудреца изрек Барнаво.

– Изволь, – оживился Жюль. – У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн – Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое – в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?

– В следующее воскресенье милости прошу на обед ко мне, – сказал Барнаво. – К обеду, помимо вина, будет сюрприз. Итак, в три часа в подвале моего театра, комната номер три. Стучать четыре раза, на пятый входить, дверь никогда не закрывается.

Обед у Барнаво в подвале под сценой был картинно изображён самим Жюлем: он решил записывать всё, что случается в его жизни значительного и интересного. Эти записи он назвал «Картотекой души».

«21 ноября 1851 года. Обед у Барнаво. Сказочно огромный котел супа с невероятно большим куском мяса, которое мы рвали зубами. Добрейший, мудрейший, благороднейший Барнаво зажарил утку и самолично испек не менее полусотни пирожков с вареньем. Вина хватило бы на двенадцать алкоголиков. Были фрукты, сигары и много остроумия. Я не могу понять, откуда у Барнаво деньги…

На обеде присутствовал суфлер театра Густав Дега. В семь часов ему нужно было залезать в свою будку, но он так напился, что не в состоянии был сказать, где и у кого находится. Мы его спрашивали об этом, и он отвечал, что сидит и дремлет в своей будке и актеры – что за чудо! – так хорошо вызубрили свои роли, что суфлеру нечего делать. В шесть вечера он подставил голову под кран и так держал минут десять, после чего заявил, что теперь он готов не только суфлировать, но и играть самого короля Лира.

Очень много пил Блуа. Он-то и оказался сюрпризом, Блуа приехал в Париж потихоньку; он, по его словам, недурно устроился в деревне, где нашел место школьного учителя. Как грустно, что я ничем не могу помочь бедному Блуа… Я пригласил его переночевать, Аристид ничего не имел против. Мы теперь живем на бульваре Бон-Нувель, отсюда десять минут ходьбы до моего театра. Я читал мои рассказы Блуа. Он выслушал и сказал: «Это совсем не то, что вы должны делать, но не печальтесь; вы, как я вижу, из тех, кто созревает медленно, а следовательно, и верно; мне подозрительны скороспелки…»

24 ноября. Меня переманил к себе Жюль Севест, я служу в «Лирическом театре», это бывший «Исторический». Севест взвалил на меня: заключение контрактов с актерами, разговоры с цензурой, улаживание конфликтов и ссор между актерами и недоразумений между ними и директором, приобретение реквизита, организацию и проведение репетиций, составление текста афиш… Скоро он потребует, чтобы я выводил на прогулку его собаку и кормил его кошек. Спасибо Барнаво, – он взял на себя актерские ссоры.

27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподает математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придет ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, – сказал Анри. – Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, – и тут я знаю больше твоего».

2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.

5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» – о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю – есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстегивает, я переступаю с ноги на ногу.

3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.

8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс – сто франков, они не записаны в кассовые книги…»

Глава тринадцатая

«Войдите, Жанна!»

Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.

– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?

Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.

В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:

– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.

Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.

Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»

Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.

Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.

– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!

Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.

Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…

– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.

Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.

– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?

– Радости, только радости, – ответил Жюль.

– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?

– Хочу, Барнаво, страшно хочу!

– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!

– В чем дело, Барнаво?

– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.

– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?

– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!

Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.

Часы пробили двенадцать раз.

– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..

Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.

«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.

Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»

– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.

– Мама! – крикнул Жюль.

– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?