Жюль Верн

Глава девятая

«Семейный музей»

Рассказы оказались потруднее пьес.

В своей драматургии Жюль уже успел выработать некую манеру, приемы, – ему почти ничего не стоило заставить разговаривать целую группу действующих лиц и в то же время не задерживать разговорами течения фабулы. Короче говоря, Жюль научился управлять характерами и действием на сцене. Пьеса строилась на движении к развязке, и здесь Жюль, что называется, набил руку, работая с таким опытным и не лишенным таланта драматургом, как Дюма-сын.

В работе над рассказом Жюль встретился с новыми, совершенно неожиданными трудностями. И в рассказе, как и в пьесе, всё строилось на движении к развязке, но трудность заключалась в том, что самое действие нужно было дать своими словами, не рассчитывая на героев. Кроме того, всё время следовало помнить основное требование редактора: не больше пятисот строк. В крайнем случае – пятьсот пятьдесят.

Жюль работал с девяти утра до полудня. В соседней комнате Иньяр трудился над опереттой; в продолжение двух-трех часов он выколачивал из рояля один и тот же мотив, добиваясь ясности, мелодичности, слаженности звуков. Нечто похожее делал Жюль: он обдумывал фразу, записывал ее, потом переделывал, начинал обдумывать следующую, с нею повторялось то же самое. Жюль долго думал над тем, как лучше соединить две фразы в одну, какие слова оставить, что выбросить. Лучшей фразой оказывалась та, которая вбирала в себя все соседние.

Жюль ловил некий мотив, вспоминал какую-нибудь песенку, оперную арию, подчинялся ее ритму и убеждался в том, что Аристид со своей мусыкой очень помогает ему: он подсказывал мотив, походку фразы, нечто весьма существенное. И всё же не в мотиве заключалась соль, суть, основа.

Жюль спрашивал себя: «Почему так происходит, – вот есть мысли, знаешь, что нужно сказать, но нет слов; ищешь их, а они спрятались. И наоборот: слова без усилия ложатся на бумагу, одна фраза ведет за собой другую, но серьезней мысли нет в этой серии предложений, получается болтовня, не нужная для рассказа».

Жюль бросал перо и ложился на диван. Рояль гудел под пальцами Иньяра. Жюль лежал минут десять и снова усаживался за работу. К полуночи рассказ был готов. Всё сказано, показано, объяснено, но чего-то не хватает. Рассказ похож на человека, которому трудно передвигаться. В рассказе нет легкости, он весь в поту. Вместо вина кипяченая водичка. Дюма в таких случаях советует отложить написанное и приниматься за что-нибудь другое. А если другого нет?

«Пишите что хотите, – советует Дюма. – Иногда из этого получается начало чего-то еще неизвестного, а иногда окажется, что вы нашли как раз то, что искали. Мой совет: пишите ежедневно. Нужно очень много товара, чтобы выбрать то, что нам нужно. Заготавливайте этот товар, имейте про запас дюжину лунных ночей, а потом берите любую. Предположим, что завтра вам будет плохо работаться, вы будете злиться, а потом кинете всё к дьяволу и отправитесь гулять. Нет, дорогой мой, гулять вы пойдете тогда, когда, к примеру, изобразите мужчину, которого покидает возлюбленная, или женщину, которую… и так далее. Начнете – через пять минут вы увлечетесь работой, забудете всё и всех. Тренируйтесь, упражняйтесь, – уж я-то знаю, что говорю!»

«Тренируйтесь ежедневно, – сказал как-то раз Гюго. – Всё достижимо для того, кто трудится. Труд – самое волшебное, что только есть на свете. Трудом человек преобразует землю».

Жюль трудился. Написанное в пять вечера до самой полуночи казалось Жюлю столь исключительным, таким блестящим, что хотелось крикнуть на весь Париж: «Слушайте! Слушайте! Смотрите, что я сделал! Как можете вы беспечно пить, есть и спать, когда рядом с вами живет гений! Слушайте!»

Утром следующего дня Жюль перечитывал написанное и конфузливо вымарывал те именно фразы, которые десять часов назад казались ему гениальными. И уже не хотелось кричать на весь Париж…

– А у тебя как? – спросил он Иньяра.

– Почти так же, с той разницей, что я менее требователен к себе, – ответил Иньяр. – Публика – дура, она всё слопает и три раза спасибо скажет. Талант она освищет, бездарность наградит венком. Ты счастливее меня, – ты к себе строг. Ты выбрал литературу, а читатель всегда требовательнее зрителя. Публика, любящая оперетку, предпочитает второй сорт. Вот я и даю ей то, чего она хочет. Публика уже испортила меня, – каюсь…

– Ты молод, как и я, – возражал Жюль. – У нас всё впереди, нам рано каяться. Мы можем пять лет ошибаться, а потом встать на верную дорогу. Не хорони себя, Аристид, – к собственным похоронам можно привыкнуть. Назови школьника тупицей, и он перестанет заниматься.

– Меня везде и всюду называют тупицей, – с болью произнес Иньяр. – И я примирился с этим. Черт с ними! Тупица? Хорошо, но вы дорого заплатите мне за это!

Летом пятьдесят первого года Жюль поставил последнюю точку на седьмом черновике рассказа. Переписка потребовала двух вечеров. Жюль попросил Иньяра послушать.

– «Первые суда Мексиканского флота» – так называется мой рассказ. «Глава первая. Немножко географии». Не знаю, хорошо это или плохо, но меня с детства интересует наука. У меня много карточек по всем видам знания. Итак, начинаю. Ты скажешь правду, Аристид!

Жюль читал полтора часа. Иньяр не прерывал его ни разу.

– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо! Мне очень нравится. Ты нашел что-то новое, уверяю тебя! Я получил большое удовольствие.

– Ты думаешь? – не верилось Жюлю.

– Вижу, а не думаю. Скорее неси эту драгоценность в «Семейный музей»! Сто франков ты уже имеешь. Завтра приступай к новому рассказу.

Жюль пришел в редакцию «Семейного музея» первым, и его немедленно пригласили в кабинет редактора. Пьер Шевалье взял рукопись и стал читать ее бегло и, казалось, невнимательно. Перевертывая страницы, он поглядывал на Жюля, стряхивая пепел сигары на головы героев. Жюль сидел на краешке кресла. Он думал о том, что рассказ, в крайнем случае, можно отдать и за пятьдесят франков. Деньги – статья очень важная, но гораздо важнее увидеть свой рассказ на страницах журнала. Пятьдесят франков – это очень много денег. Тридцать нужно отдать в мясную и хлебную лавки, шесть – стирка белья, три….

– Беру, – сказал Пьер Шевалье.

– Вы думаете? – бледнея от радости, произнес Жюль.

– Наверное знаю! Видите, я пишу: в набор. Рассказ пойдет в следующем номере. Долго писали?

– Месяц, – ответил Жюль. – Думал две недели. Очень много бумаги пошло на черновики.

Редактор поморщился:

– Так нельзя, земляк. Изнурительная работа. Три рассказа в месяц – вот норма. Ну-с, научитесь, привыкнете, а пока поздравляю. Деньги можете получить в субботу.

– Сколько? – Жюль опустил голову, закрыл глаза.

– Как я и говорил – семьдесят пять франков. Когда принесете новый рассказ? Мне хотелось бы… Вот, например, этот воздушный шар, – он указал на картинку, висевшую ка стене. – Напишите что-нибудь про этих господ в корзине. Жду. Желаю успеха.

Семьдесят пять франков… Это, конечно, очень хорошо, но разговор шел о ста франках. Пьер Шевалье не так давно назвал именно эту цифру. Почему же он передумал? И даже не извинился… А еще земляк… Пел, как райская птичка, обещал, умасливал, просил. Что поделаешь, придется до поры до времени терпеть, молчать, не ссориться, брать то, что дают. Быть может, наступит время, когда дадут в три раза больше.

Жюль пришел домой, снял с полки свою картотеку, посмотрел, что есть в ней о воздухоплавании. Очень немного, да и то уже весьма устарело, хотя бы только потому, что в таком-то столетии упоминается воздушный шар, еще спустя пятьдесят лет – тот же воздушный шар, и спустя сто лет – опять воздушный шар. Различные города, разные фамилии, но суть одна и та же: воздушный шар неизменен…

Жюль отложил карточки и задумался. В сущности, ничего не стоит написать рассказ о приключении с воздушным шаром. Придумать какое-нибудь приключение, связанное с полетом, например нападение орла. Поговорить о природе… Редактор журнала таким именно и представляет себе рассказ, который, несомненно, будет принят, оплачен (семьдесят пять франков…) и напечатан. Подписчики журнала прочтут рассказ и забудут его через полчаса. Гм… Стоит подумать об этих подписчиках и покупателях. «Семейный музей» читают главным образом подростки – самый благодарный, самый требовательный читатель, независимый и неподкупный. Жюль на себе испытал действие и влияние книг. Если в них описывается путешествие – самому хочется поездить по белу свету. Если книга изображает доброго, умного, великодушного человека – самому хочется стать добрее, чище, лучше. Если молодому читателю рассказать о воздухоплавании, а потом дать сведения о географии Альп, то такой рассказ, само собою, превращается в нечто полезное, современное, нужное. Кроме того – о, это самое главное,– следует заглянуть в будущее воздухоплавания: что там? Сегодня воздушный шар, а завтра?

Таким образом, рассказ о перелете, скажем, через Альпы превращается в интереснейшую лекцию о науке. Иначе за каким чертом, простите за выражение, висеть раскрашенным картинкам в приемной и кабинете редактора!

Только в рассказе будет не пятьсот строк, а больше. «Первые суда Мексиканского флота» испорчены тем, что их в угоду редактору пришлось сокращать. Но ничего, пусть будет пятьсот строк в журнале, – потом можно прибавить, развить, и тогда рассказ увеличится вдвое. Но всё непременно должно быть коротким.

На следующий день Жюль занял место за длинным полированным столом в читальном зале Национальной библиотеки. Он выписал историю воздухоплавания, и ему дали две книги. Он попросил всё, что имелось в библиотеке о природе Альп, и ему дали географический атлас и книгу «Ботаника горных вершин». Он попросил снабдить его хорошей картой Альп, и перед ним оказалась тяжелая и толстая книга – атлас Европы.

Ему хотелось есть и пить, но ему не хотелось уходить из читального зала. Он делал выписки, набрасывал план рассказа, наскоро записывал отдельные сценки, разумно полагая, что связать их в одно целое он сумеет дома. Жюль покинул библиотеку самым последним. Он шагал по улицам Парижа, и ему казалось, что он только что возвратился из фантастического путешествия на воздушном шаре.

Иньяр наигрывал бравурные опереточные мотивы. Жюль в изнеможении опустился в кресло.

– Великий Моцарт! – обратился он к своему другу. – Беги в лавку. Купи хлеба, масла, вина. Как можно больше – сколько хочешь. Деньги поищи в своем кошельке.

Жюль ел и писал. Работа доставляла ему такое большое удовольствие, что он встал из-за стола только под утро, когда Иньяр еще крепко спал. Рассказ наполовину был готов.

Через день рассказ был готов окончательно. Жюль переписал его и понес в «Семейный музей». Пьер Шевалье извинился: «Очень занят, сейчас читать не буду, оставьте, спасибо, зайдите во вторник ровно в три, желаю удачи…»

Ровно в три во вторник Пьер Шевалье сказал Жюлю:

– Написано бойко, занятно, со знанием дела, можно подумать, что рассказ написан ученым. Но какой же вы ученый! Вы сунулись не в свое дело. Нам нужны приключения и еще раз приключения. Наш читатель требует кладоискателей, морских битв и святой материнской любви. С вашим воздухоплавателем ничего не случается. Взгляните на этих господ, курящих трубки. Неужели так-таки ничего нельзя сделать с ними? Эти полоумные люди курят под оболочкой шара! Из трубок летят искры. Сумасшедшие, право, сумасшедшие!..

Жюль встрепенулся:

– Сумасшедшие?..

Он подумал о чем-то. На лице его проступила едва видная улыбка.

– Спасибо, – сказал он. – Через три дня вы получите рассказ с приключениями. До свидания. Только я ничего не меняю ни в конце, ни в начале, – история и география остаются. Можно?

– Физика, математика, медицина – что хотите, – махнул рукой редактор. – Только дайте приключения! Придумайте сумасшедшего, и вы получите сто франков.

Сумасшедший уже вошел в сознание Жюля и удобно расположился там.

– Не боги горшки обжигают, – сказал Жюль Иньяру. – Редактор хочет сумасшедшего – он получит его.

– Представь себе, мой друг, – отозвался Иньяр, – горшки обжигают боги, именно они, и никто другой. Тот, кто знает, как сделан горшок.

– А я говорю в том смысле, что рассказ не пострадает оттого, если в корзину воздушного шара я посажу сумасшедшего. Он бежит из больницы, прячется среди мешков с балластом… Гм… Тут что-то не так. А второй воздухоплаватель… Как быть с ним? Надо подумать.

– Да, мой друг, мы пока что приготовляем горшки для обжига. Мы еще слепо слушаемся заказчика. Надо, чтобы они писали под нашу диктовку. Чтобы они плясали под нашу дудку.

– Уходи, Иньяр, ты мне мешаешь обжигать мой горшок, – сказал Жюль. – Сядь за рояль и побренчи что-нибудь веселое, – я начинаю прямо с сумасшедшего.

Новый рассказ назывался «Путешествие на воздушном шаре». Первые две страницы посвящались истории воздухоплавания, на страницах третьей, четвертой, пятой и шестой читателю преподносились захватывающие приключения воздухоплавателя, потерявшего рассудок под облаками; на седьмой и восьмой страницах Жюль развязал сюжетный узел и закончил рассказ описанием местности, схожей с пейзажем Альп.

Пьеру Шевалье рассказ понравился.

– В субботу вы можете получить…

– Сто франков, – торопливо вставил Жюль. – Кажется, именно эту цифру вы и хотели назвать, дорогой земляк?

Редактор промолчал. Однако в субботу Жюль получил только восемьдесят франков.

Рассказ «Путешествие ка воздушном шаре» появился на страницах журнала спустя две недели. Жюль прочел его вслух, и он ему не понравился, – не потому, что сумасшедший был нелеп и даже комичен, но потому, что научная часть рассказа была принесена в жертву традиционно понятой занимательности.

Жюлю уже не нравился и журнал. Видимо, из всех кушаний редактор любил те, которые пожиже и послаще, а цвета розовый и голубой предпочитал всем другим. Он просил Жюля написать еще два-три рассказа «на любовную тему».

– Только поменьше объятий и поцелуев, побольше нежных прикосновений и вздохов! Мой вкус терпит урон от таких рассказов, но наш журнал читают солидные папаши и мамаши, мы обязаны быть нравственными людьми. Напишите о том, как приятна прогулка с любимой, как чисты ее молитвы перед распятием, когда она ложится в постель рядом со своей матерью, которую ей приходится содержать на свой скромный, но вполне достаточный для безбедного существования заработок.

– Вы шутите? – спросил Жюль.

– Шучу я только дома, – ответил редактор. – Через неделю после того, как будет напечатан такой рассказ, мы получим три сотни писем с просьбой дать в журнале портрет автора. Хотите?

– Розовое и голубое? – рассмеялся Жюль.

– Голубое и розовое – вы угадали. И тут я разрешаю и химию, и физику, и прочую фармакопею. Наворачивайте сколько угодно.

– За семьдесят пять франков?

– Сто! Сто десять! После того, как мы дадим ваш портрет, вы будете получать сто двадцать пять франков.

– А как быть с приключениями?

– Приключения должны быть такие, как в библии, земляк! Чистые, неземные, непорочные.

– Возлюбленная героя может вознестись на небо?

– Может. И вернуться обратно. И рассказать о том, что там, наверху.

– Меня и вас убьют за такой рассказ, – совершенно серьезно заметил Жюль.

– Букетами цветов и восхищенными взглядами, земляк, – уточнил редактор.

Пришло письмо из Нанта, от матери. Мадам Верн прочла рассказ сына «с чувством восхищения и радости». Пьер Верн сделал приписку: «Я тоже читал про корабли и сумасшедшего. Я в тревоге, – здоров ли ты, мой дорогой Жюль?..»

Глава десятая

Всё великое просто, но оно дается большим трудом

Прочел рассказы Жюля и Барнаво. Старик расплакался, целуя своего мальчика и поздравляя с успехом.

– Теперь о тебе знает весь мир, – сказал он, всхлипывая. – Все читают и говорят: «Ах как вкусно, ах как гениально!» Ты молодец! Ты переплюнешь самого Дюма!

– Не преувеличивай, Барнаво, – печально отозвался Жюль. – Я написал чепуху; ты это и сам хорошо понимаешь. Ты просто любишь меня, и тебе кажется…

– Не кажется, а вижу, что ты прославишься на весь мир. Только доживу ли я до этого дня?.. Пока что тебя читают и хвалят. Придет время, когда будут удивляться и завидовать. Да, я люблю тебя, а настоящая любовь – это… это… дай вспомнить… гипербола! Может быть, мы правы только тогда, когда преувеличиваем, мой мальчик. Вот как это сделал я в тот день, когда ты родился. Как хорошо работала в то время моя голова! И за себя и за мадам Ленорман, ха-ха!…

Жюль спрашивал себя: «Что делать дальше? Превратиться в Иньяра от литературы и так этим Иньяром и остаться?» На этот вопрос он отвечал суровыми фактами: «Я уже превратился в Иньяра, – журнал приключений, голой выдумки и плохих рассказов на семейно-бытовые темы широко раскрыл передо мною свои двери и даже обещает портрет на первой странице: „Наш дорогой сотрудник Жюль Верн за рабочим столом“… Сочиняй, пиши, отдайся целиком ремесленной работе, и у тебя будут деньги и известность. Капля точит камень не силой, а… Любому школьнику известно это нехитрое изречение…»

Жюль знакомился с биографиями писателей, – его интересовало, в каком именно возрасте человек приобретал положение и известность. Биографии говорили, что прочное материальное положение и известность чаще всего приходили очень поздно – в конце жизни писателя, когда сил оставалось немного, когда фантазия тускнела, а воображение складывало крылья. Попадались такие биографии, в которых известность приходила после смерти. При жизни человека не признавали, он всегда во всем нуждался, у него была большая семья, но он упрямо и бесстрашно шел своим путем, осыпаемый бранью завистников и дураков. Чему же завидовали? Таланту, упрямству, бесстрашию… Типической биографией Жюль считал ту именно, когда популярность росла годами, – писатель заслуживал ее трудом, терпением, выносливостью…

Часто известным и богатым становился тот, кто не заслуживал этого, – какая-то загадочная сила препятствовала тому, чтобы читатель знал того, кто ему особенно был нужен. Жюль приходил к выводу, что, следовательно, суть в помощи случая, в удаче, – судьба почти всегда являлась распорядителем и распределителем благ, и эта судьба почти всегда жестоко несправедлива…

От писателей он переходил к ученым, изобретателям, и здесь он видел иную картину: известным чаще всего делалось само изобретение, открытие, но не имя человека. Тот, кто читал Гамлета, неминуемо знал имя автора этой трагедии. Читатель любит «Робинзона Крузо» и, естественно, запоминает на всю жизнь сочинителя этой необыкновенной книги – Даниэля Дефо. Спроси, кто написал «Дон-Кихота», и девяносто девять из ста ответят: Сервантес. Но собери сто, двести, триста человек и спроси: кто изобрел карманные часы? Ответят очень немногие, и, может быть, как раз те, у кого нет карманных часов. Спроси шахматиста, знает ли он что-нибудь из истории этой игры, и он смущенно улыбнется. Кто изобрел машину, делающую бумагу для книги, кто и где впервые сделал бумагу? Кто изобрел печатный станок? В каком году и где напечатана первая книга? Человек ответит: «Я читаю Рабле, книга мне нравится, но я не обязан знать все то, что, наверное, и вам знакомо понаслышке…»

– А вот я всё это знаю! – сказал однажды Жюль.

– Хвастунишка, – незлобиво заметил Иньяр.

– Пусть хвастунишка, это ничего не меняет. Ответь мне, музыкант и композитор, – кто изобрел инструмент, на котором ты играешь? Кто научил людей записывать музыку на бумаге? Ну, отвечай, кто изобрел фортепьяно?

– А ты знаешь? – спросил Иньяр, иронически насвистывая.

– Знаю, – Жюль вскинул голову. – Только тебе что ни говори, всё сойдет за истину. Назови тебе Кристофори и тысяча семьсот одиннадцатый год или что-нибудь другое – ты всему поверишь!

– Кто же изобрел инструмент, на котором я играю? – спросил Иньяр, крайне заинтригованный этим своеобразным экзаменом. – Ты сам-то знаешь ли?

– Я только что назвал имя и год. Ну, теперь спрашивай меня! По любому предмету!

– Хорошо… Скажи – кто изобрел блинчики с вареньем?

– Ты вздумал пошутить, а на самом деле задал очень серьезный вопрос, Аристид. Блинчики с вареньем и все прочие вкусные вещи изобрел голодный человек.

– А мне думается – пресыщенный, – убежденно проговорил Иньяр.

– Нет, голодный. Изобрела его мечта, когда он, фантазируя, насыщался всем, что только мог придумать. Он изобрел, а сытые приготовили и съели!

– А ведь так часто бывает, Жюль, – серьезно заметил Иньяр, ероша свою шевелюру. – Возьмем, к примеру, твоего Блуа; ты сам говорил, что…

Одни открытия пропадают, другие, не доведенные до конца каким-нибудь Пьером, реализуются руками и смекалкой какого-нибудь имеющего связи Франсуа… Сейчас время для самой плодотворной, самой лихорадочной работы изобретателей, ученых, техников, – одно открытие следует за другим, а что именно будет открыто завтра? Чего не хватает веку, обществу, людям, отдельному человеку?

Жюль набросал на бумаге наименования необходимых людям вещей. Есть пароход, плавающий по воде, но, кажется, нет парохода, плавающего под водою. Паром пустить такое судно в движение, конечно, нельзя. Чем же, в таком случае? Стоит подумать. В детстве Жюль фантазировал: как забраться на Луну?.. Чего проще – протяни рельсы и пусти поезда, взаимно друг друга подталкивающие… Сегодня он смеется над этой чепухой. Сегодня ему кажется, что для этой цели потребовалось бы пушечное ядро. Ну, а как быть с людьми, которые пожелают совершить такое заманчивое путешествие? Найдется же смельчак, и, наверное, не один, а много. «Гм… Следует подумать над этим, познакомиться как можно глубже с баллистикой, с… „Ох, жизни, кажется, не хватит на то, чтобы всё знать, всё прочесть! А на что и дана эта жизнь, в самом деле!“

Для своего возраста Жюль знал много. Применение накопленных знаний, по его собственному мнению, тормозилось тем, что ему всё не удавалось найти подходящие условия. Не редактор же «Семейного музея» и есть эти «подходящие условия»! И не Аристид, – этот советует плыть по течению, поставлять литературный товар редакциям и таким образом постепенно делать имя и деньги.

На одной из главных улиц Парижа открылась маленькая выставка технических новинок – целая коллекция необходимых человеку вещей. Она помещалась в магазине хозяйственных принадлежностей. Ничего особенного – вещи, потребные кухарке: мясорубка, кофейная мельница, нож, снимающий шелуху с картофеля, песочные часы «Модерн», капканчик для мышей. Ничего нового, и в то же время не скажешь, что пред тобою вещи давным-давно знакомые. В конструкцию мясорубки и кофейной мельницы внесли две-три детали, ранее неизвестные. По словам продавца, новая мясорубка приготовляет фарш вдвое мельче и втрое быстрее, а кофейная мельница устроена так, что вы имеете возможность получить кофе любого размола, кто какой любит. А капканчик! В старой мышеловке животное попадало в безвыходное положение, и только. Сейчас животное страдает и мучится. И уйти не может. Правда, тут имеется одно «но»: в этот капканчик могут угодить кошка или собака; вот эта хитроумная деталь устроена так, что с нею надо обращаться осторожно, не то придавит палец и человеку. Ребенку она оторвет палец, размозжит его.

Жюль рассматривал выставленные на прилавке диковинки – «новейшие изобретения», как заявляли продавец и плакаты. А что во всех этих вещах нового? Над чем работала мысль мастера, делающего эти вещи? Раньше они продавались? Да, их можно было купить и десять лет назад, но вещи эти были примитивнее, проще по конструкции и сложнее в пользовании. Теперь наоборот. Не так давно карандаш нужно было очинивать ножиком, теперь появилась машинка; сунешь карандаш в машинку, повернешь десять – двенадцать раз – и готово, пиши. Пользование облегчилось, но то, что дает возможность пользоваться, усложнилось: в этой точилке семь деталей, она могла возникнуть только после того, как некоторое время карандаш очинивался ножиком. Да и карандаш, – давно ли появился он!..

Сперва была обыкновенная лодка, сделанная из дерева. Потом ее заменило, не изгнав из пользования вовсе, парусное судно. За ним пришло паровое. Несомненно, что дальнейшее развитие позволит судну, плавающему на воде, уйти под воду… Так… Ну, а теперь окинем взглядом мостовую Парижа, освободим от лошади коляску, дадим коляске возможность двигаться без помощи лошади… Поднимем коляску на воздух. На воздух? Но может ли что-нибудь подняться на воздух, если это что-то тяжелее воздуха?

Жюль облокотился о прилавок, раздумывая и размышляя. Продавец спросил его – что же ему угодно?

– Неужели вы не хотите подарить вашей жене или матери кофейную мельницу? Так недорого! А капканчик! Простите, но у вас, наверное, водятся мыши! Фи, какая гадость! В течение трех – пяти суток с помощью этого капканчика вы навсегда освободите свое жилье от этих противных грызунов!

Жюль сказал, что он берет капканчик. Мышей у него нет, но эта машинка будет напоминать о… о… как бы это сказать…

– Старой мышеловке, – подсказал продавец. – Когда животное сидело в одиночной камере и ожидало казни.

Жюль покачал головой.

– Не совсем так, но очень близко к тому, о чем я думаю, – ответил он.

Забавно, однако, что мысль человека особенно изобретательна там, где дело касается капканчика! Любопытно – кто придумал эту штучку? Этот человек в потомстве своем непременно даст изобретателя какой-нибудь пушки или яда. Капканчик…

В этот капканчик уже попалось воображение Жюля.

Глава одиннадцатая

Таинственный остров

В такой день нельзя сидеть дома: всё в Париже цветет и благоухает, на бульварах поют бродячие артисты, звучат арфы, скрипки и мандолины, двери магазинов открыты настежь, окна прикрыты цветными жалюзи, по торцам мостовой катятся коляски и ландо. Так жарко, что кучеру лень поднять свой бич над спиной лошади, а Жюлю не хочется сказать кучеру: «Остановитесь, мне нужно сойти, – иначе чем я расплачусь с вами?..»

Всё же пора выходить и расплачиваться. Жюль спросил, сколько он должен уплатить за прогулку. Кучер приподнял над головой свой цилиндр и принялся подсчитывать:

– Булонский лес и бульвары до Мадлен – один франк. Двадцать минут ожидания у кафе «Америкен» и полчаса ожидания у Нотр-Дам – один франк. Затем мы ездили к Пантеону, обогнули Люксембургский сад, вы не менее получаса задержались в Сорбонне – еще полтора франка. Потом – площадь Этуаль, оттуда…

– Почему бы вам не догадаться было остановить меня! – воскликнул Жюль.

Кучер надел цилиндр, вынул из кармана своего расшитого позументом сюртука носовой платок, отер им лицо, шею и затылок и, посмеиваясь, продолжал:

– Возле дома, где фирма «Глобус», я ожидал вас двадцать минут. Затем…

Жюль перебил:

– Вы хотите сказать, что ожидания по вашей таксе расцениваются дороже поездки, – не так ли? Остановка дороже движения?

– Совершенно верно, – улыбнулся кучер. С кого же и взять подороже, как не с провинциала, вздумавшего обозревать Париж с высоты двухместного экипажа! Открыто и прямо кучер не говорил этого, но его арифметика сказала именно это, и Жюль с тоской ожидал, когда же кучер закончит перечисление остановок и назовет роковую цифру…

– Когда я ожидаю вас, – сказал кучер, – я лишаю себя возможности возить других; понимаете? Это есть вынужденное бездействие, за которое взыскивается вдвое.

– Сколько с меня? – нетерпеливо спросил Жюль и добавил, что проезд по железной дороге обходится много дешевле.

Кучер согласился:

– Совершенно верно, но вагону железной дороги очень далеко до лакированного, на рессорах и шинах, экипажа. Короче говоря…

– Сколько? – спросил Жюль и закрыл глаза.

– Шесть франков, сударь!

– Возьмите семь! – обрадованно произнес Жюль. – Вы хороший, умный человек! Вы не из Нанта?

– Я коренной парижанин, – с достоинством ответил кучер. – Желаю веселиться!

Ловко! Прокатиться по центральным улицам Парижа, зайти в кафе, чтобы наскоро позавтракать, узнать в «Глобусе», когда принимает директор, заглянуть в швейцарскую к Барнаво и с ним посидеть четверть часа, издали полюбоваться на цветники Люксембургского сада, издали послушать музыку военного оркестра в Булонском лесу и за всё это уплатить шесть франков, то есть не шесть, а семь… Дорого? Если и недорого, то очень много денег!

К черту деньги! Нужно думать о сюжете пьес из жизни богемы, населяющей Латинский квартал, – для этого-то Жюль и нанял экипаж и, наблюдая парижскую суету и толкотню, про себя строил этот сюжет, задумывал входы и выходы действующих лиц. Будь она неладна, эта богема и Латинский квартал! Изволь давать в каждом акте куплеты и песенки, а под занавес преподнести зрителю винегрет из куплетов, не менее пятнадцати штук, по двенадцать строк в каждом… Ничего не поделаешь – традиция, обычай, канон…

– Ты сочиняй, сочиняй, – торопил сегодня утром Жюля Иньяр. – Не тревожься, что получается не так, как тебе хочется, – к черту хороший вкус и высокие требования! Дай мне поскорее песенку, и я к вечеру выну вот из этого рояля готовую музыку!

У Иньяра получается. Он работает легко и не без вдохновения. Это конькобежец, фокусник, прыгун. В час дня он получает текст, в шесть вечера получайте музыку. И мотив свеж, приятен, легко запоминается; если и заимствован, то весьма и весьма незаметно, – так, два-три чужих такта… Только опытный человек, знаток музыки найдет здесь прямое подражание или попросту плагиат. Иньяр уже превратился в ремесленника. Когда-то он говорил: «Я буду, подобно портному, выдумывать собственный фасон и покрой, – я буду законодателем моды!..» Сейчас он шьет по готовым выкройкам и, что называется, в ус не дует.

Жюлю казалось, что и в его лице идет сейчас по улицам Парижа такой же ремесленник от литературы, затрачивающий немало труда и сил на изготовление пустяков. Это почти то же самое, как если бы представить, что на создание бабочки-подёнки природе понадобилось бы месяца три, не меньше. Девяносто дней работы на то, чтобы красивое крылатое существо, родившись утром, кончило свое существование в полночь. Для чего? Кому это нужно?