Жюль Верн

– Ваши корабли повезут колониальные товары, золото и оружие, – сказал Жюль, сосредоточиваясь на своей мысли.

– Товары – это хорошо, – огласился Корманвиль. – И золото – тоже неплохо. Но вот оружие… не понимаю, о каком оружии вы говорите.

– О ружьях, пушках, – лукаво подмигивая собеседнику, ответил Жюль. – Вы, кстати, обратили внимание, как часто употребляет огнестрельное оружие почтенная Америка? Против негров и индейцев, которым она не дает спокойно жить. Вы с головой ушли в ваше кораблестроение и не видите, что делается за бортом ваших судов. Восемь десятых всего флота Британской империи, например, служат целям захвата и подчинения.

Корманвиль возразил:

– Я имею в виду добрую, хорошую торговлю, я имею в виду крепкие, большие корабли, культурные свчзи между народами, я мечтаю… Чему вы улыбаетесь?

– Моим собственным мечтам, – ответил Жюль. – Спаси вас бог от такой практики! Я, как вам известно, немножко юрист, я неудачник, и, быть может, моя удача в том, что я неудачник-юрист!

– Вас ждет удача на другом поприще, – сказал Корманвиль.

– Где? Когда? – спросил Жюль. – Только одному вам скажу вполне откровенно, потому что чувствую к вам сердечное расположение: мои мечты о деятельности в области науки похожи на ваши корабли. Я нагружаю их продуктами моей фантазии; фантазия эта осуществляется, – всё осуществляется рано или поздно, – и мое ружье, отправленное для охоты на диких зверей, будет употреблено во зло: из него станут палить в людей. Порою я думаю, – грустно продолжал Жюль, – что должна появиться совершенно новая наука – наука перестройки всего мира, наука о том, как сделать людей счастливыми…

Он пожал плечами, выжидательно глядя на собеседника.

– Вот вы инженер, – продолжал он, – вы умеете хорошо и надежно строить корабли. Люди других профессий оснащают ваши корабли всеми чудесами современной техники; я говорю – чудесами, так как и в самом деле чудесно всё, что делают мозг и руки человека. На вашем корабле проводят освещение, возможно, электрическое, устраивают разные средства связи со всем миром…

– Какие именно? – прервал Корманвиль.

– Не знаю, это надо придумать, исходя из того, что сделала наука сегодня. Пока мы придумываем нечто теоретическое, люди практически опередят нас. Фантазия опередит технику, вот увидите! Ваш корабль в состоянии делать сказочное количество миль в час. Он уходит под воду. Но дело не в этом…

– В чем? – нетерпеливо спросил Корманвиль. – Я слежу за ходом вашей мысли, она оригинальна, умна, – продолжайте!

– Для чего всё это – вот что неясно для меня. – Достаточно ли одной техники для счастья человека? Вот вы инженер; у вас есть знания, вы мечтатель. А если вы о чем-то мечтаете, – значит, вы что-то можете. Мечта родится в сознании человека тогда, когда он уже, пусть и неясно, видит нечто в будущем. Мечта – крылья. Это аппарат для летания в области догадок и предположений. Скажите – в каком государстве, при каких обстоятельствах вы сполна станете инженером? Подумайте сами над сутью слова: инженер. Не просто, не только наименование профессии, но и способность потрудиться ради того, чтобы, скажем, корабль был построен по образцу мечты всего человечества! Ох как трудно мне выражать мысли, как мало я знаю, мой друг!

– Любопытно быть инженером на необитаемом острове, – произнес Корманвиль и рассмеялся.

Жюль пытливо оглядел его, ударил в ладоши.

– Браво! – воскликнул он и стал аплодировать. Надар и Онорина удивленно посмотрели на него. – На необитаемом острове! Чудесно! В каком-то мире, где об юристах и понятия не имеют, адвокаты там вовсе не нужны, потому… потому… – он щелкнул пальцами.

– Робинзон уже написан, – вздохнув, словно сожалея об этом, сказал Корманвиль. – Робинзона читают мальчики на всем земном шаре, эта книга – своеобразный учебник для детей, нечто вроде поваренной книги: как сделать вещи, когда продукты для этого имеются. Выражаясь языком книги для хозяек – как сварить суп, если для этого…

– Мы близко подошли к какой-то серьезной идее, – сосредоточенно проговорил Жюль. – Кстати, Робинзон. Он строил и добывал для себя, только для себя одного. Он думал о своем благе, – потом он занялся колониальной политикой. Советую еще раз прочесть эту книгу. Я, говоря с вами, имею в виду общество, группу людей, для блага которых работает инженер Корманвиль. Погодите, постойте, одну минуту, – а что, если вы сейчас находитесь в положении Робинзона! Вы думаете только о себе. Гм… В таком случае недалеко и до мысли, что техника поможет человеку во всех его затруднениях. Не так? Если не так, тогда что же именно?

– Будем честно исполнять то, что нам поручено, – сказал Корманвиль.

– И мечтать, – добавил Жюль. – Вы на верфях, а я за письменным столом. Ничто не пропадает бесследно, один вид энергии переходит в другой. Будем пчелами: с каждого цветка по капле нектара. Идущие за нами будут работать лучше, они исправят нас там, где мы ошиблись, но мы обязаны кое-что приготовить для них.

– Важно знать, что именно приготовить дли потомков, – сказал Корманвиль. – До сих пор мы видим нечто другое: большая группа людей думает и заботится о себе, и получается так, что она тем самым полезна своим единомышленникам. Я думаю о народах…

– Народам поможет наука, – убежденно произнес Жюль.

– Правильно, – вмешался Надар. – Наука и техника, ничто больше. На следующей неделе мы летим на моем воздушном шаре – хотите?

– Что ж… – неуверенно, поглядывая на Онорину, сказал Жюль. – С удовольствием.

– А это не опасно? – встревоженно обратилась к Надару Онорина.

– Со мною совсем никакой опасности, – хвастливо проговорил Надар, закручивая свои усы. – Может быть, угодно будет и вам, мадам?

– Оставьте меня в покое! И не соблазняйте Жюля!

Полет Жюля с Надаром на «Гиганте» состоялся несколько лет спустя. Онорина отговорила своего мужа от полета перед тем, как ему отправиться в путешествие.

– Но ведь мое путешествие опаснее, – убеждал Жюль. – Чужая страна, чужие люди… А Надар…

– Вот именно – Надар, – повторила мадам Верн. – Сумасшедший человек, на которого нельзя положиться. Он тут такое мне говорил! Хорошо, что ты ничего не слышал.

Глава восемнадцатая

Канун второго рождения

Жюль побывал в Лондоне, Глазго, он посетил лондонские верфи, где видел на стапелях строящийся гигантский пароход «Грейт-Истерн»; на нем он, и сам о том не подозревая, позже совершил путешествие в Америку. Жюль выходил в море на маленьких и больших судах и большую часть времени проводил в машинном отделении, изучая работу механизмов. Жюль посетил угольные и железнорудные шахты, прядильные фабрики, доки на Темзе. Всё виденное произвело на него сильное впечатление, но впечатление наиболее глубокое оставил в нем бесхитростный рассказ матроса, пережившего ужасы кораблекрушения. И когда Жюль спрашивал себя – почему рассказ этот действует на него сильнее и глубже реальной действительности, то отвечал так: «Реальное, виденное мною, представимо, его я и сам могу изобразить, но испытанное человеком… Здесь необходимо самому быть в его положении, чтобы отказаться от домысла и выдумки – необходимейших элементов искусства. Американский писатель Эдгар По – отличный, талантливый выдумщик, но его выдумка нереальна, он выдумал выдумку, его фантазия лишена научной опоры. Я и сам в состоянии придумать любое происшествие в пределах Африки или Америки, но переживания человека должны быть изучены. Потому-то на меня так сильно подействовал рассказ матроса, пережившего кораблекрушение».

Жюль пополнел, отпустил бороду.

– Вы похожи на профессора, – почтительно сказал Барнаво.

– Прежде всего – не вы, а ты, а потом – я не похож на профессора.

– Простите, я хотел сказать – на академика, – поправился Барнаво. – Вам нужно пустить по животу золотую цепочку, надеть очки, – непременно золотые, – взять в руки портфель и начать переделывать законы. Беззаконие, насколько мне кажется, состоит в том, что очень много законов. С каждым годом их становится всё больше. Это как прутья железной решетки, за которой сидит ни в чем не повинный человек. Вы хотели рассказать о матросе… Вы многое видели, сударь!

– Я видел фабрики, заводы, верфи, я двадцать суток провел на корабле, меня дважды укачало до полусмерти. Я видел рабочих, инженеров, техников, всё это очень интересно и поучительно, но самое интересное… Садитесь и слушайте.

Валентина и Сюзанна сели подле матери на диване. Барнаво расположился на полу, на огромной пушистой шкуре белого медведя.

– Шесть суток носило моего матроса по океану, – начал Жюль. – Он держался за обломки разбитого корабля. Он пил собственную кровь, надкусывая язык, и всё же не терял надежды на спасение, хотя ежеминутно был готов к смерти. На седьмые сутки его прибило к берегу. На кого он стал похож! Спина сожжена солнцем, разъедена солью, волосы выпали, зубы расшатались, язык распух. Матрос спал на берегу двое суток подряд – лег и сразу уснул. Проснувшись, он направился на охоту. Он полз подобно червяку и вскоре достиг деревни, где жили дикие племена. Они приняли его за божество, – он научил их многим полезным вещам, он был с ними добр и ласков. Он прожил у дикарей полтора года и очень неохотно расстался с ними. Спустя год, когда ему довелось плыть мимо этого острова, он попросил капитана высадить его на берег и на обратном пути снова взять на борт. Капитан отказал в этой просьбе. Что же делает, матрос? Он прыгает за борт и плывет к острову, к своим друзьям.

– Воображаю, как они встретили его, – заметил Барнаво.

– Должен огорчить тебя, – сказал Жюль. – Мой матрос нашел только двух дикарей, все остальные, а их было сто пять человек, погибли в бою с англичанами. Англичане хотели поработить этих мужественных, умных, великодушных людей, но они встали на защиту свою с оружием в руках – с пиками, самострелами, топориками… Горсточка европейцев разбила островитян. Двоим удалось спастись. Мой матрос звал осиротевших друзей к себе, на свою родину, но они отказались. «Тогда я останусь с вами», – сказал он.

– Правильное решение, – заметил Барнаво.

– Однако, – продолжал Жюль, – недели через две-три над океаном показался дым из труб корабля. Островитяне с ужасом наблюдали за ним: куда он направится? Он вскоре пристал к острову; это прибыли просвещенные европейцы. Они водрузили свой флаг на здании, которое очень быстро было построено, поработили гордых туземцев и вообще расположились на острове как у себя дома.

– Эти бедные дикари умерли от горя, – произнесла Сюзанна тоном утверждения, а не догадки.

– Ты угадала, – сказал Жюль. – Они умерли от горя. Свободные люди не пережили рабства. Мой матрос, не дождавшись возвращения своего корабля, поступил на службу к англичанам. «Это ненадолго, сударь, – сказал он мне, – рано или поздно, но я вернусь на родину». Я полюбил этого человека. Я дал ему наш адрес, – может быть, когда-нибудь он придет к нам. Вот и вся история. Я нарочно кое-что оставил для вашего воображения…

Прошел год. Жюль писал либретто для музыкальных обозрений; денег и славы это не приносило. Пришлось временно прекратить всякую литературную работу и поступить на службу в качестве финансового агента в конторе биржевого маклера Эггли. Знакомые Жюля решили, что он потерпел фиаско, изменил литературе ради доходного места. Жюль только грустно вздыхал, – ему не хотелось разуверять подлинных и мнимых друзей своих в том, что его служба у биржевого маклера есть, по существу, вынужденная передышка, которая позволит ему спустя год-два выступить в литературе во всеоружии своего таланта и тех знаний, которые он, в меру сил и времени, приобретает сегодня.

Служба отнимала у него восемь часов ежедневно. Всё свободное время он проводил в библиотеке за чтением книг по естественным наукам. «Терпение, терпение, терпение, – говорил он себе. И добавлял: – И труд, мой дорогой Жюль!»

Радости в его жизни стало больше: Онорина родила ему сына. Прибавилось забот, они отвлекали от занятий дома и в библиотеке. В маленькой квартире было очень шумно.

– Наш сын много кричит и плачет, – говорил Жюль жене. – Здоров ли он?

– Я покажу его врачу, – отвечала Онорина и уходила с Мишелем из дому.

Она нанимала экипаж и каталась по улицам Парижа или же садилась на скамью в сквере, укачивая горлопана и придумывая изустный текст наставления, полученного ею в мифическом кабинете воображаемого врача. Часа через два она возвращалась домой. Ее муж работал в своем кабинете. Иногда приходил Иньяр, и тогда Онорина вместе с девочками и сыном отправлялись в гости. На часок заглядывал Надар, соблазняя Жюля заоблачными прогулками.

– Завтра я лечу, – сказал как-то Надар. – Не хотите ли со мною вместе?

– Завтра? Только ни слова жене; хорошо? Я скажу ей, что еду за город; что-нибудь придумаю. Ведь мы улетаем ненадолго?

– Судьба, ветер, непредвиденные обстоятельства… – пожал плечами Надар. – На всякий случай скажите, что уезжаете на два дня. Запасы продовольствия и воду я беру на неделю.

– Бог мой, до чего интересно! – воскликнул Жюль. – А не может так случиться, что нас занесет на какой-нибудь необитаемый остров?

– Мечтаю об этом, – ответил Надар.

На следующий день, едва рассвело, Жюль сбегал к Барнаво и попросил своего верного друга в десять утра нанять пятиместный экипаж и заехать за Онориной, а потом…

– Это вроде того, как я возил вас к Дюма, – рассмеялся Барнаво. – Не беспокойтесь, сударь, мой мальчик, месье Верн! Ровно в десять я заеду за вашими дамами, усажу их в экипаж, отпущу на весь день кучера и сам сяду на его место.

– Только, дорогой Барнаво, ты должен увезти моих дам куда-нибудь подальше от Парижа, – таинственно шепнул Жюль. – Ровно в полдень с ипподрома поднимется шар Надара; в корзине вместе с моим другом будет…

– Давай бог, мой мальчик, – дрожащим голосом проговорил Барнаво, осеняя себя крестным знамением. – Только куда же мне прикажете ехать? От воздушного шара не спрячешься…

– Мои дамы и знать не будут, что в корзине вместе с Надаром нахожусь я, – сказал Жюль. – С земли меня не увидят!

– Оно так, – согласился Барнаво, – но завтра об этом весь Париж узнает из газет.

– Пусть, я даже хочу этого, Барнаво, но… это будет завтра. Я успею покататься по воздуху!

– В следующий раз возьмите меня, – просящим тоном проговорил Барнаво. – Я хочу собственными руками пощупать тот потолок, что над нами. Постучать туда, понимаете?

… Дул сильный ветер. Воздушный шар, едва отпустили канаты, взял направление на север, поднявшись выше тысячи метров над землей. Жюль обозревал в подзорную трубу волшебные виды, открывшиеся перед глазами. Внезапно ветер переменился и шар понесло на восток.

– Безмозглое изобретение, – сказал Жюль. – Без руля и без ветрил – плохо. Надо придумать такую машину, которая полетит туда, куда вам хочется.

– Сейчас я всё направлю, – пообещал Надар, возясь с какими-то инструментами. – Мой шар доставит вас куда вам будет угодно.

– На необитаемый остров на Тихом океане, – заказал Жюль.

– Пожалуйста, – хвастливо произнес Надар.

Он принялся мудрить, вертеть и проклинать какие-то клапаны, Жюль тем временем наблюдал за тем, как шар медленно, но неуклонно и верно тянуло к земле. Минут пять назад только в трубу можно было видеть человека, чинившего мост через какую-то речушку, а вот сейчас человек этот виден и без помощи трубы: он оставил работу, поднял голову и смотрит на воздушный шар и его эволюции. Спустя еще пять минут шар стремительно полетел вниз. Надар встревожился.

– А я совсем забыл о духовном завещании, – сказал Жюль. – Знаете что, Надар, – когда ваша тележка спустится еще пониже, я прыгну на землю. Как жаль, что я не взял свой дождевой зонт! Вам это не приходило в голову, мой друг?

Надар ничего не ответил. Он был бледен. Встревожился и Жюль. Париж остался справа. Воздушный шар летел параллельно земле на высоте не выше сорока метров. Взрослые и мальчишки бежали за ним, размахивая руками.

– Что я скажу Барнаво, когда он спросит меня про потолок! – воскликнул Жюль. – Послушайте, Надар, ваша подзорная труба полетела вниз!

– Черт с нею, подумаем о себе, – отрывисто произнес Надар. – Держитесь! Сейчас я попробую зацепиться за деревья. У нас есть все возможности обнять наших близких. Видите рощу? Я держу на нее. Согните ноги в коленях! Крепче держитесь за борт! Подайтесь вперед!

Немедленно после этой команды Жюль почувствовал сильный толчок в грудь, затем корзина завертелась, подобно карусели, и плавно опустилась. Жюлю казалось, что глаза его вылезают из орбит. В ушах звенело.

– Поздравляю с благополучным прибытием, – иронически проговорил Надар, вылезая из корзины. – Где мы? – спросил он у кого-то из толпы, окружившей аэронавтов.

– Фонтебло! – ответили Надару. – Скажите, пожалуйста, а вы полетите еще раз?

Через четыре часа Жюль в наемном экипаже прибыл домой. Ни Барнаво, ни дам еще не было, они возвратились с прогулки в семь вечера. Онорина сообщила о страшной катастрофе с каким-то воздушным шаром.

– Я боюсь, не с Надаром ли несчастье… – сказала она мужу.

– Нет, это не с Надаром, – уверенно произнес Барнаво, оглядывая Жюля с головы до ног. – Это с кем-то другим… И, насколько мне известно, Надар в полном здравии.

– Относительно потолка ничем не могу утешить, – сказал на следующий день Жюль Барнаво. – Не могу утешить в том смысле, что у меня не было возможности постучать в этот потолок…

И откровенно признался жене и Барнаво в своей «воздушной проделке». И в тот же день приступил к работе, намереваясь написать историю воздухоплавания. Для подобной книги материала было в изобилии – от Икара до полетов друга Жюля Верна. Длинный список необходимых пособий Жюль получил в Национальной библиотеке. Снабжал материалом и Надар, – ему посвящалась начатая Жюлем история воздухоплавания. Обещал свою помощь Корманвиль (он на два года уезжал в Россию: крупное техническое объединение и вместе с ним судостроительный завод командировали его в Петербург).

В мае 1862 года Жюшь поставил точку на последней, сто семьдесят шестой странице. В каждой странице сорок две строки.

Получилась солидная рукопись.

– Исполни мою просьбу, – обратился Жюль к жене. – Сядь вот сюда, я сяду здесь. Я буду читать, ты слушай. Понравится – скажи. Не понравится – не молчи.

– Мне не нравится твой вид, – сказала жена. – Ты опять похудел, оброс бородой. Неужели ты всерьез решил носить бороду?

– Мне тридцать четыре года, – ответил Жюль. – У меня две дочери и сын. Борода – это солидность, борода, как где-то сказал Бальзак, – это свидетельство длительного прощания с прошлым, а прошлое мое – всего лишь минувшее, в нем мало действия и совсем ничего по части воспоминаний. Вот эта рукопись… – он прикрыл рукою страницы своей истории воздухоплавания, – представляет собою претензию мою на то, чтобы получить право на имя Жюля Верна, французского писателя. Слушай.

Он читал три часа и пятьдесят минут. Онорина слушала внимательно первые шестьдесят минут, потом задремала. Она очнулась, когда муж дочитывал шестую главу. Онорина улыбнулась и громко произнесла: «Мой бог!» – желая этим показать всю свою заинтересованность. Ее муж читал с увлечением непомерным, отчего самые скучные страницы становились оживленными, подобно тому, как серая, безрадостная равнина вдруг преображается, когда солнечный луч коснется ее ничем не радующей поверхности. Кое-что, очень немногое, Онорине понравилось, но вся история (Жюль осмелился прочесть всю) показалась сырой, недоработанной, скучной, лишенной блеска и жизни.

Жюль читал заключительные фразы:

«Такова история завоевания воздуха человеком, гением его ума, силы и воображения. Пожелаем же себе самим еще большей веры в то, что только разум и знания завоюют природу, превратят ее в послушное дитя, счастливое и благодарное потому, что ее горячо любят и только поэтому требуют от нее так много, вплоть до открытия самых сокровенных тайн…»

– Устал! Воображаю, как устала ты! Ну, слушаю твою критику…

– Правду, Жюль?

Он вскочил с дивана. Он уже понял, какова будет критика.

– Так вот… Ты, кажется, не заметил, что я на середине чтения уснула. Это случилось по твоей вине…

– Значит, плохо?

Онорина обняла его и заплакала.

– Может быть, и наверное, я ничего не понимаю, ты мне не верь, дорогой мой! Пусть кто-нибудь еще послушает тебя, но мне твоя книга показалась скучной. Длинно, неоригинально, пересказ чужих идей и мыслей. Твои старые рассказы из «Семейного музея» были лучше.

– Завтра же снимаю бороду, – решительно произнес Жюль.

– Не завтра, нет, – только после того, как ты узнаешь отзыв Этцеля, того издателя, к которому тебя посылает Надар.

– Но если он скажет то же, что и ты!

– Догадываюсь, что скажет Этцель, – уверенно, как если бы ей уже было это известно, произнесла Онорина. – Он скажет, что в рукопись твою следует вдохнуть жизнь, сообщить ей движение. Ты написал хорошую лекцию. Он, вот увидишь, предложит тебе написать роман.

– Постой! – воскликнул Жюль. – Помолчи!

Подошел к окну, опустил штору, зажег газ. В комнате стало менее уютно от грубого, пасмурного света.

– Роман? Ты говоришь – роман?

Жюль словно приходил в себя после долгой болезни, поста, добровольной голодовки. Две морщины в форме глубоко вырезанных скобок, в которых были заключены рот и крылья носа, обозначились резче и грубее, но произошло это потому, что Жюль улыбнулся так четко и ясно, что улыбка, длясь мгновение, придала всему лицу подобие бронзы, застывшей навсегда. Онорина смотрела на мужа со страхом и предчувствием чего-то недоброго. Она уже каялась в своей прямоте, боясь за последствия отзыва. Что, если она ошиблась!

– Ты сказала – роман… – повторил Жюль. – Роман… Но почему же я не послушался внутреннего своего голоса, приказывавшего мне писать именно роман, почему?

– Успокойся, – сердечно произнесла Онорина. – Этцель даст тебе совет, что нужно делать с рукописью. Не волнуйся, всё будет хорошо. Ты и наши дети со мною, и мы все подле тебя, не вздумай тревожиться о деньгах. Проживем! Не беда, Жюль! Не в деньгах счастье!

– Беда, моя дорогая, беда! – трагически проговорил Жюль. – Беда в том, что я всё еще не Жюль Верн! Мне скоро сорок, а я всё еще…

– Ты уже научился видеть свои ошибки, это очень много, страшно много! – сказала Онорина. – Не падай духом! У нас всё впереди. Завтра же ты пойдешь к Этцелю.

– Завтра иду к Этцелю, – повторил Жюль. – Сегодня я выслушал критику сердца. Спасибо за нее. Послушаем, что скажет голова…

Глава девятнадцатая

Жюль становится Жюлем Верном

Этцеля называли благодетелем, светлой головой, кладоискателем: под кладом подразумевался талант. Этцель был умный, дальновидный, талантливый, образованный издатель, сам писавший романы и повести для юношества под псевдонимом Сталь. Убежденный республиканец, отбывший срок изгнания до амнистии пятьдесят девятого года, он пользовался популярностью человека смелого и непоколебимого в своих убеждениях. Он умел помочь начинающему, посоветовать опытному литератору, поддержать в беде (чаще всего материального характера) и старого и молодого, закупить на корню всё, что уже написано и может быть написано в будущем тем человеком, в котором он почуял незаурядный талант. Он был скуп на посредственность и щедр на подлинное дарование. Книги, вышедшие под его маркой, отличались прекрасной внешностью, добротностью переплета и бумаги. Этцель приглашал известных художников, они иллюстрировали книги, делали обложки. Этцелю подражали в Германии и Англии. В конце девятнадцатого столетия изданиям его стали подражать в России Вольф и Девриен.

Этцелю приносили плоды долгих бессонных ночей, результаты кропотливых изысканий, образчики ума, таланта, выдумки. Он взвешивал этот тонкий, деликатный товар, подвергал его анализу в лаборатории экономики, коммерции и вкуса, определял степень успеха той и этой рукописи и, зрело обдумав, покупал вместе с рукописью и автора ее – на радость читателям, на счастье автора. Он имел обыкновение заключать договор на десять лет вперед, он умел превратить полюбившегося ему автора в своего постоянного работника, в свою золотую рыбку, с которой он, помня назидательное разбитое корыто и непогоду на море, умел ладить, то есть просить от человека ровно столько, сколько он в состоянии был дать, и еще столько, сколько хотелось Этцелю.

От талантов исключительных, больших Этцель требовал очень много, тем самым воспитывая в них повышенную требовательность к себе, гордость за свою работу, пренебрежение к труду легкому, небрежному, кое-как. Этцель первый издал полное собрание сочинений Гюго и многих других передовых писателей Франции. Богатея сам, он увеличивал благосостояние тех, кто у него печатался. Книги он выпускал быстро и платил без задержек.

Жюля Этцель принял в спальне, лежа в постели. Ему нездоровилось. Он устал. Он не доверял своей бухгалтерии, экспедиторам, наборщикам и курьерам, он знал в лицо членов семьи каждого своего служащего, он сам читал корректуру и ежедневно часа два проводил в типографии. Рано утром, когда голова была свежа и ясна, Этцель садился за работу. В одиннадцать часов он начинал прием.

– Простите, – робко, волнуясь и дрожа, произнес Жюль, останавливаясь на пороге. – Я к вам…

– Дайте мне вашу рукопись, – прервал Этцель и указал на стул подле кровати, перед столиком, заставленным бутылками с вином, закусками, книгами.

Жюль сел, наблюдая за тем, что будет делать Этцель. В большой комнате было полутемно. Этцель был похож на Дон-Кихота; худой, длинноносый, с глазами мечтательно-грустными, длиннорукий и быстрый в движениях, он пробегал взглядом по страницам рукописи, делал пометки синим карандашом, отрывался от чтения, чтобы закурить и улыбнуться, и снова читал, то покачивая головой, то морщась. Некоторые страницы он не читал, а только смотрел, что наверху и внизу, и, перелистывая, длительно останавливался на тех, которые ему чем-либо понравились.

Непроизвольно копируя каждое движение знаменитого издателя, Жюль соображал, что в его рукописи плохо и что хорошо. Этцель чаще всего морщился. Один раз он щелкнул пальцами и сказал: «Ловко!»

– Вы думаете? – привставая, спросил Жюль.

– Вы всё проморгали, сударь! – ответил Этцель.

Прошло еще немного времени. Жюль взял с тарелки кусок холодной телятины, положил его на хлеб и собрался позавтракать, но как раз в это мгновенье Этцель свернул рукопись в трубку, длительно посмотрел на Жюля и сказал:

– Лекция! Вы написали лекцию. Температура вашей рукописи невысока. Кому нужны лекции! Кого заинтересует компиляция! Нужен роман! Он уже есть в вашей рукописи, его нужно вынуть, очистить, причесать. И не история воздухоплавания, а история с воздухоплавателями! Понимаете? Такая книга пойдет. Налейте мне, пожалуйста, мадеры. И себе. Благодарю вас. Будете работать?

– Буду, – ответил Жюль, совсем не чувствуя себя убитым. Он ждал худшего. Он получил ответ, предсказанный Онориной. Она только ничего не сказала о вине и закусках. Мадера оказалась превосходной. Критика Этцеля – обнадеживающей.

– Наука наша на пути прогресса, – продолжал Этцель, то прикладываясь к бокалу с вином, то затягиваясь сигарой. – Кому-то нужно подхватить то, что может дать и уже дает техника. Чуточку прогноза, это не помешает. Если, конечно, на это у вас найдется знаний, способностей, ума. Таким образом мы получим новый жанр. Понимаете мою мысль? В таком случае принимайтесь за работу. А это… – он протянул Жюлю его рукопись, – не пойдет. Ваша история…

Положил руку свою на плечо Жюлю, заглянул ему в глаза, дождался улыбки и только тогда произнес то, что ему чаще всего приходилось говорить молодым авторам:

– Совсем неинтересная история! Возьмите ее. Населите людьми, сочините приключения, главным действующим лицом сделайте воздушный шар. Получится роман, наилучшая форма лекции.

– Мне не найти слов для благодарности, – пробормотал Жюль. – Я так…

– Пейте мадеру, оставьте ваши слова. Возьмите себе в карман дюжину сигар, они из Манилы. Не курите? Бросили? Очень хорошо, очень хорошо, – оттягивая нижнюю губу, певуче проговорил Этцель. – И не огорчайтесь. Мы будем делать интересные вещи. Жду вас в самое ближайшее время. Не торопитесь, но и не медлите. Вы работаете регулярно?

– Шесть-семь часов в сутки, – потупясь ответил Жюль, ожидая, что Этцель скажет: «Мало!»

– Садясь за работу, всегда ли знаете, о чем будете писать?

– Знаю всегда, но только не всегда получается так, как хотелось бы, – ответил Жюль, чувствуя себя учеником перед строгим, но доброжелательным учителем. – Много читаю, – добавил он. – За истекшие пять лет прочел триста научных книг. Скажите – я не совсем безнадежный человек?

Этцель рассмеялся и, в свою очередь, спросил о возрасте Жюля.

– Мне показалось, что вам лет сорок, – сказал он, когда Жюль назвал год своего рождения. – Ну что ж… Увидим, увидим, – он стал потирать свои руки. – Оставьте свой адрес.

Едва закрылась за Жюлем дверь, как Этцель дернул шнур звонка дважды. Явился секретарь, он же главный бухгалтер и кассир.

– Видели? Я говорю о человеке, который только что был у меня. Он придет к нам в конце месяца.

– Романы? Рассказы? – спросил секретарь.

– Пока что нагромождение фактов, хорошо изученных, профессионально поданных. Этот человек присел подле золота и кучи железных гаек и тщательно подобрал все гайки. Я поговорил с ним, намекнул. Возьмите его адрес.

– Его фамилия?

– Верн. Жюль Верн. Недурно звучит, не правда ли? Принесите всё, что сделала типография за вчерашний день. Разберите почту и дайте мне.

Прошел месяц, и Жюль принес Этцелю роман под названием «Пять недель на воздушном шаре»; он стоил автору многих бессонных ночей, непогасимого восторга, сомнений, воодушевления и полного забвения всего, что его окружало. Он признавался, что писал под диктовку незримого друга, образы возникали сами собою, нужные слова являлись как по волшебству, страницы ложились в папку законченных глав без единой помарки. Глобус и географический атлас были главными помощниками Жюля. Карта Африки была вся исчерчена цветными карандашами…