Жюль Верн

– Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, – сказал Барнаво. – Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гете. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.

– Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, – рассмеялся Жюль Верн. – Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?

– Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…

– Я сказал – тридцать, а не сорок, – поправил Жюль Верн.

– Тридцать – это подлинные ваши слова, – сказал Барнаво. – Сорок – это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!

Глава двадцать первая

Неподалеку от Ниагарского водопада

Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн – писатель, и Поль Верн – офицер французского флота»

– Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, – сказал Поль брату, – Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.

– Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, – медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повел его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. – Диккенс был в Америке, – продолжал Жюль Верн, – и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал ее, мой дорогой?

– Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!

– Посмотрим, – сухо отозвался Жюль Верн. – А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего еще в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, – что ты знаешь о нашем плавучем доме?

– «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, – ответил Поль. – Записал? Дальше. Длина корабля – двести метров. Мощность паровой машины – одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость – тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, еще, – концертный зал на пятьсот человек. И – это уже для твоего литературного секретаря – имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.

– Соврем Барнаво что-нибудь на этот счет, – рассмеялся Жюль Верн. – Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.

– Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, – сказал Поль, – спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!

Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:

– Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю мое место, и оно достаточно почетно. Я – прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».

Поль обвел взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.

– Ночью будет буря, – сказал он. – Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.

Под грохот медных тарелок, горластых труб и большого барабана на палубе плясали пассажиры первого и второго классов. Длинноногие англичане и их миссис выделывали уморительные антраша. Со стороны можно было подумать, что пляшущие пассажиры забивают ногами гвозди в палубу, а левой рукой вертят кофейную мельницу. Океан недовольно ворчал.

На нижней палубе, куда спустились братья, играли на гармониках и пели на итальянском, немецком, английском языках. Слепой старик исполнял на скрипке неаполитанскую серенаду. В шляпе, что лежала подле слепого, одиноко поблескивала монета.

Ночью океан всерьез принялся за «Грейт-Истерн»: он укладывал корабль на левый борт, потом поднимал на волну высотою в тридцать метров, с улюлюканьем и свистом опускал в бездну. Сверкали молнии – ветвистые, зигзагообразные, похожие на золотистый фейерверк, и Жюлю Верну казалось, что вот такую молнию он уже видел однажды в Историческом театре папаши Дюма. Жюль Верн был бледен, он тяжко страдал.

– И всё-таки, – катаясь по своей койке, говорил он брату, – путешествие – хорошая вещь. Здесь всё настоящее; мне это нравится, несмотря на то, что вот-вот я встану на голову! Прости, Поль, я тебя ударил ногой в живот!

– Держись, Жюль, я лечу на тебя! – кричал Поль. – Погоди, еще не то будет! Бортовая качка ничто в сравнении с килевой. Сейчас мы занимаемся гимнастикой, а потом будем кувыркаться и ходить на голове.

– Поль, мне очень нехорошо, – жаловался Жюль Верн. – Не можешь ли ты попросить капитана, чтобы он прекратил это безобразие? Тебя здесь все знают, – пожалуйста, дружок!

– Хорошо, Жюль, я поговорю с капитаном. Он в дружеских отношениях со стихиями.

– А завтра или послезавтра снова начнется, не правда ли?

– Правда, Жюль, непременно начнется по той же программе! Ах, до чего ты хорош! Галстук на спине, борода на боку, на твоих штанах сорок складок, и все они не вдоль, а поперек!

– А ты чего катаешься, как маленький! – буркнул Жюль Верн. – Вот скажу маме, что ты… Ох, Поль, как я страдаю!..

Утром океан успокоился, и братья Верн, выспавшись и приведя себя в приличный вид, после завтрака вышли на палубу. Спустя час Жюлю Верну удалось собрать в кружок тех матросов, которые в прошлом году участвовали в прокладке атлантического кабеля. Жюля Верна интересовало всё, что было связано с этой гигантской работой, но прежде всего он записывал в свою тетрадь подробности катастрофы, о которой так мало сообщили газеты всех стран мира: погруженный в воду кабель оборвался, и концы его пришлось вытаскивать щупами и тралами. Вместе с кабелем на борт «Грейт-Истерн» были вытащены со дна диковинные рыбы, раковины, водоросли. Матросы рассказывали внимательно слушавшему и записывавшему Жюлю Верну свои впечатления; они, как умели, отвечали на его вопросы о внешнем виде всех тех «подводных жителей», которые уже играли какую-то роль в его воображении, – некий герой будущего романа повелительно беседовал с Жюлем Верном, приказывая ему изучить всё то, что наблюдали эти простые люди – матросы «Грейт-Истерн».

Когда все страницы тетради были заполнены, Жюль Верн еще раз вместе с братом спустился в машинное отделение, а потом еще и еще раз обошел весь корабль, интересуясь названием каждой мелочи, каждого винтика, назначением вот этого и устройством вот того. Поль заметил, что есть книги, в которых описано…

– Книги дают только поверхность вещи, только видимость факта, – ответил Жюль Верн. – Необходимо знать факты своими руками, глазами, собственным своим наблюдением.

– Ну, а воображение? – спросил Поль.

– Воображение должно работать только в тех случаях, когда ты говоришь о вещах, еще не существующих. Всё, что уже есть, ты должен видеть. Если нельзя видеть, надо хорошо знать. Если об одном и том же событии имеются сотни книг – следует прочесть все сто и сделать для себя сто первый вывод. Если же книг нет вовсе…

– Вот, вот, – прервал Поль, – если нет ни одной книги – тогда как?

– Тогда надо оставить факт в покое и создать его подобие. Случается, что ты угадываешь. Происходит это потому, что воображение наше питается фактами. То, что видят глаза и переживают чувства, воспитывает воображение. Воображение в идеале – это мечта о будущем. Оно должно быть прекрасным не только для тебя и меня, но и для всех людей. Тренируй, Поль, свое воображение думами о будущем человечества. Образы моих писательских дум обязаны увлекать читателей. Удается ли это мне?

– Я горд и счастлив называть себя родным братом известного писателя Жюля Верна, – совершенно серьезно проговорил Поль и в шутку добавил: – Собирается буря…

– Не надо, ради бога, не надо! – взмолился Жюль Верн. – Бури хороши в романах, Поль! О бурях и я могу сказать то же, что Барнаво говорит о злых женщинах: «Я их не боюсь, но стараюсь держаться подальше…»

Бури не было. Путешествие продолжалось при ясной, солнечной погоде. Десятого апреля Жюль Верн и Поль ступили на землю Америки, никем не встреченные, обычные пассажиры из Франции. В гостинице на Пятой авеню братьям пришлось долго стоять в очереди к окошечку портье. Скромный номер на пятом этаже был очень дорог и неуютен.

– Мы в Америке, – сказал Жюль Верн, внимательно оглядывая свое временное жилище. – Ты что нибудь чувствуешь, Поль?

– Тоску, Жюль, – откровенно признался повидавший много чужих стран офицер французского флота. – Обрати внимание на картины, – всё это копии английских и наших художников, и копии плохие. Дешевые ковры, безвкусная мебель. Пойдем погуляем, Жюль!

Побродив по суетливым узким улицам Нью-Йорка, братья отправились в театр Барнума, о котором слышали много у себя на родине. Говорили, что это лучший театр в мире, – впрочем, говорили об этом только американцы. Жюль приобрел два билета в третий ряд партера. Поль купил программу.

– «Нью-Йорк в полдень», – прочел он вслух. – «Пьеса в четырех картинах с музыкальными переменами и грандиозным натуральным пожаром в последнем действии…» Жюль, ты слышишь? Чего доброго, приедут пожарные и будут тушить горящий дом!

Публика и в партере и в ярусах пела, горланила, играла на дудках и гитарах, с треском откупоривала бутылки с какой-то пенистой влагой. На самом верху, на галерке, зрители закусывали и переговаривались со своими соседями.

– Это американский обыватель, – заметил Поль. – Трудовой народ Америки мы увидим на фабриках и заводах, на полях и в прериях…

– Ты говоришь – в прериях! – воскликнул Жюль Верн и обнял брата. – Завтра же едем в прерии, Поль! Там есть индейцы? Едем, едем в невозвратные дни нашего детства!

Гигантский занавес, сплошь увешанный рекламами и объявлениями, стремительно взвился, яростно заиграла музыка, представление началось. Оно состояло в том, что народ гулял по улицам в то время, как декорация с нарисованными домами двигалась в обратную сторону, создавая иллюзию подлинной жизни. Во втором действии полиция ловила грабителя, двух убийц и стреляла в бешеную собаку. Зрители ревели от восторга.

– А не уйти ли нам отсюда? – предложил Жюль Верн брату. – Мне, знаешь ли, скучно…

В четвертом действии дом на сцене горел настоящим огнем. Приехал пожарный обоз – тридцать настоящих пожарных. Публика гоготала. Жюль Верн вскочил с кресла и устремился к выходу в ту минуту, когда пожарные стали поливать горящий дом из резиновых шлангов. Сбитое пламя выбросило гигантский клуб дыма, в оркестре ударили в большой барабан, завыла сирена.

– Господь бог накажет всех нас, – сказал Жюль Верн, затыкая пальцами уши, – хозяина театра и пожарных за то, что они сами, по своей доброй воле, обменяли свои мозги на опилки, а нас за то, что мы на минуту поверили в добрые намерения американских служителей искусства!

– Не торопись, Жюль! Давай посмотрим, – может быть, загорится театр!

– В гостиницу! В гостиницу! – крикнул Жюль Верн. – Немедленно! У нас в Париже простые уличные представления четырнадцатого июля полны души и таланта, а здесь… Ой, Поль, смотри, поливают улицу! Это что, так надо или это тоже театр?

На следующий день братья направились в глубь страны, сделав круг, центром которого был Нью Йорк, удаляясь от него на двести и триста километров. Два часа, в немом изумлении, совершенно недвижимо простоял Жюль Верн у водопада Ниагара; изумление и восторг его были столь велики, что он спросил брата:

– Неужели вода падает вечно?..

– Так уж устроено – вечно! – во всю силу голоса ответил Поль.

– Иметь такой водопад и пускать на сцену своего театра пожарных! Это преступление перед всем миром! – сказал Жюль Верн и в испуге попятился: сильный ветер подул с противоположной стороны и водопад накрыл водяной сеткой стоявших перед ним людей. В ушах Жюля Верна не умолкая пели какие-то диковинные трубы, заливались скрипки и виолончели, как в симфониях Бетховена, а благодарный, восхищенный взгляд не отрывался от белопенных струй, падающих, казалось, с неба. Жюль Верн искал сравнений и не находил. Он чувствовал себя песчинкой перед лицом этого чуда и с гордостью думал о других чудесах, созданных руками человека, – о науке и ее младшей сестре – технике, о том, что всё же природа настоятельно требует покорения всех своих сил, всей мощи и радости, которые человек в состоянии умножить, поставив на мирную службу себе. Жюлю Верну захотелось поделиться своими мыслями с братом, и он окликнул его. Поль не отозвался. Жюль Верн крикнул еще раз и огляделся.

Он был одинок подле водопада, все зрители исчезли. Куда-то ушли и те люди, что сидели за столиками ресторана на открытом воздухе. Какая-то безвкусно одетая дама в шляпке с большими полями, на которых лежали шелковые розы и ландыши, бежала в сторону рощи и истерически кричала:

– Джим! Джек! За мною! Вы должны посмотреть на это! Скорей!

Жюль Верн последовал за этой дамой и откуда-то вдруг появившимися мистерами в пробковых шлемах и полосатых в обтяжку брюках. Спустя минуту он достиг опушки рощи; здесь стояла густая толпа молодых и старых людей, все они о чем-то возбужденно переговаривались, комично жестикулируя и, видимо, чего-то ожидая. Жюль Верн увидел Поля, подошел к нему и спросил, в чем тут дело, что случилось.

– Сейчас будут линчевать негра, – ответил Поль. – Пойдем, Жюль. Я не могу смотреть на это.

– Линчевать негра? – не веря брату, переспросил Жюль Верн, и пальцы его сложились в кулак. – Вешать человека в свободной Америке? Ты что-то путаешь, мой дорогой…

– Идем скорее, – проговорил Поль и, взяв брата, как маленького, за руку, потащил за собою. Толпа в это именно мгновение зашумела, послышались зловещие крики: «На тот свет его, черного дьявола! Смерть оскорбившему белого!» Здоровенный верзила с физиономией хорька и полувершковым лбом далекого предка забрался на дерево, укрепил на суку веревку с петлей… Жюль Верн, шагая за братом, оглянулся и увидел связанного по рукам и ногам негра, на шею ему надели петлю. Послышались дружные аплодисменты.

– Теперь я понимаю, почему у них в театре настоящие пожарные тушат по-настоящему горящий дом, – себе самому сказал Жюль Верн.

А спустя несколько дней тот же «Грейт-Истерн», те же англичане, пляшущие на палубе, и очень много американцев; а среди них, возможно, те, что рукоплескали палачам в роще неподалеку от Ниагарского водопада. И тот же чернокожий слуга, прибирающий два раза в день каюту. Жюль Верн был особенно вежлив и предупредителен с ним, – он чувствовал себя виноватым перед этим простым, хорошим человеком, он щедро платил ему за услуги, отлично понимая, что делает что-то не то и не так…

Глава двадцать вторая

Для всех возрастов

– Какой роман дадите вы мне теперь? – спросил Этцель Жюля Верна.

– Роман, в котором вы увидите меня, – ответил Жюль Верн. – Книгу о том, как исполнились мечты нантского школьника, роман о дальних странах, о кругосветном путешествии, о чудаках и смельчаках. Я намерен сказать, что чудак всегда смельчак и наоборот. Напечатайте в своих рекламных проспектах, что мой новый роман будет называться так: «Дети капитана Гранта».

Рукопись этого романа Этцель получил спустя полгода. Прошло еще два месяца, и депутация школьников явилась к писателю, чтобы поблагодарить его за увлекательную книгу. Мальчики спросили: «А что будет с Айртоном?» Ответ изумил их: «Я и сам еще не знаю, что будет с Айртоном. Поживем – увидим. Сейчас у этого нехорошего Айртона достаточно времени для того, чтобы подумать о своем проступке и раскаяться».

Литературный секретать Жюля Верна посоветовал своему шефу:

– Теперь нужно отдохнуть, дорогой мастер природы и людей! Заставляя путешествовать лордов, Мэри и Роберта, недурно было бы и самому покататься. Есть у меня предложение… Разрешите доложить.

Барнаво доложил: в устье Соммы, в поселке Кротца, он видел восьмитонный баркас для рыбной ловли, без каюты, но с мачтой для паруса. На этом баркасе имеется надпись: «Продается, спросить Поля Ренэ». Предложение Барнаво сводилось к следующему: нужно купить этот баркас, поставить каюту, отделать ее так, чтобы в ней можно было работать, путешествовать и вообще чувствовать себя как дома. Нанять шкипера и матроса. Доставляя удовольствие другим, не следует забывать и о себе…

– Вы будете капитаном, – сказал Барнаво. – Я возьму на себя должность кока. Кстати, я же буду пополнять запасы пресной воды.

На следующий день Жюль Верн и Барнаво посетили владельца баркаса и, недолго думая, купили этот баркас. Барнаво «присмотрел» двух рыбаков, сговорился с ними, убедил бросить ненадежное и опасное рыбацкое дело и поступить на службу к самому Жюлю Верну.

– Служба веселая, – рекламировал Барнаво. – Иногда на баркасе, чаще всего у себя дома. Мой хозяин обожает море на карте и глобусе. Кроме того, ему нужно так много писать, что вы будете иметь дело со мной. Жалованье? Деньги у нас имеются, задержки не произойдет, можете не беспокоиться.

Вскоре Жюль Верн, его семья и Барнаво присутствовали на освящении яхты «Сен-Мишель» – так назвали ее в честь небесного покровителя рыбаков. Команда яхты получила форменную одежду: синие широкие штаны с золотыми адмиральскими лампасами, зеленую куртку и красный берет. На первой странице судового журнала Жюль Верн написал:

Хозяин судна и капитан – Жюль Верн

В маленькой каюте – в ней едва и с большим трудом поместились семь человек – было устроено нечто, что Барнаво назвал «водяным банкетом», после чего всех участников его укачало так, словно они выдержали настоящую морскую бурю.

Жюль Верн полюбил свою яхту. Барнаво распоряжался на ней как дома и не один раз предлагал выйти в море, но капитан предпочитал держаться на расстоянии «полувздоха от берега». Весной 1868 года он приступил к работе над новым романом.

Подводные лодки весьма несовершенной конструкции существовали уже в середине девятнадцатого столетия, но Жюль Верн не только в фантазии своей, но и научно обосновал во всех технических подробностях такую подводную лодку, которую практически оказалось возможным построить спустя каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет. Жюль Верн во все дни своей жизни старался не отставать от передовой науки своего времени; учитывая реальные возможности развития техники, он всегда заглядывал на много лет вперед. Все те научно-технические проблемы, которые теоретически разрабатывались в его время, были практически разрешены им в своих романах. Одним этим он был велик и для современности; одно это делало его писателем исключительным, ни на кого не похожим.

Действующие лица уже созданных им романов не претендовали на звание типов, живых персонажей мировой литературы. Капитан Гаттерас представлял собою фанатика одной великой идеи. Гленарван был добр, мужествен и человечен в лучшем смысле этого слова. Барбикен мало чем отличался от всех прочих «механизмов» романа, – разница состоял в том, что он нес в себе восхищение Жюля Верна технической смекалкой американцев. Роберт и Мэри присутствовали в романе как живой элемент удивления и восхищения главным действующим лицом повествования, имя которому – география. Ранее созданному Жюль Верн придавал новую функцию. Он прекрасно понимал, в чем его сила, что именно он открыл и что останется не только в литературе французской. Доброжелательно настроенная к Жюлю Верну критика уверяла, что он создал Паганеля – образ, которого не было в литературе. Жюль Верн соглашался, но с оговорками не в пользу рассеянности симпатичного, милого Паганеля.

Жюлю Верну хотелось сотворить человека – борца за свободу. И вот он создал капитана Немо, человека, который за свои великие земные цели борется, находясь под водой. Этот гордый, волевой, образованный человек мстит англичанам, поработившим его родину – Индию, и помогает греческим повстанцам с острова Крита. И в эгом своем новом романе Жюль Верн главным действующим лицом делал человека, а не машину, не географию, не астрономию и геологию, как это было в первых романах. На суше и на поверхности моря уже существовали капитаны Немо, их создала вся мировая литература. Но мстителя подводного литература еще не знала.

Два месяца Барнаво невозбранно хозяйничал на борту яхты. Жюль Верн работал. Атласы, морские карты, справочники, газетные вырезки, собственноручные рисунки, чертежи и планы наполнили всю каюту. Судовой журнал пришлось забросить, но Барнаво регулярно заносил на его страницы всё, что находил достойным и полезным для потомства. Так, например, один раз Жюль Верн решил побеседовать со своим литературным секретарем, и эту коротенькую беседу Барнаво занес в судовой журнал:

«… Он сочиняет роман про гордого человека, который не может действовать на земле, а потому ушел под воду, скрылся в подводной лодке. Жюль Верн читал мне свое сочинение, и я запомнил те слова, которые произносит капитан Немо, обращаясь к Аронаксу: „До последнего вздоха я буду на стороне всех угнетенных, и каждый угнетенный был, есть и будет мне братом“. Золотые слова! Так думает и сам Жюль Верн. Я спросил: „А почему ваш капитан Немо не француз?“ – „Потому, Барнаво, что цензура не позволит мне сделать мстителем француза, понимаешь?“ Я, конечно, всё понимаю, и даже больше того. „И вы это сочиняете для школьников?“ – спросил я. „Для всех возрастов“, – ответил Жюль Верн».

«… Плаваем, наблюдаем за горизонтом, забрасываем сети, в которые иногда кое-что попадается. Жюль Верн сидит и сочиняет, и я не могу понять, как это может делать один человек! Ну, когда их много – один выдумывает, другой присочиняет, третий пишет, четвертый поправляет, пятый тоже не сидит без дела, шестой смотрит и говорит: „Бедные вы мои, довольно на сегодня, отдохните!“ Жюль Верн сказал мне, что у него будет электрическое освещение в „Наутилусе“ – такого еще нигде нет в мире. „Наутилус“ уже делает (в романе моего гениального мальчика) пятьдесят миль в час. И помимо людей серьезных, сильных и таких, без которых роман не роман, в новой книге будет Аронакс, это такой, как говорит Жюль Верн, персонаж, без которого ему скучно. Это тот же доктор Клоубони, только под водой…»

Жюль Верн работал с пяти утра до полудня. С четырех до восьми он читал, делал выписки, исправлял написанное. Форма повествования менялась дважды. В первом варианте роман заканчивался гибелью капитана Немо. Второй, и окончательный, вариант оставлял его в живых: он еще должен был пригодиться в будущем. Когда роман был готов на девять десятых, Жюль Верн прибыл в Париж и явился к Этцелю.

– Здравствуйте, здравствуйте! – радостно приветствовал Жюля Верна издатель. – Привезли новый роман? Давайте его! Что? Еще не готов?

– Я пришел к вам за советом, – сказал Жюль Верн. – Потрудитесь слушать то, что я буду читать, и делайте самые строгие замечания.

Чтение продолжалось двое суток, читали по очереди. Этцель был взволнован.

– Сильно сделано, – сказал он. – Не торопитесь, работайте месяца два, полгода, забудьте о нашем договоре. Нужны деньги?

Жюль Верн отрицательно покачал головой. Он попросил Этцеля добыть всё, что только есть и что достать возможно о морском дне и его богатствах. Таблицы глубин морей и океанов. Немедленно. Если можно то сию минуту.

– Все просимые мною материалы у меня имеются, но мне хочется сверить их с теми, которые я получу от вас. До свидания!

Этцель задержал Жюля Верна, заявив, что с ним хочет познакомиться украинская и русская писательница Мария Александровна Маркович, работающая лод псевдонимом Марко Вовчок. Она печатала в журнале Этцеля свои рассказы, переведенные ею же на французский язык. Жюлю Верну был хорошо известен тот номер журнала, в котором была помещена сказка Марко Вовчок, обработка известного сюжета о двенадцати месяцах – «Добрая Розочка и Злючка-Колючка».

– Мой бог! – воскликнул Жюль Верн, критически оглядывая себя. – Знакомиться с русской дамой, а я, как видите, в костюме мореплавателя! Она молодая, эта дама?

– И молодая и красивая, – сказал Этцель. – Идемте ко мне, она сидит и скучает над каким-то журналом.

В самом деле, Марко Вовчок, Маркович по мужу, оказалась и молодой и очень красивой. Ее длинная, толстая коса была обвита вокруг головы подобием короны. Жюль Верн, познакомившись с красивой дамой, отошел в сторону, издали любуясь ею. Этцель немедленно предложил Жюлю Верну дать обаятельной, талантливой Марии Александровне Маркович авторское право на перевод всех своих романов, как уже написанных, так и тех, что появятся в будущем.

– Мой дорогой гость и сотрудник, – Этцель почтительно склонился перед Маркович, не отводившей глаз от Жюля Верна, – прекрасно владеет многими языками, что же касается французского, то его знает так же, как и свой родной. Ваши книги, – Этцель обратился к Жюлю Верну, – в России переводят дурно – неточно и тяжело. Поэтому я намерен, получив ваше согласие, предоставить мадам Маркович право на перевод всех ваших романов. Соглашайтесь! Вы будете счастливы взаимно, даю слово!

Спустя час был подписан соответствующий договор, один из немногочисленных пунктов которого читался так: «Каждый выходящий у меня роман Жюля Верна посылается заказным пакетом в город Санкт-Петербург в гранках, т.е. до того момента, как ему выйти из печати в свет – вместе со всеми клише рисунков, каковые клише возвращаются мне в течение двух месяцев со дня их получения в издательстве г.Звонарева».

– Отныне русский читатель будет иметь возможность знакомиться с Жюлем Верном неискаженным, неурезанным, в переводе образцовом, – сказал Этцель.

Жюль Верн был польщен, обрадован, взволнован.

– Приглашаю вас, мадам, – он почтительно поклонился переводчице своей, – и моего издателя на прогулку под парусами «Сен-Мишеля».

… Яхта плавала там, где хотелось матросам и коку. Расставшись со своими гостями, капитан заперся в каюте. Барнаво снял сапоги и, оставшись в вязаных шерстяных носках, на цыпочках ходил кругом и около каюты и грозил пальцем «членам экипажа». Спустя три недели Жюль Верн объявил:

– Поздравьте меня, друзья! Роман окончен! Ставьте паруса и плывите подальше от берега! Шампанского и пунша! А потом не будите меня трое суток – я буду спать, спать и еще раз немножко спать!..

– Подпишите судовой журнал, – заторопился Барнаво. – Проверьте счета и наличие провизии в трюме. Выдайте деньги на неделю вперед. Напишите сердитое послание Антуану Пернэ – поставщику солонины и риса: на прошлой неделе он доставил нам бочку какой-то тухлятины, а вместо риса прислал второсортное монпансье для первоклассников. Нахал! И пожалейте мадам Онорину, – она ежедневно присылает по два письма. Сегодня есть три экстренные депеши.

Команда жирела на богатых харчах. Капитан похрапывал. Просыпаясь, он думал о том, что через шесть-семь месяцев ему нужно сдать Этцелю новый роман.

В декабре 1869 года «20 000 лье под водой» поступил в типографию; в начале марта семидесятого года первые две тысячи книг уже продавались в магазинах. Читателя ожидал сюрприз: на одной из иллюстраций художник Риу под видом Аронакса изобразил Жюля Верна. Блуа (он жил вдали от Парижа) узнал в портрете своего друга, мысленно поздравил его с новой книгой, а когда прочел книгу еще раз, не мог удержаться от того, чтобы не написать автору:

«Дорогой Жюль Верн! Поздравляю, Вы написали блестящий, необыкновенный роман! В нем Вы сумели подняться до высот подлинного политического пафоса, – наконец-то! Борец за свободу угнетенной Индии… – это звучит весьма сильно! На этот раз книгу Вашу с удовольствием и пользой прочтут не только школьники. Книга Ваша для людей всех возрастов…»

Глава двадцать третья

«Человек одинок, месье!»

Всё хорошо, всё благополучно: семья здорова, книги выходят и переиздаются, и сам он, писатель Жюль Верн, здоров и полон сил, он ежедневно работает с пяти утра до полудня и с четырех до восьми вечера. Всё очень хорошо, но откуда же это тревожное ощущение одиночества? Может оыть, виною музыка, которая вот сейчас в Люксембургском саду играет печальные, сентиментальные вальсы и безнадежно-грустные арии из опер… Правда или нет, но говорят, что капельмейстер оркестра потерял жену и детей и теперь всему Парижу рассказывает о своем горе…

Жюль Верн ближе подошел к музыкантам. Их было двадцать человек, они дули в большие серебряные трубы и золотые рожки, меланхолично наигрывали на кларнетах и флейтах; бородатый толстяк бил в барабан, а на возвышении, спиною к публике, стоял высокий бледный человек и черной палочкой перечеркивал пространство перед собою. Жюль Верн заметил, что человек этот не только управляет оркестром, не только указывает, где нужно усилить, а где смягчить звук, – он не только рисует мелодию, подчеркивая ее и ею управляя. Он переживал музыку, печалился вместе с нею, и печаль приобретала оттенки радости; обычные вальсы превращались в гипнотически-страстную жалобу, и не танцевать хотелось, а просить о сочувствии. Вальс, который жалуется! Вальс, вызывающий сочувствие! И не скрипки, не виолончели, не арфы, а инструменты духовые!

Плохое настроение, чувство одиночества не покидало Жюля Верна. Желая найти причину этого состояния, он прибег к тому способу, который много раз помогал ему в детстве и юности: он стал припоминать всё, что было радостного и приятного в его бытии, а затем спросил себя: «А что случилось плохого?»

Радости… О, их много, чрезмерно много для одного человека! Печали и неприятности?..

Музыка с настойчивостью одержимого продолжала свое повествование. Облетала листва с деревьев, было очень холодно, Жюль Верн зябко поежился, сунул руку в карман пальто. Пальцы нащупали плотную бумагу и – сразу же всё непонятное объяснилось. Вот она, причина, заставляющая чувствовать себя неуютно, нехорошо.