Вариант "Ангола"

      – Будет вам вместо работы учеба, – обрадовал их Радченко. – Как товарищ Суворов говорил? "Тяжело в учении, легко в бою". Вот так и у нас. Ибо не прогулка это по парку с мороженым и каруселями, а боевая вылазка, уяснили? Вот и хорошо. Заодно и жиры свои порастрясете.
      Где он нашел "жиры" у этих крепко сложенных, мускулистых парней, понять было непросто. Впрочем, ему виднее… Но и нам с Вейхштейном, чтобы особо не выделяться, пришлось взять автоматы и сидоры (они только так назывались, на самом же деле вместо привычного вещмешка нам выдали по довольно удобному квадратному ранцу, конечно же, без всяких меток и надписей) с припасами: повар Олейник напек в дорогу вкуснейших пирогов и выдал каждому по солидному куску вареного мяса и по караваю хлеба. Пироги мы уписывали по пути к берегу – а то пропадут на жаре, а мясо и хлеб оставались на обратную дорогу.
      Прииск мы покинули 14 декабря. Согласно плану вылазки, прибыть на берег мы должны были во второй половине следующего дня, взять ящики, и сразу же отойти в саванну. Места безлюдные, но долго "светиться" на берегу – а уж тем более становиться там лагерем – все равно никому не хотелось. Потом мы планировали переночевать в одной из баобабовых рощиц (может быть даже в той, где несколькими днями ранее останавливались мы), и днем – в крайнем случае, вечером – 16-го декабря вернуться на прииск.
      На прииске на дни нашего отсутствия была объявлена профилактика: Раковский и Анте, засучив рукава, шерстили свои "вотчины": электрику и машинерию, Зоя и Горадзе устроили масштабную ревизию запасов, Попов, как обычно, ввиду отсутствия пациентов пропадал на огородике, ну а на кухне у Олейника работа не прерывалась никогда. Оставшиеся же в лагере солдаты – Матвей Грищенко, Боря Клюйко, Гриша Кондратьев и Федя Яровец, а также наш бравый Данилов – только и могли, что обеспечивать охрану на вышках. Даже в секрет в эти три дня они не выходили, какие уж там рабочие смены…
      Шли быстро – не в пример быстрее, чем мы плелись от берега до прииска. И дело было отнюдь не в том, что во многих местах мы шли под горку, спускаясь с предгорий к побережью, и не в том, что Радченко вел нас более коротким маршрутом, чем тот, которым мы шли на прииск. Несколько дней назад мы были буквально раздавлены случившимся, да и шли, по сути, наудачу, особо не надеясь на скорую встречу со своими – скорбь и неуверенность были словно чугунные гири на ногах. Зато сейчас вокруг были самые что ни на есть наши, советские люди, оттого и шагалось легче. Да еще Ваня Быстров, тащивший на плече ручной пулемет, оказался балагуром, каких поискать и, казалось, мог сыпать анекдотами и прибаутками день напролет. Саванна то и дело оглашалась взрывами хохота, и даже суровый Радченко временами прятал улыбку в усы.
      Так и топали – левой-правой, час за часом.
      Пекло солнце, на горизонте пылило стадо каких-то зверей – может, антилоп, а может быть даже и слонов, один раз странной подпрыгивающей рысью медленно пробежали жирафы. Они почему-то всегда казались мне самыми ущербными из животных – неуклюжие, несуразные, они вызывали жалость своими ломкими длинными ногами и неестественно вытянутыми шеями. С большого расстояния жирафы казались составленными из спичек скелетиками, и двигались примерно с такой же грацией. С другой стороны – лучше уж пусть вокруг бегают такие несуразные, но безобидные создания, чем грациозные хищники из семейства кошачьих. Львов и гепардов, насколько я понимал, в ангольской саванне обитает немало. Встречаться с ними не хотелось.
      Вечером встали лагерем на краю небольшого плато, в десятке метров от родника, выбивающегося из-под камней. Выкопать ямку для костра, нарубить дров, наломать веток для лежанок – все эти дела заняли совсем немного времени, да и могло ли быть иначе, если за работу взялись пятеро мужчин? Новиков и Клушин тем временем, отойдя на полсотни шагов, разделывали тушу бородавочника, которого Клушин же и подстрелил. Вышло это неожиданно для нас, и уж, конечно, совершенно не ожидал такого поворота событий сам бородавочник. На небольшое семейство этих дальних родственников обычной свиньи мы наткнулись, когда спорили, пришла ли пора разбить лагерь или можно до наступления сумерек отмахать еще пару километров. И вдруг Клушин отработанным движением сбросил с плеча карабин, а в следующее мгновение раздался выстрел. Бойцы мгновенно опустились на одно колено, изготовившись к стрельбе, Быстров так и вовсе рухнул в траву, припав к "дегтяреву" – наш маленький отряд ощетинился оружием, и только мы с Вейхштейном стояли в середине, ничего не понимая.
      Совсем неподалеку от нас замерли в странных позах – опираясь на коленки передних ног – несколько странных созданий, карикатурно похожих на кабанов: из нижних челюстей торчали огромные, загнутые вверх клыки, при виде которых удавилась бы от зависти половина кабанов из европейских лесов. В дополнение к этим клыкам у животных имелись огромные, отвратительного вида бородавки по обе стороны морды. Две или три секунды животные стояли на коленках, а потом вскочили, и с топотом понеслись прочь, смешно подняв вверх хвосты. А один кабанчик – самый небольшой из группы – так и остался лежать. Морда его была залита кровью, сочащейся из круглой дырочки посреди широкого лба.
      – Отбой, робяты, – хохотнул Клушин, обильно уснащая свою речь неподражаемым "оканьем". – Это ж не враги, это мясо. Знатный кабанчик!
      – Дурак ты, Леша, и не лечишься, – сказал Валяшко, закидывая автомат за плечо. – Сходи к Попову, пусть тебе порошков от глупости каких выпишет, что ли. У вас там в Вологде что, все такие дурни? С этими кабанчиками шутки плохи, сам знаешь. А ну как на нас бы поперли? Клычищи видал? Доберется – не обрадуешься… На меня один раз такой напрыгнул – до сих пор мороз по коже.
      – Тю, – махнул рукой охотник, – ужель бы не отстрелялись? Или патрона пожалел? Так свежатина же!
      – Свежатина, – очень похоже передразнил его Валяшко. – Все б тебе жрать, дубина…
      – Лагерем здесь станем, – сказал Радченко. – А ты, меткий стрелок, вперед – свою добычу свежевать. Понял?
      – Понял, – хмуро сказал Клушин. – Вот завсегда так – захочешь доброе дело сделать, так еще дураком останешься…
      – Не ной, я тебе помогу, – хлопнул его по плечу Новиков. И с усмешкой добавил, обращаясь к остальным бойцам: – Посмотрим, как вы это мясцо уминать будете, чистоплюи…
      Мясцо "чистоплюи" и в самом деле уминали с аппетитом – только за ушами пищало. Не отставал от бойцов Радченко, не отставали и мы с Вейхштейном. Вдобавок Новиков заварил в котелке какие-то неизвестные африканские травки, и получился отличный кисловатый напиток, подчеркнувший вкус свежего, хорошо прожаренного мяса. Мы икали, мы рыгали, мы утирали рты ("ой, больше ну ни крошечки не влезет!"), а потом ("ну, вот самый-пресамый последний!") тянулись за новым жирным, сочным ломтем. Так что "по итогам" сытного ужина – тем более что мяса осталось еще много, и завтрак обещал быть не менее сытным – все были Клушину скорее благодарны, чем недовольны, и даже освободили его от дальнейших "работ по кухне".
      Лучи заходящего солнца еще касались верхушек деревьев на плато, одевая их багрянцем, а внизу, под обрывом, уже сгущалась непроглядная тьма. Здесь, на верху, густо насыщенный пряными чуждыми запахами воздух был недвижим, а ниже по склону шумели во тьме деревья, перекликались ночные обитатели, и где-то далеко впереди уже чуть-чуть отливала серебром морская гладь. До берега было еще километров десять, и шум прибоя до нас, конечно же, не доносился, но я словно чувствовал, как ворочается в ночи океан…
      А потом солнце кануло за горизонт, и ночь затопила плато. Бесчисленная масса звезд усыпала небо – надеюсь, что я никогда не перестану удивляться этому сияющему великолепию – и сквозь них, торя свой путь в небесном океане, тяжело пробивалась огромная желто-багровая луна.
      …Эта африканская ночь – луна и звезды в угольном небе, силуэты деревьев, вырываемые из мрака отблесками костра, хохот гиен – будила какие-то чудовищно древние воспоминания. Воспоминания из тех времен, когда далекие предки человека, едва научившиеся откалывать бритвенно-острые пластинки от кремневых желваков и защищаться от ночного холода шкурами животных, бродили по этим равнинам, завоевывая себе в схватках со страшными хищниками древнего мира право на жизнь. Десятки тысяч лет минули, шрамы избороздили лицо планеты, да и мы, люди, уже давно не грязные дикари в шкурах – а здесь, кажется, ничего не изменилось… Я вздрогнул и поежился. А потом, повторяя путь древнего охотника, зашагал к костру, чтобы найти рядом с ним тепло и покой.
      – Ты где пропадал? – поинтересовался Вейхштейн, укладываясь поудобнее на свежесрубленных ветках. – Мы тут вахты… ну то есть дежурства делим.
      – И что мне досталось?
      – Хорошее время, – сказал Новиков. – С полуночи до часу. Только вы, Александр Михайлович, уж дежурьте посерьезней, чем давеча…
      Я хотел было ответить колкостью – но на лице Новикова играла такая обезоруживающая улыбка, что я только рассмеялся в ответ. Засмеялись и бойцы – беззлобно, по-товарищески.
      – Ну ладно, повеселились, и будет, – махнул рукой Радченко. – Живо спать!
      Команда относилась к бойцам, но и мы против такого развития событий ничуть не возражали. Через несколько минут наш маленький лагерь погрузился в сон, и только Ваня Быстров, которому выпало первое дежурство, нахохлившись, сидел у костра, да позвякивала в темноте уздечкой стреноженная лошадь…
 

* * *

 
      …К морю мы вышли около полудня. Укрывшись в прибрежных зарослях, выжидали, пока Валяшко и Клушин обследуют берег. Муштровал их Радченко не зря: когда бойцы устремились вперед, я мгновенно их потерял из виду: они словно сливались с растительностью. И – не хрустнет сучок под подошвой ботинка, не шевельнутся листья, не затрепещут верхушки кустов. Новиков поглаживал морду Звездочки, чтобы она не вздумала заржать.
      Они отсутствовали около четверти часа. А потом появились неожиданно, словно призраки: только что не было – и вот они, пожалуйста.
      – Все чисто, – вполголоса сказал Валяшко.
      – Можно идти, – так же тихо подтвердил Клушин, и аккуратно отвел в сторону паутинку, по которой к нему на плечо пытался спуститься какой-то смешной зеленопузый паучок.
      Вейхштейн посмотрел на часы:
      – Думаю, минут за двадцать управимся.
      Радченко кивнул:
      – Хорошо бы. И сразу отходим. А то мало ли…
      – Что, Степан Семенович, что-то не так? – тихо спросил Новиков.
      – Ох… не знаю, – старшина скривил рот. – Как-то мне не по себе… ладно, все хорошо будет. Только работаем быстро, и уходим.
      От этих слов мне стало не по себе – очень уж странное выражение лица было у Радченко.
      – Пошли, – выдохнул Вейхштейн.
      Мы выбрались на берег. Все также облизывало песок море, все так же кувыркались над волнами чайки, оглашавшие воздух своими криками, все также громоздились матово-черные тела валунов в белых соляных разводах… И уже ничто не напоминало о том, что несколько суток назад здесь нашли страшную смерть полсотни советских подводников.
      Впрочем, размениваться на сантименты было некогда.
      Отыскать приметную каменную пирамидку было делом пары минут. Теперь двадцать метров вправо, отбросить придавленные камнями ветки с нашего схрона…
      Вейхштейн распрямился и повернулся ко мне.
      – А разве наверху был ящик с гранатами?
      Я чуть не подпрыгнул – последний ящик ставили мы с Даниловым, и я хорошо помнил, что в нем были патроны.
      Это что же, значит… значит, здесь кто-то побывал?
      – А ну-ка, взяли быстро! – рявкнул Радченко бойцам.
      И в ту же минуту слева послышался хруст веток и крик:
      – Alarma! Estar! ( Тревога! Стоять! (порт.) – авт.)
      – Робята! – заорал Клушин. – В ружье!
      Почти одновременно ударили два выстрела. И события понеслись так быстро, что не складывались во что-то цельное, а представлялись множеством отдельных картинок – словно с размаху бросили на стол пачку фотографий.
      Роняя карабин, заваливается на бок Клушин – а в десятке метров от него корчится, зажимая руками дырку в животе, солдат в незнакомом мундире: подошвы ботинок с обмотками взрывают мелкий белый песок, брызжет сквозь пальцы темная кровь.
      Валяшко, схватив Клушина за воротник, тянет его за камни: карабин за спиной, в вытянутой левой руке дергается тяжелый автоматический "кольт", посылая пули в заросли, где хрустят ветки, и кто-то заполошно кричит по-португальски.
      Новиков и Вейхштейн с колена бьют по зарослям короткими экономными очередями: вспышки дульного пламени почти не видны при ярком солнечном свете, зато пули срывают листья, разбивают в белые волокнистые клочья узловатые ветви, находят тела вражеских бойцов. Но и оттуда тоже стреляют – пули буравят воздух, султанчиками взлетает песок, визжат, разбрасывая острую каменную крошку, рикошеты.
      По кустам словно прошлась чудовищная коса – заработал пулемет Быстрова. "Дегтярев" грохочет, и за его грохотом практически не слышно, как Иван орет, костеря врага на все корки.
      Ору и я – ору непонятно что, ору от ярости, страха, растерянности, а еще, наверное, чтобы просто доказать самому себя, что я еще жив. Спуск у ППШ тугой, приклад толкается в плечо, коротенькие пузатые горячие гильзы горячим дождем сыплются на горячий песок – я одной длинной очередью высаживаю в заросли весь магазин, отщелкиваю его, дрожащими непослушными пальцами пытаюсь присоединить запасной…
      Радченко поднимается, и, словно разрядник, сдающий на нормы ГТО, вышвыривает в кусты гранаты: одну, вторую, третью… Мне кажется, что эти смертоносные яйца в насеченной квадратами тяжелой чугунной скорлупе на долю секунды замирают в воздухе – и я вижу, как они, медленно вращаясь, уходят в заросли.
      – Ложись! – орет Радченко, и, подавая пример, сам падает как подкошенный. Вжимается в песок Быстров, падает за камни Валяшко, накрывая собой Клушина, валятся Новиков и Вейхштейн… Из-под меня словно выдергивают ковер песчаного побережья: я падаю, больно ударяясь грудью об автомат, и закрываю голову руками.
      Хлопки взрывов кажутся какими-то ненастоящими, но над головой свистят куски горячего чугуна, с небо дождем сыплются сорванные листья и какая-то труха, а в прореженных, полысевших зарослях кто-то страшно, с подвывом кричит. Крик сменяется не менее страшным клокотанием – наверное, у раненого пошла горлом кровь. Не жилец.
      И наступает тишина.
      Нас спасло то, что мы вышли на берег чуть раньше португальского отряда, который должен был организовать засаду.
      Нас спасло то, что мы не бросили оружие на время возни с ящиками.
      Нас спас Леша Клушин. Он увидел португальцев, он выстрелил первым. Сейчас он лежит на черном камне, а Новиков, закусив губу, закрывает ему глаза.
      Леша погиб.
      Больше из наших никто даже не ранен.
      Остро пахло порохом, во рту стоял железистый привкус крови.
      На берегу распластался один мертвый португалец, в зарослях тела еще семерых. Этим хотя бы в чем-то повезло, потому как двоих гранатой просто разорвало в куски. Рядом с кусками, словно металлический паук, лежал покореженный взрывом пулемет. Всюду кровь, на чудом уцелевшей ветке какая-то серо-лиловая гирлянда. Это же… О, проклятье…
      Меня вывернуло – от увиденного, от мерзкого запаха, от пережитого ужаса.
      – Выпей, – Радченко протянул фляжку в войлочном чехле. Я безропотно сделал два больших глотка.
      Водка. Легче почему-то не стало, разве что только спирт напрочь отбил все прочие привкусы. И на том спасибо. Я несколько минут бесцельно слонялся по берегу, все еще в шоке от произошедшего. Что же за место тут такое проклятое – сначала лодка погибла со всем экипажем, теперь вот Леша…
      За спиной слышались голоса.
      – Семеныч живого нашел, – сказал Володька Саше Валяшко.
      – Живой? – взревел Валяшко. – А ну-ка, дайте! Я за Леху его, падлу!
      – Остынь. Нам "язык" очень нужен, – ровным голосом произнес Володя, а Радченко положил руку на плечо Саше, и тот остановился: только широкие мосластые ладони сжали автомат, и показалось, что сейчас хрустнет дерево, треснет металл.
      – Берем все и уходим, – сказал Радченко.
      Кто-то привел Звездочку, мы вытащили из-за камней и начали навьючивать на нее ящики с оружием, патронами и гранатами, которые дались нам такой дорогой ценой.
      Валяшко и Быстров вырубили жерди, содрали с двух португальцев мундиры. Из жердей и мундиров сделали двое носилок – на одних мы будем тащить тело Клушко, на других – оглушенного португальца. Надеюсь, что Радченко и Вейхштейн смогут выбить из него полезные сведения. В противном случае – на кой он нам сдался…
      Некоторое время спустя на берегу было пусто: только дымялись воронки от взрывов и гнал сорванные листья ветер. Сужающимися кругами спускались с небес вездесущие стервятники – им было, чем поживиться здесь, на залитом кровью песке.
 
       Владимир ВЕЙХШТЕЙН,
       15-16 декабря 1942 года.
      Простому человеку очень тяжело видеть рядом с собой смерть в любых ее обличьях. Рано или поздно любой с этим сталкивается, но одно дело тихо умершая от старости бабушка, и совсем другое – разорванный на твоих глазах гранатой на куски незнакомец. Возможно, на войне это быстро проходит, не знаю. Здесь и сейчас я хотел, чтобы все происходящее оказалось дурным сном, а я мог проснуться, открыть глаза, отереть пот и пойти на кухню, кушать мамину кашу.
      Сам бой меня испугать не успел. Я только задумался, что с ящиками что-то не в порядке – и уже крики, стрельба, свистят пули. Тело действовало само. Присел на колено, сдернул автомат с плеча, щелкнул предохранителем и нажал на спусковой крючок. Не представляю, куда я там мог попасть. Автомат дергался как бешеный, выплевывая в кусты короткие очереди. Это я еще мог понимать: начнешь стрелять длинными, половина пуль, если не больше, уйдет в небо. Точность у ППШ аховая.
      Потом Радченко кинул гранаты и все свалились на песок. Я оказался за камнем и оттуда слышал, как страшно кричат в кустах наши враги. Кто такие? Откуда они взялись и как здесь оказались? Неужели сейчас нам придет конец – сейчас, когда уже казалось, что жизнь немного налаживается?
      Однако пока я вжимался в песок, вокруг все затихло. Даже жуткий вопль в кустах резко прервался. Радченко легко вскочил на ноги и, пригибаясь, двинулся в сторону вражеских позиций. Новиков, опершись на камень, целит из автомата в кусты, готовый в любое мгновение поддержать командира огнем. Я медленно сел и поглядел на лежащего в трех метрах Клушина. Грудь в крови, песок рядом тоже черный от крови, рот приоткрыт и глаза закатились. Валяшко, согнувшись над товарищем, вперился в него невидящим взглядом. Мне подумалось, что спрашивать сейчас "Как он?" смысла не имеет.
      Я тоже встал, причем выпрямился во весь рост, не задумываясь о том, что в кустах еще могли засесть недобитые португальцы. Португальцы? Ну да, орали-то то на их языке. Да и откуда здесь взяться кому-то другому? Издалека раздался свист. Странный, будто азбукой Морзе: два коротких и один длинный. В ответ Новиков поднял вверх правую руку и помахал. Почти тут же из кустов вышел Радченко.
      – Всех положили, кажись, – хмуро сказал он. – Повезло нам, что они – дурачье. Все в куче собрались, так что и одной гранаты бы хватило.
      Вершинин медленно прошел мимо. Странный он какой-то, с открытым ртом, будто контуженный. Я тоже двинулся следом, но через пару мгновений мне пришлось уворачиваться, потому что Сашка ринулся обратно с лицом белее полотна. Тут же, рядом с трупом успевшего выйти на пляж португальца, Вершинина вывернуло наружу.
      – Выпей! – Радченко сунул ему фляжку. Сашка выпил и побледнел снова. На этот раз, видимо, потому, что от содержимого фляжки у него перехватило дыхание.
      – Гранатами их там на куски порубило. Кишки на ветках качаются – а он, стало быть, непривычный к такому, – понимающе сказал старшина и внимательно поглядел на меня.
      Заходить в кусты мне сразу расхотелось. Сквозь заросли я мельком успел заметить какие-то странные комки на кустах и нечто, похожее на багровые цветы. Меня тут же стало трясти, несмотря на то, что солнце уже изрядно припекало. Отвернувшись, я сделал два шага и попросил у Радченко тоже глотнуть из фляжки. Очень трудно было говорить так, чтобы зубы при этом не стучали. Слова вылезли из горла кое-как.
      – Первый раз, – понимающе кивнул головой Радченко. – Так со всеми бывает.
      К нам приблизился Валяшко, они со старшиной обменялись хмурыми взглядами. Степан Семеныч разом сгорбился и тяжело вздохнул. Повернувшись, снова шагнул в кусты, но потом остановился и сказал:
      – Ступай за Звездочкой, Саша. Быстров пусть позиции не меняет, ведет наблюдение. Погрузимся сейчас – и быстрее ходу.
      Валяшко коротко кивнул, круто развернулся на каблуках и побежал прочь, взметая ботинками песок. Меня кольнуло какое-то смутное чувство стыда. Это же ведь я должен командовать! Отдавать приказы, подбадривать, планировать следующие шаги… А вместо этого тупо стою, трясясь от страха и не могу даже повернуться в сторону кустов.
      Вершинин молча побрел к камням, за которыми по-прежнему настороже стоял Новиков.
      – Все чисто! – крикнул из кустов старшина. И через мгновение добавил: – Товарищ капитан! Подойдите…
      Голос доносился словно со стороны, плюс к тому же водка, которой я глотнул как следует, помалу начала действовать расслабляющее. Дрожь прошла, так что я медленно двинулся в сторону Радченко.
      Семеныч сидел на корточках около недвижного тела. Португалец был одет в мятую форму из грубой ткани неопределенно бурого цвета. Ни головного убора, ни оружия. Словно какой-то дезертир или окруженец, честное слово. Потом я понял, что этот солдат бросился убегать, возможно, еще в самом начале боя, и именно это его спасло. Когда взорвалась граната, взрывной волной его опрокинуло наземь; падая, он стукнулся головой о камень и теперь лежал без сознания.
      Подошел Новиков, все еще настороженный и держащий автомат наготове. Я вдруг вспомнил о своем. Где же я его бросил, дурень? Видно, за тем самым камнем, за который я свалился перед взрывами.
      – Ловко вы, товарищ капитан, из автомата строчили, – вдруг сказал Новиков. Я тупо нахмурился, пытаясь понять, издевается он надо мной, или нет. Лицо у бойца было серьезней некуда.
      – Это точно, – поддакнул Радченко. – Люди, когда в первый раз в перестрелку попадают, все больше маму поминают, или обделываются. А капитан вон пару человек срезал.
      Я криво усмехнулся, но внутри разлилось что-то теплое, воодушевляющее. Или это все от водки? Это хорошо, что они меня поддерживают, значит, на самом деле я вел себя не так плохо, как казалось. На волне успеха, я деловито огляделся и сказал:
      – Надо этого контуженого допросить.
      – Точно! – согласился старшина. – Вы же по-португальски хорошо балакаете? Мы-то через пень-колоду: покушать, руки вверх, до свидания, больше никак. А узнать, откуда они тут взялись, ой как хочется! Нехорошо мне от всего этого делается…
      Радченко, крякнув, встал.
      – Быстрее надо убираться. Давай, Михаил, подхватим его, да на берег, чтобы на виду лежал. Потом надо будет носилки сварганить.
      – Сделаем, – ответил Новиков.
      Я вышел обратно на пляж. Валяшко уже привел кобылу и они с Вершининым подтаскивали к ней ящики. Сашка выглядел, словно лунатик. Эк его все эти события пришлепнули! По сравнению с ним я чувствовал себя бывалым солдатом, и это тоже прибавляло мне сил и уверенности.
      – Все взять не получится, – сказал я Валяшко. – Надо выбрать пару. Думаю, автоматы и пулеметы по одному ящику. Больше на лошадь не стоит навьючивать. Гранат наберем в мешки и карманы.
      Никто не возражал. Валяшко достал нож, чтобы отрывать крышки.
      – А там чего, в кустах? – спросил он, отдуваясь и вытирая пот. Вершинин при его словах вздрогнул.
      – Семеныч живого нашел, – пояснил я. Неожиданно, Валяшко взвился и перехватил нож.
      – Живооой? А ну сюда его давайте! Я за Леху его, падлу!
      – Остынь! – воскликнул я. Потом добавил, стараясь говорить как можно ровнее и тише. – Нам "язык" очень нужен. Придется с собой взять, здесь оставаться нельзя. Допросим на прииске.
      Сборы заняли около часа, причем с каждой минутой Радченко становился все мрачнее и злее. Солдатам от него попало не раз – за то что копаются, за то что носилки из форменных курток португальцев неправильно связали…
      Затем мы двинулись в обратный путь.
      Все планы после столкновения с врагом рухнули. Неизвестно было, один здесь отряд, или есть другие, неизвестно, что знают о нас местные власти и как скоро они начнут поиски пропавших. Сильнее всего Радченко опасался появления самолета, ведь совсем рядом, в Люсире, имелся аэродром. Поэтому мы пошли немного другим путем, более длинным, но зато по дороге попадалось больше рощиц, в которых можно спрятаться. Двое носилок изрядно отягощали нас, поэтому на второй короткой остановке Радченко, скрепя сердце, велел похоронить Клушина. У Валяшко на глаза навернулись слезы, когда на тело его товарища стали падать первые комья коричневой африканской земли.
      – Не дождется его Дашка, не дождется! Как же она – одна, с дитем? – шептал он, сжимая и разжимая кулаки. Я осторожно покосился на пленного, лежавшего неподалеку – а ну как Валяшко кинется да задушит голыми руками? Однако вершининский тезка больше не пытался устроить самосуд. Радченко заметил могилу, сложив на земле крестом несколько камней. Неужели надеется вернуться? Чуть позже, когда бойцы начали собираться в путь, я спросил его об этом.
      – Оно, конечно, хорошо бы, – пробормотал старшина, подтягивая подпругу у Звездочки. – Только боюсь я, завтра же его гиены разроют. Не по-христиански мы поступаем, что тут его зарыли… но не можно дальше тащить. Не дай боже, из-за него и нас побьют. А камни я для ребят выложил, чтобы они чего не подумали. Может, завтра кто из них так вот ляжет?
      – Неужели они про гиен не догадываются? – прошептал я.
      – Может и догадываются, только не в этом дело, – уклончиво сказал старшина. – Беритесь за своего языка, товарищ капитан, ваша очередь.
      На самом деле, пошли мы быстрее. Носилки тащили вчетвером, один вел кобылу и один уходил вперед в качестве охранения. Периодически мы менялись, пока наш пленник не очнулся. Я в это время нес его слева, в головах, поэтому сразу увидел открывшиеся глаза. Португалец издал протяжный стон и сморщился.
      – Qual И? Onde estou? ( Что случилось? Где я? (порт.) – авт.) – пробормотал он очень слабым голосом.
      – Mentira calmamente. VocЙ estА em cativeiro. Quero viver – ser obediente ( Лежи тихо. Ты в плену. Если хочешь жить, будь послушным (порт.) – авт.), – немедленно отозвался я. Не уверен, все ли слова я говорил правильно, но пленный, кажется, понял, что я хотел до него донести.
      Португалец, едва напрягшись, безвольно откинулся и закрыл глаза. Даже смуглая кожа не могла скрыть сильной бледности. Может быть, его тошнит из-за сотрясения мозга, а может быть, это у него от страха. Вряд ли это большой смельчак, если бросился удирать при первых выстрелах.
      – Очнулся, собака, – сквозь зубы процедил Валяшко, которому "посчастливилось" идти впереди меня. – Пора его на ноги поставить, а то несем, как фон-барона.
      – Вот, сделаем привал для приема пищи, там и разберемся, – отрезал Радченко – он как раз только встал к нам в носильщики, рядом с Валяшко.
      И вправду, в следующей роще сделали привал чуть побольше. Звездочку разгрузили и расседлали, чтобы стереть пот и грязь. Быстро поели всухомятку, хотя мясо уже стало слегка пованивать. Все молчали. Португальцу дали только воды, и с той его чуть не стошнило, однако нести его больше никто не собирался. Я объяснил ему положение, хотя слова иногда подбирал с трудом. Он понял меня и заверил, что постарается идти, хотя ему очень, очень плохо. Тошнота, больная голова, круги перед глазами, слабость во всем теле – явные признаки сотрясения. Или он врет, опасаясь расправы, пыток, или чего еще там. Я сказал, что скидок на болезнь ему никто делать не будет. Станет обузой – расстреляем. В тот же момент на глаза бедняги навернулись слезы, и я понял, что говорил с ним совершенно серьезно. Неужели я на самом деле был готов расстрелять этого человека просто так, потому что он не может идти, а мы не можем его тащить? Он, конечно, враг… но что это значит? Начальники послали этого бывшего крестьянина или рабочего выполнять приказ. Он ведь даже не стрелял в том бою. И все же, я осознал, что готов буду приказать убить его, а уж Валяшко сделает это без всяких колебаний.
      И португалец тоже понял это. Поэтому, когда настало время идти, он встал на подгибающиеся ноги и поплелся, конвоируемый Новиковым. Сначала мы двигались заметно медленнее, чем когда несли его на носилках, однако потом пленный пошел бодрее. Наверное, он все же больше притворялся пострадавшим, чем пострадал на самом деле. К тому же наступал вечер, с океана дул ветер, жара спадала.
      Так мы шли остаток дня и всю ночь. Никто нас не видел, и мы никого не встретили, самолеты не пролетали, саванна была совершенно пустынной. Утром, часов около десяти, совершенно вымотанные, мы вернулись на прииск.
 

* * *

 
      – Assim, seu nome, unidade, quem И o comandante, que deveria ser sobre a terra ( Итак, твое имя, часть, кто командир, что нужно было на берегу? (порт.) – авт.), – я старался говорить медленно и четко, хотя ясно было, что произношение у меня совершенно никуда не годится. Некоторые слова приходилось подолгу подбирать, но я был уверен, что пленный меня понимает.
      Его звали Эдуардо Салвеш, он служил рядовым колониальных войск в Бенгеле. Отец – португалец, мать из местных мулатов – не негритянка, но и далеко не белая. Отец был мелким лавочником, но давно умер, и они разорились. Мать сейчас зарабатывала шитьем, а Эдуардо пошел в солдаты. Занятие казалось весьма непыльным и приносило стабильный доход. Одежда, еда, небольшое, но постоянное жалованье. Через несколько лет можно было стать капралом, а там и сержантом. Или перейти в полицию. Полицейский в Анголе – очень уважаемый человек, таким просто не станешь.
      Конечно, рядовой не мог многого знать о том, какое задание предстояло выполнять. Нам повезло, что сержант Велосо был очень болтливым человеком и за то время, пока их отряд (Салвеш называл его взводом, но что это за взвод из десяти человек?) добирался до места, успел поведать все, о чем знал сам. Велосо был тем, кто так глупо выскочил на пляж из кустов и кричал нам "стоять!". Возможно, именно он успел перед гибелью смертельно ранить Клушина.