Короче, груза было – вагон и маленькая тележка. В роли "маленькой тележки" выступил совсем даже немаленький ящик с книгами: самые разные справочники по Анголе вообще и геологии Анголы в частности, а также руководства по проведению консервации насосного, электрического и прочего оборудования. Конечно, будем надеяться на то, что на объекте все не так скверно, как опасаются военные, и спецы смогут выполнить консервацию сами, но лишними эти справочники точно не будут.
На лодке я побывал через несколько часов после Вейхштейна. На него лодка, похоже, произвела большое впечатление – во всяком случае, когда мы с ним встретились в столовой, он только про нее и говорил. Правда, сам разговор оказался крайне сжатым – времени было в обрез. Так что из столовой я ушел сразу же, как только опустошил тарелки и выпил неизменного компоту из сухофруктов. Кстати, я его не слишком люблю, и за эти несколько дней порядком соскучился по самому обычному чаю – ну, на худой конец, выпил бы и того "зеленого", которым нас в Чите налили по самые уши.
Словом, направляясь в бухте, я уже ожидал увидеть что-то внушительное. Однако я был немного разочарован. Конечно, наша лодка (я даже вздрогнул, когда впервые назвал лодку так про себя), впечатляла размерами, но…
Пару лет назад на меня огромное впечатление произвела книжка "Тайна двух океанов", в которой подлодка "Пионер", созданная гением советских ученых и инженеров, творила настоящие чудеса – плавала с непредставимой скоростью, пробивалась сквозь льды, и была оснащена небывало мощным оружием. А этой лодке до "Пионера" было далеко – это понимал даже такой "сухопутный", как я.
– У вас, я смотрю, груза побольше, – сказал капитан. "Гусаров", вспомнил я его фамилию.
А вот капитан не разочаровал ничуть. Конечно, какой-нибудь писатель настоящего морского волка представил бы несколько иначе – с холодными глазами, шкиперской бородкой и неизменной трубкой в зубах – даже если бы для этого пришлось пойти против истины. Глаза у Гусарова были умные и цепкие, никакой бороды и трубки не наблюдалось. Тем не менее, почему-то сразу же становилось ясно, что репутацией одного из лучших капитанов Тихоокеанского флота он обладает отнюдь не случайно.
Я слышал, что иностранцы называют капитана на корабле "первым после бога". Ну, на вопрос о существовании бога марксизм-ленинизм отвечает вполне однозначно, а вот что касается капитана… Словом, было ясно, что лодка, экипаж – и, коли уж на то пошло, мы с Вейхштейном – на время похода оказались в надежных руках.
Честно говоря, когда я это понял, настроение у меня немного поднялось.
Наверное, мои мысли отражались на лице, потому что Гусаров вдруг едва заметно улыбнулся.
– Сейчас матросы будут, помогут все погрузить.
Возможно, это стало бы началом товарищеских отношений с капитаном, если бы я не брякнул:
– А я слышал, что раньше, в Первую Мировую, подводные лодки "жестяными головастиками" называли.
Капитан мгновенно нахмурился, и в глазах его мелькнуло не слишком-то тщательно скрываемое презрение моряка к совершенно сухопутному человеку – как будто ярлык ко лбу мне припечатал: "болван первой категории".
Признаться, в этот момент я был с ним совершенно согласен.
– Раньше – называли, – жестко сказал капитан. – Сейчас такие дураки перевелись.
Я попытался было раскрыть рот, но Гусаров отчеканил:
– На загрузку у вас час, не больше. И желательно сложить все так, чтобы потом перекладывать не пришлось.
Он развернулся и ушел, грохоча каблуками по трапу.
Через пару минут, бормоча под нос про "сухопутных, не умеющих держать язык за зубами" подошел уже знакомый мне инженер Глушко, и десятка полтора матросов в бушлатах.
– Твое? – Глушко указал на трехтонку, кузов которой был забит ящиками, коробками и канистрами.
Я кивнул.
Опять зарядил дождик – противный, мелкий.
* * *
Суматошные дни, переполненные беготней и треволнениями – во всяком случае, для меня, ибо Вейхштейн управился на зависть быстро – пролетели стремительно.
И вот – последнее утро.
Вроде все как обычно – тот же барак, та же койка, и даже за окном все то же серое небо…
Но что-то уже иначе.
Сегодня мы уходим.
Правда, вчерашний банкет несколько подпортил суровую торжественность момента.
И особенно меня, конечно же, подкосил выверт Вейхштейна. Это ж надо – до такого состояния наковыряться! Конечно, там практически все пили, но чтобы так… Словом, даже мне не по себе было – как будто это я напился, а не лейтенант. Ну то есть уже капитан. Хотя, похоже, ему и самому не по себе. Думает даже, что наблевал где-нибудь. На самом деле, конечно, ничего такого не было – но вот черта с два я ему об этом скажу. Пусть себя потиранит немножко. Авось в следующий раз умнее будет.
– Больше такого не повторится! – заверил Вейхштейн, и покачнулся.
Хорошо бы…
– Да уж точно. На лодке водку жрать не дадут.
Хотя кто их знает, этих подводников. Я бы, честное слово, и на берегу ее не давал – людям же в море, на ответственейшее задание, а им эту гадость пить позволяют…
Вейхштейн между тем начал натягивать форменные штаны. Этого еще не хватало! И так опаздываем, а он с барахлом возится…
– Чего ты форму одеваешь, дурень! Вот же лежит, приготовлено!
Надеюсь, рявкнул я довольно грозно. Меня, кстати, немного коробила необходимость облачаться в союзническую одежду – странная она какая-то, непривычная, хотя, как ни крути, весьма удобная. Впрочем, стоит ли нос воротить? Особенно если уж плывем мы на американскую базу…
Последняя проверка.
Последний завтрак на суше.
Последние напутствия.
И вот мы уже на лодке, в Петропавловске-на-Камчатке.
На пирсе стояла маленькая группа провожающих – Андреев, Варшавский, несколько моряков в высоких чинах.
Мы на мостике – командир лодки Гусаров, военком Смышляков, и мы с Вейхштейном.
Корпус мелко завибрировал, вода за кормой взбурлила, и лодка начала медленно отходить от пирса.
Полоска воды между лодкой и пирсом становилась все шире – темная, в маслянистых разводах вода волновалась, бурлила, обрастала пеной, в маленьких водоворотах кружились какие-то щепки и веточки.
Через некоторое время вслед за нами двинулась еще одна лодка – Л-15.
На часах было 8.30.
На календаре – 25 сентября 1942 года.
Вскоре лодки вышли из бухты.
Сигнальщик на берегу что-то просемафорил нам флажками.
"Счастливого плавания", прочитал капитан Гусаров.
– Ответить.
Матрос несколько раз взмахнул флажками.
"Благодарю".
Режа носом мелкую волну, распуская по сторонам увенчанные белой пеной "усы", лодка набирала ход.
– Можно спускаться, – сказал Гусаров.
Вейхштейн кивнул, и через несколько секунд скрылся в люке – слышно было, как стучат подошвы башмаков по лесенке.
– А можно еще посмотреть? – спросил я.
Гусаров пожал плечами: "можно", и тоже скрылся в люке.
Берег за кормой затягивала туманная дымка.
Лодки шли курсом на северо-восток.
ЧАСТЬ II
Александр Вершинин, борт лодки "Л-16",
28 сентября 1942 года
– Левее чуть-чуть… Видишь?
Я направил бинокль на точку, куда указывал вахтенный.
– Ого! Да их тут сотни!
– Если не тысячи, – усмехнулся Данилов.
Берег острова буквально кишел животными. Серые, черные, коричневые тела – то ли котики, то ли тюлени, а может, и те, и другие – неуклюже перемещались в самых разных направлениях. Местами они покрывали землю сплошным ковром, и казалось, что из темно-зеленого моря на усыпанный влажной галькой берег выплеснулась еще одна волна – живая, колышущаяся, дышащая. А скалы были словно одеты в белое – на них гнездилось просто непредставимое количество птиц. Я представил, какой шум и гвалт стоит сейчас на острове, и потряс головой – непостижимо!
– Каждый раз как вижу, аж сердце сжимается, – сказал Степан.
– Почему? – я удивленно повернулся к вахтенному.
– Ну как же… Такое богатство! А цари глупые отдали все это американцам с Аляской вместе – и ведь за гроши отдали. Потом спустили все на фрейлин да дворцы свои…, – Данилов в сердцах махнул рукой. – Простые люди мучались, открывали, в такую даль плыли, чтобы земли присоединить, а они… дураки они были, при царском-то режиме. Одно слово – эксплуататоры…
Данилов – забавный малый. Здоровенный, косая сажень в плечах, он был на редкость мягок и добродушен. Даже когда по время погрузки "моего" снаряжения тяжеленный ящик с инструментами упал ему на ногу, он не чертыхнулся, а только руками развел – мол, во как бывает, аккуратнее надо. Потом весь день заметно хромал.
Мы как-то быстро нашли с ним общий язык. До войны Данилов две навигации ходил в северных морях, поэтому ему было о чем рассказать, да и на лодке он чувствовал себя как дома, следовательно, был человеком не только интересным, но и полезным.
Вот сейчас он, одетый в громоздкий черный дождевик, широко расставив ноги, обозревал в бинокль морские просторы, высматривая угрозу. И в его исполненной скрытой силы и уверенности позе, в самом его силуэте угадывались поколения простых русских людей, спокойных, сильных и незлобивых. Тех, которые испокон веков шли в далекие пределы, и открывали новые земли и неизвестные народы, приводя их под скипетр русских царей. Приводили – вот парадокс! – под скипетр тех самых царей, от произвола которых они и срывались с насиженных мест, отправляясь в неизвестность. Такие люди в древности шли путем "из варяг в греки", вместе с Ермаком перевалили через Камень (
Уральские горы – авт.) и покорили Сибирь, на поморских кочах с Дежневым пробивались сквозь штормы северных морей… И пусть цари в конечном итоге и впрямь оказались дураками, думал я, но главная наша сила – именно в таких людях, как Данилов.
Особенно я был благодарен могучему краснофлотцу за то, что он относился ко мне и Вейхштейну не так, как многие другие члены экипажа. Конечно, со многими у нас сложились нормальные отношения – с политруком Смышляковым, инженером Глушко, и другими, да и капитан, похоже, перестал воспринимать нас как опасный груз, но все же большая часть экипажа держалась с нами несколько… настороженно, что ли. Поначалу это казалось совершенно нормальной реакцией на появление двоих незнакомцев, но с первого дня плавания – вернее, похода, как говорили моряки – стало ясно: на другое отношение со стороны большинства членов экипажа рассчитывать не приходится. Во всяком случае, пока.
…Вечером того самого первого дня Гусаров собрал весь экипаж "Л-16" в носовом отсеке лодки. Здесь матросам сообщили задачу похода: перебросить несколько подводных лодок на Северный флот для его усиления. Так как следовать через северные моря невозможно, был разработан другой маршрут – через Берингово море и Тихий океан, потом Панамский канал, Карибское и Саргассово моря, с выходом в Атлантику, Норвежское, Гренландское и Баренцево моря. Пунктом нашего назначения был Кольский залив.
Матросы услышанное восприняли живо, хотя особого ажиотажа не было – пресловутый "матросский телеграф" работал отлично, и в общих чертах они о предстоящем походе уже знали.
Поначалу я удивился, что Гусаров не сказал матросам правды, а сообщил лишь план первоначального задания. Но потом Вейхштейн объяснил мне причины подобного шага капитана:
– Мы же сейчас в американскую базу идем. Представь, что будет, если хотя бы один матрос проболтается…
Конечно же, он был прав.
А вот нас Гусаров представил матросам как наблюдателей от Государственного Комитета Обороны, которые должны оценить поведение экипажа в походе. Так что не было ничего удивительного в том, что матросы относились к нам… сдержанно.
Кто ж любит надзирателей? Пусть бы даже и из самого ГКО…
* * *
– Слышь, Саня, – окликнул меня Данилов. – Давай вниз, на ужин зовут.
Мы спустились в теплое пространство рубки, пахнущее металлом и нагретым маслом, и Степан передал дождевик и бинокль другому вахтенному, Русакову, который уже поужинал, и теперь сменил Данилова на посту.
Кормили, кстати, на лодке отлично. Впрочем, глупо было ожидать, что у хорошего командира будет плохой экипаж, но кок Фащанов творил настоящие чудеса – даже самые простые блюда у него получались на редкость вкусными.
Вот и сегодня ужин оказался отменным, хотя "меню" и включало всего-навсего гречневую кашу, жареную рыбу, булочки с сахарной пудрой (по одной на нос) и чай (без ограничений). Правда вот Вейхштейн оценить мастерство повара не мог: с самого выхода из базы морской болезнью маялся. Лодку, конечно, качает будь здоров, и по утрам – врать не буду – никому есть почти не хочется, но Володька переносил плавание хуже всех, как мне кажется. Большую часть времени в нашей каюте проводил. Бледный стал, как утопленник, ничего не ест почти. Ну разве что бульону иногда выпивал, или еще какой-нибудь нетяжелой для желудка еды. Чего-то не везет ему пока – и на Камчатке расклеился, и тут мается…
За столом я сидел вместе с комсоставом – капитаном Гусаровым, политруком Смышляковым, инженером Глушко. Да и вообще на лодке нас с Вейхштейном устроили с изрядным комфортом, выделив пусть небольшую, но отдельную двухместную каюту по левому борту, между каютами комиссара и капитана. Пройдешь чуть вперед, то есть к носу – душевая, чуть назад, к корме – выйдешь в рубку… Конечно, тесновато, и железо кругом, но мне доводилось жить и работать в куда более скверных условиях. По сравнению с палаткой где-нибудь в сыром таежном урочище, когда одежда и постель не высыхают из-за постоянных дождей, лодка казалась вполне достойным вариантом.
Вечера проходили однообразно. Вейхштейн обычно читал, если состояние здоровья позволяло, я тоже по несколько часов проводил за геологическими справочниками. Сегодняшний вечер исключением не был – после ужина мы засели за книги, а около полуночи выключили свет, и отправились на боковую.
…Мне не спалось. Почему – непонятно. Мягко покачивалась лодка, слышались ставшие уже привычными шумы: рокотал дизель, где-то капала вода, в рубке, из которой в каюту пробивалась тонкая полоска неяркого света, едва слышно переговаривались вахтенные…
И вдруг по нервам ударил оглушительный резкий звонок!
Дзззззыыыыынь! Дзззззыыыыынь! Дзззззыыыыынь!
Я вскочил, шваркнувшись головой в койку Вейхштейна – он спал на верхней койке – а в следующее мгновение Володя тоже ссыпался на пол.
– Что случилось? – одновременно воскликнули мы оба. И так же одновременно ответили друг другу:
– Не знаю!
В отсеках уже горел свет, слышался грохот матросских башмаков – краснофлотцы занимали места по боевому расписанию.
Натянув, наконец, кофту и штаны, вбив ноги в ботинки, я метнулся было к выходу, но Вейхштейн удержал меня:
– Погоди! От нас сейчас никакого толку – давай хоть мешать не будем!
По внутренней связи разнеслась команда:
– Срочное погружение!
– Задраить рубочные люки!
– Принять балласт!
За стенками зашумело – вода врывалась в балластные цистерны. Лодка вздрогнула, заметно накренилась вперед, и начала погружаться. Я буквально чувствовал, как волны захлестывают рубку, лодка уходит в пучину, и с каждой секундой расстояние до поверхности растет.
– Носовые рули – 15 градусов!
– Носовые аппараты к стрельбе изготовить!
Я повернулся к Вейхштейну:
– Нас что, обнаружили?
– Да не знаю я!
У меня мурашки пробежали по спине. Немцев тут, само собой, быть просто не может – но что, если это японцы? Преподносить сюрпризы они умеют – в прошлом году они это здорово доказали, разнеся вдребезги и пополам целую военную базу в Перл-Харбор. Вдруг мы случайно напоролись на японский крейсер или эсминец, и он сейчас поставит точку в нашем коротком путешествии? Пусть мы с ними не воюем – но и не в мире живем, это уж точно. Да и станут ли они разбираться? Как же! В Африку собрались, да? За алмазами? А на дно морское не желаете? Сейчас отправят – прямым экспрессом!
Корпус начал поскрипывать: я не сразу понял, что это из-за внешнего давления. Вот бы знать, на какую глубину может погрузиться лодка…
Сердце оглушительно колотилось где-то в горле.
Внезапно лодка выровнялась. Мы не погружались, не двигались – ни вперед, ни назад.
Интересно, что происходит в лодке, когда рядом взрывается глубинная бомба?
– Отбой учебной тревоги, – сказала внутренняя связь голосом Гусарова.
Что-о?
– Ты слышал? – у Вейхштейна был ошарашенный вид. – Учебная тревога!
– Учебная, – пробормотал я. – Учебная…
И упал на кровать. Тогда я еще и понятия не имел о том, что эта тревога – лишь первая из целой серии таковых, что ждут нас на нашем долгом пути к африканским берегам…
Вновь забурлила вода – продувались балластные цистерны.
Лодка всплывала.
Александр Вершинин, борт лодки "Л-16",
1 октября 1942 года.
…Словом, во время "учебной тревоги" я едва не поседел. Кстати, потом выяснилось, что командир решил не просто проверить готовность лодки и экипажа к неожиданностям, но и отметить таким необычным образом переход линии перемены дат – по сути, в этот момент мы как бы сдвинулись на сутки назад.
Ну а в остальном переход до Датч-Харбор оказался скорее приятным, чем сложным. Во-первых, он был коротким, и занял всего неделю. Во-вторых, на лодке оказалось очень интересно – пока Вейхштейн страдал, я ее облазил всю, от машинного отделения, где работал дизель, и воздух был наполнен запахами солярки и масла, до носовых торпедных аппаратов. Осваивал морскую терминологию – учился говорить "комп
ас" вместо "компас", и все такое. А в-третьих, ощущения того, что мы находимся в открытом океане, не было – лодки шли вдоль гряды Алеутских островов, и то один, то другой из них почти постоянно маячили на горизонте. Они поднимались из серо-зеленой воды черными уступчатыми утесами, возносились острыми скальными шпилями. Вершины одних терялись в облаках, а некоторые были даже окутаны дымом и паром – все Алеутские острова вулканического происхождения, и многие вулканы еще активны. Да и гейзеры там порой дают такие струи пара, что любой паровоз от зависти удавится. Интересно было бы там с молотком полазить – но рассчитывать на это сейчас было бы как минимум наивно. Так что мне приходилось только облизываться на эти геологические диковины. Близ островов море, довольно спокойное, начинало яриться – казалось, даже до лодки доносился грохот волн, разбивающихся о скалы, исходящих белой кровью пены на острых каменных клыках.
Над лодками почти постоянно кружили птицы. С одной стороны, это было неплохо – они напоминали, что земля недалеко, и от этого на душе становилось немного спокойнее. Но вот с другой… Через несколько дней на лодке во многих местах появились довольно заметные бело-зеленые потеки – такие же, как бывают на облюбованных птицами памятниках. Ну и происхождением своим, как нетрудно догадаться, они были обязаны все тем же самым птицам.
После памятного первого, учебного погружения по тревоге, незадолго до окончания первого этапа перехода случилось еще одно, уже совершенно не учебное. Лодка снова нырнула на глубину: как нам сказали, сигнальщиками был замечен самолет. Некоторое время лодка шла под водой, а потом, когда через зенитный перископ самолета уже не обнаружили – вернулась на поверхность. Хорошо, что я не был в тот момент на мостике, а не то пришлось бы вниз сыпаться через узкий люк по скользкой лестнице.
Вообще же я проводил наверху довольно много времени. Стоял рядом с вахтенным – особенно когда дежурил Данилов, с которым мы, можно сказать, стали приятелями. Болтали о том, о сем, рассматривали в бинокль проплывавшие на горизонте острова… Но вот во время рандеву с американским сторожевиком я был в каюте. А жаль – очень уж хотелось посмотреть, как происходит встреча с союзниками.
Я быстро вскарабкался по лесенке.
Наверху уже стояли Гусаров, боцман Новиков, Вейхштейн и вахтенный – кажется, Мартынов, торпедист. Словом, было довольно тесно, но мне место нашлось.
Примерно в кабельтове от нас параллельным курсом шел американский корабль. Низкий серый корпус, из трубы тянется прозрачный голубой дым, сразу распускаемый на тонкие, почти незаметные пряди порывами ветра. Сам корабль был довольно маленьким и каким-то несерьезным.
– Можно?
Вахтенный протянул мне бинокль, и я сразу же поднес его к глазам.
Борт американского корабля надвинулся, стали отчетливо видны орудия и палубные надстройки, а главное – матросы, разглядывавшие наши лодки: кто в бинокли, кто просто из-под ладони, козырьком приложенной ко лбу.
На "американце" замерцал ратьер, с пулеметной скоростью выдав последовательность ослепительных вспышек.
"Приветствуем русские субмарины", прочитал Гусаров. "Следуйте нашим курсом".
Капитан повернулся к вахтенному.
– Ответь им: "Приветствуем корабль союзных сил, следовать в базу готовы".
Заработал ратьер.
Через минуту "американец" немного изменил курс и двинулся к виднеющемуся на горизонте острову Амакнак.
* * *
Наконец наши лодки встали по обе стороны длинного пирса – словно две огромные рыбины решили потереться стальной шкурой о серый шершавый бетон. Рокот дизелей смолк, и только волны шелестели, облизывая пирс и корпуса лодок.
Судя по всему, американская база была небольшой. Во всяком случае, построек здесь было немного, да и бухта, можно сказать, пустовала: на мелкой волне покачивались три кораблика, похожих на тот, что встретил нас в море, да несколько низких длинных барж. Поодаль виднелись два корабля покрупнее, уж не знаю, как они назывались – может, эсминцы, может, фрегаты. А на южной стороне, возле самого берега, по волнам скользили странные маленькие лодочки – наверное, каяки алеутов из деревушки, домики которой были разбросаны на склонах невысоких каменистых сопок.
Сама база была построена на небольшом островке посреди бухты со смешным названием Уналашка – с островом Амакнак база соединялось посредством длинного бетонного моста.
– Неплохо устроились, – сказал Гусаров. – Глубины посреди бухты приличные, никаких проблем со швартовкой. Удобно, удобно…
– Союзнички, – хмыкнул вдруг стоявший рядом со мной Смышляков. – Никакой секретности…
Он указал на берег. В сотне метров от нас, у самого основания пирса, ярко освещенного фонарями, толпилось множество людей – похоже, что несмотря на позднее время, многие "обитатели" Датч-Харбора решили встретить нас лично.
– Личный состав проинструктировали? – вполголоса спросил капитан.
– Так точно, – кивнул Смышляков. – Думаю, никаких неприятностей не возникнет.
– Хорошо бы. Главное, чтобы языками чесали поменьше. Дружба дружбой, как говорится…
– Не беспокойтесь, Дмитрий Федорович. Все будет в порядке.
Моряки на пирсе проворно накинули толстенные пеньковые канаты на черные железные столбики – кажется, они называются кнехты, после чего перебросили сходни.
– Командуйте экипажу – сойти на берег, – сказал Гусаров боцману.
Матросские башмаки загремели по сходням, и вскоре экипажи выстроились на пирсе – за исключением вахтенных команд, оставшихся на борту лодок. Потом спустились командиры (
До 1943 года в СССР слово "офицер" для обозначения командного состава не использовалось – авт.) и мы с Вейхштейном, который, наверное, больше всех по твердой земле стосковался, последними – Гусаров и Комаров, капитан "Л-15".
Едва я ступил на пирс, земля под ногами качнулась, голова закружилась, и меня повело в сторону. "Землетрясение!", мелькнула мысль. Но потом я понял, что все гораздо проще – это вроде как "морская болезнь" наоборот, Григоренко, военфельдшер нашей лодки, еще вчера предупреждал, что на суше такое вполне возможно: мол, организму нужно адаптироваться к отсутствию качки. Вот интересно – на лодке я "морской болезни" не страдал, а на суше ноги подкашиваются. Хорошо, Вейхштейн меня за рукав удержал – а иначе рухнул бы, и нос расквасил. Вот славное было бы начало!
Между тем матросы построились в две идеально правильные колонны и, четко печатая шаг, последовали за командирами к берегу. Я шагал между командирами и матросами, и преувеличенно твердо ставил ноги: не потому что хотел казаться отличником строевой подготовки, а чтобы не упасть, ибо голова все еще немного кружилась.
Толпа зашевелилась, а потом раздались приветственные возгласы: сначала единичные, а потом слившиеся в один сплошной гул. Я мельком оглянулся – на лицах матросов появились улыбки.
Достигнув берега, колонны остановились: моряки замерли по стойке "смирно", и почти в ту же секунду смолкли крики встречающих.
От толпы отделилось трое командиров – судя по изрядному количеству золотого шитья на мундирах, из руководства базы. Рядом с ними был долговязый блондин – похоже, переводчик. С нашей стороны вперед вышли капитаны Гусаров и Комаров, вместе с переводчиком старшиной Помеловым, шедшим на нашей лодке в качестве прикомандированного.
Один из трех американцев заговорил, а переводчик начал переводить:
– Рады приветствовать экипажи советских субмарин на базе ВМС США Датч-Харбор. Добро пожаловать!
– Рады встрече с братьями по оружию, – ответил Гусаров. – Благодарим за гостеприимство.
Тут в дело вступил наш переводчик, и сосредоточенно внимавшая толпа радостно загудела, отреагировав на довольно пафосное "братья по оружию". Командиры взяли под козырек, и пожали друг другу руки. А потом ряды смешались, и началось форменное братание – матросы пожимали друг другу руки и обнимались, обменивались сувенирами… Я едва успел удивиться тому, до чего быстро совершенно незнакомые люди сумели найти общий язык, как и сам оказался в настоящей кутерьме: вокруг хлопали друг друга по плечу, хохотали, кто-то орал мне в самое ухо по-английски, в руки сунули две пачки сигарет…
Потом нас повели, как сказал переводчик, "в баню". Наши матросы обрадовались, хотя кое-кто скептически ухмылялся – мол, откуда у американцев баня?
Скептики были правы: "баня" оказалась самой прозаической душевой. Хорошо хоть, горячая вода тут подавалась без всяких ограничений, и имелось много замечательного мыла с цветочным запахом, но вот ни о каких парных, каменках и вениках мечтать, само собой, не приходилось.
А после бани (когда мы вышли, уже совсем стемнело) нас повели в столовую, где ждал банкет. И вот тут-то американцы превзошли все ожидания. Наши матросы – да и, что греха таить, все остальные – ошарашено взирали на длинные столы, заставленные яствами. Огромные, целиком зажаренные в духовых шкафах птицы – как потом выяснилось, это были индейки, жаркое, несколько блюд из рыбы, сыры, непривычные открытые пироги, кувшины с апельсиновым соком, и много фруктов, порой нам совсем незнакомых. Было и спиртное – виски, цветом напоминавшее коньяк, но по крепости превосходившее водку. И хотя несколько общих тостов было поднято, спиртным никто не увлекался – таково было строжайшее указание командиров, и некоторые матросы с явным сожалением посматривали на фигурные бутылки, опустошенные едва ли наполовину. Мне, впрочем, было все равно – я запивал все свежим апельсиновым соком. Вейхштейн, похоже, памятуя о своем конфузе на банкете перед отправкой, тоже ограничился несколькими глотками виски, после чего тоже обратил основное внимание на сок.
– На таких харчах воевать можно, – прогудел Данилов, обгладывая исполинских размеров индюшачью ногу. – Слышь, Фащанов, а ты нас когда индюками кормить будешь? А то все каши у тебя…
– Да ты и на каше вон какой здоровый вымахал, а если индюками питаться станешь, по тебе и вовсе ни одна вражья морда не промахнется, – беззлобно ответил кок, расправлявшийся с солидным куском лосося.
Матросы засмеялись.
– Тост! Тост! – разнесся голос от командирского стола.
Со своего места, держа в руке широкий стакан с виски и кубиками льда, поднялся командир базы Датч-Харбор. Смысл его речи сводился к тому, что он гордится встречей с русскими подводниками, восхищается смелостью экипажей, и сделает все от него зависящее, чтобы наш сверхсложный поход увенчался успехом. А потом, переведя дыхание, командир вдруг преподнес нам сюрприз. Подняв стакан, он громовым голосом – такой, наверное, никакая буря не заглушит – на ломаном русском рявкнул:
– За побъеду!
И одним глотком осушил бокал – только кубики льда звякнули.
Что тут началось! Командиры зааплодировали, матросы – что наши, что американцы – восторженно взвыли.
Словом, вечер прошел, как принято говорить, "в теплой и дружественной обстановке".
* * *
А утром – ночь мы провели на суше, в американских казармах – началась работа.
Дел предстояло переделать немало. Во-первых, на лодках обнаружилось множество мелких неполадок: любую из них легко можно было исправить в море, но в базе, без помех, это было делать гораздо удобнее. Во-вторых, торпедисты извлекли торпеды из аппаратов, проверили и заново все смазали – эту процедуру им нужно было проделывать регулярно. В-третьих, нужно было пополнить запасы топлива и масла, продовольствия, питьевой воды, лекарств, запасных частей. Нашлась работа и нам с Вейхштейном: оказалось, что наши грузы были уложены не совсем удачно, что пусть не сильно, но сказывалось на остойчивости лодки. А значит, влияло на скорость и на мореходные качества, вызывало повышенный расход топлива. Мириться с этим Гусаров не хотел, поэтому пришлось все извлечь, и загрузить снова. Сложность заключалась в том, что американцы не должны были узнать об "особом" грузе, предназначенном для ангольского объекта. Для этого нам пришлось укрывать ящики и коробки брезентом и мешковиной – только бы никто не увидел маркировку на контейнерах – а саму повторную погрузку мы провели поздно вечером.
После этого обе лодки погоняли дизеля на всех режимах, не выходя из акватории бухты, проверили все системы, чтобы исключить вероятность выхода в плавание с не устраненными неисправностями.
Так прошло три дня.
А утром четвертого – последнего – дня в базе американцы предложили провести экскурсию для командиров. 