Вариант "Ангола"

      Чтобы не рисковать, и скрыть костер от чужих глаз, огонь решили развести в ямке, благо их возле корней баобаба было несколько. Правда, сухих веток рядом набралось всего ничего.
      – Сейчас дрова притащу, – сказал Данилов. – Тут неподалеку видел упавшее деревце. Совсем высохло…
      – Автомат возьми, – сказал ему Вейхштейн.
      – А-а, – махнул рукой Данилов. – Ни к чему. Здесь два шага всего…
      Я как раз сумел разжечь костер – с одной спички, между прочим! – и подложил в огонь первые крупные ветви из той небольшой охапки, которую удалось собрать в рощице, когда из темноты раздался вскрик, а потом звучный удар. И как раз с той стороны, куда ушел Данилов!
      Мы с Володькой вскочили, словно подброшенные мощной пружиной. В следующее мгновение мы уже мчались на голос: оба с автоматами, а у меня в левой еще и горящая головня.
      Первое, что мы увидели в неверном свете пламени – трясущегося Данилова, держащегося за живот.
      – Что случилось? – закричал я.
      – Наверное, змея укусила! – воскликнул Вейхштейн. – Говори, куда! Ну же!
      Данилов помотал головой, и тут мы поняли, что он… хохочет! Он давился смехом, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.
      – Я… ха-ха… я дерево беру… – сдавленно сказал Данилов, тыча пальцем вперед, – а там вот это! Ну я… ха-ха… как шарахнул!
      Проследив, куда показывал Данилов, я только покачал головой:
      – Ну и тварь…
      Вейхштейн поддел палкой чешуйчатый хвост, и скривился от отвращения:
      – Фу, гадость…
      Создание было небольшим – чуть больше метра длиной. Его тело и хвост сплошь покрывали крупные серые ромбовидные чешуйки, а голову рассмотреть было невозможно: Данилов почти полностью размозжил ее, обрушив удар древесного комля.
      – Ничего себе, когти-то какие, – пробормотал Вейхштейн. Короткие лапы существа и впрямь оканчивались устрашающих размеров когтями. – Такими врежет – мало не покажется…
      – Это панголин, – наконец сообразил я. Все же не зря читал книжки про Анголу!
      – Как?
      – Панголин. Вроде бы совершенно неопасен для человека – муравьями всякими питается, и прочей мелюзгой. Точно, когда на него нападают, он в клубок сворачивается, навроде ежа, для того и чешуйчатый. А когтями в земле ковыряется…
      – Да-а? – с сомнением протянул Вейхштейн. – Но все равно – пусть лучше держится от нас подальше…
      – Этот-то точно больше нам не помешает, – хохотнул Данилов. – А есть его можно? Хотя наверное нет, это же ящерица какая-то…
      – Ящериц тоже едят. Только на самом деле это не ящерица, а млекопитающее. И есть его вроде можно, – не совсем уверенно сказал я. – Но рисковать чего-то не хочется…
      – Точно, ну его, – сказал Вейхштейн. – А еще лучше подальше оттащить, а то мало ли кого кровь привлечет…
      – Вот это правильно, – кивнул посерьезневший Данилов. – Вы тащите бревно к костру, а я этого… мандолина отволоку.
      – Автомат возьми, – снова сказал Вейхштейн, и в этот раз матрос не стал артачиться.
      – Дерево-то тяжеленное, – оценил я, когда приподнял его верхний конец. – Как же ты им орудовал, а?
      Данилов усмехнулся.
      – Я знаешь, как перетрухал, когда чуду эту увидел! Не только этим деревцем – баобабом мог бы зашибить…
      Забросив на плечо автомат, он взял панголина за хвост, и поволок в саванну. Из разбитой головы существа сочилась кровь, да тянулся из расплющенного рта липкой желтой макарониной длинный, с ладонь, язык. Мы же с Володькой потащили деревце к костру.
      Хотя и тяжелое, оно оказалось сухим до звона, и довольно хрупким: минут за двадцать мы голыми руками сумели разломать его на вполне пригодные для костра "поленья".
      Вскоре огонь, получив новую порцию топлива, хорошо разгорелся, и мы расселись вокруг костра, чтобы, наконец, поужинать остатками жареной рыбы.
      Но не тут-то было! В кронах деревьев неожиданно раздался шум, и какое-то попискивание. С каждой секундой шум нарастал, между ветвей с дикой скоростью метались небольшие тени: в отсветах костра казалось, что крона баобаба окутана мельтешащими угольно-черными хлопьями.
      – Это что? – спросил Володька. – Птицы, что ли? Нет, непохоже, уж больно быстрые… А, понял – летучие мыши!
      Я едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Ну конечно! Вот почему мне не давали покоя цветки баобаба! Их запах привлекает летучих мышей: они для баобабов словно пчелы для цветов – опыляют эти огромные деревья.
      – Летучие мыши… Вот уж повезло, вот уж выбрали же местечко…, – пробормотал Степан. – Ни поесть, ни поспать… да еще, поди, нагадят сейчас сверху. Вон их там сколько – не отмоемся.
      К счастью, летучие мыши не нагадили, да и баобабом интересовались недолго: помельтешив в его кроне полчаса, они исчезли так же неожиданно, как и появились. И мы, понадеявшись на то, что больше нам сегодня никакие из обитателей африканской саванны не помешают, уселись ужинать.
      Ужин не затянулся – во-первых, мы чертовски устали, во-вторых, на человека пришлось всего по две рыбешки, да по несколько глотков воды. Можно было бы поискать какие-то плоды, хотя надежды на них было мало: все же сейчас в Южном полушарии весна, а какие плоды весной? Кроме того, я не мог вспомнить ни одного плодового дерева, которое росло бы в саванне. Хотя, с другой стороны, Африка настолько ассоциируется с изобилием фруктов, разными бананами, ананасами и кокосами, что кажется, будто бы они должны здесь поспевать всюду и круглый год: только собирать успевай. Впрочем, как бы там ни было, а ночь в любом случае время не самое подходящее для сбора даров природы. Завтра будем искать, вдруг и в самом деле чего-нибудь отыщем? Только главное – не забывать об осторожности, и не тащить в рот, что попало: не хватало еще отравиться или заболеть дизентерией…
      Было уже за полночь. Мы решили, что постараемся выступить как можно раньше – часов в шесть утра, так что спать нам оставалось совсем недолго. "Сонное время" мы разбили на три вахты – первым "заступил на пост" Данилов. Вейхштейну выпала вторая вахта, мне третья. Привалившись к стволу, я мгновенно заснул.
      Казалось, что я едва успел сомкнуть глаза, а Володька уже толкал меня в бок. Стоило мне проснуться, как он буркнул "Твоя очередь", и тут же отключился.
      Проклятье, как же быстро пролетели три часа! Поморщившись от боли в спине – все же спать, прислонившись к древесному стволу, не очень удобно – я несколько раз присел, и помахал руками, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, а потом примостился около костра.
      Было необыкновенно тихо. То есть, конечно, ночь была полна своих звуков – где-то перекликались ночные птицы, потрескивал костер, распространяя вокруг себя волны тепла, шумела под прикосновениями ветра трава в саванне и листва в кронах деревьев, где-то далеко во тьме отвратительно захохотала гиена… Но тех звуков, которые стали мне столь привычны за время плавания, уже не было.
      Не слышался лязг железа и гул дизелей, стук шагов в коридоре и приглушенные переговоры вахтенных в рубке. Все это уже в прошлом. Вместе с лодкой, вместе с командой… Я скрипнул зубами, сдерживая рвущийся стон. Ну ничего… Сейчас главное – сделать так, чтобы гибель экипажа лодки не была напрасной, и дойти до прииска.
      А что потом? Потом… Вот потом и решим.
      От костра поднималась тонкая струйка дыма, искры уносились вверх, туда, где в прорехи между листьями заглядывали яркие звезды… Звезды здесь совсем не такие как в Москве – яркие, крупные, складывающиеся в незнакомые созвездия.
      Из окон нашего дома таких звезд не увидишь…
      Что-то делает сейчас мама?
      Собирается на работу? Наверное…
      А может, всю ночь смотрела на небо, надеясь, что и я сейчас смотрю на звезды?
      Кто знает…
      Главное, чтобы она не переставала верить в то, что я вернусь домой. Будет это не скоро, но я вернусь…
      – Я вернусь, мама, – прошептал я, не спуская глаз с особенно яркой звезды. – Я вернусь…
      Признаться, я так и не понял причины, по которой я снова заснул – то ли тишина тому была причиной, то ли расходившееся от костра тепло – но в какое-то мгновение мои веки сомкнулись, и я провалился в сон.
      А потом незнакомый голос прошипел по-русски:
      – Не двигаться.
      Звучало убедительно – возможно, потому, что в висок мне уперся ствол пистолета.
 

* * *

 
      – А теперь – кто вы такие?
      Человек, задавший вопрос, внимательно смотрел на меня.
      Невысокий, худощавый, с ежиком седых волос и дочерна загорелый, он был облачен в защитного цвета рубашку, и такие же штаны, заправленные в высокие ботинки. Чувствовалось, что человек не молод, однако он был чертовски сильным, и до невозможности жилистым: это я почувствовал в тот момент, когда он связывал мне руки. Его помощник, рослый мужик лет эдак тридцати, привалившийся плечом к стволу баобаба в полудесятке шагов от нас, ненавязчиво демонстрировал нам автомат – к слову сказать, мой. Остальные были разряжены, и прислонены к стволу дерева – на всякий случай вне пределов досягаемости, хотя вряд ли кому-то из нас пришла бы в голову идея рвануться к оружию: ноги от долгого сидения затекли, руки связаны. Там же, у дерева, лежала сумка с шестью нашими гранатами, и два карабина – оружие наших пленителей.
      Я, Вейхштейн и Данилов сидели возле баобаба на корточках, со связанными руками. Двое незнакомцев пленили нас за какую-то минуту – пока я сидел с раскрытым ртом, чувствуя кожей виска холодное прикосновение вороненой стали, седой накинул моим спящим товарищам на руки хитро сложенные петельки: одно движение, и путы затянулись. Затянулись, судя по всему, на совесть – во всяком случае, Данилов, собаку съевший на морских узлах, поглядывал на седого с долей уважения.
      – Кто вы такие? – повторил вопрос седой.
      – Уже сказал.
      – Ну да… капитан НКВД… краснофлотец… и геолог. Предположим, я вам верю. И что же вы делаете в Анголе?
      – Наш корабль немцы торпедировали, – сказал я. – Спаслись только мы втроем. Боялись преследования, старались отойти как можно дальше от берега…
      Вот черта с два он добьется от меня другого ответа.
      – И что за корабль?
      – Э-э…
      – Сухогруз "Микоян", – нашелся Данилов.
      – Советский корабль – в этих водах? Врете, – лениво сказал седой. – Причем очень неумело.
      В следующее мгновение он атакующей змеей метнулся ко мне: его движение было настолько стремительным, что я отшатнулся, шваркнувшись головой о ствол дерева
      – КУДА ВЫ ИДЕТЕ? – заорал он.
      Пальцы его левой руки стальными клещами впились мне в горло, я зажмурился от резкой боли, а в следующее мгновение седой дважды выстрелил у меня над ухом из пистолета.
      – Куда вы идете???
      – На алмазный прииск!
      Голос у меня сорвался, я самым постыдным образом "дал петуха" – но хуже всего было то, что я с перепугу назвал реальную цель нашего путешествия. Я застонал сквозь стиснутые зубы. Трус проклятый! А еще на Володьку напраслину возводил…
      Данилов только покачал головой, а Вейхштейн обреченно вздохнул.
      – Опаньки, – тихо сказал автоматчик.
      Было похоже, что седой и сам не ожидал такого ответа. Однако голос его был ровен, словно и не он только что орал, как паровой гудок:
      – Интересно, – седой закусил губу.
      – А может, вывести их в расход? – сказал его помощник, привычным движением сбросив с плеча ремень автомата. – А, Степан Семеныч?
      У меня мурашки пробежали по спине: я в который уже раз ощутил, насколько тонка ниточка, связывающая меня и моих товарищей с жизнью. Седой несколько раз покачался на пятках – каблук левого башмака вмял в землю хрустнувший сучок.
      – В расход, Миша, никогда не поздно. В расход, Миша, завсегда вывести успеем… А вот назад вернуть уже не получится. Понимаешь?
      Миша кивнул, и подхватил с земли автоматы и сумку с гранатами.
      Степан Семеныч сунул пистолет в кобуру.
      – Так, жертвы кораблекрушения… Собирайтесь, да пойдем.
      – Куда? – глухо спросил Вейхштейн.
      – Куда? – Степан Семеныч вдруг улыбнулся. – Пойдем мы, дорогой товарищ, "куда следует" – вроде, так у вас в НКВД говорят? И зарубите на носу: больше никаких вопросов.
      Он повернулся к Данилову.
      – А ты, краснофлотец, нашу поклажу возьмешь. Не к лицу тебе, такому могутному, порожняком идти…
      С этими словами он навьючил на Данилова огромный, и – с первого взгляда ясно – тяжелый мешок. Для этого краснофлотцу пришлось ненадолго развязать руки. Конечно, в приключенческом романе герой ловко обезоружил бы пленителей, а потом вернул нам свободу, но жизнь – не книжка, и Данилов только хмуро размял запястья: было ясно, что при первой же попытке освободиться будет пущено в ход оружие.
      Судя по характерному запаху, в мешке, взваленном на плечи моряка, было сырое мясо. Это они что же, на охоту ходили? Странное дело…
      И мы пошли – не раньше, впрочем, чем Миша аккуратно засыпал ямку с угольями, а Степан Семеныч отыскал в траве и спрятал в карман две пистолетных гильзы.
      Похоже, следов оставлять они не привыкли.
      Интересно, хорошо это или плохо?
 

* * *

 
      Солнце пекло невыносимо. Ночная прохлада улетучилась уже давно, а в тень небольших рощиц мы не заходили: нашим конвоирам было удобнее вести нас по открытой местности. Немного странным казалось то, что они, судя по всему, не испытывали ровным счетом никакого беспокойства по поводу того, что кто-то может их заметить. Если ничего не боялись, то зачем скрывали костер и собирали гильзы? Впрочем, у этого факта могло быть простое объяснение: привычка…
      Местность постепенно повышалась. Воздух становился суше: если я правильно считал, со вчерашнего дня мы отдалились от моря километров на тридцать, и здесь влажное дыхание Атлантики было уже не так заметно. Порой я замечал неподалеку довольно крупные выходы горных пород. Словом, даже если бы я не видел громоздящиеся на горизонте темные каменные громады, признаков того, что мы приближаемся к горам, было более чем достаточно.
      Чувствовал я себя неважно. Топать по жаре и без того удовольствие небольшое, а уж топать на пустой желудок неприятно вдвойне. Голова гудела, с непривычки болели ноги – все же месяцы, проведенные в тесном стальном чреве лодке, нашу физическую форму отнюдь не улучшили. Впрочем, хуже всего были, конечно же, не жара и голод, а то, что мы находились в плену.
      Личности наших пленителей не давали мне покоя. Кто они? Наверное, я не учитывал всех фактов и деталей, но если все максимально упростить, то вариантов было всего два: либо это враги, либо друзья. Причем друзьями, по сути, могли быть только сотрудники прииска, каким-то образом обнаружившие нашу небольшую группу. А вот что касается врагов, то тут открывался широкий простор для вариантов. Они могли быть оперативниками португальской контрразведки. Или немецкими спецами – все же, как ни крути, а португальцы у немцев "на подхвате", и вполне могли обратиться за помощью к "старшим товарищам". А могли и вовсе работать на союзников – англичан или американцев. Что в данном случае было вряд ли многим лучше, чем вариант с португальцами или немцами, потому как от союзников существование прииска также необходимо было скрывать. Поначалу я, как за соломинку, ухватился за то, что наши пленители в совершенстве владеют русским, да и морды у них самые что ни на есть рязанские, хоть и загорелые сильно, и даже воспрянул духом – наверняка наши! Но, подумав, отмел это "доказательство": в конце концов, мало ли кто может работать на врага? Что далеко ходить – в двух шагах от меня топал Вейхштейн, который вражескими языками владел получше многих иностранцев, что, однако, его иностранцем вовсе не делало.
      Ну и конечно – это уж как водится! – оба варианта в свою очередь порождали массу вопросов. Если это враги (или союзники, один черт), значит, им известно о существовании прииска. Зачем тогда они тащат нас с собой? А главное – тащат куда? Если свои, если люди с прииска – то как они нас нашли? Ведь сообщить им о появлении подлодки у берегов Анголы мы так и не сумели…
      Я вздохнул. Как бы там ни было, совсем скоро мы получим ответы на эти вопросы. Обрадуют ли они нас – вот что важно…
      Около полудня мы сделали привал. Наши конвоиры выдали нам по паре ржаных сухарей, да напоили теплым чаем из объемистой фляги. Чай оказался соленым. На вкус не слишком приятно, зато отлично помогает сохранить солевой баланс, это я по каракумским экспедициям знаю. Хоть солнечного удара можно не бояться. Пятнадцать минут передышки – Вейхштейн даже покурить успел – и мы снова в пути…
      …Кажется, вчера я говорил, что Африка ничем нас так и не удивила? Что ж, ночь принесла некоторые неожиданности, но то, что я сейчас видел перед собой, с лихвой компенсировало прежний недостаток экзотики.
      Впереди местность резко поднималась, образуя два колоссальных холма высотой этак метров в семьдесят. За массивным телом левого холма скрывалась река, вдоль которой мы шли со вчерашнего дня. Склоны холмов густо поросли лесом, но даже это не могло скрыть их… странности. Вот только если бы меня попросили объяснить, что в этих холмах странного, я бы, наверное, только развел руками: как объяснить то, что чувствуешь не разумом, а нутром? Но как ни крути, холмы казались совершенно неуместными здесь, на этой равнине. Вот, пожалуй, и все, что я чувствовал. Звучит не слишком-то тревожно? Ну, не знаю… У меня почему-то екнуло сердце – от того, что наш путь, судя по всему, лежал через расщелину между этими исполинами. И что самое важное: в десятке метров от нас была заметна старая колея. Хоть она и сильно оплыла и заросла травой, но спутать ее с чем-то другим было сложно. Причем это была определенно колея от грузовиков, а не от телег. Но, как оказалось, это не все сюрпризы…
      Конвоиры не давали нам переговариваться друг с другом, да и сами языками не чесали. Может быть, поэтому Володька и услышал этот странный звук. Я же в тот момент был слишком поглощен изучением окружающего ландшафта.
      Володька ускорил шаги, и толкнул меня плечом:
      – Слышишь?
      – А? Что?
      – Говорю – шум слышишь?
      В самом деле – где-то выше по течению реки, скрывающейся за холмом, рождался едва слышный гул.
      – Понимаешь, что это? – прошептал Володька.
      Я пожал плечами.
      – Водопад?
      – Или гидроэлектростанция, – блеснул глазами Вейхштейн.
      У меня перехватило дыхание. Я сразу вспомнил слова Стерлигова о том, что прииск полностью обеспечивается энергией с собственной гидроэлектростанции. Раз здесь ГЭС – значит, есть плотина, хоть и небольшая. Ну а раз есть плотина…
      Черт, похоже Володька прав!
      Но если это прииск… значит… значит, это все-таки наши?
      Или те, кто захватил прииск, а теперь и нас.
      Черт! Куда ни кинь, все клин.
      – Слушайте, как вас… Степан Семенович, – я повернулся к седому конвоиру. – Это и есть алмазный прииск?
      Тот продолжал шагать, словно и не слышал вопроса. Разве что его напарник скользнул по мне равнодушным взглядом, да передвинул автомат на грудь.
      Да какого черта! Я загородил дорогу седому:
      – Я спрашиваю, это…
      В следующее мгновение я упал навзничь – едва заметным движением седой сбил меня с ног. Странно, но это даже не было больно: просто земля в один миг ушла из-под ног, а удар спиной вышиб из легких воздух.
      – Я же говорил – никаких вопросов… А вы, ребята, не дергайтесь – а то мигом в пузе лишних дырок наковыряю.
      И Вейхштейн, и Данилов смотрели на него исподлобья: желваки на скулах играют, плечи напряжены, не иначе, веревки на прочность испытывают. Но два автомата, направленные в лоб – аргумент серьезный.
      – Ты как, нормально? – Вейхштейн подошел ко мне.
      – Да ничего…, – я с трудом поднялся на ноги.
      Седой посмотрел на солнце, давно прошедшее зенит, и сказал, как ни в чем не бывало:
      – А ну-ка, давайте шибче. Вечереет уже. Да и осталось тут три шага…
      Идти и в самом деле оказалось недолго – полчаса мы топали по колее, а потом за густыми зарослями кустарника, обрамляющими подножие холмов, обнаружились ворота из проржавевшей металлической сетки на деревянных рамах. На одной половинке ворот болтался вылинявший деревянный кружок дорожного знака – самый обычный "кирпич" – а в обе стороны от ворот уходил забор: деревянные столбы, проволочная сетка. По верху забора тянулась спираль из колючей проволоки. По углам – там, где забор упирался в крутые склоны холмов – поднимались сторожевые вышки: ни дать, ни взять, треножники уэллсовских марсиан, только деревянные.
      – Черт, забыл! – седой хлопнул себя по лбу. – Миша, тряпки давай!
      – Какие?
      – Какие… глаза им завязать, вот какие.
      – Степан Семеныч, да зачем? Они ж уже все видели…
      – Повыступай еще…
      Похоже, седой злился на себя за забывчивость.
      Нам завязали глаза – довольно плотно, так что не стоило и надеяться что-нибудь разглядеть через щелочку в повязке.
      Потом скрипнули ворота, и нас быстро повели, подталкивая автоматными стволами в спину – сначала вперед, потом мы резко взяли вправо, потом влево… Я автоматически считал шаги: после ворот семьдесят шесть шагов по прямой, тридцать вправо, пятнадцать влево… Похоже, мы прошли мимо каких-то зданий: воспаленная от загара кожа почувствовала исчезновение солнце.
      Потом лязгнул замок, и нас втолкнули в какое-то помещение.
      Дверь захлопнулась. Слышно было, как в замке провернулся ключ.
      Минуту царила тишина – только Данилов выругался, врезавшись во что-то коленом. А потом мы почти одновременно содрали с глаз повязки. Впрочем, особой разницы поначалу никто не заметил: в пещере – а это оказалась именно пещера с холодными, чуть-чуть влажными стенами – было темно. Но постепенно глаза привыкли, и я смог различить в темноте штабеля ящиков.
      Мы быстро распутали друг другу руки. Пришлось поработать и зубами: узлы были затянуты на совесть. Потом мы осторожно, на ощупь, исследовали пещеру: два десятка метров глубиной и с десяток метров шириной, она была сплошь заставлена ящиками и коробками разных размеров. Маркировки обнаружить не удалось – то ли она отсутствовала вовсе, то ли мы просто ничего не могли разобрать в темноте. Ясно было одно: в этих ящиках вряд ли найдется что-либо, что можно использовать как оружие, потому что пленников рядом с оружием поместил бы лишь круглый дурак, а седой таковым не выглядел. А вот в глубине пещеры, вполне возможно, что-то подобное имелось: только заполучить это "что-то" мы не могли, потому как мешала массивная решетка, делившая пещеру на две части. Что было там, за решеткой? Напрягая зрение, мы могли разобрать только какие-то массивные предметы, больше всего похожие на несгораемые шкафы, а рядом с ними вновь штабеля ящиков – длинных, плоских.
      – Ну, что будем делать? – негромко спросил Вейхштейн.
      – А что делать… Остается только ждать, – также негромко ответил я. – И надеяться, что это все-таки наш прииск и наши люди.
      – Какие ж они наши, – фыркнул Данилов. – Разве б наши такое устроили? Что ж они своих повязали, да за решетку упекли?
      – Ты подумай, – сказал Вейхштейн, – поставь себя на их место. Они тут остались одни, больше года никакого контакта с родиной… Война идет. А тут появляются трое каких-то оборванцев неизвестно откуда, и… и говорят, что идут как раз на их прииск.
      Я залился краской. Хорошо хоть, в темноте этого не видно! "Говорят"… Да не "говорят", а "говорит". Перетрусил, как второклассник…
      – Так что правильно они все делают… Кто знает, кто мы такие? – закончил мысль Вейхштейн.
      – Ну… может, и правильно…, – прогудел Данилов. – Только… мы ж сюда еле добрались, а нас мордой об стол…
      Снова лязгнул замок, и раздался знакомый голос седого:
      – Слышь, геолог… Давай-ка на выход.
      Неприятный холодок внизу живота. Вот выведут сейчас, поставят лицом к стенке, и влепят пулю в затылок. Ерунда, конечно, хотели бы убить, давно бы убили, но все равно страшно.
      Я вышел из пещеры, и сразу же зажмурился от ослепительного света.
      – Резвые вы хлопцы, – послышался слева голос седого. – Только отвернулись, а вы уж веревки да повязки поснимали… Ну как, похож?
      Это вроде как уже не мне. Но что значит "похож"? Если речь обо мне – а это определенно так – то кто меня может здесь знать? Неужели… Прохоров?
      Горячая волна надежды буквально захлестнула меня. Пусть это будет Прохоров, пусть это будет наш прииск!
      – Да вроде похож. Борода эта мешает только…
      Нет, не Прохоров. Голос женский… Но тогда кто?
      – Вы сказали, что шли на алмазный прииск. Кто им руководит?
      Я вздохнул. Конечно, можно было ломать комедию и дальше, но какой в том толк?
      И почему голос кажется мне знакомым?
      – Прохоров. Если еще жив.
      Секундная пауза.
      – Какая собака была в Москве у Иннокентия Евгеньевича?
      Ого! Но я ведь не называл имени…
      – Не было у него никакой собаки.
      – Ну что ж… Здравствуйте, Саша.
      Наконец-то я смог разлепить глаза. Щурясь, я всмотрелся в стоявших передо мной людей. Слева – седой, рядом с ним его напарник, которого он звал Михаилом, чуть поодаль толпится еще человек пять. А прямо передо мной… Я надеялся, что глаза у меня не слишком сильно вылезли из орбит.
      – Зоя?
 

* * *

 
      Аж голова кружится. Что тому причиной? Не знаю… Наверное то, что слишком уж резко все изменилось. Полчаса назад мы сидели в кромешной тьме, в пещере, не зная, что нас ждет в следующую минуту – а потом бац: горячий душ, чистое белье… Но главное все же в другом – в том, что на душе легко и спокойно. Впервые за много дней.
      Потому что мы среди своих.
      Потому что это и в самом деле советский алмазный прииск, на который мы должны были попасть.
      И поэтому далеко не теплый прием, оказанный нам седым и Михаилом, и все прочее кажется теперь такой мелочью, что даже и вспоминать не стоит… Уверен – теперь, когда все так счастливо прояснилось, отношение к нам будет совсем иным.
      – Ты что, оглох совсем?
      Только тут я понимаю, что Володька уже несколько раз окликнул меня из соседней душевой кабинки. А теперь и вовсе вытянул мочалкой по спине.
      – Что, сдурел?
      – Не, ну вы посмотрите на него! Я тут изорался весь, а он знай себе мылится стоит! И лицо такое довольное…
      – Да ладно… Чего надо?
      – Так ты мне объясни – ты эту девушку знаешь, что ли?
      – А-а, вон ты о чем… Выходит, что знаю.
      – Ну ты даешь! А еще скромником прикидывался… Так я и знал, что в тихом омуте…
      – Ерунду говоришь…, – поморщился я. – Это дочь Прохорова, Зоя.
      – И ты не знал, что он ее с собой взял? Ну ты даешь…
      Я пожал плечами.
      – Честно говоря – не знал.
      – Ну да, ну да, – странно улыбнулся Вейхштейн. – То есть у вас с ней ничего и не было, что ли?
      – Что, сдурел? – повторил я.
      – Хм. А знаешь – это даже и неплохо…, – Вейхштейн ушлепал в свою кабинку.
      – В каком смысле?
      Вейхштейн не ответил – рьяно намыливая мочалку, так что пена летела выше стенок кабинки, он насвистывал первые аккорды "Тореадора".
      Зоя… Я снова вспомнил наше первое знакомство – и то, что последовало за ним. Здесь она совершенно иная: волосы убраны назад, тонкие брови вразлет, и куда только застенчивость девалась… Все-таки как сильно людей меняет время! Хотя – только ли время? Все-таки после смерти Прохорова-старшего, как я понял, именно она руководит прииском, а чтобы удержать в руках людей и производство, тем более такое сложное, нужно уметь принимать решения и не бояться ответственности. Тут на отцовском авторитете не выедешь, тут самой надо быка за рога брать.
      В коридоре нас, отмытых до скрипа и гладко выбритых, уже ждала Зоя. Стоило нам появиться, она, до этого момента совершенно серьезная, вдруг прыснула.
      – Дайте угадаю – подбородки? – мгновенно среагировал Володька.
      – Ой, извините… Ну… да. Просто здесь все давно уже загорели и такого…, – она покрутила пальцами около подбородка, – уже не увидишь. Хотя если дядю Лаврика побрить, то, наверное, будет что-то в том же роде…
      – А кто это – дядя Лаврик? – поинтересовался Вейхштейн, словно бы невзначай становясь поближе к Зое.
      – Я дядя Лаврик, – раздался густой бас. Это было настолько неожиданно, что я едва не подпрыгнул – из глубины коридора появился рослый, и очень плотно сложенный мужчина: под рубашкой перекатывались бугры мышц, ворот открывал могучую шею борца. Пожалуй, он был даже покрепче Данилова. В угольно-черной шевелюре "дяди Лаврика" виднелись белые пряди, а вот в ассирийской бородище, которой позавидовал бы и Карл Маркс, не было ни одного седого волоса. Он протянул для рукопожатия широченную, как лопата, ладонь. – Горадзе, Лаврентий Ираклиевич, главный тэхнолог этого прииска.
      И неожиданно подмигнул.
      – Ну что, гости дорогие – ваш выход. Публика ужэ заждалась…
      С этими словами он распахнул дверь.
      Баня и душевая размещались в одном из четырех типовых бараков. Три из них, как я понял, были жилыми, а в четвертом располагались оружейная, столовая и баня. Сейчас перед входом в барак столпились люди – похоже, весь персонал прииска. Восемь молодых парней, вероятнее всего, были бойцами охранения – помимо одинаковых светлых тужурок явно военного образца, но без знаков различия, на это указывала их выправка. Прямо перед входом приплясывал от нетерпения невысокий толстенький человек в бесформенной панаме и мешковатой рубахе, под мышками расплывались пятна пота. Слева от толстяка стоял, заложив руки за спину, мужчина в кипенно-белой рубашке, таких же шортах и – вот это да! – самом настоящем пробковом шлеме, справа – наш давешний знакомый, седой. Как мы уже знали, его звали Степан Семенович Радченко, в чине старшины он командовал охраной. Вот и весь комитет по встрече…
      Не знаю, как у других, а у меня аж шершавый комок в горе встал: только сейчас, наверное, я окончательно уверился в том, что мы среди своих. Между тем все устремили взгляды на Зою. Она явно хотела что-то сказать, но смогла выдавить только:
      – Ну… вот и они…
      Это казалось диким: с одной стороны, люди, которые почти полтора года назад потеряли контакт с родиной, с другой мы, добиравшиеся сюда почти три долгих месяца – мы стояли друг напротив друга, и не могли ничего сказать. В воздухе буквально пахло озоном – казалось, еще мгновение, и начнут потрескивать электрические разряды: настолько велико было напряжение момента.