Вариант "Ангола"

      – Качать их! – вдруг закричал толстяк, люди бросились к нам, нас подхватили сильные руки, и в следующую секунду мы втроем мячиками взлетели в воздух. Все смешалось в небывалый коктейль: приветственные крики, смех, слезы… да-да, слезы! Именно из-за них, оказывается, так странно дробился на ресницах свет вечернего ангольского солнца… Потом были дружеские рукопожатия, объятия – все это напоминало сцену встречи в Датч-Харборе, но стоит ли говорить, что накал эмоций здесь был неизмеримо выше? Но все рано или поздно закончилось, закончилось и братание.
      И тогда громом среди ясного неба прозвучал вопрос:
      – А где остальные?
      Вопрос задал тот самый толстяк – он улыбался, глаза его сверкали от восторга.
      Мы молчали.
      Люди все еще радостно всматривались в наши лица, но мы молчали – и вот уже радость сменилась недоумением, и вот уже они переглядываются, словно надеются услышать ответ на этот вопрос если не от нас, так друг от друга… У меня перехватило горло.
      – Мы – это все, кто остался, – глухо сказал Вейхштейн. – Наша подводная лодка погибла. Больше никто не придет.
      Слова упали чугунными чушками. Самое страшное было сказано. Мгновенно воцарилась оглушительная тишина: казалось, даже легкий ветерок стих, не решаясь колебать листья деревьев.
      Мужчина в пробковом шлеме сплюнул, и длинно, со вкусом, выругался.
      Дверь за нашими спинами распахнулась, и в проеме показался запыхавшийся человек в белом фартуке – повар. Круглое лицо лоснилось от пота.
      – Праздничный ужин готов! – провозгласил он таким же голосом, каким, наверное, объявляли перемену блюд во время царских трапез. – Прошу к столу!
 

* * *

 
      Конечно, никакого праздничного ужина не получилось. Нет, повар – его звали Павел Сергеевич Олейник – постарался на славу, и все было удивительно вкусно, но… Но аппетита после услышанного ни у кого не было, и все вяло ковырялись вилками в тарелках. Налегал на еду только толстяк-доктор, да еще один человек – невысокий мужчина в очках невозмутимо нарезал мясо на маленькие кусочки, макал в соус, и отправлял в рот. Он появился позже всех – как сказала Зоя, это был энергетик прииска, Илья Карлович Анте, он был на плотине, и не сразу смог добрался до лагеря – и с момента входа в столовую не проронил ни слова. А вот остальные словно исчерпали во время встречи весь запас сил, и теперь сидели, понурившись.
      Некоторое оживление вызвал разве что большой графин разведенного водой спирта. Я вспомнил прощальный банкет на Камчатке, и у меня аж сердце екнуло: а ну как повторится этот пьяный разгул? Но обошлось – хотя пара солдат плотоядно косилась на выпивку. Впрочем, каким бы большим графин не был, а досталось всем только по паре стопок: все же за столом было полтора десятка человек. По первой выпили без тостов, молча: за погибших. Впрочем, я не пил, равно как и Зоя. Поставили рюмки, и снова уткнулись в тарелки.
      Когда молчание стало невыносимым, с места поднялась Зоя.
      – Так, – сказала она. – Да, наши новые товарищи принесли нам страшную весть. Да, погибших не вернуть. Но я вижу и добрую сторону в случившемся…
      Внимание людей и без того было приковано к Зое, а уж теперь она и вовсе завладела им безраздельно. Чувствовалось, что каждому хочется не без ехидства поинтересоваться, что ж хорошего в происшедшем, но все выжидающе молчали: я не без радости отметил, что дочь Прохорова и впрямь пользуется авторитетом.
      – Да, добрую, – вызывающе повторила она. – Во-первых, теперь нас стало на три человека больше. Что это значит? Это значит, что прииск будет продолжать работать, пусть и с минимальной загрузкой, будет продолжать добывать столь нужные алмазы. А во-вторых… Во-вторых, мы знаем, что наша Родина о нас не забыла.
      Последние слова она произнесла с нажимом, вглядываясь в каждого из сидевших за столом.
      – Раз была послана одна экспедиция – значит, будет и другая! Наша родина, наш народ сражаются, не щадя себя – и мы тоже будем делать то, что нужно от нас. И ждать помощи! А она обязательно придет, – рубанула воздух рукой Зоя. – Помните, что говорил мой отец, когда прервалась связь? Он говорил, что нас не оставят. И пусть кое-кто ему не поверил, он был прав – наши новые товарищи тому доказательство…
      Интересно, мне показалось или нет, что при словах "кое-кто ему не поверил" некоторые из сидевших за столом вздрогнули? Если не показалось – то что бы это значило?
      – …и нас спасут, – закончила Зоя. – Пусть через полгода, пусть через год, но помощь придет. И мы должны сделать все, чтобы нам не пришлось стыдиться за то, как мы работали все это время.
      Врать не буду, речь Зои не произвела большого фурора. Может быть, потому что таких речей за минувшие полтора года люди слышали немало. А может и потому, что никакие слова, пусть бы их произносили три Цицерона и Демосфен в придачу, не могли перевесить того факта, что наша спасательная экспедиция закончилась катастрофой. Так что повторно наполненные рюмки вовсе не помешали.
      – А не могли бы вы рассказать о вашей экспедиции? – вопрос задал тот самый невозмутимый человек в очках. Голос у него оказался на удивление тихим.
      – Прямо с языка слова сняли, Илья Карлович, – воскликнула Зоя. Она повернулась к нам:
      – В самом деле, расскажите. Нам не хочется сыпать соль на рану, но все-таки…
      Прежде чем я успел открыть рот, Володька уже заговорил:
      – Конечно, Зоя, конечно.
      Почему-то меня покоробило это фамильярное "Зоя", равно как и то, что Вейхштейн мимоходом накрыл рукой ее узкую ладонь. Выглядело это совершенно естественно, вот только… Вот только мне это не нравилось. Сделав над собой усилие, я стал слушать.
      То, что Володька неплохой рассказчик, я знал и ранее по его пересказам шекспировских трагедий, но тут он превзошел сам себя. Здесь, в душном полутемном зале я едва ли не физически ощущал, как раскачивается лодка, пробивающаяся сквозь шторм, вновь вспомнил все ужасы морской болезни и радость момента, когда ступал на твердую землю. Едкие комментарии в адрес американцев, в двух словах показанные характеры членов экипажа "Л-16", мгновенные и очень точные "зарисовки" наших походных будней – слушатели ахали, когда он описывал атаку японского самолета, и затаивали дыхание при рассказе о прохождении мыса Горн. Толстяк Попов всплескивал руками и хватался за голову, Раковский – тот самый мужчина в пробковом шлеме, нервно жевал папиросу, Горадзе что-то вполголоса бормотал по-грузински, временами сжимая широченными ладонями край стола, и тогда казалось, что прочная древесина в три пальца толщиной того и гляди затрещит. Правда, в Володькином описании наш поход выглядел предприятием не столько сложным и опасным, сколько увлекательным и интересным, и несколько раз столовая даже оглашалась смехом, когда Володька рассказывал о всяких забавных событиях, имевших место на лодке. А я, поглощенный событиями последних двух дней, уже и забыл, что было и такое… Вот только финал похода, как ни крути, нельзя было назвать ни интересным, ни веселым.
      И еще мне чертовски не нравилась его ладонь, лежащая поверх ладони Зои.
      Было около полуночи, когда Вейхштейн закончил рассказ. Несколько минут в столовой царила тишина, а потом Зоя сказала:
      – Что ж, сегодня был трудный день. И у нас, и у наших новых товарищей…
      Она сделала какой-то неуловимый знак Радченко. Тот понял ее и без слов:
      – Так, родимые, – повернулся он к солдатам. – Командую отбой. Кондратьев, Яровец – на кухню, Пал Сергеичу поможете. Что касается остальных – дежурство по расписанию, Валяшко и Быстров в первую стражу, смена через два часа. Все поняли?
      – Все, – нестройным хором ответили солдаты, поднимаясь из-за стола.
      – Буду проверять, – пригрозил им старшина. – И если кто заснет, что будет?
      – Накажете.
      – Правильно. Причем страшно. У Пал Сергеича немытых котлов на всех хватит! Равно как у Якова Михалыча – всяких тяжеленных трансформаторов, которые нужно срочно тягать километров за шесть и обратно… Так?
      – Так, – без тени улыбки подтвердили повар и обладатель пробкового шлема.
      – Осознали перспективу?
      – Осознали…
      – Исполнять!
      Солдаты нехотя удалились.
      – Я, пожалуй, тоже пойду, – пробасил Данилов, поднимаясь из-за стола.
      – Иди за мной, – сказал Радченко. – Выдам белье и покажу койку.
      Они ушли.
      – А мы еще побеседуем, – сказала Зоя, упреждая мой вопрос.
      Второй стол за ненадобностью отставили к стене, благо, оставшиеся семеро (мы с Вейхштейном и весь "командный состав" прииска – и.о. начальника Зоя, врач Попов, энергетик Раковский, механик Анте и главный технолог Горадзе), вполне помещались за одним. Неяркая лампа бросала вниз конус теплого желтого света, по углам расползались густые тени.
      Повар принес с кухни полуведерный чайник с крепким чаем, огромное блюдо свежего печенья, поставил на стол бутылку коньяка, и ушел, сославшись на то, что нужно перемыть много посуды, да замесить тесто на завтра.
      – Кстати, Зоя Иннокентьевна… Раз уж у нас пополнение – наверное, стоит запустить третий электрический ледник ( то есть холодильник – авт.).
      – Конечно, Павел Сергеевич, делайте, как сочтете нужным. Кстати, мяса хватает? Чтобы ледник не работал впустую, можно завтра вновь выслать охотничью партию.
      – Особенно если охота будет столь же удачной, как в этот раз, – хмыкнул Раковский.
      – Да уж, в этот раз наши охотники превзошли сами себя, – кивнула Зоя, и улыбнулась Радченко, который только что вернулся в столовую, и сейчас устраивался на жестком стуле у дальнего края стола, возле Анте. – Отличная работа, Степан Семенович…
      – А мне как раз этот вопрос покоя не дает, – я повернулся к старшине. – Как получилось, что вы нас нашли?
      Радченко пожал плечами.
      – Да случайно. Мы с Мишей, как сказали уже, были на охоте. Взяли антилопу, мясо посрезали, в листики завернули – это мясо потом матрос ваш тащил, и пошли к лагерю. Смотрим, следы. Тут глухомань, народ не суется, и вдруг сразу трое, да еще прут напролом, не скрываясь. Но видно, что налегке идут, без груза. Странно? Странно. И что хуже всего, движутся эти трое аккурат в сторону прииска. Ну не то чтобы совсем точь-в-точь, но направление верное. А это уже не странно, это уже тревожно. Ну, мы по следам и пошли. Весь вечер за вами наблюдали, да удивлялись – кто же вы такие? Долго думали, что делать: говорите по-нашему, а одеты как-то странно. Да и откуда тут нашим взяться? Непонятно. Вот и решили мы перехватить вас раньше, чем вы до прииска доберетесь…
      – Ловко перехватили, – заулыбался Вейхштейн. – Я десятый сон вижу, а мне сапогом по ребрам, ствол под нос, и руки уже связаны. А уж как вы Сашку раскололи! Две секунды – и готово, "мы идем на алмазный прииск!"
      Я нахмурился, но промолчал.
      – Зря вы так, товарищ капитан, – равнодушно пожал плечами Радченко. – Не сработал бы этот способ – я бы другой попробовал. Не на нем, так на вас. И не факт, что вы бы устояли. Я в гражданскую в контрразведке у Фрунзе служил, знаю, что и как сделать, чтобы человек заговорил.
      – Ладно, это все к делу отношения не имеет, – вмешалась Зоя, поняв, что разговор свернул не туда. – Думаю, вас гораздо больше интересует ситуация на прииске…
      – Есть такое дело, – согласился Вейхштейн. – Признаться, мы с трудом представляем, как тут все организовано.
      – А я хотел бы понять, что значили слова "кое-кто ему не поверил".
      Вышло так, будто я на званом ужине высморкался в край скатерти. На несколько мгновений воцарилась полная тишина: слышно было, как шумят деревья на холмах. Механик снял очки в стальной оправе и начал протирать стекла замшевой тряпочкой. Раковский тем временем разлил чай по большим фаянсовым кружкам.
      – Да, наверное, с этого и нужно начать, – помедлив, кивнула Зоя. – Все остальное уже вторично. В общем, на прииске далеко не все хорошо. Нет, механика и электрика работают без нареканий, алмазы добываются, пусть и в гораздо меньших количествах, чем раньше – мы в любой момент готовы отправить груз на родину, если бы такая возможность вдруг представилась. Но вот что касается людей…
      "Ну конечно", я отхлебнул чаю, и взял с блюда румяное печенье. "Так и знал…"
      – Во-первых, люди просто-напросто устали. Устали от неизвестности, устали от одиночества, от того, что здесь каждый день одно и тоже – работа, патрули, ремонт. Но работу мы прекратить не можем – только она хоть как-то оправдывает наше здесь пребывание. И только работа хоть как-то занимает время и мысли. Но все равно тошно. Мы тут прозябаем просто… Главным образом это, конечно, касается ребят из охраны. Как ни старается Степан Семенович, а с каждым днем все труднее держать их в узде. Да и нам тоже очень непросто. Особенно угнетает то, что нас в любой момент могут раскрыть. Если бы это случилось до войны, это было бы скверно, но терпимо. Нас бы выслали, а дело ограничилось бы дипломатическим скандалом. Теперь, нас, скорее всего, просто уничтожат. Но охранники прибыли с последней сменой, и находятся тут примерно по два года, а вот все остальные – гораздо дольше. Это очень тяжело, сидеть здесь безвылазно так долго. Илья Карлович и Яков Михайлович здесь с октября 1938-го, Савелий Осипович и того дольше, а уж дядя Лаврик…
      – Как всегда, скромничаешь, – тепло улыбнулся Горадзе. – Почему про себя не говоришь? Когда я сюда в январе 38-го прибыл, ты уже была здесь старожилом…
      – Да бросьте, дядя Лаврик, – смутилась Зоя.
      – Это было "во-первых"…, – вернулся к теме я. – А что "во-вторых"?
      – Во-вторых, один человек все же не выдержал. После… после смерти папы, – эти слова Зоя произнесла скороговоркой, словно стараясь причинить себе как можно меньше боли, – руководство прииском принял его заместитель, Алексей Петрович Коробов. Это было примерно полгода назад, в июле. Но полторы недели назад, 26 ноября, ночью он сбежал. Перед побегом он еще и рацию сильно повредил, уж не знаю, зачем. Взял с собой немного еды, автомат, и целый рюкзак алмазов – около семи килограммов. Хорошо, что Степан Семенович успел догнать его раньше, чем он дошел до Бенгелы…
      – Чуть-чуть не дошел, – хищно улыбнулся Радченко. – Еще бы часа два, и пиши пропало. Добрался бы до португальской комендатуры…
      – Но вы вернули его тело сюда? – напружинился Вейхштейн.
      – Нет, – качнул головой Радченко. – Не боись, капитан, я его хорошо упрятал.
      – Надо было вернуть, – упрямо сказал Володька.
      – Степан Семенович ранен был, – вмешалась Зоя. – Хорошо, что обратно смог дойти. Да еще и алмазы вынес.
      – Да-да, ранен, – закивал Попов, отставив кружку: во время всего разговора он уписывал печенье, и уже дважды доливал себе чаю. – Хорошо, инфекция никакая не привяза…
      – Ладно тебе причитать, Савелий. Ну, ранен. Прямо героя из меня делаешь… В общем, не о чем беспокоиться, товарищ капитан, не найдут эту контру.
      – А что насчет второго алмазоносного участка? – спросил я.
      Зоя переглянулась с "дядей Лавриком".
      – Работы там прекращены, – сказал Горадзе. – Ресурсов для освоения нет.
      – Я и не говорю про освоение, – покачал я головой. – Оценка возможностей – вот что надо сделать.
      – Папа там работал много, я ему помогала, – Зоя убрала за ухо выбившуюся прядку. – Судя по всему, участок гораздо менее перспективен, чем тот, который мы сейчас разрабатываем, но…
      – Но побывать мне там все-таки нужно. Когда это можно будет сделать?
      Зоя что-то прикинула в уме, беззвучно шевеля губами.
      – Давайте так – завтра вы с товарищем капитаном осмотритесь на прииске, а послезавтра сходим на второй участок. Мне тоже нужно будет там побывать. Хорошо?
      – Согласен.
      На том и порешили.
      Нам с Вейхштейном отвели приличных размеров комнату в "директорском корпусе": чуть наособицу стоящем бараке, где жило все руководство прииска. В нашей комнате, по словам Горазде, раньше проживали заместители Раковского и Анте. Правда, от прежних хозяев не осталось ровным счетом никаких вещей: в комнате стояли только две кровати, стол, четыре стула, небольшой платяной шкаф и пара этажерок, на одной из которых обнаружился томик Толстого с вытертой обложкой и пожелтевшими страницами. На стене зеркало и умывальник, окно затянуто противомоскитной сеткой, под потолком простенькая трехрожковая люстра. Вот и вся обстановка.
      – Ну и что думаешь? – спросил я Володьку, когда Горадзе, пожелав нам доброй ночи, удалился.
      В комнате было темно: только огромные мохнатые звезды заглядывали в распахнутое окно, да огонек папиросы чуть освещал Володькино лицо, когда он затягивался.
      – Так себе обстановочка, – сказал Вейхштейн.
      – Угу.
      – Особенно мне известие про бывшего начальника не понравилось, этого, как его…
      – Коробова.
      – Ну. Если уж начальство начинает сбегать…
      – Остальные-то, вроде, сбегать не собираются.
      – А ты что, людей насквозь видишь? Про то, что этот Коробов собирался лыжи навострить, тоже вряд ли кто догадывался, пока он не сбежал.
      С этим спорить было трудно.
      – В общем, осмотреться тут надо хорошенько, в ситуацию вникнуть, – сказал я. – А уж потом…
      – …действовать по обстановке. И думать, как нам отсюда выбираться, – закончил Вейхштейн. – Согласен.
      Он выбросил за окно окурок, прочертивший во тьме оранжевый след, и захлопнул раму с сеткой.
      – Давай спать. А то чую, подъем у них тут вовсе не в полдень…
      Несмотря на все треволнения минувшего дня, заснул я на удивление быстро.
 
       Владимир Вейхштейн,
       10-12 декабря 1942 г.
      В жизни у меня было уже немало крутых перемен. Тридцать седьмой год, когда пришлось срываться с насиженного места и уезжать в далекий Томск, не зная, чем все кончится. Потом война, перевернувшая привычный уклад у всего советского народа. Поступление на службу в НКВД и прием в партию тоже было для меня событием не рядовым. Ну и, наконец, эта необыкновенная операция, путешествие в жутком стальном гробу за два океана.
      Теперь все осталось позади, словно смытое водой. Я в Африке – все равно, что на другой планете. Все связи с Родиной оборваны и ясно, что вернуться туда мы теперь не сможем. Какие остались перспективы? Прозябание на чужбине? Жить, дожидаясь, когда кончится война и за нами все-таки придет пароход? Однако здесь, в Анголе, под ее выцветшим небом и в окружении чужеродной природы трудно быть оптимистом. Когда мы покидали СССР, враг стоял на Волге, у Сталинграда, прорвался на Кавказ. Вести с фронта доходили скудные и предположить можно было что угодно. "Микоян" никаких новостей не доставил, а каково положение теперь, через два с лишним месяца? Может быть, как год назад, зимой немцы дали слабину и наши смогли обратить их в бегство? Или же сил больше не было, Сталинград и Кавказ сдали и немцы рвутся к Уралу? Обо всем этом можно было только гадать.
      Впрочем, сначала-то мне ни о чем вообще не думалось. Когда на берегу, во время атаки самолета у меня потемнело в глазах, я думал, что теряю сознание. Видно все сложилось к одному: жара, испуг, даже то, что я кувырнулся вниз головой. Сознание вывалилось в какую-то мутную ночь, где нет ни звуков, ни света, ничего. Но чуть позже я стал медленно приходить в себя. Снова услышал плеск волн, крики разбушевавшегося Вершинина и затихающий рев мотора самолета.
      Вот только открывать глаза я не стал. Словно бы верил, что если их не открывать, все беды останутся далекими и уйдут. Ты ничего не видишь – значит, ничего нет. К тому же, я боялся, что если сейчас попытаюсь встать, тут же упаду в истерике и зальюсь слезами. Эх, уж лучше бы этот самолет попал в меня, чтобы не мучиться…
      Я лежал, зарывшись в песок и не в силах пошевелиться. Подошел Сашка, подхватил подмышки и потащил от воды прочь, к скалам – я изображал потерявшего сознание. Слышно было, как заговорил Данилов, как они, кряхтя, таскают тяжеленные ящики куда-то в укрытие – я позорно лежал в теньке и только мелко дрожал. Даже когда Вершинин подошел и залез ко мне в карман, и тогда мне не хватило сил "очнуться". Впрочем, бесконечно это продолжаться не могло, и стоило Сашке приблизиться во второй раз, я наконец открыл глаза.
      Странно, должно быть, мы выглядели со стороны. Это была первая нормальная мысль, пришедшая мне в голову после гибели подлодки. Я даже чуть-чуть ухмыльнулся, представляя себе трех грязных, заросших неопрятными бородками оборванцев, которые сидя на корточках жадно жрут рыбу на пустом песчаном пляже. Вслух, правда, про это говорить не стал, так как никакого желания разговаривать не было, совершенно.
      Напряжение во мне спало, но ненамного. Каждое мгновение, каждый миг я помнил о том, что с нами случилось, что мы остались втроем против враждебной чужой страны и помощи ждать неоткуда. Попытаться бы найти надежду на хороший исход, но как? Казалось, что вот-вот из-за скал выскочат машины с вооруженными людьми, нас схватят и будут пытать. Кто такие, что за лодка, зачем пришла? Я с ужасом понимал, что пыток не выдержку. Позор несовершенного еще преступления жег меня уже теперь. Может, пока не поздно, зайти в море и нырнуть поглубже, чтобы паникующее тело уже не смогло вырваться на поверхность? Нет, на такое я тоже не способен. Эх, гнилая вы деревяшка, Владимир Давидович!
      Так, дожидаясь появления врагов, я и шел по саванне вслед за Вершининым и Даниловым. Горячий автомат жег руки; папиросы катастрофически подходили к концу. В папиросе было единственное спасение от страха, поэтому я курил их с ужасающей скоростью.
      К счастью, ничего так и не произошло до самого вечера, а потом приключения с панголином и летучими мышами слегка расслабили меня. Получилось даже уснуть. Очень трудно было вставать сторожить в свою смену. Вот, забыл, не ее ли моряки "собакой" называют, потому что спать очень хочется? Кое-как, докурив предпоследнюю пачку папирос, я достоял свое и разбудил Вершинина.
      Вообще-то мне казалось, что он из нас самый твердый человек. Данилов был шокирован гибелью товарищей-подводников больше других, я просто струсил, а вот Сашка вроде быстро пришел в себя и шагал по саванне, как будто даже почти беззаботно. Словно он в очередной экспедиции где-то в родных советских Каракумах, скажем. Много разговаривал, имел хороший аппетит… А тут утром взял да и заснул посреди вахты.
      Пробуждение для всех нас троих вышло очень нехорошим. Только-только я успел успокоиться немного, как пожалуйста, черные предчувствия начали оправдываться. Сначала я даже не понял, что седой, дочерна загорелый человек в форме без знаков различия, неопределенного покроя, говорит по-русски. Некоторое время я опять дрожал, прижавшись затылком к стволу баобаба и напружинившись всем телом. Верх позора – разрыдаться, а то еще обделаться от страха. Сдержаться мне стоило немалых усилий. Только после этого пришла способность мало-мальски соображать. Вершинин и Данилов что-то отвечали на вопросы седого, я же их не слушал и пытался сформулировать приказ этим странным людям. Черт побери, ведь я прислан сюда, чтобы командовать охраной прииска; эти люди, несомненно, оттуда, больше неоткуда взяться здесь человеку с военной выправкой, явно русскому. Однако горло подвело: сжалось, заклинило и не желало выдавать ни звука. Хорошо еще, что Сашка нашелся и выпалил в ответ на резко заданный вопрос незнакомца:
      – Мы идем на алмазный прииск!
      Я выпустил воздух сквозь зубы. Наконец, все разъяснится… если только я не ошибаюсь.
      К счастью, я не ошибся. Люди действительно были с алмазного прииска и, хотя они нам не поверили сразу (да и кто поверит внезапно обнаруженным посреди саванны оборванцам), дело не окончилось плохо. Могли ведь и расстрелять, как предлагал второй боец, Миша.
 

* * *

 
      Можно сказать, в конце концов все повернулось довольно неплохо. Да, конечно, нам пришлось несладко, когда неумолимый Степан Семенович, как звали седого, погнал отряд быстрым шагом по горной местности, под солнцем. Хуже всего Данилову пришлось, которого нагрузили, словно мула. Мы стали еще более грязными и потными, а уж с ног фактически валились. Потом посидели немного в "тюрьме", что было даже кстати, потому что в темноте и прохладе. Там мы до того ожили, что смогли освободиться от пут, хотя нам это ни в чем не помогло. Суровый Степан Семенович увел Сашку с таким видом, будто на расстрел – но я уже догадывался, что кончится все должно хорошо. И точно, вскоре нас всех выпустили. На меня внезапно нашла непонятная эйфория, словно бы кто сказал: "завтра, Володька, будешь дома, рядом с мамой и папой, и больше никуда от них не уедешь". Стало казаться, что все плохое позади, что теперь все будет просто замечательно. После того, как мы помылись, побрились и переоделись, мир засиял перед глазами новым светом. И небо не было уже таким тусклым, и горы не представлялись мрачными, и люди вокруг вроде были милыми и дружелюбными. Я, признаться, слегка опешил, когда они кинулись нас качать. Как-то это странно. Ну, люди столько времени живут здесь отшельниками – имеют право на странности. Еще мне было их немного жалко, ведь сначала никто не понимал жуткой правды о неудаче похода "Л-16". Тем больнее им было потом разочароваться.
      У меня же был еще один повод для радости, да еще какой. Никогда не верил в вещие сны, но тут поневоле задумался. К чему был тот нелепый, показавшийся постыдным сон про женщин в водопаде? Тогда показалось – бред и чепуха, а выходит, в руку. Ибо на прииске была настоящая, живая девушка, и не какая-нибудь там экзотическая негритянка, а самая что ни на есть белая. То есть, конечно, Зоя Иннокентьевна Прохорова была такой же, как и большая часть "аборигенов", загорелой почти дочерна. Зато все остальное в порядке: тонкие губы, точеный нос, прелестные серые глаза, как раз такие, как мне больше всего нравятся… Наверное, это было вознаграждение за все те тяготы, что я перенес в последнее время. Прелестная девица в конце долгого и опасного путешествия! Хватило пары разговоров, чтобы понять – она здесь на особом положении, вроде как начальница, несмотря на молодость. Ни у одного из находившихся рядом людей на Зою не было видов. Молодежь в солдатах, им не положено, а остальные люди в возрасте, они на девушку глядят как на дочку. Что это значит? Значит, что Зоя, так обворожительно встряхивающая копной своих густых каштановых волос, по праву должна принадлежать некоему капитану НКВД. Для приличия я подкатился к Вершинину – он ведь знал ее раньше. Тот что-то невразумительно пробурчал в ответ, дескать, они с ней дальше вежливых слов мимоходом никогда не заходили. Этому я совершенно не удивился. И то сказать, человек водки не пьет, папирос не курит, все время в экспедициях. Некогда ему о девушках думать! Не то что нам, грешным.
      Одно только мне в ней не понравилось: больно властная. Ишь ты, совсем еще молодая, и так ловко командует всеми здешними дядьками. К такой не сразу подъедешь, да ничего. Время у меня есть, сноровка вроде тоже. Надо думать, и она здесь скучает. Девушка в самом соку, так сказать, а молодость проходит мимо. Сколько она здесь безвылазно? Лет пять, или шесть? Ужас. Даже если поломается, потом бросится прямо мне в объятия, закрыв глаза. Так что жизнь, судя по всему, должна была наладиться.
      Процесс завоевания дамского сердца я начал, не откладывая в долгий ящик. Вечером был небольшой праздничный ужин по поводу нашей встречи. После пары стопок разведенного спирта на меня накатило вдохновение; перехватив инициативу у Вершинина, как обычно, перед аудиторией стушевавшегося и начавшего что-то мямлить, я в красках описал наше нелегкое путешествие. Зоя слушала с большим вниманием, что поощряло не жалеть красок и захватывающих сцен. Пришлось, конечно, немного приукрасить тут и там, как без этого. Если все как было рассказывать – уж больно скучно выйдет.
      Только на одном я срезался, да и не могло быть по другому. На самой последней части, когда лодку разбомбил самолет. Тут у меня даже горло перехватило, но худа без добра нет. Зоя с навернувшимися на глаза слезами крепко пожала мне запястье в качестве жеста поддержки.
      После ужина и разговора в тесном кругу я порывался проводить ее до "дома" – Зоя жила в конторе, прямо в кабинете своего отца. Однако девушка эта оказалась слишком шустрой. Пока я собирался, она исчезла.
      – А где Зоя? – спросил я Вершинина. Он посмотрел на меня чуть ли не зло, огрызнувшись:
      – А я знаю? Ушла.
      Что это с ним? Если бы он не отозвался о Прохоровой так пренебрежительно утром, я бы подумал, что он приревновал. Варианта, на самом деле было два: либо он утром соврал (непонятно только, зачем?), либо ему на Зою на самом деле наплевать, но не нравится, что я вот так сразу стал за ней приударять. В любом случае, позлится – и перестанет.
      И в самом деле, вскоре мы с ним, расположившись в комнате одного из бараков, живо обсуждали события прошедшего дня и ситуацию на прииске. А потом уснули, как убитые. По крайней мере, я – за Вершинина не поручусь.
 

* * *

 
      По законам правильного ухаживания за женщинами мне полагалось встать ни свет, ни заря, нарвать большущий букет цветов и положить их на порог Зоиного дома. Вот только вставать раньше, чем поднимались остальные, нисколько не хотелось. К тому же, черт знает, где здесь цветы растут, и растут ли вообще? Да и утром, на совершенно трезвую голову, я подумал, что не стоит, наверное, так уж сильно гнать лошадей – можно ведь все испортить. Зою я не знаю совершенно, есть опасность сделать что-то неправильно и навсегда потерять шансы ее завоевать. Профессорские дочки они такие, с норовом. Знаю, сталкивался.
      Потому, еще раз представив себе загорелое, улыбающееся лицо и точеную фигурку, я перевернулся на другой бок и снова уснул. Долго поспать, впрочем, не дали. За окном затопали, застучали дверями, закричали. Нарочно нас никто не будил, но мы, не сговариваясь, встали с Сашкой почти сразу.
      После завтрака нам устроили краткую экскурсию. Впрочем, здесь было довольно много всего, так что даже беглый осмотр занял кучу времени.
      Лагерь располагался в узкой короткой долине, зажатой с обеих сторон горами, густо поросшими тощими уродливыми деревьями.