Братья

Она подпрыгивала на нем, кусала его, целовала, щипала, ласкала, высасывала его, пила его, стонала и вскрикивала в восторге страсти, и это повторялось снова и снова. Она наслаждалась им с таким самоотречением и жаром, перемежая стоны взрывами смеха, что Дмитрий подумал, что она, пожалуй, получает от этого гораздо большее удовольствие. По справедливости это она должна была бы отдать ему пару пузырей за удовольствие, которое получила. Впрочем, он даже никогда не подозревал, что занятия любовью могут принести такое наслаждение. Несколько часов, проведенных с этой девушкой, от которой приятно пахло созревшим хлебом, мылом и сладким потом, навсегда остались одним из немногих светлых пятен в его воспоминаниях о безрадостной юности.

* * *

Генерал Ткаченко снова приехал навестить его за несколько месяцев до его семнадцатилетия. Дмитрий только недавно сменил свой пионерский галстук на комсомольский значок. С тех пор, как они встретились три года назад, Ткаченко почти не изменился. Костюм сидел на нем все также небрежно, а голос и глаза были такими же настороженными, как и раньше, однако мешки под глазами стали заметнее, а кашель – еще более скрипучим и резким.

Ткаченко сообщил, что происшедшая два года назад отставка Хрущева и приход к власти Леонида Ильича Брежнева замедлили работу специальной комиссии по пересмотру всех дел, в том числе и дела его отца. В конце концов примерно месяц назад Борис Морозов был полностью реабилитирован и ему были возвращены все его награды и воинское звание полковника.

Дмитрий слушал молча. Он настолько привык к несчастьям и неприятностям, что не знал, как ему воспринимать хорошие новости.

– Настала пора выбираться отсюда, сынок, – сказал Ткаченко, вынимая из кармана пачку бумаг. – Я хотел бы, чтобы ты заполнил эти анкеты. Это заявление и прочие документы, необходимые для поступления в Высшую школу КГБ. Через пару месяцев для собеседования с тобой сюда прибудет комиссия. Я хочу, чтобы ты, как и твой отец, был рядом со мной. Мне кажется, что тебя ждет блестящее будущее.

Три месяца спустя после приезда в детдом имени Панфилова комиссии полковник Бородин вручил Дмитрию официальный пакет. Председатель комиссии Бодров уведомлял Дмитрия Морозова, что он зачислен курсантом в Высшую школу Комитета государственной безопасности.

Первого октября он должен был явиться в здание Высшей школы в Москве.

Глава 6

Алекс Гордон поднялся со станции подземки на Флэтбуш-авеню и в подавленном настроении побрел домой. “Черт бы побрал этого консула! – думал он, стискивая зубы. – Черт бы побрал этого сукиного сына!”

Вспоминая равнодушный взгляд русского дипломата, с которым он только что встречался, Алекс недоумевал: неужели все усилия последних четырех лет были напрасны? Все письма, телефонные звонки, месяцы ожидания, и все ради чего? Ради того, чтобы этот тупой чиновник холодно выслушал его?

Четыре года назад статья в газете, описывавшая гибель его родителей, привела его в такое состояние, что первым его желанием было скорее найти брата и поделиться с ним ужасающей новостью. Может быть, Дмитрий знал о родителях что-нибудь еще. Тогда он написал Дмитрию большое письмо и направил его по старому адресу в Москве, однако конверт вернулся к нему с казенным штампом, гласившим, что по данному адресу Дмитрий Морозов не проживает.

Это, однако, не обескуражило Алекса. Скорее наоборот, он еще активнее занялся поисками брага. Он написал Дмитрию еще раз, но с тем же результатом. Тогда он написал в Ленинград своему дяде Валерию и снова не получил ответа. После этого Дмитрий писал в американское посольство в Москве, в советское посольство в Вашингтоне и в российское представительство при ООН. Он бомбардировал советское консульство в Нью-Йорке телефонными звонками и умолял о встрече с консулом. В консульстве ему постоянно отвечали, что консул уехал читать лекции, консул на официальной встрече, консул отбыл в отпуск на родину, и просили перезвонить на следующей неделе или в следующем месяце. Наконец на прошлой неделе ему сообщили, что его просьба удовлетворена, и вот сегодня, точно в четыре часа пополудни, Алекс, одетый в свой лучший выходной костюм, уже звонил в дверь консульства.

В вестибюле здания его обыскали, просветили рентгеном и осмотрели двое крупных молчаливых мужчин. Затем, словно ниоткуда, появилась пожилая женщина, которая, несмотря на летнюю жару, набросила на свои квадратные плечи темный шерстяной платок. Она нехотя отвела его в крошечный кабинетик, располагавшийся здесь же, на первом этаже здания.

– Это кабинет консула? – удивился Алекс.

– Консул очень занят, – ответила женщина. – Вас примет один из его помощников.

Помощник консула был осанистым плотным человеком среднего возраста с коротко подстриженными русыми волосами и круглым, как луна, лицом. Дорогой серый костюм сидел на нем скверно. Церемонно пожав руку Алексу, он юркнул за дешевый конторский стол.

Кроме этого стола и выцветшего плаката с изображением Красной площади на стене за спиной помощника консула, в комнате вообще ничего не было. Не было стеклянных шкафов, уставленных папками с документами, и даже на столе не было ни единой бумажки. По всей видимости, это помещение использовалось только для кратких собеседований.

Алекс говорил в течение десяти минут. Свой рассказ он подготовил еще дома и повторял его до тех пор, пока не выучил наизусть. В нем он описывал все усилия, которые предпринял, чтобы связаться с братом, рассказывал о штампах на конвертах, возвращенных ему почтой, о своих обращениях в советское Министерство иностранных дел, в посольство и генеральное консульство.

Русский чиновник слушал его, сохраняя на лице равнодушное выражение, и лишь слегка постукивал по столу шариковой ручкой. Он не перебивал Алекса и не задал ни одного вопроса даже тогда, когда тот подчеркнул, что отец Дмитрия был высокопоставленным офицером КГБ. Когда Алекс закончил, помощник консула записал имя и последний адрес Дмитрия в маленькую книжечку.

– Очень хорошо, – сказал он и поднялся. – Мы все это проверим и уведомим вас.

– Я могу подробно рассказать вам о семье, – заторопился Алекс. – Бабушка Дмитрия живет на Украине, вблизи...

Человек в сером костюме поднял руку.

– Не нужно, – сказал он и снова повторил свою магическую формулу: – Мы все проверим и уведомим вас.

У дверей как из-под земли выросла все та же угрюмая женщина, которая и проводила Алекса к выходу. Он пришел в себя только на тротуаре, кипя от гнева и возмущения. Несмотря на все обещания, ему так и не дали встретиться с консулом. Клерк в сером костюме был скорее всего лишь кем-то из низших чинов консульского аппарата. На дело Алекса ему было глубоко наплевать, раз он не спросил его ни о чем, что могло бы помочь в розысках Дмитрия. Его это не трогало, и он отнесся к своим обязанностям в высшей степени формально.

Все усилия последних четырех лет пошли коту под хвост. И как только люди, подобные этому “помощнику консула”, оказываются на советской дипломатической службе? Граждане СССР, которым оказано высокое доверие представлять свою великую страну за рубежом, должны быть лучшими из лучших, однако Алекс только что встретился с разжиревшим, хмурым бюрократом, который только и думал о том, как бы избавиться от настойчивого посетителя. “Ублюдок, – зло подумал Алекс. – Мог бы по крайней мере притвориться, что хочет помочь мне”.

Он посмотрел на мальчишек, затеявших игру в софтбол на противоположной стороне улицы. Двое из них скинули рубашки, и их спины блестели от пота. Стояло лишь начало июня, однако жара была невыносимой. Сам Алекс уже давно скинул пиджак, который Нина тщательно отпаривала и гладила накануне сегодняшней встречи с консулом. “Что же теперь делать?” – подумал он. Его поход в советское консульство был, наверное, последним шансом. Припоминая тупой взгляд русского и недовольную гримасу на лице женщины, Алекс со злостью пнул пустую консервную банку так, что она со звоном покатилась по пешеходной дорожке. Затем он свернул за угол и оказался на своей улице.

Улицу перегораживал огромный мебельный фургон, остановившийся как раз напротив их дома. Судя по яркой надписи алыми буквами на борту, трейлер принадлежал фирме “Трансальпийские перевозки”. Несколько человек разгружали мебель и ящики с домашней утварью и вносили их в старое двухэтажное здание, которое стояло напротив дома, где жили Алекс и Нина. Приблизившись к фургону, Алекс обратил внимание, что, кроме рабочих компании, одетых в фирменные голубые комбинезоны, в разгрузке участвуют и несколько пожилых мужчин, женщин и совсем молодых юношей и девчонок. Они постоянно спорили, кричали и хохотали, то и дело переходя с английского на мелодичный итальянский.

– Адриано! – позвал пожилой мужчина. – Адриано!

В ответ на его зов в раскрытом окне на втором этаже появилась женщина и сердито крикнула:

– Ты старый осел! Адриано давно уехал домой!

Итальянцы покрикивали друг на друга, шутили, дружелюбно хлопая друг друга по плечам, а то вдруг останавливались и передавали из рук в руки бутылку темного красного вина или поднос с бутербродами. Их шумные ссоры, крики и смех разносились по всей улице. Один из грузчиков, черноволосый человек с розовым чистым лицом и двойным подбородком, во все горло запел сентиментальную итальянскую песню, а его товарищи хором подхватили припев. Остальные же, в том числе пожилая женщина с подвижным, выразительным лицом, принялись подражать театральным жестам певца, то и дело взрываясь заразительным смехом, лишь только тот делал паузу перед началом нового куплета.

Алекс остановился возле фургона, с любопытством рассматривая веселую толпу. В двухэтажный дом въезжало итальянское семейство, а их родственники – судя по всему весь клан – явились на помощь. Он хотел идти домой, однако живое веселье новых соседей настолько захватило его, что он стоял посреди дорожки и глазел на них, глупо улыбаясь. Его собственное подавленное настроение куда-то испарилось.

Кто-то, согнувшись под огромным тюком с одеждой и не видя ничего впереди себя, шел прямо на него, и Алекс посторонился, давая дорогу. Это оказалась молодая девушка. Она осторожно опустила свою ношу на землю, затем выпрямилась и повернулась к нему. Алекс взглянул на нее, да так и застыл.

– Привет, меня зовут Клаудия, – сказала девушка. – А тебя?

Всю ночь Алекс ворочался с боку на бок на своем узком диване. Его лицо пылало, а глубоко в груди, стоило только ему вспомнить лицо Клаудии, оживала какая-то новая, незнакомая боль. Как живая, девушка снова и снова возникала перед его глазами, скрашивая бессонное одиночество нескончаемой ночи. Алекс вспоминал прекрасные черные глаза, полные темные губы, атласную кожу и гибкий стан. Ему хотелось поцеловать ее, зарыться лицом в густую массу шелковистых волос, искрящимся водопадом ниспадающих на ее левое плечо, коснуться пальцами нежной щеки или изящного подбородка. Мысль о ее обнаженном теле и вовсе могла свести его с ума. Горячка, сжигавшая мозг, разбудила воображение, и оно рисовало самые невероятные картины.

Первая любовь всегда мучительна. Джоуи вычитал это в какой-то книге несколько лет назад, когда был по уши влюблен в свою прыщавую толстушку Лауру, которая была уже в прошлом, а ее место заняла тоже прыщавая и толстая Фрида. Алекс, однако, только теперь понял, насколько права была книга, насколько мучительна и болезненна может быть любовь. Он никогда не влюблялся раньше и не подозревал о том, что подобные сильные переживания могут быть вызваны случайной встречей на улице.

Когда в комнату проник первый утренний свет, Алекс, всю ночь не сомкнувший глаз, твердо решил, что он никогда и никого не будет любить так крепко, как он любит Клаудию Беневенто.

Вчера вечером он помог ей внести тюк с одеждой в дом, где всем, в том числе и мужчинами, бесцеремонно распоряжались полные женщины с тяжелыми грудями и в темных платьях. Молодой парень приветствовал появление Клаудии заливистым свистом и истошными кошачьими воплями, которые, впрочем, она восприняла без раздражения, даже с удовольствием. Когда же Алекс, сгибаясь под тяжестью ее тюка с цветными блузками и яркими платьями, вступил вслед за ней в гостиную, его появление было встречено раскатами добродушного хохота.

– Что, Клаудия, уже одного подцепила? – крикнул ей со стремянки худой смуглый парень.

Его товарищ, широкоплечий крепыш, подававший снизу тяжелую люстру, добавил угрожающим тоном:

– Погоди, вот я скажу Стиви!

– Мои несносные братья, – простонала Клаудия и, не выдержав, прыснула. Она двигалась посреди хаоса грациозно, словно принцесса среди своих подданных, явно наслаждаясь этой ролью.

– Это мой друг Алекс! – торжественно заявила она и повторила еще громче, обращаясь к старой седой женщине, которая вошла в гостиную, опираясь на палочку: – Это Алекс, бабушка!

– Кто? – квакнула старуха, с недоумением разглядывая Алекса.

– Алекс. Александр. Алессандро.

Алессандро бросил тюк на пол и пригласил Клаудию в “Голливудский газированный фонтан”.

– Что? – переспросила Клаудия, задорно подбоченившись. – Ты хочешь, чтобы я бросила мою семью трудиться и потеть, пока я буду наслаждаться с тобой мороженым у стойки с содовой?

– Д-да... – запинаясь, пробормотал Алекс.

– Отличная идея! – воскликнула Клаудия, и в ее глазах зажглись озорные искры. – Замечательно! Пошли скорее.

Она весело схватила Алекса под руку, причем ее упругая грудь слегка коснулась его локтя. Алекс почувствовал нарастающую панику. Еще ни одна девчонка в мире не ходила с ним под руку.

– Я ухожу с Алексом! – крикнула Клаудия и с достоинством удалилась, увлекая поклонника за собой.

В кафе она с явным удовольствием проглотила две порции “особого двойного бананового” мороженого с сиропом, орехами, засахаренными фруктами и прочей ерундой, радуя окружающих своими восхищенными возгласами и заразительным беспечным смехом. Продавец содовой, толстяк Луи, человек с редкими седыми волосами, прилипшими к макушке, и на деревянной ноге, улучив момент, шепнул на ухо Алексу:

– Эта твоя девчонка – что надо!

Его девчонка. Алекс собрал все свое мужество и, повернувшись к Клаудии, выпалил:

– А кто этот Стиви?

– А-а, ты слышал! – Она рассмеялась, потом повела плечами. – Мой парень, – сказала она, и Алекс почувствовал, как сердце его упало.

Клаудия некоторое время рассматривала его без своей обычной улыбки, к которой он уже успел привыкнуть. Алексу показалось, что в ее страстных темных глазах мелькнуло что-то, что он не смог расшифровать.

В следующий момент серьезное выражение исчезло с ее лица, и Клаудия снова стала сама собой, беспечной и веселой. Не сходя с табурета, Алекс выслушал живой рассказ о ее прежней жизни. Она оказалась прирожденной рассказчицей, обладающей редким даром увлечь слушателя даже самыми обычными вещами.

Он узнал, что семья Беневенто переехала в Нью-Йорк из Нью-Джерси, где ее отец, несмотря на отчаянное сопротивление продажных политиканов, местных тузов и мафии, сумел стать уважаемым бизнесменом. Они были американцами во втором поколении, а ее деды и бабки родились в Калабрии, “на самом мыске итальянского “сапога”, если ты знаешь географию”. Постоянно оглядываясь по сторонам, Клаудия страшным голосом поведала ему о том, что в ее жилах тоже течет кровь страшных калабрийских бандитов.

У нее была одна сестра, которая, по словам Клаудии, тайно сгорала от неразделенной любви, и три брата, самый старший из которых уже был женат и недавно у него родилась двойня. Самой ей было шестнадцать лет и два месяца, и из всех пятерых она была самой младшей и, конечно же, самой избалованной. Ей нравилось рисовать красками и делать наброски, а в школе она даже получила за свои работы несколько призов. Заветной ее мечтой вот уже давно было учиться живописи. Известный художник приглашал ее стать его ученицей, однако, если бы она рассказала братьям, что он хотел получить взамен, то это развязало бы самую страшную вендетту по эту сторону Атлантики.

Клаудия сообщила, что, к счастью, она любила красивую одежду. Слово “любила” она выделила голосом, а сама зажмурилась от восторга.

– Тебе нравится моя кофточка? – кокетливо спросила она, поворачиваясь кругом, чтобы дать Алексу возможность лучше рассмотреть свой бутылочно-зеленый пуловер. По ее словам выходило, что ее семья единодушно считает, что у нее редкий вкус, и все они уверены, что Клаудия станет великим дизайнером одежды. Разве не прекрасно, что она сможет совмещать два своих главных увлечения: одежду и рисование? И Алекс сказал: да, несомненно, чудесно.

Затем она засыпала его вопросами о нем самом, и он с готовностью отвечал ей, описывая чувства и мысли, перечисляя надежды и огорчения, в которые не посвящал даже Джоуи. Он рассказал ей о гибели своих родителей, о потерянном брате и об усилиях, которые он предпринял, чтобы выяснить правду о своей семье. Его повесть, похоже, увлекла девушку. Когда он описывал казнь матери, то, к своему изумлению, увидел, как по щекам Клаудии потекли слезы.

– Прости меня, – прошептала она и отвернулась, а Алексу внезапно пришло в голову, что это – первый посторонний человек, который плачет по его матери.

Пытаясь сменить тему, Алекс заговорил о своем неудачном визите в советское консульство, предпринятое им сегодня после обеда. Клаудия рассмеялась, когда он с юмором описывал помощника консула и его цербершу в черной шали. Она даже дружески положила ладонь на его руку и некоторое время не убирала ее, и Алекс вдруг понял, что никогда он не был так счастлив, как в эти минуты, с этой прелестной девушкой в “Голливудском фонтане”.

Когда Алекс проводил ее домой, он подумал о том, что разочарование, постигшее его в консульстве, потеряло всякое значение. Теперь ему казалось, что помощник консула отодвинулся куда-то и существовал только в далеком прошлом. Теперь он хотел только одного – снова увидеть Клаудию.

На следующий день он примчался из школы домой и немедленно занял наблюдательный пост у окна гостиной, выходящего на дом Клаудии. Ему хотелось снова увидеть ее, поговорить с ней, и он решил не отходить от окна до тех пор, пока снова не увидит ее. Тогда ему понадобится всего лишь несколько секунд, чтобы выскочить из квартиры, сбежать вниз по ступенькам и оказаться на улице. Там он должен домчаться до угла, перейти на другую сторону и не спеша вернуться обратно, чтобы их встреча выглядела случайной.

– Не следует показывать девчонкам свой интерес, – не далее как сегодня поучал его Джоуи, которому Алекс рассказал о своей великой любви. – Женщин никогда не влечет к парням, которые кажутся слишком доступными. И еще запомни: если она спросит тебя, говори, что у тебя было полно девчонок. Если она узнает, что ты девственник, она тут же тебя бросит. – Маленький Казанова строго посмотрел на Алекса и пояснил: – В этом возрасте девчонки интересуются только парнями, у которых есть опыт в любовных делах. Понятно?

И вот Алекс сидел в засаде, наблюдая за домом итальянцев. Чтобы избежать допроса с пристрастием со стороны Нины, чей проницательный взгляд не пропускал ни одной мелочи, он притворился, будто читает роман Александра Бека о битве под Москвой в 1941 году. На случайные вопросы Нины он отвечал кратко и односложно, не желая вступать в разговоры, которые могли бы отвлечь его от окна.

Его отношения с Ниной давно вернулись в нормальное русло, несмотря на то что тогда, четыре года назад, между ними произошла та первая болезненная размолвка. В тот дождливый день, когда Алекс узнал, что все это время Нина лгала ему о его родителях, его первым побуждением было убежать из дому. Внутри его кипело такое горькое разочарование, что ему не хотелось даже видеть тетку. Но после ссоры в магазине Шпигеля он покорно вернулся вслед за ней домой. Именно там между ними произошел неприятный, мучительный для обоих разговор, на протяжении которого Алекс высказал и выплакал все, что накипело у него на сердце. Нина тоже пролила немало горьких слез. Свое молчание она объяснила тем, что ей хотелось уберечь его от страшного потрясения, которое неминуемо ждало его, узнай он правду о гибели родителей. Именно поэтому она и придумала сказку об автомобильной аварии.

– Я знала, что в конце концов ты узнаешь правду, Сашенька, – печально призналась она. – Я сама хотела рассказать тебе об этом, но только не сейчас. Я понимала, что тебе больно будет услышать это, и не желала, чтобы ты узнал про весь этот ад в таком возрасте, когда ты еще дитя.

Конечно, она не могла себе даже представить, что обо всем этом будет напечатано в газете и что какой-то маленький мерзавец намеренно оставит вырезку на парте Алекса просто для того, чтобы посильнее уязвить его. Гладя на ее осунувшееся, вытянувшееся лицо, по которому текли слезы, Алекс в конце концов обнял ее. Она была права, вынужденно признал он, она лгала ему ради его собственной пользы.

Оба они знали теперь, что обвинения против Виктора и Тони Вульф были ложными, что улики были сфабрикованы чьим-то злым, горячечным мозгом и что советская государственная машина совершила роковую ошибку. Немного поколебавшись, Нина показала Алексу копию закрытого доклада Хрущева на XX съезде Коммунистической партии в 1956 году. Эта речь, попавшая на Запад какими-то тайными каналами, была опубликована всего несколько месяцев назад. Хрущев развенчал Сталина, объявив его преступником и убийцей, на чьей совести были показательные суды, пытки и массовое истребление людей.

– В это очень нелегко поверить, голубчик, – вздохнула Нина. – Наш вождь и учитель товарищ Сталин, проповедник идей коммунизма, которого мы называли “отцом народов”, оказался вдруг злодеем из злодеев.

– Я читал, что перед смертью Ленин предостерегал партию против него, – осторожно заметил Алекс.

– Ленин, должно быть, перевернулся в своем мавзолее, когда узнал, что наделал Сталин, – твердо сказала Нина. – Это объясняет все, что случилось с Тоней и Виктором. Коммунизм ни при чем. Во всем виноват Сталин, который приказал своим палачам совершать все эти ужасные убийства и казни. За это твои родители поплатились жизнями.

Кроме того, Нина добавила, что отец Алекса, может быть, еще жив – никто не видел, как он умер. Услышав это, Алекс только выразительно посмотрел на тетку, и она смолкла. Оба знали, что Виктор Вульф мертв; в лагерях за Полярным кругом узник мог продержаться от силы год или два.

Вид открывающейся двери в доме Беневенто оторвал Алекса от воспоминаний. Из дома, жуя яблоко, вышла Клаудия. Двое мойщиков окон, работавших по соседству, засвистели при виде ее, засунув в рот пальцы, но она даже не взглянула на них.

Она была так привлекательна в джинсах, тапочках без каблуков и белой просторной блузке, расшитой зелеными цветами! По всей видимости, зеленый был ее любимым цветом.

Алекс уже вскочил и готов был броситься к двери, когда, к своему удивлению, увидел, что Клаудия пересекла улицу и, подойдя к их дому, исчезла в подъезде. Она шла к нему!

В панике Алекс бросился к двери, потом поспешно вернулся к столу, пытаясь привести в порядок книги и тетради и собрать в стакан разбросанные ручки и карандаши. Он не знал, как ему быть. Еще ни разу он не принимал у себя девушек. Но дверной звонок уже залился звонкой трелью, и в прихожей послышались быстрые легкие шаги Нины. Дверь отворилась, и в комнату поплыл певучий мягкий голос его вчерашней знакомой:

– Привет, вы Нина? Я Клаудия Беневенто, подруга вашего Алекса. Он дома?

– Да, он дома. – В сухом голосе Нины проскользнули удивленные интонации. Черт побери, она могла бы быть немного дружелюбнее!

Он шагнул к двери, но Клаудия уже была в гостиной, улыбаясь ему.

– Привет, Алекс! – воскликнула она.

Боже мой, как она была прелестна! В полутемной прихожей Алекс разглядел суровое лицо Нины, которая смотрела на него через плечо гостьи.

– Я хочу посмотреть твою картинную галерею, – сказала Клаудия. – Можно?

Вчера вечером Алекс рассказал ей о своем собрании фотографий и плакатов, которые были приклеены у него над столом.

– При одном условии, – ответил он.

– Каком? – Клаудия уже была возле стола и рассматривала стену. – Это спутник, – обрадовалась она. – А это кто? Ленин?

Он не ответил, и Клаудия обернулась к нему.

– При каком условии?

– Что ты подаришь мне для моей коллекции одну из твоих картин.

– Согласна! – с готовностью кивнула она. – Но с условием.

Алекс скрестил на груди руки и не без удовольствия кивнул в знак согласия.

– Не поужинаешь ли ты с нами сегодня вечером? Мы празднуем наш переезд в Бруклин. Моя мать готовила целый день, а бабушке ты очень понравился. Она сказала, что ты – прелесть. “Пригласи, – говорит, – Алессандро, пригласи этого молодого кавалера”. Ты придешь?

Алекс не смог сдержать улыбки.

– Мне нравится твоя бабушка. Я приду, но ради нее одной.

В следующий момент он сообразил, что ему придется оставить Нину одну. Он обернулся.

– Нина, – сказал он, – Клаудия...

Но Нины уже не было в прихожей, а в звуке ее быстрых шагов, удаляющихся в сторону кухни, были одиночество и упрек.

* * *

Он, однако, совершенно позабыл о Нине, стоило ему только переступить порог дома Клаудии. Он словно попал в другой мир, отстоящий от его собственного на несколько геологических эпох. Алекс успел привыкнуть к могильной тишине в квартире тетки, нарушаемой лишь редкими телефонными звонками да дребезжащими звуками, доносящимися из патефона, когда Нина ставила одну из русских пластинок. В доме Клаудии, напротив, царили восхитительно громкие и самые разнообразные звуки. Здесь никто не разговаривал спокойно – каждый кричал во всю силу своих легких; то и дело раздавались взрывы смеха, кто-то принимался петь, а кто-то вступал в легкую перебранку с одним из родственников. В гостиной гремело радио, мадам Беневенто руководила из кухни своим непослушным племенем, а телефон постоянно был кем-то занят, передавая деловые разговоры, девчоночью болтовню, мальчишеские похвальбы, кулинарные рецепты, которыми обменивались женщины. Молодые голоса говорили по-английски с острым нью-джерсийским акцентом, голоса постарше чаще прибегали к музыкальному, полнозвучному итальянскому.

Из большой кухни в глубине дома распространялись по всем комнатам дразнящие запахи чеснока и специй, жареной рыбы и мяса, кипящего масла и острых соусов. Постоянно приходили и уходили какие-то родственники, двоюродные и троюродные братья, а близнецы – дети старшего брата Клаудии – то восторженно вопили, то плакали, носясь по всему дому и путаясь у всех под ногами. Мать Клаудии как из-под земли возникала в коридоре с сумками, набитыми всякой снедью, бабушка пробиралась вдоль стен, равномерно постукивая своей тростью, а мистер Беневенто постоянно уединялся в своем кабинете с кем-нибудь из коллег, приехавших по делам бизнеса.

Даже убранство комнат было иным. В отличие от строгой, аскетичной обстановки теткиной квартиры дом Беневенто был наполнен разноцветными ковриками и циновками; вычурные, массивные итальянские диваны были прикрыты выцветшими бархатными покрывалами и завалены пухлыми подушечками; резные деревянные буфеты были устелены кружевными салфетками; огромные лампы снабжены абажурами из цветного стекла или из ткани с тяжелой золотой бахромой. Были здесь и столы темного дерева с фарфоровыми статуэтками, ветхие и пыльные мягкие кресла, а также многочисленные картины с итальянскими пейзажами, развешанные по стенам вперемежку с изображениями святых, ангелов, апостолов, мадонн и самого Господа Всемогущего в самых разных одеяниях.

Сами Беневенто, по всей видимости, настолько привыкли к шумному беспорядку, что не замечали его. Отец Клаудии был невысоким мужчиной с большим круглым животом, имевшим обыкновение расхаживать по дому в неизменных полосатых майках. Мадам Беневенто, чей чеканный профиль все еще сохранял следы былой красоты, управляла своими чадами и домочадцами железной рукой, не уставая изгонять из кухни стайки малолетних отпрысков – детей ближних и дальних родственников и громко жаловаться на свою горькую участь. Свои жалобы она адресовала лично Господу Богу, и ее остроумные, едкие монологи разносились по всему дому. Клаудия, ее братья и сестра относились к своим родителям с восхитительной фамильярностью и непочтительностью, хотя Алекс довольно скоро догадался, что оживленные перебранки и горячие споры не были и вполовину такими серьезными, какими казались, и что за громогласными вокальными упражнениями скрываются тесные и дружеские семейные отношения.

Самым потрясающим и важным открытием, которое сделал для себя Алекс в доме своих новых знакомых, было то, что жизнь, оказывается, могла быть прекрасной даже в том случае, если она не посвящена фанатическому служению высоким идеалам. Беневенто были индивидуалистами до мозга костей и не желали становиться частью безликих масс, с мрачной решимостью шагающих к светлому будущему. Они были счастливы друг с другом, среди своих родственников и соседей и жили ради сегодняшнего дня, а не ради счастья будущих поколений. Они хотели взять от жизни как можно больше и непременно сегодня, так что Алекс начинал подозревать, что, будь Карл Маркс знаком с семьей Беневенто, он написал бы совсем другие книги.

Эти крамольные мысли зарождались в его голове, когда он церемонно пожимал руки, знакомясь со всеми присутствующими. Затем он был препровожден в гостиную, где находился огромный обеденный стол, покрытый крахмальной скатертью и салфетками и уставленный невообразимым количеством стаканов, подносов, ваз, супниц и столовых приборов из старинного тяжелого серебра. Все было готово для грандиозного пира.

И это действительно был настоящий пир! За ломтиками красного карпаччио под пикантным соусом последовали ветчина проскутто и дыня, нежная лазанья и свежие томаты в оливковом масле, огромные креветки, телятина в сухарях, горячие сосиски по-итальянски и многочисленные острые сыры, и все это подавалось в поистине раблезианских количествах. Кьянти и “Савона” лились рекой.