Избранное

Они по возможности (вот смешно!)

Верхние полки не занимают,

Откуда так славно смотреть в окно!

Не любят, увы, просыпаться рано,

Не выскочат где-то за пирожком

И не летают, как обезьяны,

С полки на полку одним прыжком.

В скучнейших беседах отводят души,

Ворчат и журят тебя всякий час

И чуть ли не в страхе глядят на груши,

На воблу, на семечки и на квас.

О, как же я в детстве любил поезда

За смех, за особенный чай в стакане,

За то, что в квадрате окна всегда

Проносятся кадры, как на экране.

За рокот колёс, что в ночную пору

Баюкают ласковей соловья,

За скорость, что парусом горбит штору,

За все неизведанные края.

Любил за тоску на глухом полустанке:

Шлагбаум, два домика под дождём,

Девчонка худенькая с ведром,

Небо, хмурое спозаранку.

Стог сена, просёлок в лесной глуши…

И вдруг как-то сладко вздохнёшь всей грудью,

С наивною грустью, но от души:

Неужто же вечно живут здесь люди?!

Любил поезда я за непокой,

За вспышки радости и прощанья,

За трепет вечного ожиданья

И словно крылья бы за спиной!

Но годы мелькнули быстрей, чем шпалы,

И сердце, как прежде, чудес не ждёт.

Не то поездов уже тех не стало,

Не то это я уж теперь не тот…

Но те волшебные поезда

Умчались. И, кажется, навсегда…

1975 г.

Когда я слышу о дружбе твёрдой,

О сердце мужественном и скромном,

Я представляю не профиль гордый,

Не парус бедствия в вихре шторма.

Я просто вижу одно окошко

В узорах пыли или мороза

И рыжеватого щуплого Лешку —

Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…

Дом два по Зубовскому проезду

Стоял без лепок и пышных фасадов,

И ради того, что студент Асадов

В нем жил, управдом не белил подъездов.

Ну что же — студент небольшая сошка,

Тут бог жилищный не ошибался.

Но вот для тщедушного рыжего Лешки

Я бы, наверное, постарался!

Под самой крышей, над всеми нами

Жил лётчик с нелёгкой судьбой своей,

С парализованными ногами,

Влюблённый в небо и голубей.

Они ему были дороже хлеба,

Всего вероятнее, потому,

Что были связными меж ним и небом

И синь высоты приносили ему.

А в доме напротив, окошко в окошко,

Меж тёткой и кучей рыбацких снастей

Жил его друг — конопатый Лешка,

Красневший при девушках до ушей.

А те, на «Розе», народ языкатый,

Окружат в столовке его порой:

— Алёшка, ты что же ещё не женатый?

Тот вспыхнет, сразу алей заката,

И брякнет: — Боюсь ещё… молодой…

Шутки как шутки, и парень как парень,

Пройди — и не вспомнится никогда.

И всё-таки как я ему благодарен

За что-то светлое навсегда!

Каждое утро перед работой

Он к другу бежал на его этаж,

Входил и шутя козырял пилоту:

— Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!..

А лифта-то в доме как раз и не было.

Вот в этом и пряталась вся беда.

Лишь «бодрая юность» по лестницам бегала,

Легко, «как по нотам», туда-сюда…

А лётчику просто была б хана:

Попробуй в скверик попасть к воротам!

Но лифт объявился. Не бойтесь. Вот он!

Плечи Алешкины и спина!

И бросьте дурацкие благодарности

И вздохи с неловкостью пополам!

Дружба не терпит сентиментальности,

А вы вот, спеша на работу, по крайности,

Лучше б не топали по цветам!

Итак, «лифт» подан! И вот, шагая

Медленно в утренней тишине,

Держась за перила, ступеньки считает:

Одна — вторая, одна — вторая,

Лешка с товарищем на спине…

Сто двадцать ступеней. Пять этажей.

Это любому из нас понятно.

Подобным маршрутом не раз, вероятно,

Вы шли и с гостями и без гостей.

Когда же с кладью любого сорта

Не больше пуда и то лишь раз

Случится подняться нам в дом подчас —

Мы чуть ли не мир посылаем к черту.

А тут — человек, а тут — ежедневно,

И в зной, и в холод: «Пошли, держись!»

Сто двадцать трудных, как бой, ступеней!

Сто двадцать — вверх и сто двадцать — вниз!

Вынесет друга, усадит в сквере,

Шутливо укутает потеплей,

Из клетки вытащит голубей:

— Ну все! Если что, присылай «курьера»!

«Курьер» — это кто-нибудь из ребят.

Чуть что, на фабрике объявляется:

— Алёша, Мохнач прилетел назад!

— Алёша, скорей! Гроза начинается!

А тот все знает и сам. Чутьём.

— Спасибо, курносый, ты просто гений! —

И туча не брызнет ещё дождём,

А он во дворе: — Не замёрз? Идём! —

И снова: ступени, ступени, ступени…

Пот градом… Перила скользят, как ужи…

На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.

— Алёшка, брось ты!

— Сиди, не тужи!.. —

И снова ступени, как рубежи:

Одна — вторая, одна — вторая…

И так не день и не месяц только,

Так годы и годы: не три, не пять,

Трудно даже и сосчитать —

При мне только десять. А после сколько?!

Дружба, как видно, границ не знает,

Все так же упрямо стучат каблуки.

Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…

Одна — вторая, одна — вторая…

Ах, если вдруг сказочная рука

Сложила бы все их разом,

То лестница эта наверняка

Вершиной ушла бы за облака,

Почти не видная глазом.

И там, в космической вышине

(Представьте хоть на немножко),

С трассами спутников наравне

Стоял бы с товарищем на спине

Хороший парень Алёшка!

Пускай не дарили ему цветов

И пусть не писали о нем в газете,

Да он и не ждёт благодарных слов,

Он просто на помощь прийти готов,

Если плохо тебе на свете.

И если я слышу о дружбе твёрдой,

О сердце мужественном и скромном,

Я представляю не профиль гордый,

Не парус бедствия в вихре шторма,

Я просто вижу одно окошко

В узорах пыли или мороза

И рыжеватого, щуплого Лешку,

Простого наладчика с «Красной Розы»…

1969 г.

Мама! Тебе эти строки пишу я,

Тебе посылаю сыновний привет,

Тебя вспоминаю, такую родную,

Такую хорошую, слов даже нет!

Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,

Немного лентяя и вечно не в срок

Бегущего утром с портфелем под мышкой,

Свистя беззаботно, на первый урок.

Грустила ты, если мне физик, бывало,

Суровою двойкой дневник украшал,

Гордилась, когда я под сводами зала

Стихи свои с жаром ребятам читал.

Мы были беспечными, глупыми были,

Мы все, что имели, не очень ценили,

А поняли, может, лишь тут, на войне:

Приятели, книжки, московские споры, —

Все — сказка, все в дымке, как снежные горы…

Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне!

Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,

Застыли орудья, как стадо слонов,

И где-то по-мирному в гуще лесов,

Как в детстве, мне слышится голос кукушки.

За жизнь, за тебя, за родные края

Иду я навстречу свинцовому ветру.

И пусть между нами сейчас километры —

Ты здесь, ты со мною, родная моя!

В холодной ночи, под неласковым небом,

Склонившись, мне тихую песню поешь

И вместе со мною к далёким победам

Солдатской дорогой незримо идёшь.

И чем бы в пути мне война ни грозила,

Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!

Я знаю, что ты меня благословила,

И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

1943 г.

Пускай ты не сражалась на войне,

Но я могу сказать без колебанья:

Что кровь детей, пролитая в огне,

Родителям с сынами наравне

Даёт навеки воинское званье!

Ведь нам, в ту пору молодым бойцам,

Быть может, даже до конца не снилось,

Как трудно было из-за нас отцам

И что в сердцах у матерей творилось.

И лишь теперь, мне кажется, родная,

Когда мой сын по возрасту — солдат,

Я, как и ты десятки лет назад,

Все обострённым сердцем принимаю.

И хоть сегодня ни одно окно

От дьявольских разрывов не трясётся,

Но за детей тревога все равно

Во все века, наверно, остаётся.

И скажем прямо (для чего лукавить?!),

Что в бедах и лишеньях грозовых,

Стократ нам легче было бы за них

Под все невзгоды головы подставить!

Да только ни в труде, ни на войне

Сыны в перестраховке не нуждались.

Когда б орлят носили на спине,

Они бы в кур, наверно, превращались!

И я за то тебя благодарю,

Что ты меня сгибаться не учила,

Что с детских лет не тлею, а горю,

И что тогда, в нелёгкую зарю,

Сама в поход меня благословила.

И долго-долго средь сплошного грома

Все виделось мне в дальнем далеке,

Как ты платком мне машешь у райкома,

До боли вдруг ссутулившись знакомо

С забытыми гвоздиками в руке.

Да, лишь когда я сам уже отец,

Я до конца, наверно, понимаю

Тот героизм родительских сердец,

Когда они под бури и свинец

Своих детей в дорогу провожают.

Но ты поверь, что в час беды и грома

Я сына у дверей не удержу,

Я сам его с рассветом до райкома,

Как ты меня когда-то, провожу.

И знаю я: ни тяготы, ни войны

Не запугают парня моего.

Ему ты верь и будь всегда спокойна:

Все, что светло горело в нас — достойно

Когда-то вспыхнет в сердце у него!

И пусть судьба, как лист календаря,

У каждого когда-то обрывается.

Дожди бывают на земле не зря:

Пылает зелень, буйствуют моря,

И жизнь, как песня, вечно продолжается!

1972 г.

Бесшумной чёрною птицей

Кружится ночь за окном.

Что же тебе не спится?

О чем ты молчишь? О чем?

Сонная тишь в палате,

В кране вода уснула.

Пёстренький твой халатик

Дремлет на спинке стула.

Руки, такие знакомые,

Такие, что хоть кричи! —

Нынче, почти невесомые,

Гладят меня в ночи.

Касаюсь тебя, чуть дыша.

О господи, как похудела!

Уже не осталось тела,

Осталась одна душа.

А ты ещё улыбаешься

И в страхе, чтоб я не грустил,

Меня же ободрить стараешься,

Шепчешь, что поправляешься

И чувствуешь массу сил.

А я-то ведь знаю, знаю,

Сколько тут ни хитри,

Что боль, эта гидра злая,

Грызёт тебя изнутри.

Гоню твою боль, заклинаю

И каждый твой вздох ловлю.

Мама моя святая,

Прекрасная, золотая,

Я жутко тебя люблю!

Дай потеплей укрою

Крошечную мою,

Поглажу тебя, успокою

И песню тебе спою.

Вот так же, как чуть устало,

При южной огромной луне

В детстве моем, бывало,

Ты пела когда-то мне…

Пусть трижды болезнь упряма,

Мы выдержим этот бой.

Спи, моя добрая мама,

Я здесь, я всегда с тобой.

Как в мае все распускается

И зреет завязь в цветах,

Так жизнь твоя продолжается

В прекрасных твоих делах.

И будут смеяться дети,

И будет гореть звезда,

И будешь ты жить на свете

И радостно, и всегда!

1984 г.

Ты далеко сегодня от меня

И пишешь о любви своей бездонной,

И о тоске-разлучнице бессонной,

Точь-в-точь все то же, что пишу и я.

Ах, как мы часто слышим разговоры,

Что без разлуки счастья не сберечь.

Не будь разлук, так не было б и встреч,

А были б только споры да раздоры.

Конечно, это мудро, может статься,

И всё-таки, не знаю почему,

Мне хочется, наперекор всему,

Сказать тебе: — Давай не разлучаться!

Я думаю, что ты меня поймёшь:

К плечу плечо — и ни тоски, ни стужи!

А если и поссоримся — ну что ж,

Разлука все равно намного хуже!

1972 г.

Метелица, как медведица,

Весь вечер буянит зло,

То воет внизу под лестницей,

То лапой скребёт стекло.

Дома под ветром сутулятся,

Плывут в молоке огоньки,

Стоят постовые на улицах,

Как белые снеговики.

Сугробы выгнули спины,

Пушистые, как из ваты,

И жмутся к домам машины,

Как зябнущие щенята…

Кружится ветер белый,

Посвистывает на бегу…

Мне нужно заняться делом,

А я никак не могу.

Приёмник бурчит бессвязно,

В доме прохладней к ночи,

Чайник мурлычет важно,

А закипать не хочет.

Все в мире сейчас загадочно,

Все будто летит куда-то,

Метельно, красиво, сказочно…

А сказкам я верю свято.

Сказка… мечта-полуночница…

Но где её взять? Откуда?

А сердцу так чуда хочется,

Пусть маленького, но чуда!

До боли хочется верить,

Что сбудутся вдруг мечты,

Сквозь вьюгу звонок у двери —

И вот на пороге ты!

Трепетная, смущённая.

Снится или не снится?!

Снегом запорошённая,

Звёздочки на ресницах…

— Не ждал меня? Скажешь, дурочка?

А я вот явилась… Можно?-

Сказка моя! Снегурочка!

Чудо моё невозможное!

Нет больше зимней ночи!

Сердцу хмельно и ярко!

Весело чай клокочет,

В доме, как в пекле, жарко…

Довольно! Хватит! Не буду!

Полночь… гудят провода…

Гаснут огни повсюду,

Я знаю: сбывается чудо,

Да только вот не всегда…

Метелица, как медведица,

Косматая голова.

А сердцу всё-таки верится

В несбыточные слова:

— Не ждал меня? Скажешь, дурочка? —

Полночь гудит тревожная…

Где ты, моя Снегурочка,

Сказка моя невозможная?..

1964 г.

В горах, на скале, о беспутствах мечтая,

Сидела Измена худая и злая.

А рядом под вишней сидела Любовь,

Рассветное золото в косы вплетая.

С утра, собирая плоды и коренья,

Они отдыхали у горных озёр.

И вечно вели нескончаемый спор —

С улыбкой одна, а другая с презреньем.

Одна говорила: — На свете нужны

Верность, порядочность и чистота.

Мы светлыми, добрыми быть должны:

В этом и — красота!

Другая кричала: — Пустые мечты!

Да кто тебе скажет за это спасибо?

Тут, право, от смеха порвут животы

Даже безмозглые рыбы!

Жить надо умело, хитро и с умом,

Где — быть беззащитной, где — лезть напролом,

А радость увидела — рви, не зевай!

Бери! Разберёмся потом!

— А я не согласна бессовестно жить.

Попробуй быть честной и честно любить!

— Быть честной? Зелёная дичь! Чепуха!

Да есть ли что выше, чем радость греха?!

Однажды такой они подняли крик,

Что в гневе проснулся косматый старик,

Великий Колдун, раздражительный дед,

Проспавший в пещере три тысячи лет.

И рявкнул старик: — Это что за война?!

Я вам покажу, как будить Колдуна!

Так вот, чтобы кончить все ваши раздоры,

Я сплавлю вас вместе на все времена!

Схватил он Любовь колдовскою рукой,

Схватил он Измену рукою другой

И бросил в кувшин их, зелёный, как море,

А следом туда же — и радость, и горе,

И верность, и злость, доброту, и дурман,

И чистую правду, и подлый обман.

Едва он поставил кувшин на костёр,

Дым взвился над лесом, как чёрный шатёр, —

Все выше и выше, до горных вершин.

Старик с любопытством глядит на кувшин:

Когда переплавится все, перемучится,

Какая же там чертовщина получится?

Кувшин остывает. Опыт готов.

По дну пробежала трещина,

Затем он распался на сотню кусков,

И… появилась женщина…

1961 г.

Мне просто жаль вас, недруги мои.

Ведь сколько лет, здоровья не жалея,

Ведёте вы с поэзией моею

Почти осатанелые бои.

Что ж, я вам верю: ревность — штука злая,

Когда она терзает и грызёт,

Ни тёмной ночью спать вам не даёт,

Ни днём работать, душу иссушая.

И вы шипите зло и раздражённо,

И в каждой фразе ненависти груз.

— Проклятье, как и по каким законам

Его стихи читают миллионы

И сколько тысяч знает наизусть!

И в ресторане, хлопнув по второй,

Друг друга вы щекочете спесиво!

— Асадов — чушь. Тут все несправедливо!

А кто талант — так это мы с тобой!..

Его успех на год, ну пусть на три,

А мода схлынет — мир его забудет.

Да, года три всего, и посмотри,

Такого даже имени не будет!

А чтобы те пророчества сбылись,

И тщетность их отлично понимая,

Вы за меня отчаянно взялись

И кучей дружно в одного впились,

Перевести дыханья не давая.

Орут, бранят, перемывают кости,

И часто непонятно, хоть убей,

Откуда столько зависти и злости

Порой бывает в душах у людей!

Но мчат года: уже не три, не пять,

А песни рвутся в бой и не сгибаются,

Смелей считайте: двадцать, двадцать пять.

А крылья — ввысь, и вам их не сломать,

А молодость живёт и продолжается!

Нескромно? Нет, простите, весь свой век

Я был скромней апрельского рассвета,

Но если бьют порою, как кастетом,

Бьют, не стесняясь, и зимой и летом,

Так может же взорваться человек!

Взорваться и сказать вам: посмотрите,

Ведь в залы же, как прежде, не попасть,

А в залах негде яблоку упасть.

Хотите вы того иль не хотите —

Не мне, а вам от ярости пропасть!

Но я живу не ради славы, нет,

А чтобы сделать жизнь ещё красивей.

Кому-то сил придать в минуты бед,

Влить в чьё-то сердце доброту и свет,

Кого-то сделать чуточку счастливей!

А если вдруг мой голос оборвётся,

О, как вы страстно кинетесь тогда

Со мной ещё отчаянней бороться,

Да вот торжествовать-то не придётся,

Читатель ведь на ложь не поддаётся,

А то и адресует кой-куда…

Со всех концов, и это не секрет,

Как стаи птиц, ко мне несутся строки.

Сто тысяч писем — вот вам мой ответ!

Сто тысяч писем — светлых и высоких!

Не нравится? Вы морщитесь, кося?

Но ведь не я, а вы меня грызёте!

А правду, ничего, переживёте!

Вы — крепкие. И речь ещё не вся.

А сколько в мире быть моим стихам,

Кому судить поэта и солдата?

Пускай не мне, зато уж и не вам!

Есть выше суд и чувствам и словам.

Тот суд — народ. И заявляю вам,

Что вот в него-то я и верю свято!

Ещё я верю (а ведь так и станется),

Что честной песни вам не погасить.

Когда от зла и дыма не останется,

Той песне, ей же богу, не состариться,

А только крепнуть, молодеть и жить!

1981 г.

Что в сердце нашем самое святое?

Навряд ли надо думать и гадать.

Есть в мире слово самое простое

И самое возвышенное — Мать!

Так почему ж большое слово это,

Пусть не сегодня, а давным-давно,

Но в первый раз ведь было кем-то, где-то

В кощунственную брань обращено?

Тот пращур был и тёмный, и дурной

И вряд ли даже ведал, что творил,

Когда однажды взял и пригвоздил

Родное слово к брани площадной.

И ведь пошло же, не осело пылью,

А поднялось, как тёмная река.

Нашлись другие. Взяли, подхватили

И понесли сквозь годы и века…

Пусть иногда кому-то очень хочется

Хлестнуть врага словами, как бичом,

И резкость на язык не только просится,

А в гневе и частенько произносится,

Но только мать тут всё-таки при чем?

Пусть жизнь сложна, пускай порой сурова.

И всё же трудно попросту понять,

Что слово «мат» идёт от слова «мать»,

Сквернейшее — от самого святого!

Неужто вправду за свою любовь,

За то, что родила нас и растила,

Мать лучшего уже не заслужила,

Чем этот шлейф из непристойных слов?!

Ну как позволить, чтобы год за годом

Так оскорблялось пламя их сердец?!

И сквернословам всяческого рода

Пора сказать сурово наконец:

Бранитесь или ссорьтесь как хотите,

Но не теряйте звания людей:

Не трогайте, не смейте, не грязните

Ни имени, ни чести матерей!

1970 г.

Дверь общежитья… Сумрак… Поздний час.

Она спешит, летит по коридору,

Способная сейчас и пол и штору

Поджечь огнём своих счастливых глаз.

В груди её уже не сердце бьётся,

А тысяча хрустальных бубенцов.

Бежит девчонка. Гулко раздаётся

Весёлый стук задорных каблучков.

Хитро нахмурясь, в комнату вошла.

— Кто здесь не спит? — начальственно спросила.

И вдруг, расхохотавшись, подскочила

К подруге, что читала у стола.

Затормошила… Чёртики в глазах:

— Ты все зубришь, ты все сидишь одна!

А за окошком, посмотри, весна!

И, может, счастье где-то в двух шагах.

Смешная, скажешь? Ладно, принимаю!

На все согласна. И не в этом суть.

Влюблённых все забавными считают

И даже глуповатыми чуть-чуть…

Но я сейчас на это не в обиде.

Не зря есть фраза: «Горе от ума».

Так дайте же побыть мне в глупом виде!

Вот встретишь счастье и поймёшь сама.

Шучу, конечно. Впрочем, нет, послушай,

Ты знаешь, что сказал он мне сейчас?

«Ты, говорит, мне смотришь прямо в душу,

И в ней светло-светло от этих глаз».

Смеётся над любой моей тревогой,

Во всем такой уверенный, чудак.

Меня зовёт кувшинкой-недотрогой

И волосы мои пушит вот так…

Слегка смутилась. Щеки пламенели.

И в радости заметить не смогла,

Что у подруги пальцы побелели,

До боли стиснув краешек стола.

Глаза подруги — ледяное пламя.

Спросила непослушными губами,

Чужим и дальним голос прозвучал:

— А он тебя в тайгу не приглашал?

Не говорил: «Наловим карасей,

Костёр зажжём под старою сосною,

И будем в мире только мы с тобою

Да сказочный незримый Берендей!»

А он просил: подругам ни гугу?

А посмелее быть не убеждал?

И если так, я, кажется, могу

Помочь тебе и предсказать финал.

Умолкла. Села. Глянула в тревоге.

Смешинок нет, восторг перегорел,

А пламя щёк кувшинки-недотроги

Все гуще белый заливает мел…

Кругом весна… До самых звёзд весна!

В зелёных волнах кружится планета.

И ей сейчас неведомо, что где-то

Две девушки, не зажигая света,

Подавленно застыли у окна.

Неведомо? Но синекрылый ветер

Трубит сквозь ночь проверенную весть

О том, что счастье есть на белом свете,

Пускай не в двух шагах, а всё же есть!

Поют ручьи, блестят зарницы домен,

Гудя, бегут по рельсам поезда.

Они кричат о том, что мир огромен

И унывать не надо никогда,

Что есть на свете преданные люди,

Что радость, может, где-нибудь в пути,

Что счастье будет, непременно будет!

Вы слышите, девчата, счастье будет!

И дай вам бог скорей его найти!

1970 г.

От трех десяток много ли сиянья?

Для ректора, возможно, ничего,

Но для студента это состоянье,

Тут вся почти стипендия его!

Вот почему он пасмурный сидит.

Как потерял? И сам не понимает,

Теперь в карманах сквозняки гуляют,

И целый длинный месяц впереди…

Вдоль стен кровати строго друг за другом,

А в центре стол. Конспекты. Блока том.

И три дружка печальным полукругом

Сидят и курят молча за столом.

Один промолвил: — Надо, без сомненья,

Тебе сейчас не горе горевать,

А написать толково заявленье,

Снести его в милицию и сдать.

А там, кто надо, тотчас разберётся,

Необходимый розыск учинят.

Глядишь, твоя пропажа и найдётся,

На свете все возможно, говорят!

Второй вздохнул: — Бумаги, протоколы…

Волынистое дело это, брат.

Уж лучше обратиться в деканат.

Пойти туда и жечь сердца глаголом.

Ступай сейчас к начальству в кабинет.

И не волнуйся, отказать не могут.

Все будет точно: сделают, помогут,

Ещё спасибо скажешь за совет!

А третий друг ни слова не сказал,

Он снял с руки часы, пошёл и продал,

Он никаких советов не давал,

А молча другу деньги отдал…

1964 г.

Они студентами были.

Они друг друга любили.

Комната в восемь метров — чем не семейный дом?!

Готовясь порой к зачётам,

Над книгою или блокнотом

Нередко до поздней ночи сидели они вдвоём.

Она легко уставала,

И если вдруг засыпала,

Он мыл под краном посуду и комнату подметал.

Потом, не шуметь стараясь

И взглядов косых стесняясь,

Тайком за закрытой дверью бельё по ночам стирал.

Но кто соседок обманет —

Тот магом, пожалуй, станет.

Жужжал над кастрюльным паром их дружный

осиный рой.

Её называли «лентяйкой»,

Его — ехидно — «хозяйкой»,

Вздыхали, что парень — тряпка и у жены под пятой.

Нередко вот так часами

Трескучими голосами

Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь.

И хоть за любовь стояли,

Но вряд ли они понимали,

Что, может, такой и бывает истинная любовь!

Они инженерами стали.

Шли годы без ссор и печали.

Но счастье — капризная штука, нестойка порой, как дым.

После собранья, в субботу,

Вернувшись домой с работы,

Жену он застал однажды целующейся с другим.

Нет в мире острее боли.

Умер бы лучше, что ли!

С минуту в дверях стоял он, уставя в пространство взгляд.

Не выслушал объяснений,

Не стал выяснять отношений,