Избранное

Сквозь искры слез, взволнованный и чистый,

И вновь обнимет любящих сестёр,

Всех, с кем с недавних и недобрых пор

Так злобно разлучили шовинисты!

Не знаю, доживём мы или нет

До этих дней, мои родные люди,

Но твёрдо верю: загорится свет,

Но точно знаю: возрожденье будет!

Когда наступят эти времена?

Судить не мне. Но разлетятся тучи!

И знаю твёрдо: правдой зажжена,

Ещё предстанет всем моя страна

И гордой, и великой, и могучей!

1993 г.

В промозглую и злую непогоду,

Когда ложатся под ветрами ниц

Кусты с травой. Когда огонь и воду

Швыряют с громом тучи с небосвода,

Мне жаль всегда до острой боли птиц…

На крыши, на леса и на просёлки,

На горестно поникшие сады,

Где нет сухой ни ветки, ни иголки,

Летит поток грохочущей воды.

Все от стихии прячется в округе:

И человек, и зверь, и даже мышь.

Укрыт надёжно муравей. И лишь

Нет ничего у крохотной пичуги.

Гнездо? Смешно сказать! Ну разве дом —

Три ветки наподобие розетки!

И при дожде, ей-богу, в доме том

Ничуть не суше, чем на всякой ветке!

Они к птенцам всей грудкой прижимаются,

Малюсенькие, лёгкие, как дым,

И от дождя и стужи заслоняются

Лишь перьями да мужеством своим.

И как представить даже, что они

Из райских мест, сквозь бури и метели,

Семь тысяч вёрст и ночи все, и дни

Сюда, домой, отчаянно летели!

Зачем такие силы были отданы?

Ведь в тех краях — ни холода, ни зла,

И пищи всласть, и света, и тепла,

Да, там есть все на свете… кроме родины…

Суть в том, без громких слов и укоризны,

Что, все порой исчерпав до конца,

Их маленькие, честные сердца

Отчизну почитают выше жизни.

Грохочет бурей за окошком ночь,

Под ветром воду скручивая туго,

И что бы я не отдал, чтоб помочь

Всем этим смелым крохотным пичугам!

Но тьма уйдёт, как злобная старуха,

Куда-то в чёрный и далёкий лес,

И сгинет гром, поварчивая глухо,

А солнце брызнет золотом с небес.

И вот, казалось, еле уцелев,

В своих душонках маленьких пичуги

Хранят не страх, не горечь и не гнев,

А радость, словно сеятель посев,

Как искры звонко сыплют по округе!

Да, после злой ревущей черноты,

Когда живым-то мудрено остаться,

Потокам этой светлой доброты

И голосам хрустальной чистоты,

Наверно, можно только удивляться!

Гремит, звенит жизнелюбивый гам!

И, может быть, у этой крохи-птицы

Порой каким-то стоящим вещам

Большим и очень сильным существам

Не так уж плохо было б поучиться…

1993 г.

Какие б ни грозили горести

И где бы ни ждала беда,

Не поступайся только совестью

Ни днём, ни ночью, никогда!

И сколько б ни манила праздными

Судьба тропинками в пути,

Как ни дарила бы соблазнами —

Взгляни на все глазами ясными

И через совесть пропусти.

Ведь каждый, ну буквально каждый,

Коль жить пытался похитрей,

Встречался в жизни не однажды

С укором совести своей.

В любви для ласкового взгляда

Порой так хочется солгать,

А совесть морщится: — Не надо! —

А совесть требует молчать.

А что сказать, когда ты видишь,

Как губят друга твоего?!

Ты все последствия предвидишь,

Но не предпримешь ничего.

Ты ищешь втайне оправданья,

Причины, веские слова,

А совесть злится до отчаянья:

— Не трусь, покуда я жива!

Живёт она и в час, когда ты,

Решив познать иную новь,

Бездумно или виновато,

Как пса бездомного куда-то,

За двери выставишь любовь.

Никто тебе не помешает,

И всех уверишь, убедишь,

А совесть глаз не опускает,

Она упрямо уличает

И шепчет: — Подлое творишь!

Стоит она перед тобою

И в час, когда, войдя во вкус,

Ты вдруг задумаешь порою

Урвать не самый честный кус.

Вперёд! Бери и не робей!

Ведь нет свидетельского взгляда!

А совесть сердится: — Не надо! —

А совесть требует: — Не смей!

Мы вправе жить не по приказу

И выбирать свои пути.

Но против совести ни разу,

Вот тут хоть режьте, скажем сразу,

Нельзя, товарищи, идти!

Нельзя ни в радости, ни в горести,

Ни в зной и ни в колючий снег.

Ведь человек с погибшей совестью

Уже никто. Не человек!

1976 г.

Сегодня — кибернетика повсюду.

Вчерашняя фантастика — пустяк!

А в будущем какое будет чудо?

Конечно, точно утверждать не буду,

Но в будущем, наверно, будет так:

Исчезли все болезни человека.

А значит, и лекарства ни к чему!

А для духовных радостей ему

Открыт особый магазин-аптека.

Какая б ни была у вас потребность

Он в тот же миг откликнуться готов:

— Скажите, есть у вас сегодня нежность?

— Да,с добавленьем самых тёплых слов!

— А мне бы счастья, бьющего ключом!

— Какого вам: на месяц? на года?

— Нет, мне б хотелось счастья навсегда!

— Такого нет. Но через месяц ждём!

— А я для мужа верности прошу!

— Мужская верность? Это,право, сложно…

Но ничего. Я думаю, возможно.

Не огорчайтесь. Я вам подыщу.

— А мне бы капель трепета в крови.

Я — северянин, человек арктический.

— А мне — флакон пылающей любви

И полфлакона просто платонической!

— Мне против лжи нельзя ли витамин?

— Пожалуйста, и вкусен, и активен!

— А есть для женщин «Антиговорин»?

— Есть. Но пока что малоэффективен…

— А покоритель сердца есть у вас?

— Да. Вот магнит. Его в кармашке носят.

Любой красавец тут же с первых фраз

Падёт к ногам и женится на вас

Мгновенно. Даже имени не спросит.

— А есть «Антискандальная вакцина»?

— Есть, в комплексе для мужа и жены:

Жене — компресс с горчицей, а мужчине

За час до ссоры — два укола в спину

Или один в сидячью часть спины…

— Мне «Томный взгляд» для глаз любого цвета!

— Пожалуйста! По капле перед сном.

— А мне бы страсти…

— Страсти — по рецептам!

Страстей и ядов так не выдаём!

— А мне вон в тех коробочках хотя бы,

«Признания в любви»! Едва нашла!

— Какое вам: со свадьбой иль без свадьбы?

— Конечно же, признание со свадьбой.

Без свадьбы хватит! Я уже брала!..

— А как, скажите, роды облегчить?

— Вот порошки. И роды будут гладки.

А вместо вас у мужа будут схватки.

Вы будете рожать, а он — вопить.

Пусть шутка раздувает паруса!

Но в жизни нынче всюду чудеса!

Как знать, а вдруг ещё при нашем веке

Откроются такие вот аптеки?!

1967 г.

Мне так всегда хотелось верить в Бога!

Ведь с верой легче все одолевать:

Болезни, зло, и если молвить строго,

То в смертный час и душу отдавать…

В церквах с покрытых золотом икон,

Сквозь блеск свечей и ладан благовонный

В сияньи нимба всемогущий ОН

Взирал на мир печальный и спокойный.

И вот, кого ОН сердцем погружал

В святую веру с лучезарным звоном,

Торжественно и мудро объяснял,

Что мир по Божьим движется законам.

В Его руце, как стебельки травы, —

Все наши судьбы, доли и недоли.

Недаром даже волос с головы

Упасть не может без Господней воли!

А если так, то я хочу понять

Первопричину множества событий:

Стихий, и войн, и радостных открытий,

И как приходят зло и благодать?

И в жажде знать все то, что не постиг,

Я так далёк от всякого кощунства,

Что было б, право, попросту безумство

Подумать так хотя бы и на миг.

Он создал весь наш мир. А после всех —

Адама с Евой, как венец созданья.

Но, как гласит Священное писанье,

Изгнал их вон за первородный грех.

Но если грех так тягостен Ему,

Зачем ОН сам их создал разнополыми

И поселил потом в Эдеме голыми?

Я не шучу, я просто не пойму.

А яблоко в зелено-райской куще?

Миф про него — наивней, чем дитя.

Ведь ОН же всеблагой и всемогущий,

Все знающий вперёд и вездесущий

И мог все зло предотвратить шутя.

И вновь и вновь я с жаром повторяю,

Что здесь кощунства не было и нет.

Ведь я мечтал и до сих пор мечтаю

Поверить сердцем в негасимый свет.

Мне говорят: — Не рвись быть слишком умным,

Пей веру из Божественной реки. —

Но как, скажите, веровать бездумно?

И можно ль верить смыслу вопреки?

Ведь если это правда, что вокруг

Все происходит по Господней воле,

Тогда откуда в мире столько мук

И столько горя в человечьей доле?

Когда нас всех военный смерч хлестал

И люди кров и головы теряли,

И гибли дети в том жестоком шквале,

А ОН все видел? Знал и позволял?

Ведь «Волос просто так не упадёт…»

А тут-то разве мелочь? Разве волос?

Сама земля порой кричала в голос

И корчился от муки небосвод.

Слова, что это — кара за грехи,

Кого всерьёз, скажите, убедили?

Ну хорошо, пусть взрослые плохи,

Хоть и средь них есть честны и тихи,

А дети? Чем же дети нагрешили?

Кто допускал к насилью палачей?

В чью пользу было дьявольское сальдо,

Когда сжигали заживо детей

В печах Треблинки или Бухенвальда?!

И я готов, сто раз готов припасть

К ногам того мудрейшего святого,

Кто объяснит мне честно и толково,

Как понимать Божественную власть?

Любовь небес и — мука человечья.

Зло попирает грубо благодать.

Ведь тут же явно есть противоречье,

Ну как его осмыслить и понять?

Да вот хоть я. Что совершал я прежде?

Какие были у меня грехи?

Учился, дрался, сочинял стихи,

Порой курил с ребятами в полъезде.

Когда ж потом в трагическую дату

Фашизм занёс над Родиною меч,

Я честно встал, чтоб это зло пресечь,

И в этом был священный долг солдата.

А если так, и без Всевышней воли

И волос с головы не упадёт,

За что тогда в тот беспощадный год

Была дана мне вот такая доля?

Свалиться в двадцать в чёрные лишенья,

А в небе — все спокойны и глухи,

Скажите, за какие преступленья?

И за какие смертные грехи?!

Да, раз выходит, что без Высшей воли

Не упадёт и волос с головы,

То тут права одна лишь мысль, увы,

Одна из двух. Одна из двух, не боле:

ОН добр, но слаб и словно бы воздушен

И защитить не в силах никого.

Или жесток, суров и равнодушен,

И уповать нелепо на Него!

Я в Бога так уверовать мечтаю

И до сих пор надежду берегу.

Но там, где суть вещей не понимаю —

Бездумно верить просто не могу.

И если с сердца кто-то снимет гири

И обрету я мир и тишину,

Я стану самым верующим в мире

И с веры той вовеки не сверну!

1991 г.

Мысль о том, что нельзя никогда грешить,

Знают все континенты и все народы.

Это так. Но, однако, пора спросить:

Почему же так нравиться всем грешить?

И так странно устроен закон природы?

Вот, к примеру: грешно ли курить табак?

Да, курение — зло. В этом нет сомненья!

Но тогда почему кто-то сделал так,

Что куренье приятнее некуренья?

Ну, а хмель? Это чуть ли не сатана!

Это — грех и опасность ого какая!

А Природа — нам мать! Почему ж она

Все устроила так, что стакан вина

Нам намного приятней стакана чая?

Ну, а что до любви и её утех,

Так ведь мы чуть не с юности понимаем,

Что как раз вот за этот-то самый грех

Наши предки навеки расстались с раем.

Ну, а кто изобрёл эти все наслажденья?

Не Природа ли с мудрой своей главой?

И вели она, только махни рукой —

Все на секс бы взирали почти с презреньем.

Ведь понятно, что, если блаженства нет —

Не нужны ни объятья, ни поцелуи.

И ослабь, скажем, дама на миг корсет —

Кавалеры кидались бы врассыпную!

Шутка — шуткой. Но если всерьёз сказать,

То Природа сама нам вручила страсти.

Значит, это в её абсолютно власти:

Что позволить нам всем и чего не дать?!

Ужас в том, что едва ли не навсегда

Плюс и минус смешались невероятно.

Ведь грешить почему-то всегда приятно,

А творить благородное — скукота.

Мы творим только то, что дано творить,

Ибо мы у Природы всего лишь дети.

Ну, а если грешим мы порой на свете,

То кого же за эти грехи винитиь?!

1994 г.

Верить можно лишь в то, что всегда понятно.

В непонятное как же возможно верить?

Непонятное, правда, порой занятно,

Только всё-таки это — глухие двери.

Вот никак не пойму: почему, зачем

Божьим силам угоден лишь раб скорбящий,

Раб, повсюду о чем-то всегда молящий,

Уступающий в страхе всегда и всем?

Отчего возвеличен был в ранг святого

Тот, кто где-нибудь схимником век влачил,

Кто постами себя изнурял сурово

И в молитвах поклоны бессчётно бил?

Он не строил домов, не мостил дороги,

Он не сеял хлебов, не растил детей

И за чьи-либо горести и тревоги

Не платился в борьбе головой своей.

Он молился. Все правильно. Но молиться

Много легче, чем молотом в кузне бить,

Плавить сталь иль сосны в тайге валить.

Нет, молиться — не в поте лица трудиться!

Но в святые возвысили не того,

Кто весь век был в труде и солёной влаге,

А того, не свершившего ничего

И всю жизнь говорившего лишь о благе.

И правдиво ль Писание нам гласит,

Что повсюду лишь тот и отмечен Богом,

Кто склоняется ниц пред Его порогом

И в молитвах Ему постоянно льстит?!

Бог — есть Бог. Он не может быть людям равным,

Уподобясь хоть в чем-нибудь их судьбе.

Разве может он быть по-людски тщеславным

И вдыхать фимиам самому себе?!

И оттуда — из гордого великолепья

Я не верю тому, что в людских глазах

С удовольствием видит ОН Божий страх

И униженно-жалкое раболепье!

И никак не могу я постичь душой,

Почему и в былом, и при нашем времени

Жизнь мерзавцев, как правило, — рай земной,

А порядочным — вечно щелчки по темени?!

И коль ведомо Богу всегда о том,

Что свершится у нас на земле заране,

Почему ОН не грянет святым огнём

По жулью, подлецам и по всякой дряни?!

Да, согласен: ОН есть. Но иной, наверно,

И не все, может статься, в Его руках,

Значит, биться со всем, что черно и скверно,

Надо нам. Нам самим, на свой риск и страх.

Да и надо ль, чтоб лезли в глаза и уши

Жар свечей, песнопенья и блеск кадил?

Бог не жаждет торжеств, не казнит, не рушит.

Пусть Он вечно живёт только в наших душах,

Где учил бы труду и любви учил.

Жить по совести — это и есть — прекрасно.

И действительно честным не слыть, а быть,

И со всякой нечистью биться страстно —

Вот такое мне очень и очень ясно,

И такому я вечно готов служить!

1991 г.

Мой друг! И вблизи, и в любой дали

Запомни хорошее, звонкое слово:

Есть город под небом Московской земли

С лирическим именем — Одинцово.

Зимою в снегах, а весной в листве,

С лугами, рекой и сосновым бором

Стоит он, спиной прислонясь к Москве,

И смотрит на запад спокойным взором.

В историю вписано красной строкой,

Как правил в Москве по веленью сердец

Надежда отечества — Дмитрий Донской,

И был у него всегда под рукой

Любимый боярин Андрей Одинец.

И вот за любовь и за то, что ни разу

Не гнул пред врагами в боях головы,

Пожалован был он великим князем

Деревней на западе от Москвы.

А грамота князя и мудрое слово

Вовек нерушимы. На том конец!

И если хозяин селу Одинец,

То, значит, и зваться ему — Одинцово!

И двинулось дело упрямо в рост

При жизни достойнейшей и неброской.

Процесс этот сложен, и мудр, и прост,

И вот Одинцово — уже форпост

Упорства и славы земли Московской!

Припомните: смуту и боль земли

В страстях и пожарах, как в лютой пасти,

Когда вдруг Лжедмитрии к нам пришли

Под стягами польско-литовской власти.

Но долго ль царить на земле моей

Могли те поляки и те литовцы?!

Гнев бурно прошёл по России всей,

И первыми стали их гнать взашей

Все те же отважные одинцовцы!

И слово «форпост» не трезвон, а суть,

Тут воля, стоящая непреклонно.

Припомните: где заступили путь

Безжалостным ордам Наполеона?!

Да, здесь, как седьмой, как девятый вал,

Лупили врагов всех мастей и видов

То Дорохов — доблестный генерал,

А то легендарный Денис Давыдов!

И, прежде чем встретить у Бородино,

Стремились вот здесь днём и ночью биться

И вдрызг ощипали ту злую птицу

С когтями железными заодно!

И, видя всем сердцем насквозь французов,

Под немощью пряча свой острый ум,

Сидел здесь над планами сам Кутузов,

Исполненный гордо-высоких дум!

А раньше, предвидя, быть может, пушки

И подлости пылкой душой грозя,

В Захарове юный великий Пушкин

Писал свои вирши, перо грызя.

Шли годы. И вот, как по злому слову,

Фашизм свой стальной обнажил оскал.

Он яростно пер. Он гремел, но встал

Вот тут — возле подступов к Одинцову!

Да, встал. И уже — ни фанфар, ни трюков,

Ни даже случайных побед хотя б!

Не зря ж учредил здесь свой главный штаб

Победоносный Георгий Жуков!

И пусть все успехи ещё далеки,

Но в сердце победы уже отмечены

Отсюда: с полоски Москвы-реки

До Эльбы и Одера, до неметчины!

Торопится время за годом год

С проблемами, спорами, вдохновеньем,

Живёт в Одинцове живой народ,

Готовый к труду и любым сраженьям.

А как же иначе?! Ведь всякий год

Тут рядом отважники и отличники:

С бесстрашным танкистом — лихой пилот,

А возле ракетчиков — пограничники.

А мирные жители? Вновь и вновь

Скажу: жизнь звенит! И добавлю снова:

Кто верует в искренность и любовь —

Прошу вас пожаловать в Одинцово!

И в праздничный день мы поднимем тост

За совесть, за правду и ветер хлёсткий,

За город бесстрашия. За форпост

Свободы и славы земли Московской!

1 июня 1997 г. Москва

За битвы, за песни, за все дерзания

О, мой Севастополь, ты мне, как сыну,

Присвоил сегодня высокое звание

Почётного гражданина.

Мы спаяны прочно, и я говорю:

Той дружбе навеки уже не стереться.

А что я в ответ тебе подарю?

Любви моей трепетную зарю

И всю благодарность сердца!

Пусть годы летят, но в морском прибое,

В горячих и светлых сердцах друзей,

В торжественном мужестве кораблей,

В листве, что шумит над Сапун-горою,

И в грохоте музыки трудовой,

И в звоне фанфар боевых парадов

Всегда будет жить, Севастополь мой,

Твой друг и поэт Эдуард Асадов!

1989 г.

Я живу в Севастополе. В бухте Омега,

Там, где волны весёлые, как дельфины,

На рассвете, устав от игры и бега,

Чуть качаясь, на солнышке греют спины…

Небо розово-синим раскрылось зонтом,

Чайки, бурно крича, над водой снуют,

А вдали, пришвартованы к горизонту,

Три эсминца и крейсер дозор несут.

Возле берега сосны, как взвод солдат,

Чуть качаясь, исполнены гордой пластики,

Под напористым бризом, построясь в ряд,

Приступили к занятию по гимнастике.

Синева с синевой на ветру сливаются,

И попробуй почувствовать и понять,

Где небесная гладь? Где морская гладь?

Все друг в друге практически растворяется.

Ах, какой нынче добрый и мирный день!

Сколько всюду любви, красоты и света!

И когда упадёт на мгновенье тень,

Удивляешься даже: откуда это?!

Вдруг поверишь, что было вот так всегда.

И, на мужестве здесь возведённый, город

Никогда не был злобною сталью вспорот

И в пожарах не мучился никогда.

А ведь было! И песня о том звенит:

В бурях войн, в свистопляске огня и стали

Здесь порой даже плавился и гранит,

А вот люди не плавились. И стояли!

Только вновь встал над временем монолит —

Нет ни выше, ни твёрже такого взлёта.

Это стойкость людская вошла в гранит,

В слово Честь, что над этой землёй звенит,

В каждый холм и железную волю флота!

Говорят, что отдавшие жизнь в бою

Спят под сенью небес, навсегда немые,

Но не здесь! Но не в гордо-святом краю!

В Севастополе мёртвые и живые,

Словно скалы, в едином стоят строю!

А пока тихо звезды в залив глядят,

Ветер пьян от сирени. Теплынь. Экзотика!

В лунных бликах цикады, снуя, трещат,

Словно гномы, порхая на самолётиках…

Вот маяк вперил вдаль свой циклопий взгляд…

А в рассвете, покачивая бортами,

Корабли, словно чудища, важно спят,

Тихо-тихо стальными стуча сердцами…

Тополя возле Графской равняют строй,

Тишина растекается по бульварам.

Лишь цветок из огня над Сапун-горой

Гордо тянется в небо, пылая жаром.

Патрули, не спеша, по Морской протопали,

Тают сны, на заре покидая люд…

А над клубом матросским куранты бьют

Под звучание гимна о Севастополе.

А в Омеге, от лучиков щуря взгляд,

Волны, словно ребята, с весёлым звоном,

С шумом выбежав на берег под балконом,

Через миг, удирая, бегут назад.

Да, тут слиты бесстрашие с красотой,

Озорной фестиваль с боевой тревогой.

Так какой это город? Какой, какой?

Южно-ласковый или сурово-строгий?

Севастополь! В рассветном сияньи ночи,

Что ответил бы я на вопрос такой?

Я люблю его яростно, всей душой,

Значит, быть беспристрастным мне трудно очень.

Но, однако, сквозь мрак, что рассветом вспорот,

Говорю я под яростный птичий звон:

Для друзей, для сердец бескорыстных он

Самый добрый и мирный на свете город!

Но попробуй оскаль свои зубы враг —

И забьются под ветром знамёна славы!

И опять будет все непременно так:

Это снова и гнев, и стальной кулак,

Это снова твердыня родной державы!

1994 г.

Ботаник, вернувшийся с южных широт,

С жаром рассказывал нам

О редких растениях горных высот,

Взбегающих к облакам.

Стоят они гордо, хрустально чисты,

Как светлые шапки снегов.

Дети отчаянной высоты

И дикого пенья ветров.

В ладонях ботаника — жгучая синь,

Слепящее солнце и вечная стынь

Качаются важно, сурово.

Мелькают названья — сплошная латынь —

Одно непонятней другого.

В конце же сказал он: — А вот эдельвейс,

Царящий почти в облаках.

За ним был предпринят рискованный рейс,

И вот он в моих руках!

Взгляните: он блещет, как горный снег,

Но то не просто цветок.

О нем легенду за веком век

Древний хранит Восток.

Это волшебник. Цветок-талисман.

Кто завладеет им,

Легко разрушит любой обман

И будет от бед храним.

А главное, этот цветок таит

Сладкий и жаркий плен:

Тот, кто подруге его вручит,

Сердце возьмёт взамен. —

Он кончил, добавив шутливо: — Ну вот,

Наука сие отрицает,

Но если легенда веками живёт,

То всё-таки, кто его знает?..

Ботаника хлопали по плечам,

От шуток гудел кабинет:

— Теперь хоть экзамен сдавай по цветам!

Да ты не учёный — поэт!

А я все думал под гул и смех:

Что скажет сейчас она?

Та, что красивей и тоньше всех,

Но так всегда холодна.

Так холодна, что не знаю я,

Счастье мне то иль беда?

Вот улыбнулась: — Это, друзья,

Мило, но ерунда… —

В ночи над садами звезды зажглись,

А в речке тёмным-темно…

Толкаются звезды и, падая вниз,

С шипеньем идут на дно.

Ветер метёт тополиный снег,

Мятой пахнет бурьян…

Конечно же, глупо: атомный век —

И вдруг цветок-талисман!

Пусть так! А любовь? Ведь её порой

Без чуда не обрести!

И разве есть учёный такой,

Чтоб к сердцу открыл пути?!

Цветок эдельвейс… Щемящая грусть…

Легенда… Седой Восток…

А что, если вдруг возьму и вернусь

И выпрошу тот цветок?!

Высмеян буду? Согласен. Пусть.

Любой ценой получу!

Не верит? Не надо! Но я вернусь

И ей тот цветок вручу!

Смелее! Вот дом его… поворот…

Гашу огонёк окурка,

И вдруг навстречу мне из ворот

Стремительная фигурки!

Увидела, вспыхнула радостью: — Ты!

Есть, значит, тайная сила.

Ты знаешь, он яростно любит цветы,

Но я смогла, упросила…

Сейчас все поймёшь… я не против чудес,

Нет, я не то говорю… —

И вдруг протянула мне эдельвейс.

— Вот… Принимай… дарю!

Звёздами вспыхнули небеса,

Ночь в заревом огне…

Люди, есть на земле чудеса!

Люди, поверьте мне!

1963 г.

Ах, как же я в детстве любил поезда,

Таинственно-праздничные, зеленые,

Весёлые, шумные, запылённые,

Спешащие вечно туда-сюда!

Взрослые странны порой бывают.