Избранное

Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца

И будут усердствовать до конца,

Чтоб вбить ему в голову имя другого

И вырвать из памяти имя отца!

И всё-таки светлая вера дана

Душонке трехлетнего пацана.

Сын слушает гул самолётов и ждёт.

А он замерзает, а он не придёт!

Сердце грохочет, стучит в виски,

Взведённое, словно курок нагана.

От нежности, ярости и тоски

Оно разрывается на куски.

А всё-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?

Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!

Чудо? Вы скажете, нужно чудо?

Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться

И, всем существом устремясь вперёд,

Грудью от мёрзлой земли оторваться,

Как самолёт, что не хочет сдаваться,

А сбитый, снова идёт на взлёт!

Боль подступает такая, что кажется,

Замертво рухнешь в сугроб ничком!

И всё-таки он, хрипя, поднимается.

Чудо, как видите, совершается!

Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,

Но тело горит, будто жарким летом,

Сердце колотится в горле где-то,

Багровая ярость да чёрная боль!

Вдали сквозь дикую карусель

Глаза мальчишки, что верно ждут,

Они большие, во всю метель,

Они, как компас, его ведут!

— Не выйдет! Неправда, не пропаду! —

Он жив. Он двигается, ползёт!

Встаёт, качается на ходу,

Падает снова и вновь встаёт…

II

К полудню буран захирел и сдал.

Упал и рассыпался вдруг на части.

Упал, будто срезанный наповал,

Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал в предчувствии скорой весны,

Оставив после ночной операции

На чахлых кустах клочки седины,

Как белые флаги капитуляции.

Идёт на бреющем вертолёт,

Ломая безмолвие тишины.

Шестой разворот, седьмой разворот,

Он ищет… ищет… и вот, и вот —

Тёмная точка средь белизны!

Скорее! От рёва земля тряслась.

Скорее! Ну что там: зверь? Человек?

Точка качнулась, приподнялась

И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!

Ровно и плавно гудят машины.

И первой без лесенки прямо в сугроб

Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: — Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. —

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замёрзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

— Не смей… Ты сама же сказала мне…

— Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!

Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой!

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца.

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой,

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад! —

И были такими глаза её,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамёрзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

1966 г.

Истории кружится колесо

Пёстрое, как колесо обозрения.

Кого-то — наверх, прямо к солнцу, в гении,

Кого-то в подвал. И на этом все.

Разгрузит и, новых взяв пассажиров,

Опять начнёт не спеша кружить.

И снова: кому-то — венки кумиров,

Кому-то никем и нигде не быть.

А сами при жизни иные души

Из зависти что-нибудь да налгут,

Напакостят, где-то почти придушат

Иль нежно помоями обольют.

О битвах в гражданскую, о революции —

О, как научились судить-рядить!

И зло, будто вынесли резолюцию:

«Зачистить в преступники! Заклеймить!»

Ну, а кого заклеймить, простите?

Всех тех, кто вершили и кто решали,

И холодно в бронзе или граните

Потом с пьедесталов на нас взирали?!

Иль тех, кто под небом тоскливо-грозным

Стыл в мокрых окопах и вшей питал,

Кто в визге свинца и жару тифозном

Живот свой за светлое дело клал?!

Неужто и впрямь они виноваты

В том, что шагали в крови и мгле,

И верили чисто, светло и свято

В свободу и равенство на земле?!

Так как же, простите за резкость, можно

Плевать чуть не в лица отцам своим

За то, что в пути их сурово-сложном

Маршрут оказался вдруг в чем-то ложным

И столько надежд обратилось в дым!

Однако, быть может, идеи те

Могли бы созреть до больших свершений,

Когда б не «великий восточный гений»,

Приведший те замыслы к пустоте.

Нет, даже не так, а к абсурду просто:

Ведь самый высокий духовный свет,

Вдруг сжатый и грубо лишённый роста,

Стал бледной коптилкой на много лет.

Но главный трагизм заключается в том,

Что тот, кто сражался за свет Свободы,

Смотрел на неё и на жизнь народа

Сквозь прутья седой Колымы потом.

Так можно ль позволить, чтоб так упрямо,

Калеча заведомо суть идей,

Стремились столкнуть беспощадно в яму

Всех вместе: и жертвы, и палачей!

Взгляните, взгляните: из тишины

У братских могил, словно став парадом,

Лихие бойцы гражданской войны

Глядят на нас строгим и добрым взглядом.

И сколько погоды бы ни менялись,

Запомните, люди, их имена!

Склонись перед ними, моя страна,

Они ведь за счастье твоё сражались!

1991 г.

С давних пор ради той, что дороже мира,

Ради взгляда, что в сердце зажёг весну,

Шли мужчины на плаху и на войну,

На дуэли и рыцарские турниры.

И, с единственным именем на устах,

Став бесстрашно порой против тьмы и света,

Бились честно и яростно на мечах,

На дубинах, на шпагах и пистолетах.

И пускай те сражения устарели.

К черту кровь! Но, добро отделив от зла,

Скажем прямо: проверка любви на деле,

Как-никак, а у предков тогда была!

Поединок — не водочная гульба!

Из-за маленьких чувств рисковать не будешь.

Если женщину впрямь горячо не любишь —

Никогда не подставишь под пулю лба!

Не пора ли и нам, отрицая кровь

И отвергнув жестокость, умно и гибко,

всё же как-то всерьёз проверять любовь,

Ибо слишком уж дороги тут ошибки.

Неужели же вправду, сказать смешно,

Могут сердце порой покорить заране

Чей-то редкий подарок, театр, кино

Или ужин, заказанный в ресторане?!

Пусть готовых рецептов на свете нет.

Ничего в торопливости не решайте.

Проверяйте любовь на тепло и свет,

На правдивость придирчиво проверяйте.

Проверяйте на смелость и доброту,

Проверяйте на время на расстоянья,

На любые житейские испытанья,

На сердечность, на верность и прямоту.

Пусть не выдержат, может быть, крутизны

Легкомыслие, трусость и пустота.

Для любви испытания не страшны,

Как для золота серная кислота.

И плевать, если кто-то нахмурит бровь.

Ничего голословно не принимайте.

Ведь не зря же нам жизнь повторяет вновь:

«Проверяйте любовь, проверяйте любовь,

Непременно, товарищи, проверяйте!»

1971 г.

Когда мне встречается в людях дурное,

То долгое время я верить стараюсь,

Что это скорее всего напускное,

Что это случайность. И я ошибаюсь.

И, мыслям подобным ища подтвержденья,

Стремлюсь я поверить, забыв про укор,

Что лжец, может, просто большой фантазёр,

А хам, он, наверно, такой от смущенья.

Что сплетник, шагнувший ко мне на порог,

Возможно, по глупости разболтался,

А друг, что однажды в беде не помог,

Не предал, а просто тогда растерялся.

Я вовсе не прячусь от бед под крыло,

Иными тут мерками следует мерить.

Ужасно не хочется верить во зло,

И в подлость ужасно не хочется верить!

Поэтому, встретив нечестных и злых,

Нередко стараешься волей-неволей

В душе своей словно бы выправить их

И попросту «отредактировать», что ли!

Но факты и время отнюдь не пустяк.

И сколько порой ни насилуешь душу,

А гниль все равно невозможно никак

Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.

Ведь злого, признаться, мне в жизни моей

Не так уж и мало встречать доводилось.

И сколько хороших надежд поразбилось,

И сколько вот так потерял я друзей!

И всё же, и всё же я верить не брошу,

Что надо в начале любого пути

С хорошей, с хорошей и только с хорошей,

С доверчивой меркою к людям идти!

Пусть будут ошибки (такое не просто),

Но как же ты будешь безудержно рад,

Когда эта мерка придётся по росту

Тому, с кем ты станешь богаче стократ!

Пусть циники жалко бормочут, как дети,

Что, дескать, непрочная штука — сердца…

Не верю! Живут, существуют на свете

И дружба навек, и любовь до конца!

И сердце твердит мне: ищи же и действуй.

Но только одно не забудь наперёд:

Ты сам своей мерке большой соответствуй,

И все остальное, увидишь, — придёт!

1966 г.

Ах, как все относительно в мире этом!..

Вот студент огорчённо глядит в окно,

На душе у студента тёмным-темно:

«Запорол» на экзаменах два предмета…

Ну а кто-то сказал бы ему сейчас:

— Эх, чудила, вот мне бы твои печали!

Я «хвосты» ликвидировал сотни раз,

Вот столкнись ты с предательством милых глаз —

Ты б от двоек сегодня вздыхал едва ли!

Только третий какой-нибудь человек

Улыбнулся бы: — Молодость… Люди, люди!..

Мне бы ваши печали! Любовь навек…

Все проходит на свете. Растает снег,

И весна на душе ещё снова будет!

Ну а если все радости за спиной,

Если возраст подует тоскливой стужей

И сидишь ты беспомощный и седой —

Ничего-то уже не бывает хуже!

А в палате больной, посмотрев вокруг,

Усмехнулся бы горестно: — Ну сказали!

Возраст, возраст… Простите, мой милый друг,

Мне бы все ваши тяготы и печали!

Вот стоять, опираясь на костыли,

Иль валяться годами (уж вы поверьте),

От веселья и радостей всех вдали, —

Это хуже, наверное, даже смерти!

Только те, кого в мире уж больше нет,

Если б дали им слово сейчас, сказали:

— От каких вы там стонете ваших бед?

Вы же дышите, видите белый свет,

Нам бы все ваши горести и печали!

Есть один только вечный пустой предел…

Вы ж привыкли и попросту позабыли,

Что, какой ни достался бы вам удел,

Если каждый ценил бы все то, что имел,

Как бы вы превосходно на свете жили!

1971 г.

То ли мы сердцами остываем,

То ль забита прозой голова,

Только мы все реже вспоминаем

Светлые и нежные слова.

Словно в эру плазмы и нейтронов,

В гордый век космических высот

Нежные слова, как граммофоны,

Отжили и списаны в расход.

Только мы здесь, видимо, слукавили

Или что-то около того:

Вот слова же бранные оставили,

Сберегли ведь все до одного!

Впрочем, сколько человек ни бегает

Средь житейских бурь и суеты,

Только сердце все равно потребует

Рано или поздно красоты.

Не зазря ж оно ему даётся!

Как ты ни толкай его во мглу,

А оно возьмёт и повернётся

Вновь, как компас, к ласке и теплу.

Говорят, любовь немногословна:

Пострадай, подумай, раскуси…

Это все, по-моему, условно,

Мы же люди, мы не караси!

И не очень это справедливо —

Верить в молчаливую любовь.

Разве молчуны всегда правдивы?

Лгут ведь часто и без лишних слов!

Чувства могут при словах отсутствовать,

Может быть и все наоборот.

Ну а если говорить и чувствовать?

Разве плохо говорить и чувствовать?

Разве сердце этого не ждёт?

Что для нас лимон без аромата?

Витамин, не более того.

Что такое небо без заката?

Что без песен птица? Ничего!

Пусть слова сверкают золотинками,

И не год, не два, а целый век!

Человек не может жить инстинктами,

Человек — на то и человек!

И уж коль действительно хотите,

Чтоб звенела счастьем голова,

Ничего-то в сердце не таите,

Говорите, люди, говорите

Самые хорошие слова!

1970 г.

Сто часов счастья,

чистейшего, без обмана…

Сто часов счастья!

Разве этого мало?

В. Тушнова

Я не открою, право же, секрета,

Коль гляну в ваши трепетные дни.

Вы жили как Ромео и Джульетта,

Хоть были втрое старше, чем они.

Но разве же зазорна иль позорна

В усталом сердце брызнувшая новь?!

Любви и впрямь «все возрасты покорны»,

Когда придёт действительно любовь!

Бывает так: спокойно, еле-еле

Живут, как дремлют в зиму и жару.

А вы избрали счастье. Вы не тлели,

Вы горячо и радостно горели,

Горели, словно хворост на ветру,

Пускай бормочет зависть, обозлясь,

И сплетня вслед каменьями швыряет.

Вы шли вперёд, ухабов не страшась,

Ведь незаконна в мире только грязь,

Любовь же «незаконной» не бывает!

Дворец культуры. Отшумевший зал.

И вот мы трое, за крепчайшим чаем.

Усталые, смеёмся и болтаем.

Что знал тогда я? Ничего не знал.

Но вслушивался с лёгким удивленьем,

Как ваши речи из обычных слов

Вдруг обретали новое значенье,

И все — от стен до звёздного круженья —

Как будто говорило про любовь!

Да так оно, наверное, и было.

Но дни у счастья, в общем, коротки.

И, взмыв в зенит и исчерпав все силы,

Она, как птица, первой заплатила

За «сто часов» блаженства и тоски…

А в зимний вечер, может, годом позже

Нас с ним столкнул людской водоворот.

И, сквозь беседу, ну почти что кожей

Я чувствовал: о, как же не похожи

Два человека — нынешний и тот.

Всегда горячий, спорщик и боец,

Теперь, как в омут, погруженный в лихо,

Брёл как во сне, потерянный и тихий,

И в сердце вдруг, как пуля: «Не жилец!..»

Две книги рядом в комнатной тиши…

Как два плеча, прижатые друг к другу.

Две нежности, два сердца, две души,

И лишь любовь одна, как море ржи,

И смерть одна, от одного недуга…

Но что такое смерть или бессмертье?!

Пусть стали тайной и она, и он,

И всё же каждый верен и влюблён

И посейчас, и за чертою смерти!

Две книги рядом, полные тепла,

Где в жилах строк — упругое биенье.

Две книги рядом, будто два крыла,

Земной любви — живое продолженье.

Я жал вам руки дружески не раз,

Спеша куда-то в городском трезвоне,

И вашу боль, и бури ваших глаз —

Все ваше счастье, может, в первый раз,

Как самородок, взвесил на ладони.

И коль порой устану от худого,

От чьих-то сплетён или мелких слов,

Махну рукой и отвернусь сурово.

Но лишь о вас подумаю, как снова

Готов сражаться насмерть за любовь!

1973 г.

Наша жизнь — как фонарика узкий свет.

А от лучика влево и вправо —

Темнота: миллионы безмолвных лет…

Все, что было до нас и придёт вослед,

Увидать не дано нам, право.

Хорошо б лет на тысячу растянуть

Время каждого поколенья,

Вот тогда получился бы путь как путь,

А не наше одно мгновенье!

Но Судьба усмехнулась бы: «Для чего

Вы мечтами себя тревожите,

Если даже мгновенья-то одного

Часто толком прожить не можете!»

1975 г.

Заяц труслив, по труслив оттого,

Что вынужден жить в тревоге,

Что нету могучих клыков у него,

А все спасение — ноги.

Волк жаден скорее всего потому,

Что редко бывает сытым,

А зол оттого, что, наверно, ему

Не хочется быть убитым.

Лисица хитрит и дурачит всех

Тоже не без причины:

Чуть зазевалась — и все! Твой мех

Уже лежит в магазине.

Щука жестоко собратьев жрёт,

Но сделайте мирными воды,

Она кверху брюхом тотчас всплывёт

По всем законам природы.

Меняет окраску хамелеон

Бессовестно и умело.

— Пусть буду двуличным, — решает он. —

Зато абсолютно целым.

Деревья глушат друг друга затем,

Что жизни им нет без света.

А в поле, где солнца хватает всем,

Друг к другу полны привета.

Змея премерзко среди травы

Ползает, пресмыкается.

Она б, может, встала, но ей, увы,

Ноги не полагаются…

Те — жизнь защищают. А эти — мех.

Тот бьётся за лучик света.

А вот — человек. Он сильнее всех!

Ему-то зачем все это?

1968 г.

Друг без друга у нас получается все

В нашем жизненном трудном споре.

Все своё у тебя, у меня все своё,

И улыбки свои, и горе.

Мы премудры: мы выход в конфликтах нашли

И, вчерашнего дня не жалея,

Вдруг решили и новой дорогой пошли,

Ты своею пошла, я — своею.

Все привольно теперь: и дела, и житьё,

И хорошие люди встречаются.

Друг без друга у нас получается все.

Только счастья не получается…

1980 г.

Когда на лице твоём холод и скука,

Когда ты живёшь в раздраженье и споре,

Ты даже не знаешь, какая ты мука,

И даже не знаешь, какое ты горе.

Когда ж ты добрее, чем синь в поднебесье,

А в сердце и свет, и любовь, и участье,

Ты даже не знаешь, какая ты песня,

И даже не знаешь, какое ты счастье!

1984 г.

Я окончил новые стихи,

Только в сердце — никакого счастья.

За какие новые грехи

Буду взыскан я «верховной властью»?

Вот она к машинке подойдёт,

Вынет лист. Потом, за словом слово,

Трижды все внимательно прочтёт

И затем произнесёт сурово:

— Любопытно было бы узнать,

Кто эта загадочная дама,

Что тебя жестоко и упрямо

Столько лет заставила страдать?

— Нет, — скажу я, — что ты, дорогая!

Не меня, героя моего.

— Вот, вот, вот! Выходит, ничего

Я уже в стихах не понимаю?

Вон, смотри: в предутреннюю рань

Героиня над письмом склонилась.

Кто эта бессовестная дрянь?

И к кому душою устремилась?!

— Да пойми, что это же не я.

Просто людям вздумалось влюбляться…

— Я — не я и лошадь не моя?

Полно! Хватит, друг мой, завираться! —

И вздохнёт загадочно и хмуро:

— Весь сюжетец для отвода глаз!

Я ж прекрасно знаю эту дуру,

Слава богу, видела не раз!

— Кто она? Откуда и какая?

Я могу поклясться хоть венцом!..

-А такая, милый, а такая —

С самым пренахальнейшим лицом! —

Я вскипаю: — Спор наш, как для рынка!

Ты же не больна и не пьяна!

— Не пьяна. Но если я жена,

То отнюдь не значит, что кретинка. —

И вот так мы можем препираться

Год, и два, и до последних дней.

Что мне делать с лирикой моей?!

И куда несчастному податься?!

Может, вправду, как иную веру,

Выбрать новый и спокойный путь

И, забросив лирику, шагнуть

В детскую поэзию, к примеру?

Только кто мне всё же поручится,

Что жена, сощуря мудрый глаз,

Не вздохнёт: — Задумал притвориться?

Я ведь знаю, кто эта лисица,

И встречала дрянь эту не раз!

1991 г.

Её называют «брошенная»,

«Оставленная», «забытая».

Звучит это как «подкошенная»,

«Подрезанная», «подбитая».

Раздоры — вещи опасные,

А нравы у жизни строги:

Ведь там, где все дни ненастные,

А взгляды и вкусы разные,

То разные и дороги.

Мудрейшая в мире наука

Гласит, что любви не получится,

Где двое мучат друг друга

И сами все время мучатся.

Сейчас выяснять бессмысленно,

Кто прав был в их вечном споре.

Счастье всегда таинственно,

Зато откровенно горе.

А жизнь то казнит, то милует,

И вот он встретил другую:

Не самую молодую,

Но самую, видно, милую.

Должно быть, о чем мечталось,

То и сбылось. Хоть всё же

Любимая оказалась

С судьбою нелёгкой тоже.

И вот он, почти восторженный,

Душой прикипел влюблённой

К кем-то когда-то брошенной,

Обманутой, обделённой.

И странно чуть-чуть и славно:

Была для кого-то лишнею,

А стала вдруг яркой вишнею,

Любимой и самой главной!

А с первою, той, что в раздоре,

Кто может нам поручиться,

Что так же все не случится

И счастье не встретит вскоре?!

Покажутся вдруг невзгоды

Далёкими и смешными,

И вспыхнут и станут годы

Празднично-золотыми.

Ведь если сквозь мрак, что прожит,

Влетает к нам сноп рассвета,

То женщин ненужных нету,

Нету и быть не может!

И пусть хоть стократно спрошенный,

Стократно скажу упрямо я:

Что женщины нету брошенной,

Есть просто ещё не найденная.

Не найденная, не встреченная,

Любовью большой не замеченная.

Так пусть же, сметя напасти,

Быстрее приходит счастье!

1983 г.

Ты так всегда доверчива, Россия,

Что, право, просто оторопь берет.

Ещё с времён Тимура и Батыя

Тебя, хитря, терзали силы злые

И грубо унижали твой народ.

Великая трагедия твоя

Вторично в мире сыщется едва ли:

Ты помнишь, как удельные князья,

В звериной злобе, отчие края

Врагам без сожаленья предавали?!

Народ мой добрый! Сколько ты страдал

От хитрых козней со своим доверьем!

Ведь Рюрика на Русь никто не звал.

Он сам с дружиной Новгород подмял

Посулами, мечом и лицемерьем!

Тебе ж внушали испокон веков,

Что будто сам ты, небогат умами,

Слал к Рюрику с поклонами послов:

«Идите, княже, володейте нами!»

И как случилось так, что триста лет

После Петра в России на престоле, —

Вот именно, ведь целых триста лет! —

Сидели люди, в ком ни капли нет

Ни русской крови, ни души, ни боли!

И сколько раз среди смертельной мглы

Навек ложились в Альпах ли, в Карпатах

За чью-то спесь и пышные столы

Суворова могучие орлы,

Брусилова бесстрашные солдаты.

И в ком, скажите, сердце закипело?

Когда тебя, лишая всякой воли,

Хлыстами крепостничества пороли,

А ты, сжав зубы, каменно терпела?

Когда ж, устав от захребетной гнили,

Ты бунтовала гневно и сурово,

Тебе со Стенькой голову рубили

И устрашали кровью Пугачёва.

В семнадцатом же тяжкие загадки

Ты, добрая, распутать не сумела:

С какою целью и за чьи порядки

Твоих сынов столкнули в смертной схватке,

Разбив народ на «красных» и на «белых»?!

Казалось: цели — лучшие на свете:

«Свобода, братство, равенство труда!»

Но все богатыри просты, как дети,

И в этом их великая беда.

Высокие святые идеалы

Как пыль смело коварством и свинцом,

И все свободы смяло и попрало

«Отца народов» твёрдым сапогом.

И всё же, всё же, много лет спустя

Ты вновь зажглась от пламени плакатов,

И вновь ты, героиня и дитя,

Поверила в посулы «демократов».

А «демократы», господи прости,

Всего-то и умели от рожденья,

Что в свой карман отчаянно грести

И всех толкать в пучину разоренья.

А что в недавнем прошлом, например?

Какие честь, достоинство и слава?

Была у нас страна ССС —

Великая и гордая держава.

Но ведь никак же допустить нельзя,

Чтоб жить стране без горя и тревоги!

Нашлись же вновь «удельные князья»,

А впрочем, нет! Какие там «князья»!

Сплошные крикуны и демагоги!

И как же нужно было развалить

И растащить все силы и богатства,

Чтоб нынче с ней не то что говорить,

А даже и не думают считаться!

И сколько ж нужно было провести

Лихих законов, бьющих злее палки,

Чтоб мощную державу довести

До положенья жалкой приживалки!

И, далее уже без остановки,

Они, цинично попирая труд,

К заморским дядям тащат и везут

Леса и недра наши по дешёвке!

Да, Русь всегда доверчива. Все так.

Но сколько раз в истории случалось,

Как ни ломал, как ни тиранил враг,

Она всегда, рассеивая мрак,

Как птица Феникс, снова возрождалась!

А если так, то, значит, и теперь

Все непременно доброе случится,

И от обид, от горя и потерь

Россия на куски не разлетится!

И грянет час, хоть скорый, хоть не скорый,

Когда Россия встанет во весь рост.

Могучая, от недр до самых звёзд

И сбросит с плеч деляческие своры!

Подымет к солнцу благодарный взор,