Избранное

Мчаться к звёздам, плыть по бурным рекам,

Только, прежде чем героем стать,

Стань сначала честным человеком.

Будь таким во всем и до конца,

А преграды — пусть они встречаются!

Знай, что горы, звезды и сердца

Только честным в жизни открываются.

Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,

Дремлет ива с вербою-подружкой…

А вверху торжественно повис

Месяц золочёной погремушкой.

Речка чуть дрожит под ветерком…

Полночь уж сменилась с караула…

Где-то нынче, чмокая рожком,

Гордая любовь твоя уснула…

Встреча ваша, милый, впереди.

С крепкой дружбой, с песней, с соловьями…

Только не обидь её, гляди,

Злыми и ненужными словами.

Скоро день, фанфарами трубя,

Брызнет светом ярко-золотистым.

Пусть же будет счастье у тебя

Вот таким же солнечным и чистым!

Бьётся в стекла звёздная метель

Вместе с тополиною порошею.

И летят, летят в твою постель

Бабочками сны твои хорошие.

1

С портфелем и тетрадками под мышкой

Галина быстро шла по переулку.

Она спешила: как-то там сынишка?

Ходил ли с тётей Шурой на прогулку?

Надет ли шарф? Накормлен ли малыш?

Вот так всегда: уходишь на работу,

А в сердце бесконечная забота,

И целый день торопишься, спешишь.

Но скоро, видно, кончится тревога.

И мама рада, и Серёжка рад.

Через неделю — первая дорога:

Малыш пойдёт к ребятам в детский сад.

Пока же мать, по сторонам не глядя,

Спешит, земли не чуя под собой.

В руке — портфель, под мышкою — тетради

И детский синий шар над головой.

В прихожую вошла, заторопилась,

Поспешно пробежала коридор,

Но возле двери вдруг остановилась,

Услышав непривычный разговор.

Мгновенно сердце сжалось и упало,

Охвачено волненьем и тоской.

Два голоса Галина услыхала,

Два голоса: Сережкин и мужской.

Андрей пришёл? Ах, нет… Ошибка. Где там?

Но чей же это голос? Чей же? Чей?

И вдруг мгновенно нестерпимым светом

Пронзили душу тысячи лучей!

Рванула дверь, и вдруг ослабли ноги,

Как будто кто-то налил в них свинец,

И, тихо покачнувшись на пороге,

Она чуть слышно крикнула: — Отец!

Все закружилось в странной карусели…

Шагнуть хотела — не хватило сил.

Померкло солнце… Окна почернели…

И пол куда-то медленно поплыл…

Упал портфель, рассыпались тетради…

Цветистый шар взлетел под потолок,

И видел сын, как незнакомый дядя

Мать, подхватив, к груди своей привлёк.

2

Значит, жив он! Жив и снова дома!

Это все действительность, не сон!

Здесь вот, рядом… Настоящий он!

Как же все до боли в нем знакомо!

Все такой же рослый и плечистый,

Та ж привычка гладить жёсткий волос.

Тот же взгляд, внимательный и быстрый,

И все тот же басовитый голос.

Только стал сутулиться сильнее,

И морщин прибавилось у рта.

Стал весь как-то строже и белее,

Молчаливей (новая черта).

— Говоришь, надеялись и ждали?

Что ж, как видишь, буря улеглась.

Вновь мы вместе. И долой печали!

Жаль, вот только мать не дождалась…

Слышал… Знаю… Помолчи, не надо…

Это после… Расскажи-ка вот,

Что за внук здесь у меня растёт

И дорос уж даже до детсада?

Он, брат, мне тут все порассказал,

Дал понять, что он в душе пилот. —

Николай Васильевич привстал

И легонько внука ткнул в живот.

Внук смущённо к матери прижался

И сказал: — А я и не боюсь.

— Не боишься? Ну, коли не трус,

Мы друзья. — И дед заулыбался.

От улыбки и весёлой фразы,

Оттеснивших хмарь минувших дней,

В комнате Галины как-то сразу

И уютней стало и теплей.

Льётся мягкий свет от абажура,

Внук уснул, сказав: — Спокойной ночи! —

На стене колышутся фигуры,

Тихо чайник на столе бормочет…

Галю нынче просто не узнать:

Щеки пышут, голос стал звенящим.

Как ей много надо рассказать

О плохом и светлом, настоящем.

Было все: хорошая любовь

И обида, острая, как жало.

Но хоть вся любовь и не пропала,

Да былому не вернуться вновь.

Что ж, права пословица о том,

Что друзей познаешь лишь в беде,

И они находятся везде,

Там, где мы их даже и не ждём.

У отца заворожённый взгляд:

Как в кино, проходят перед ним

Педагоги, шумный класс ребят,

Тётя Шура, Варя и Максим.

— Знаешь, папа, в день, когда Серёжа

Должен появиться был на свет,

У меня вдруг холодок по коже —

Вдруг беда, а близких рядом нет?!

Вдруг беда… Но, честное же слово,

Дня того мне в жизни не забыть.

Нам с тобой Максима Рыбакова

Нужно, право, век благодарить.

Так и вышло: в трудную минуту

Не случилось рядом никого,

Только вдруг как ветром почему-то

Занесло мне именно его.

Знаешь, как мы мчались на «Победе»?!

В нитку — светофоров огоньки…

Красный свет! А мы несёмся… Едем!

В стекла — ветер… Позади — свистки…

По когда мы вышли из машины,

Мне вдруг стало худо… Мир качался…

А шофёр… — И тут, смеясь, Галина

Показала, как он растерялся.

— Знаешь, он большой такой, забавный,

Топчется, а щеки побурели.

«Можно мне, Галина Николавна,

Вам помочь?.. Мы вот уже… У цели…»

Я шепчу: «Спасибо… Где же вам?..»

Но уж он меня, как нянька, обнял,

Мягко, будто пёрышко, приподнял

И понёс к распахнутым дверям.

А ведь у него, я говорила,

Нет ноги. Ты умный, ну скажи:

Разве тут физическая сила?

Тут не то. Тут красота души.

И вот так всегда, я убедилась:

В трудный час повсюду есть друзья.

Впрочем, я совсем заговорилась,

Только о себе все: я да я!

Главное — ты дома! Ты вернулся!

И отныне вместе мы навек!.. —

Николай Васильевич улыбнулся:

— Верно, мой хороший человек!

Я же обещал вам, что приеду.

Даже время указал: в обед. —

Дочь вздохнула: — И пришёл к обеду

С опозданьем на семнадцать лет…

Он собрал морщины возле глаз

И сказал: — Мы шли к огромной цели,

Но не все в дороге разглядели.

Что ж, не раскисать же нам сейчас!

Что скрывать: куда как горько было

Знать, что зря нагрянула беда…

Только верь мне: ленинская сила

Нас не покидала никогда!

Завтра точно жди меня к обеду.

Утром мне вручают партбилет.

Что глядишь? Теперь-то уж приеду.

Ни на миг не опоздаю. Нет!

Дел у нас теперь невпроворот.

Даром, что ли, мы с тобой Ершовы?

Завтра ж из райкома на завод.

Отдыхать? Забудь ты это слово!

Кстати, вот что я хотел спросить:

Ты теперь ведь не Ершова, знаю.

Ну а он? Как он-то хочет жить?

Ты прости, коль что не понимаю.

Про него ты только намекнула.

Мой характер — все сносить молчком.

Что ж, вы разошлись или подуло

Просто в сердце зимним холодком?

Дочь качнула тихо головой

И оказала, отстранись от света:

— Он для нас совсем теперь чужой.

Был и нет… И кончено про это.

— Ну, а вдруг (ты потерпи немного),

Вдруг потом развеется гроза? —

И, как в детстве, ласково и строго

Посмотрел ей пристально в глаза.

— Жизнь сложна: порой одно лишь слово —

И от всех барьеров только след…

Вдруг, представь, увидитесь вы снова.

Сердце дрогнет? Дрогнет или нет?

И отметил с гордостью невольной

В синем взгляде лёгкий блеск свинца.

Да, такая, пусть ей очень больно,

Твёрдой быть сумеет до конца!

— Знаешь, папа, да, меня тревожит

Мысль о встрече где-нибудь в пути…

Ну а сердце… Кто ж предвидеть может,

Как оно начнёт себя вести?

Только нет, не жду я перемены.

Наша встреча? Есть ли в ней нужда?

Впрочем, он и сам-то в эти стены

Не придёт, пожалуй, никогда.

Но он пришёл. Негаданно, нежданно…

Войдя, смутился, робко помолчал…

Потом спросил Галину Николавну

И в дверь жены чуть слышно постучал.

Она сидела с кипою тетрадей

Перед столом, не поднимая глаз.

И шум услышав, молвила не глядя:

— Вам перцу, тётя Шура? Я сейчас!

А возле шкафа над солдатским строем

Пыхтел малыш. Его малыш. Его!

И так вдруг захотелось взять героя,

Прижать к себе, и больше ничего…

Как все нелепо! Мирная картина —

Жена и сын! И не его семья…

И, вновь взглянув на тоненькую спину,

Он тихо молвил: — Галя, это я…

Она не ожидала этой встречи.

И точно от внезапного толчка,

Он видел, как спина её и плечи

Вдруг, покачнувшись, дрогнули слегка.

И всё же, если честно говорить,

Об этом часе думала Галина.

Пусть с ней расстался. Но не может быть,

Чтоб не пришёл он посмотреть на сына!

Ведь сколько раз бессонными ночами

Она решала, как себя держать,

Во что одеться? Что ему сказать?

И долго воспалёнными глазами

Смотрела в ночь, в заснеженную даль,

Боря в душе обиду и печаль.

На все: на труд и на улыбки даже

У хрупкой у неё хватало сил.

Все было ясно, как кивнёт, что скажет,

Но время шло, а он не приходил.

А жизнь вокруг бурлила, клокотала,

Серёжка рос весёлый, озорной,

И боль её сдавалась, отступала,

Сменяясь на спасительный покой.

И вот сегодня точно выстрел грома

Былое вдруг плеснул через края —

Раздался голос близкий и знакомый,

Сказавший тихо: — Галя, это я…

Взглянув назад, Галина быстро встала.

Пошла… Остановилась перед ним.

И тут слова, что прежде подбирала,

Вдруг разом улетучились как дым.

Решала встретить сухо, деловито.

А с губ слова иные сорвались.

И вместо: — Здравствуй, тронута визитом! —

Она сказала: — Ну входи, садись…

Нет, он почти совсем не изменился,

Вот разве только малость похудел.

Немного подбородок заострился,

Да волос чуть, пожалуй, поредел.

А так все тот же: статный, кареглазый,

Все с тем же взлётом смоляных бровей,

Все так же мягко произносит фразы,

Да, перед нею он — её Андрей!

Её? Да нет же, не её, понятно!

А всё-таки зачем же он пришёл?

Ну, посмотреть на сына, вероятно,

А сын за мамин спрятался подол.

И, распахнув глазёнки удивлённо,

Из-под бровей насупленных глядит,

Как незнакомец, словно бы смущённо,

О чем-то тихо маме говорит.

— За то, что я… Ты извини, Галина…

Впервые за такой солидный срок

Решил вдруг навестить тебя и сына…

Но ты поверь: иначе я не мог!

Прийти — ведь это значит объясняться,

А что я мог сказать тебе тогда?

Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,

Коль между ними выросла беда.

И я не мог… Ты понимаешь, Галя?

Придя, услышать горький твой упрёк.

И там, в тайге, и после, на вокзале,

Я думал, собирался… И не мог…

Она молчала, у окошка стоя,

Подставив щеки струям ветерка,

И только пальцы быстрые порою

По раме барабанили слегка.

Все тот же профиль, та же нежность кожи

И та же синь больших спокойных глаз.

Знакомо все до мелочей, и всё же

В ней было что-то новое сейчас.

Быть может, в том и пряталась причина,

Что вместо пышных золотых волос

Венок из двух тугих, тяжёлых кос

Кольцом лежал на голове Галины.

От этого казалось, что она

Чуть выше стала ростом и моложе.

Той и не той была теперь жена,

То мягче вроде б, то как будто строже…

Одно мешало в этот час Андрею

Назвать её красивой до конца —

Шрам, что, полоской тонкою белея,

Бежал под глазом поперёк лица.

Но при любви что значит эта малость?

Любовь? А разве он её хотел?

Ведь он же сам писал тогда про жалость…

И гость, смутясь, неловко покраснел.

— Я часто думал про тебя, про сына…

Чего искал я? И куда забрёл?

Нашёл я привлекательность, Галина,

А красоты душевной не нашёл.

Нет, ты не думай, я её не хаю,

Какой мне смысл туманить ясный свет?

Она, быть может, вовсе не плохая,

Да вот тепла в ней подлинного нет.

Она красива, в этом нет секрета.

Улыбка, голос, горделивый взгляд…

А мне порою красота вся эта —

Как будто в будни праздничный наряд.

И не глупа, и инженер хороший,

А вот понять ни разу не могла,

Что жизнь без дружбы, ласки и тепла

Становится нередко скучной ношей.

И сам не понимаю: в чем причина?

Последний год все думаю, брожу…

Все так нескладно… Но прости, Галина,

Что я сейчас былое бережу…

— Нет, ничего… — Галина усмехнулась. —

О том забудь. Раз хочешь, говори.

Но грусть твоя не поздно ли проснулась?

Ведь тут не год, а вроде б целых три…

И чуть в сердцах не обронила фразу:

«Ты все о ней… О трудном, о своём…

А вот не вспомнил, не спросил ни разу:

А что же я? Как мы-то здесь живём?»

И, будто в мысли заглянув Галины,

Понуря взгляд, Андрей проговорил:

— Небось считаешь, что тебя и сына

Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.

Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,

Где ты с Серёжкой вечером гуляешь?

В том сквере, где палатка «Хлебный квас».

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,

Таясь, вот так за вами наблюдать.

Молчи. Я знаю, как тебе обидно,

И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал… Трудно нам, не спорю.

И всё же я решил тебя спросить:

Скажи, могла б ты, пересилив горе,

Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.

Но помни: та не новая жена!

Что было там? Ошибка… Увлеченье…

— Предательство! — отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.

Андрей в глаза ей быстро посмотрел,

А в них такие молнии сверкали,

Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шёл сквозь пламя боя.

Ответь же: кем считался там у вас

Боец, который, оробев душою,

Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?

Недели две, как сняли бинт с лица,

И… будем откровенны до конца…

Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?

Но верилось: он любит… Ничего!

И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,

Я закрывала попросту его.

И дождалась… Но говорить про это

Нет, право, ни желания, ни сил.

Припомни сам то «радостное» лето!

И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.

Зачем упрёк? Да в нем ли суть сейчас?!

Ошибка? Я ошибки понимаю,

Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою

И не про то, кто жёстче, кто нежней

Нас было трое, слышишь, Громов, трое!

И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,

А Варя, друг… сердечная душа!

Не ты сидел бессонными ночами,

Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,

Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»

А ты, быть может, с кем-то в это время…

Да нет, чего уж… Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою

Глядишь, былое вспоминая вновь?

Без громких фраз, пойми хоть раз душою,

Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,

Вчера ли то случилось иль давно.

Любовь хрупка. И после оскорбленья —

Пусть и жива — не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.

Не потому ль ты и пришёл сюда?

А если бы, скажи мне, та, другая,

Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,

Могу же я хоть раз такою быть!

Ведь ты пришёл в нелёгком разобраться,

Пришёл узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы

Быть твёрдыми. Поверь мне, я не лгу.

Что ж, за себя б я, может, и простила,

Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.

Пойми хотя бы сердцем наконец:

Предатель-муж почти не муж, Андрюша!

Отец-предатель вовсе не отец!

Пять лет недавно минуло Серёжке.

Он в той счастливой, боевой поре,

Когда любая палка во дворе

Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,

Сияет солнце что ни день щедрее,

По-майски улыбается земля,

Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег

И прячется последняя прохлада,

Большой ручей, звеня, берет разбег

И мчит к воротам пенистым каскадом.

И здесь с Алёшкой, лучшим из друзей,

Борясь с волной и свистом урагана,

На время превращается Сергей

Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,

Не бескозырку с надписью «Грозящий»,

А просто шлем, и то не настоящий,

С полоской букв: «Вечерняя Москва».

Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,

Не раз бывавший в гибельных сраженьях,

Идёт сейчас отважно на сближенье

С «врагом», что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел

И в воду рухнул «вражеский матрос»,

Алёшка вдруг задумчиво присвистнул

И, посмотрев направо, произнёс:

— Гляди, Серёжка, за соседним домом,

Там, где забор… Да вон же, позади,

Опять стоит тот дядька незнакомый.

К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,

Сергей сказал с суровым холодком:

— То папа мой, а никакой не дядя,

И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,

Поправил на нос сползшую газету

И звонко крикнул: — Папа, заходи!

Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,

На миг, примерясь, посмотрел во двор,

Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,

Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,

Он жадно гладил плечи малыша

И повторял: — Да ты совсем мужчина!

Орёл! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,

Притиснул к сердцу: — Ах ты, мой матрос! —

«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:

— А ты принёс?

— Ну как же… вот… принёс!

И развернул упрятанный в бумагу

Большой зелёный парусный фрегат.

Он лихо мчался под пунцовым флагом.

— Ну как, ты рад? — И сын ответил: — Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,

Серёжка вдруг, смутившись, замолчал.

И, проследив за взором мальчугана,

Взглянув назад, Андрей поспешно встал.

Войдя, как видно, только что во двор,

Стояла Галя, строгая, немая,

Портфель тяжёлый к боку прижимая

И глядя прямо на него в упор.

И он, как школьник, разом растерявшись,

Как будто что-то удержать спеша,

В одно мгновенье, вдруг вперёд подавшись,

Схватил и крепко стиснул малыша.

Он, как птенца, прикрыл его собою

И всей спиною чувствовал сейчас —

Да, именно затылком и спиною! —

Укор и холод темно-синих глаз.

Укор и холод… Острые, как жало.

Но что оказать, когда она права?!

На миг вдруг в горле странно защипало…

Слова? Да нет! Нужны ли тут слова?!

Укор и холод… Нет, не в этом дело!

Все было здесь и больше и сложней.

Укор… Но разве так она смотрела?

И разве это подымалось в ней?!

Сияло солнце, вешнее, большое,

Бежал ручей во всю лихую прыть…

А у скамьи стояли молча трое,

Ещё не зная, как им поступить.

Да, Галя, это трудная минута.

Но стать иной, скажи, смогла бы ты?

Ведь после стужи даже самой лютой

Цветут же снова рощи и цветы!

Хоть, правда, после зимней непогоды

Не все деревья расцветают вновь.

Однако то не люди, а природа.

Природе же неведома любовь!

Молчит Галина… Может быть, впервые

За много лет так трудно ей сейчас.

И только слезы, светлые, большие,

Бегут, бегут из потемневших глаз…

1958 г.

ПОЭМА О ПЕРВОЙ НЕЖНОСТИ

1

Когда мне имя твоё назвали,

Я даже подумал, что это шутка.

Но вскоре мы все уже в классе знали,

Что имя твоё и впрямь — Незабудка.

Войдя в наш бурный, грохочущий класс,

Ты даже застыла в дверях удивлённо, —

Такой я тебя и увидел в тот раз,

Светлою, тоненькой и смущённой.

Была ль ты красивою? Я не знаю.

Глаза — голубых цветов голубей…

Теперь я, кажется, понимаю

Причину фантазии мамы твоей.

О, время — далёкий розовый дым, —

Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеёшься!

И что там по жилам течёт твоим —

Детство ли, юность? Не разберёшься!

Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?

Прилично и всё же ужасно мало:

У сердца уже комсомольский билет,

А сердце взрослым ещё не стало.

И нету бури ещё в крови,

А есть только жест напускной небрежности.

И это не строки о первой любви,

А это строки о первой нежности.

Мне вспоминаются снова и снова

Записки — голуби первых тревог.

Сначала в них ничего «такого»,

Просто рисунок, просто смешок.

На физике шарик летит от окошка,

В записке — согнувшийся от тоски

Какой-то уродец на тонких ножках.

И подпись: «Вот это ты у доски!»

Потом другие, коротких короче,

Но глубже глубоких. И я не шучу!

К примеру, такая: «Конфету хочешь?»

«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»

А вот и «те самые»… Рано иль поздно,

Но гордость должна же плеснуть через край!

«Ты хочешь дружить? Но подумай серьёзно!»

«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»

Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!

Ты так хороша с прямотой своей!

Ведь если б ты мне не написала,

То я б не отважился, хоть убей!

Мальчишки намного девчат озорнее,

Так почему ж они тут робки?

Девчонки, наверно, чуть-чуть взрослее

И, может быть, капельку посмелее,

Чем мы — герои и смельчаки.

И всё же, наверно, гордился по праву я,

Ведь лишь для меня, для меня зажжены

Твои, по-польски чуть-чуть лукавые,

Глаза редчайшей голубизны!

2

Был вечер. Большой новогодний вечер.

В толпе не пройти! Никого не найти!

Музыка, хохот, взрывы картечи,

Серпантина и конфетти.

И мы кружились, как опьянённые,

Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!

Глаза твои были почти зеленые —

От ёлки, от смеха ли, от огней?

Когда же, оттертые в угол зала,

На миг мы остались с тобой вдвоём,

Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала:

— Давай удерём? — Давай удерём!

На улице ветер, буран, темно…

Гремит позади новогодний вечер…

И пусть мы знакомы с тобой давно,

Вот она первая наша встреча!

От вальса морозные стекла гудели,

Били снежинки в щеки и лоб,

А мы закружились под свист метели

И с хохотом грохнулись в сугроб.

Потом мы дурачились. А потом

Ты подошла ко мне, замолчала

И вдруг, зажмурясь, поцеловала.

Как будто на миг обожгла огнём!

Метель поражённо остановилась.

Смущённой волной залилась душа.

Школьное здание закружилось

И встало на место, едва дыша.

Ни в чем мы друг другу не признавались,

Да мы бы и слов-то таких не нашли.

Мы просто стояли и целовались,

Как умели и как могли!..

Химичка прошла! Хорошо, не видала!

Не то бы, сощурившись сквозь очки,

Она бы раздельно и сухо сказала:

— Давайте немедленно дневники!

Она скрывается в дальней улице,

Ей даже мысль не придёт о том,

Что два старшеклассника за углом

Стоят и крамольно во всю целуются…

А так все и было: твоя рука,

Фигурка, во тьме различимая еле,

И два голубых-голубых огонька

В клубящейся белой стене метели…

Что нас поссорило? И почему?

Какая глупая ерунда?

Сейчас я и сам уде не пойму.

Но это сейчас не пойму. А тогда?..

Тогда мне были почти ненавистны

Сомнения старших, страданья от бед.

Молодость в чувствах бескомпромиссна:

За или против — среднего нет.

И для меня тоже среднего не было.

Обида горела, терзала, жгла:

Куда-то на вечер с ребятами бегала,

Меня же, видишь ли, не нашла!

Простить? Никогда! Я не пал так низко.

И я тебе это сейчас докажу!

И вот на уроке летит записка:

«Запомни! Больше я не дружу!»

И все. И уже ни шагу навстречу!

Бессмысленны всякие оправданья.

Тогда была наша первая встреча,

И вот наше первое расставанье…

3

Дворец переполнен. Куда б провалиться?

Да я же и рта не сумею разжать!

И как только мог я, несчастный, решиться

В спектакле заглавную роль играть?!

Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.

Увы, ненамного-то легче им:

Физиономии, полные ужаса,

Да пот, проступающий через грим…

Но мы играли. И как играли!

И вдруг, на радость иль на беду,

В антракте сквозь щёлку — в гудящем зале

Увидел тебя я в шестом ряду.

Холодными стали на миг ладони,

И я сразу словно теряться стал.

Но тут вдруг обиду свою припомнил

И обозлился… и заиграл!

Конечно, хвалиться не очень пристало,