Избранное

А ведь ждала… Каждый день ждала…

Боже, да сжечь меня просто мало!

Можешь простить меня?.. Я не сплю?..

Дождь — как крещенье… Я даже рада…

Господи! Как я тебя люблю!..

— А я ещё больше!.. Не плачь… Не надо!

И это не я, это ты прости!

Я тоже свернулся смешней улитки!

— Безумец… Постой обнимать… Пусти!

Да ты же промокнешь сейчас до нитки!.. —

С хохотом кружится человек

С милым промокшим, бесценным грузом!

Кружит земля голубым арбузом,

Кружится звёзд серебристый снег.

Ветер, ворвавшись, успел вскричать:

— Видите, люди, как вы не гибки!

Страшно не столько свершать ошибки,

Сколько упрямо на них стоять!

Кружатся мысли и в теле кровь:

Вот оно, самое в мире ценное!

Радостно кружится вся вселенная,

Ибо вселенная есть любовь!

11 февраля 1992 г. Москва

О, как же мы странно с тобой прощаемся:

Твердим: «До свиданья», твердим: «Пока».

Но только все время в руке рука,

И мы их так слабо разнять пытаемся.

Ужасное время — пора разлуки…

Но, кажется, силы у нас нашлись.

Однако, едва лишь разжались руки,

Как губы вдруг взяли да и слились.

А губы слились — значит, смолкли речи.

Но чуть только мы их смогли обуздать,

Как тут устремились друг к другу плечи

И руки уже обнялись опять.

О, Господи! Что же творит любовь?!

Все планы практически рассыпаются:

То руки мгновенно опять смыкаются,

То губы встречаются вновь и вновь…

А чуть распрощаемся до конца,

Как все будто снова летит по кругу:

То ноги несут нас опять друг к другу,

То тянутся руки, то вновь сердца.

О, люди! Запомните мой совет:

Коль вдруг вот такое у вас случится,

Не мучьтесь, а мчитесь бегом жениться.

Другого решения просто нет!

1994 г.

Не гордитесь пред фронтовиками,

Молодость спалившими в огне,

Что сильны умами и сердцами

И в невзгодах твёрдыми шагами

Вдаль идут со всеми наравне.

Ну, а тем, кто фыркает на старших,

Отвечая, можем пошутить:

— Не считайте старших за пропавших,

Ибо мы ещё девчонок ваших

Можем хоть на вечер, да отбить!

Быть надменным — это очень просто,

Ну а смысл, скажите мне, какой?

Ведь крупнее надо быть не ростом,

А умом, простите, и душой!

И чтоб жил в вас настоящий свет,

Не забудьте мудрые уроки.

Вспомните, как всюду на Востоке

Старших чтут буквально с юных лет.

Вас с отцами сталкивают рьяно,

Но вершите в сердце честный суд.

Жизнь ведь застят вам не ветераны,

Это было б все смешно и странно,

А все те, кто, добавляя раны,

Злей, чем волки, Родину грызут.

Вот на них пусть гнев и направляется

И бескомпромиссно, и сполна.

Родина людьми не выбирается,

И в душе тут сделки не свершаются,

Мир велик, а Родина — одна!

И чтоб самозваная «Фемида»

Не плевала в лица нам при споре,

Не давайте Родину в обиду,

Ни её героев, ни истории.

И, послав подальше наглецов,

Никогда в душе своей не рвите

Те живые, трепетные нити,

Что идут от дедов и отцов!

Если ж мы на вас и поворчим,

Так затем, что крепко доверяем.

А ещё затем, что все ключи

Вам от этой жизни оставляем…

Скоро вьюга каждого из нас

В дальний путь подымет по тревоге.

Только если дух наш не погас,

А остался с вами в добрый час —

Много легче будет нам в дороге.

И пускай звенит у вас в груди

Все, что вечно дорого и свято.

А ещё успехов вам, ребята,

И большого счастья впереди!

1992 г.

Амур сидел под небом на скале,

Подставив солнцу голову и плечи

И глядя вниз, туда, где на земле

Жило бездарно премя человечье.

Порой, устав от дрёмы и от скуки

И вспомнив про насущные дела,

Он брал свой лук в божественные руки,

И вниз летела острая стрела.

Где дорог человеку человек,

Там от Амура никуда не деться.

И двух влюблённых поражая в сердце,

Стрела любовь дарила им навек.

Но если уж признаться до конца,

То был Амур трудолюбив не очень

И, долг свой исполняя между прочим,

Не слишком часто поражал сердца.

А раз Амура лень не покидала,

То многого на свете и не жди.

Вот почему любви везде так мало,

А мелких связей — просто пруд пруди!

Но нас судьба забыть не пожелала,

Не быть же вечно нам сердцами врозь,

И сердце мне, как снегиря, насквозь

Стрела, сверкнув, однажды пронизала.

И вот стрела уже к тебе летит,

Туда, где и твоё стучит и бьётся.

Сейчас она насквозь его пронзит,

И счастье нам навеки улыбнётся.

Взлетай же к небу, негасимый пламень!

Сейчас раздастся музыка! И вдруг…

Какой-то странный, непонятный звук,

Как будто сталь ударила о камень.

О, господи, да что ж это такое?!

Неужто цели не нашла стрела?

Увы. Найти — конечно же нашла,

Но сердце оказалось ледяное…

О, сколько дел подвластно человеку:

Взлететь на неземную высоту,

Проникнуть в атом, слить с рекою реку

И сотворить любую красоту.

И всё-таки все это не венец,

Пусть он и больше даже сделать сможет,

Но вот от стужи ледяных сердец

Ему сам черт, пожалуй, не поможет!

1992 г.

Говорят, что каждому из нас

Дан с рожденья дьявол-искуситель,

А ещё — возвышенный хранитель —

Ангел с синью лучезарных глаз.

Вот ходил я в школу — юный лоб.

Мне бы грызть науки, заниматься,

Ну, а дьявол: — Плюнь! К чему стараться?

Вынь Майн Рида и читай взахлёб!

Или видишь вон зубрилку Свету:

Важность! И пятёрок целый воз…

Вынь резинку и пусти «ракету»,

Чтоб не задавалась, в глупый нос! —

Против озорства, увы, не стойки мы.

Бес не зря, как видно, искушал:

Я стрелял, хватал пятёрки с двойками

И из класса с треском вылетал!

Ангел тоже. может, был поблизости

И своё, наверное, внушал,

Но, как видно, был такой он тихости,

Что о нем я даже и не знал.

На футбольном поле мальчуганы,

Наигравшись, в шумный сели круг

И подоставали из карманов

Кто — табак, кто — спички и мундштук.

— Если ты не маменькин сынок, —

Говорят мне, — на-ка, закури! —

Рядом бес: — Смелее, не дури!

Затянись хотя бы лишь разок! —

Где был ангел? Кто бы мне сказал!

Я, храбрясь, ни капли не хитрил,

Кашлял и отчаянно курил.

Так сказать, быть взрослым привыкал!

Дьявол же, умильный строя лик,

Мне вилял приветливо хвостом.

Так вот я к куренью и привык

И чадил немало лет потом.

А когда тебе в шестнадцать лет

Где-то рюмку весело нальют,

Ангелов тут и в помине нет,

Ну, а бес, напротив, тут как тут!

И потом, спустя немало лет

Бес мой был почти все время рядом

И, смущая голосом и взглядом,

Все толкал на невозможный вред.

Вот сидит девчонка озорная,

Говорит задорные слова,

Сыплет смех, на что-то намекая,

Я теряюсь, чуть не отступая,

У меня кружится голова.

Только дьявол — вот он, как всегда:

— Ах ты, шляпа! Красная девица!

Да ведь тут не надо и жениться!

Обнимай! И — горе не беда! —

И, моргнув, смеётся: — Хе-хе-хе!…

Ну чего теряться понапрасну?

Славно и тебе, и ей прекрасно!

Значит, смысл-то всё-таки в грехе!

И когда вдруг встретятся опять

Губы и взволнованные руки,

Не робей и не томись в разлуке,

А старайся шанс не упускать! —

Говорят, что каждому с рожденья

Сквозь огни, сомнения и тьму

Придаётся дьявол искушенья.

Только вот зачем и почему?!

Впрочем, утверждают, ангел тоже

Придаётся каждому и всем.

Но тогда пусть нам ответят всё же,

Почему же ни душой, ни кожей

Мы его не чувствуем совсем?!

Если ж он подглядывает в щёлку,

Чтоб высоким судьям донести,

А отнюдь не думает спасти —

Много ли тут смысла или толку?!

И коли меня хоть на год в ад

Вдруг пошлют по высшему приказу,

Я скажу: — Пусть мне грехи скостят!

Ибо ангел, хоть высок и свят,

Но ко мне он, как в забытый сад,

Так вовек и не пришёл ни разу!

1994 г.

В саду деревья стынут на рассвете,

А ветер, по-напористому злой,

Столбом взвивает листьев разноцветье

И сыплет сверху белою крупой.

А ты сейчас печалишься о днях,

Что улетели птицами на юг.

Глядишь в окно, и у тебя в глазах

Не то морозец, а не то испуг.

Но я прошу: не надо, улыбнись!

Неужто ждать нам лета и весны?!

Ведь климат в сердце, и настрой, и жизнь

Во многом всё же нам подчинены.

И, господи! Ведь это ж в нашей власти

Шагать сквозь все на свете холода

И твёрдо знать о том, что наше счастье,

Какие б вдруг ни грянули напасти,

Уже остыть не сможет никогда!

Давай же вместе вместо вьюг и зим

Мы вечный май любовью создадим!

1994 г.

Осенний вечер спит в листве платана,

Огни реклам мигают на бегу,

А я в концертном зале Еревана

В каком-то жарком, радостном тумане

Кидаю душу — за строкой строку.

И как же сердцу моему не биться,

Когда, вдохнув как бы ветра веков,

Я нынче здесь, в заоблачной столице

Армении — земли моих отцов.

А во втором ряду, я это знаю,

Сидит в своей красивой седине

Воспетая поэтом Шаганэ,

Та самая… реальная… живая…

И тут сегодня в зареве огней

Вдруг все смешалось: даты, дали, сроки…

И я решаюсь: я читаю строки,

О нем стихи читаю и о ней.

Я написал их двум красивым людям

За всплеск души, за песню, за порыв

И, ей сейчас все это посвятив,

Волнуюсь и не знаю, что и будет?!

В битком набитом зале тишина.

Лишь чуть звенит за окнами цикада.

И вот — обвал! Гудящая волна!

И вот огнём душа опалена,

И вот уж больше ничего не надо!

Да, всюду, всюду чтут учителей!

Но тут ещё иные счёт и мера,

И вот букет, размером с клумбу сквера,

Под шум и грохот я вручаю ей!

А ей, наверно, видится сейчас

Батумский берег, чаек трепетанье,

Знакомый профиль в предвечерний час,

Синь моря с васильковой синью глаз,

Последнее далёкое свиданье.

Вот он стоит, простой, русоволосый,

К тугому ветру обернув лицо.

И вдруг, на палец накрутивши косу

Смеётся: «Обручальное кольцо!»

Сказал: «Вернусь!» Но рощи облетели.

Грустил над морем черноокий взгляд.

Стихи, что красоту её воспели,

К ней стаей птиц весною прилетели,

Но их хозяин не пришёл назад.

Нет, тут не хворь и не души остуда,

И ничего бы он не позабыл!

Да вот ушёл в такой предел, откуда

Ещё никто назад не приходил…

Шумит в концертном зале Еревана

Прибой улыбок, возгласов и фраз.

И, может быть, из дальнего тумана

Он как живой ей видится сейчас…

Что каждый штрих ей говорит и значит?

Грохочет зал, в стекле дробится свет.

А женщина стоит и тихо плачет,

Прижав к лицу пылающий букет.

И в этот миг, как дорогому другу,

Не зная сам, впопад иль невпопад,

Я за него, за вечную разлуку

Его губами ей целую руку —

«За все, в чем был и не был виноват».

1969-1971 гг.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

С.Есенин

Ночь нарядно звёздами расцвечена,

Ровно дышит спящий Ереван…

Возле глаз собрав морщинки-трещины,

Смотрит в синий мрак седая женщина —

Шаганэ Нерсесовна Тальян.

Где-то в небе мечутся зарницы,

Словно золотые петухи.

В лунном свете тополь серебрится,

Шаганэ Нерсесовне не спится,

В памяти рождаются стихи:

«В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живёт задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог».

Что же это: правда или небыль?

Где-то в давних, призрачных годах:

Пальмы, рыба, сулугуни с хлебом,

Грохот волн в упругий бубён неба

И Батуми в солнечных лучах…

И вот здесь-то в утренней тиши

Встретились Армения с Россией —

Чёрные глаза и голубые,

Две весенне-трепетных души.

Чёрные, как ласточки, смущённо

Спрятались за крыльями ресниц.

Голубые, вспыхнув восхищённо,

Загипнотизировали птиц!

Закружили жарко и влюблённо,

Оторвав от будничных оков,

И смотрела ты заворожённо

В «голубой пожар» его стихов.

И не для тумана иль обмана

В той восточной лирике своей

Он Батуми сделал Хороссаном —

Так красивей было и звучней.

И беда ли, что тебя, армянку,

Школьную учительницу, вдруг

Он, одев в наряды персиянки,

Перенёс на хороссанскнй юг!

Ты на все фантазии смеялась,

Взмыв на поэтической волне,

Как на звёздно-сказочном коне.

Все равно! Ведь имя же осталось:

— Шаганэ!

«В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живёт задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог».

Что ж, они и вправду не открылись.

Ну а распахнись они тогда,

То, как знать, быть может, никогда

Строки те на свет бы не явились.

Да, он встретил песню на пути,

Тут вскипеть бы яростно и лихо!

Только был он необычно тихим,

Светлым и торжественным почти…

Шаганэ… «Задумчивая пери»…

Ну а что бы, если в поздний час

Ты взяла б и распахнула двери

Перед синью восхищённых глаз?!

Можно все домысливать, конечно,

Только вдруг с той полночи хмельной

Все пошло б иначе? И навечно

Две дороги стали бы одной?!

Ведь имей он в свой нелёгкий час

И любовь, и дружбу полной мерой,

То, как знать, быть может, «Англетера»…

Эх, да что там умничать сейчас!

Ночь нарядно звёздами расцвечена,

Ровно дышит спящий Ереван…

Возле глаз собрав морщинки-трещины,

Смотрит в синий мрак седая женщина —

Шаганэ Нерсесовна Тальян…

И, быть может, полночью бессонной

Мнится ей, что расстояний нет,

Что упали стены и законы

И шагнул светло и восхищённо

К красоте прославленный поэт!

И, хмелея, кружит над землёю

Тайна жгучих, смолянистых кос

Вперемежку с песенной волною

Золотых есенинских волос!..

1969 г.

Ты прости, что пришёл к тебе поздно-препоздно,

И за то, что, бессонно сердясь, ждала.

По молчанью, таящему столько «тепла»,

Вижу, как преступленье моё серьёзно…

Голос, полный холодного отчуждения:

— Что стряслось по дороге? Открой печаль.

Может, буря, пожар или наводнение?

Если да, то мне очень и очень жаль…

Не сердись, и не надо сурового следствия.

Ты ж не ветер залётный в моей судьбе.

Будь пожар, будь любое стихийное бедствие,

Даже, кажется, будь хоть второе пришествие,

Все равно я бы к сроку пришёл к тебе!

Но сегодня как хочешь, но ты прости.

Тут серьёзней пожаров или метели:

Я к цыганам-друзьям заглянул по пути.

А они, окаянные, и запели…

А цыгане запели, да так, что ни встать,

Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной!

Песня кончилась. Взять бы и руки пожать,

Но цыгане запели, запели опять —

И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно!

Понимаю, не надо! Не говори!

Все сказала одна лишь усмешка эта:

— Ну а если бы пели они до зари,

Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета?

Что сказать? Надо просто побыть в этом зное.

В этом вихре, катящемся с крутизны,

Будто сердце схватили шальной рукою

И швырнули на гребень крутой волны.

И оно, распалённое не на шутку,

То взмывает, то в пропасть опять летит,

И бесстрашно тебе, и немножечко жутко,

И хмельным холодком тебе душу щемит!

Эти гордые, чуть диковатые звуки,

Словно искры, что сыплются из костра,

Эти в кольцах летящие крыльями руки,

Эти чувства: от счастья до чёрной разлуки…

До утра? Да какое уж тут до утра!

До утра, может, каждый сидеть бы согласен.

Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай,

Если б пели цыгане до смертного часа,

Я сидел бы и слушал. Ну что ж! Пускай!

1971 г.

Как цыгане поют — передать невозможно.

Да и есть ли на свете такие слова?!

То с надрывной тоскою, темно и тревожно,

То с весельем таким, что хоть с плеч голова!

Как цыгане поют? Нет, не сыщутся выше

Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.

Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал:

— Как мне жаль, что я больше цыган не услышу!

За окном полыхает ночная зарница,

Ветер ласково треплет бахромки гардин.

Жмурясь сотнями глаз, засыпает столица

Под стихающий рокот усталых машин…

Нынче дом мой как бубён гудит молдаванский:

Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен…

Кто вы, братцы: друзья из театра «Ромэн»

Или просто неведомый табор цыганский?!

Ваши деды в лихих конокрадах ходили,

Ваши бабки, пленяя и «Стрельну» и «Яр»

Громом песен, купцов, как цыплят, потрошили

И хмелели от тостов влюблённых гусар!

Вы иные: без пёстрых и скудных пожиток,

Без колоды, снующей в проворных руках,

Без костров, без кнутов, без коней и кибиток,

Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.

Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.

Ведь куда б ни вели вас другие пути,

Все равно вам на этой земле многогрешной

От гитар и от песен своих не уйти!

Струны дрогнули. Звон прокатился и стих…

И запела, обнявши меня, точно сына,

Щуря взгляд, пожилая цыганка Сантина

Про старинные дроги и пару гнедых.

И ещё, и ещё!.. Звон гитар нарастает,

Все готово взлететь и сорваться в ничто!

Песня песню кружит, песня песню сжигает,

Что мне сделать для вас? Ну скажите мне, что?

Вздрогнув, смолкли весёлые струны-бродяги,

Кто-то тихо ответил смущённо почти:

— Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.

Ну о той, что хозяин покинул, прочти!

Май над миром гирлянды созвездий развесил,

Звон гитар… дрожь серёг… тополиный дурман…

Я читаю стихи, я качаюсь от песен,

От хмельных, обжигающих песен цыган!

Ах вы, песни! Ах, други чавалэ-ромалэ!

Что такое привычный домашний уют?

Все ничто! Все качнулось на миг и пропало,

Только звезды, да ночь, да цыгане поют!

Небо красное, чёрное, золотое…

Кровь то пышет, то стынет от острой тоски.

Что ж вы, черти, творите со мною такое!

Вы же сердце моё разорвали в куски!

И навек, и навек эту радость храня,

Я целую вас всех и волненья не прячу!

Ну, а слезы… За это простите меня!

Я ведь редко, товарищи, плачу…

1966 г.

Артистке цыганского театра «Ромэн»

Ольге Кононовой

Ах, как бурен цыганский танец!

Бес девчонка: напор, гроза!

Зубы — солнце, огонь — румянец

И хохочущие глаза!

Сыплют туфельки дробь картечи.

Серьги, юбки — пожар, каскад!

Вдруг застыла… И только плечи

В такт мелодии чуть дрожат.

Снова вспышка! Улыбки, ленты.

Дрогнул занавес и упал.

И под шквалом аплодисментов

В преисподнюю рухнул зал…

Правду молвить: порой не раз

Кто-то втайне о ней вздыхал

И, не пряча влюблённых глаз,

Уходя, про себя шептал:

«Эх, и счастлив, наверно, тот,

Кто любимой её зовёт,

В чьи объятья она из зала

Лёгкой птицею упорхнёт».

Только видеть бы им, как, одна,

В перештопанной шубке своей,

Поздней ночью спешит она

Вдоль заснеженных фонарей…

Только знать бы им, что сейчас

Смех не брызжет из чёрных глаз

И что дома совсем не ждёт

Тот, кто милой её зовёт…

Он бы ждал, непременно ждал!

Он рванулся б её обнять,

Если б крыльями обладал,

Если ветром сумел бы стать!

Что с ним? Будет ли встреча снова?

Где мерцает его звезда?

Все так сложно, все так сурово,

Люди просто порой за слово

Исчезали Бог весть куда.

Был январь, и снова январь…

И опять январь, и опять…

На стене уж седьмой календарь.

Пусть хоть семьдесят — ждать и ждать!

Ждать и жить! Только жить не просто:

Всю работе себя отдать,

Горю в пику не вешать носа,

В пику горю любить и ждать!

Ах, как бурен цыганский танец!

Бес цыганка: напор, гроза!

Зубы — солнце, огонь — румянец

И хохочущие глаза!..

Но свершилось! И культ суровый

Рухнул в прах! И сквозь смерчи зла

Все, кто жив, — возвратились снова,

Правда сбила с сердец засовы,

И пришла, наконец! Пришла!

Говорят, что любовь цыганок —

Только пылкая цепь страстей.

Эх вы, злые глаза мещанок,

Вам бы так ожидать мужей!

Сколько было злых январей…

Сколько было календарей…

В двадцать три — распростилась с мужем,

В сорок — муж возвратился к ней.

Снова вспыхнуло счастьем сердце,

Не хитрившее никогда.

А сединки, коль приглядеться,

Так ведь это же ерунда!

Ах, как бурен цыганский танец,

Бес цыганка: напор, гроза!

Зубы — солнце, огонь — румянец

И хохочущие глаза!

И, наверное, счастлив тот,

Кто любимой её зовёт!

1963 г.

В сирени тонет подмосковный вечер,

Летят во тьму кометы поездов,

И к лунным бликам тянутся навстречу

Закинутые головы цветов.

Над крышами, сгущая синеву,

Торжественно горят тысячелетья…

Раскинув крылья, утомлённый ветер

Планирует бесшумно на траву.

Ты рядом. Подожди, не уходи!

Ты и зима, и огненное лето!

А вдруг уже не будет впереди

Ни этих встреч, ни этого рассвета?!

Прости, я знаю, чушь и ерунда!

А впрочем, страхи и тебя терзают.

Ведь если что-то дорого бывает,

Везде и всюду чудится беда.

Но коль сердец и рук не разомкнуть,

Тогда долой все тучи и метели!

Эх, нам сейчас с тобой бы где-нибудь,

Обнявшись, прямо с палубы шагнуть

На землю, не обжитую доселе!

Но «шарик», к сожаленью, обитаем

И вдаль и вширь по сушам и морям.

Но мы — вдвоём и веры не теряем,

Что все равно когда-нибудь слетаем

К далёким и неведомым мирам.

И вот однажды, счастьем озарённые,

Мы выйдем на безвестный космодром,

И будем там мы первыми влюблёнными

И первый факел радостно зажжём.

Пошлём сигнал в далёкое отечество

И выпьем чашу в предрассветной мгле.

Затем от нас начнётся человечество,

Как от Адама с Евой на Земле…

Адам и Ева — жизнь наверняка:

На сотни вёрст — ни споров, ни измены…

Горят, пылают всполохи вселенной…

Все это так и будет. А пока:

В сирени тонет подмосковный вечер,

Летят во тьму кометы поездов,

И к лунным бликам тянутся навстречу

Закинутые головы цветов.

Пропел щегол над придорожной ивой,

Струится с веток сумрак с тишиной…

А на скамейке, тихий и счастливый,

«Адам» целует «Еву» под луной.

1975 г.

Сентябрь. Седьмое число —

День моего рождения,

Небо с утра занесло,

А в доме, всем тучам назло,

Вешнее настроение!

Оно над столом парит

Облаком белоснежным.

И запахом пряно-нежным

Крепче вина пьянит.

Бутоны тугие, хрустящие,

В каплях холодных рос.

Как будто ненастоящие,

Как будто бы в белой чаще

Их выдумал дед-мороз.

Какой уже год получаю

Я этот привет из роз.

И задаю вопрос:

— Кто же их, кто принёс? —

Но так ещё и не знаю.

Обняв, как охапку снега,

Приносит их всякий раз

Девушка в ранний час,

Словно из книги Цвейга.

Вспыхнет на миг, как пламя,

Слова смущённо-тихи:

— Спасибо вам за стихи! —

И вниз застучит каблучками.

Кто она? Где живёт?

Спрашивать бесполезно!

Романтике в рамках тесно.

Где все до конца известно —

Красивое пропадёт…

Три слова, короткий взгляд

Да пальцы с прохладной кожей…

Так было и год назад,

И три, и четыре тоже…

Скрывается, тает след

Таинственной доброй вестницы.

И только цветов букет

Да стук каблучков по лестнице…

1969 г.

Старики порою говорят:

— Жил я с бабкой сорок лет подряд.

И признаюсь не в обиду вам,

Словно с верной Евою Адам.

Ева впрямь примерная жена:

Яблоко смущённо надкусила,

Доброго Адама полюбила

И всю жизнь была ему верна.

Муж привык спокойно отправляться

На охоту и на сбор маслин.

Он в супруге мог не сомневаться,

Мог бы даже головой ручаться!

Ибо больше не было мужчин…

1964 г.