5

– Не мамки мы – горожанам их вожаков выручать! – возразил Иванке Максим, узнав о его выдумке. – Коли сами посадские робки, никто им не пособит!.. Такие дела не сват и не кум вершат – всяк сам для себя старайся! – сурово отрезал он.

Но разгоревшаяся мечта уже рисовала перед воображением Иванки, как, усадив освобожденных колодников в сани, он мчится из города, увозя их вместе с семьями…

Иванка поделился своим замыслом с Кузей. Они решили не откладывать надолго освобождение вожаков, и Кузя собрался поехать разведать дорогу и городу.

В тот день возвратился с базара из Пскова хозяин избы, где стоял Иванка, Лукашка Лещ. Он привез бочонок вина в хвалился всех напоить для «престольного праздника», в канун которого возвратился. «Для почину» поднес он чарку в дорогу Кузе.

В нагольном тулупе, с одним топором, Кузя выехал на разведку, будто бы в лес по дрова. Но едва только смерклось, он прискакал назад. Спрыгнув с дровней, он постучался в избу, где стоял Иванка. Лукашка Лещ вышел на стук.

– У-у, Июда-предатель, злодей! – крикнул Кузя, подняв топор.

– Кузька, Кузька, прости! Не секи, покаюсь!.. – воскликнул Лукашка, но Кузя махнул топором, как рубят дрова, и Лукашка в крови рухнул мертвым.

– Кузька! Что ты?! Кузьма! – оторопело вскрикнул Иванка, выскочив из избы.

– Седлать коней, да живой отсюда! Измена! – ответил Кузя.

Иванка понял, что некогда рассуждать.

– Федюнька, живей вели всем запрягать! Уходим! – крикнул он брату.

Федя пустился бегом по дворам деревеньки.

Только тогда увидел Иванка у Кузи в санях мальчишку-подростка, в лисьей шубейке и ушастой шапке, а за санями привязанного лихого крутозадого жеребца под богатым седлом.

– Что за малый? – спросил Иванка в недоумении.

– Потом!.. – отмахнулся Кузя.

В деревне уже все кипело. Во всех дворах звякала сбруя, слышалось отпрукивание, лязг оружия.

Не прошло и часа, как они покинули насиженное гнездо. Впереди и сзади обоза скакали всадники. Вожаком впереди всех, перемогая боль в раненой ноге, ехал в санях Максим Рогоза. Он вел всех к себе, в недальнюю глухую деревушку, укрытую в лесу в болотах еще лучше, чем только что покинутая.

Ватага разбилась по избам. Иванка с Федюнькой, Гурка, поп Яков и Кузя поместились в одной избе.

В первую ночь опасались выпрячь коней, ожидая, что их по следам нагонят. Поставив за околицей двойной караул, они уселись с дороги повечерять.

– Ну, Кузьма, теперь сказывай, как ты узнал об измене Леща? – спросил Иванка.

– Так и узнал: тот малый поведал, – кивнул Кузя с ласковой усмешкой на подростка, прискакавшего с ним.

– Иди сюда, малый, – позвал Иванка.

Мальчишка шагнул к огню. Иванка взглянул на него и увидел что-то знакомое в выражении его лица.

– Сказывай, что там стряслось? – спросил он.

– Кто в избе сидит в шапке! Иконы святые! – строго сказал поп Яков мальчишке.

Малый замялся.

Тогда Федюнька озорно и ловко сшиб с него шапку. Длинные темные косы неожиданно упали по плечам «мальчишки»… Иванка и Гурка сразу узнали Аксюшу.

– Кусака! – воскликнул Гурка.

Аксюша потупилась и залилась румянцем. Все с удивлением смотрели на девушку в странном наряде, и больше всех остолбенел от собственной дерзости Федюнька…

– Откуль ты взялась? – спросил Иванка.

– В деревню скакала да вот на Кузю наехала, – сказала она.

– Неужто одна изо Пскова?! – воскликнул Гурка.

– Мне бы ехать с Лукашкой! – насмешливо ответила она.

– Ты как про Лукашку узнала? Чего он сказал? Кому? – допытывался Иванка.

– У нашего стольника был он, да к куму зашел, к старику. Сказал старику, а тот Афанасию Лаврентьичу рассказал, где вы стоите. Всех назвал по именам. Я стала пуще слушать, да будто шитье потеряла, хожу, да и тычусь по дому туды да сюды, – рассказывала Аксюша. – Вот наш и послал к воеводе: вина, мол, пошлю с мужиком, напьются шиши. Воевода велел бы, мол, сотне стрельцов собираться скакать в деревеньку… Ульянке Фадееву из лесу, Невольке – с реки…

– Собаке собачья и смерть! – сказал Иванка.

– Кому смерть? – спросила Аксюша, бледнея.

– Лукашке.

– Неужто убьете его? – со страхом спросила Аксюша.

Иванка хотел сказать, но Кузя кашлянул и поглядел на всех так свирепо, что все смолчали.

– А как же ты из дому убежала? – спросил Кузя.

– Выбегла я из горницы – да в конюшню… Малого, конюшка молодого, одежку схватила. Коней тогда тот вон увел, – не глядя, кивнула она на Гурку, – все квелы остались, да стольника коник-то добрый, на коем сам ездит. Ну и взяла… Кто догонит!.. Я в той деревеньке бывала, дорогу знала…

– А что тебе за беда, кабы нас побили?! – в восторге глядя на девушку, спросил Гурка.

– Чай, мыслишь, тебя упасти прискакала?! Ан я вовсе Кузьку избавить, да вот… попа!.. – задорно сказала девушка.

Кузя смутился. Но Гурка обрадовался ее словам, уверенный теперь, что не для Кузи, а именно для него и скакала она из дома…

– Не трещи-ка, сорока, садись вечерять, – сказал он, стараясь казаться суровым, – закусим, а там отец Яков вас с Кузькой и обвенчает…

– Доброе дело! – шутливо сказал поп.

Аксюша вспыхнула алым румянцем, а Кузя смутился еще пуще прежнего.

Скоморох подвинулся к краю, уступая Аксюше место у миски, и поневоле ей пришлось сесть рядом с ним.

– Оголодала, краса? – спросил поп.

– Вчера пообедать поспела, – прихлебывая просяную похлебку, ответила Аксюша.

– Ну, дева, не так-то венчаться, как надо тебе скорее нас, грешных, покинуть, – сказал поп с заботливой теплотой. – Да что ты, дочка, своим в доме скажешь?

– Что ни что, там надумаю, батюшка, – глухо ответила она, снова залившись румянцем. И вдруг сорвалась: – Пойду коня посмотрю, загнала я его по дороге… да враз и поеду.

Кузя, прихлебывая похлебку, исподлобья взглядывал на девушку и сопел. Он понимал, что ей не место здесь, в этой ватаге, где каждый миг подстерегает опасность… При общем молчании хлебнув еще несколько ложек и наскоро перекрестившись, Кузя незаметно нашарил шапку, чтобы тайком от других помочь Аксюше с конем и проводить ее к городу, но во мраке конюшни он вдруг услыхал шепот и затаился в двери.

– …И конь, вишь, дрожит весь, сама устала, и ночь на дворе, да и черт его знает, кто там на дороге встретит, чего содеет!

– А что мне тут делать?! Зачем поскакала, то сполнила! Матка, чай, дома плачет…

Кузя, узнав голоса Аксюши и Гурки, хотел войти.

– А поп обещал тебя с Кузькой венчать, – сказал Гурка с насмешкой.

Кузя замер в двери…

– Сам с ним венчайся!.. Пусти уздечку! Дай нуздать, не мешай!.. – со злостью воскликнула девушка.

Кузя услышал возню и бряцанье уздечки.

– Ну что, что? Опять, что ль, укусишь? Кусай!

– Уходи, окаянный! Пусти меня к Кузьке!

– Кусай!

– Не хочу!.. Скоморохи поганы…

Последнее слово ее оборвалось, словно ей накинули платок на рот…

Кузя стоял, не переводя дыхания. Лошади в конюшне хрустели овсом и лениво переступали с ноги на ногу. Было так тихо, что, казалось, слышно, как опускаются и садятся в сугробы снежинки.

– Скоморошить-то кинешь? – спросила Аксюша. Голос ее стал детским и нежным.

– Не от сладкой жизни во скоморохах, – ответил Гурка. – Малым украли меня от отца и матери… Один был, как дуб, во всем свете…

– А ныне? – еще нежней и томительнее спросила она.

– А ныне? – переспросил скоморох, и все снова утихло…

Кузя хотел уйти, но не мог сдвинуть ноги.

– Мыслишь, бесстыжая… к парню сама прискакала… – услышал Кузя шепот Аксюши, прерывающийся быстрым, тяжелым дыханием. – Теперь мне и всем-то в глаза глянуть стыдно – любовь свою всем показала…

– А что за беда! За любовь кто корит?! – сказал Гурка. – Наше дело молодое: не гулять, не любить, так зачем и жить?! Медовая ты, – добавил он тихо, – цалуешься сладко…

– Пусти, Гурушка, милый, пусти, срамно… люди узнают, – молила Аксюша.

– Обычай не мой – из сетей рыбу в воду спускать! А ты рыбка-то не проста – золото перо… Сколь девок меня любили, а такой не бывало! – Голос Гурки дрожал и срывался.

– Ой, Гурка, не лапай, срамно! – вскрикнула девушка.

– Что за срам?! Мыслишь – Кузька любить не станет? – с насмешкой сказал скоморох.

Кузя услышал возню в конюшне. Он не выдержал и с прерывистым вздохом толкнул дверь…

– Кто тут? – спросил Гурка из темноты.

– Я, – глухо откликнулся Кузя.

– Иди, брат, иди-ка в избу… Что те надо? – нетерпеливо прикрикнул Гурка.

Кузя почувствовал жар на щеках и ушах и, не помня себя, быстро выскочил за ворота…

6

– Не к месту дева-то завелася в ватаге, – сказал поп Яков. – Спасибо ей, всех упасла, а ноне бы ей и к дому. Соблазн один с ними, и братства не станет, пойдут раздоры да вздоры… Не девичье дело война!..

Кузя вздохнул. Вздохнул и Иванка, и каждый из них – о своем: Кузя видел любовь Аксюши к Гурке и боялся, что сам полюбил ее, навсегда обрекая себя неудачной тяжелой доле. Иванка же тосковал, с горечью вспоминая Аленку.

«Кабы удача была и увез бы из воеводского плена старост и выборных земских, и мне бы Михайла теперь ее отдал!» – мечтал он.

– Влезем все-таки в город, Кузьма? – спросил Иванка.

– Влезем, Ваня! – решительно согласился Кузя.

Кузя не хотел оставаться в одной избе с Гуркой и девушкой. Едкая и мучительная ревность терзала его. Не раздумывая, собрался он на разведку дорог и поспешно выехал по направлению ко Пскову, обещая вернуться с рассветом.

Иванка, пройдя по дороге в обе стороны от деревеньки, проверил расставленные засады и караулы, сам посмотрел коней и щедро подсыпал овса, готовясь к отважному делу.

Но к утру Кузя не возвратился…

Иванка выехал вслед за ним на дорогу.

Мирная снежная целина лежала повсюду по сторонам. Дорога шла неглубокой лощинкой, и лишь потому ее можно было узнать под снежком. Встречных не было.

Едва заметные вешки оставлял за собой в снегу Кузя, и за ночь их уже занесло, но все же Иванка ехал по вешкам, торчавшим кое-где близ дороги. И вдруг он услышал зловещий грай воронья. Он знал его по голосам птиц, этот крик, подымавшийся над телами убитых.

Оглянувшись, Иванка увидел на холме, на одинокой сосне, повешенного человека. У него стеснилось дыхание. Он подхлестнул коня и, не опасаясь, взлетел на пригорок. Вспугнутые вороны затмили от него свет… Иван поднял голову, вгляделся в едва качавшееся тело казненного и с криком спрянул с седла: выклеванными темными глазницами глядел на него обезображенный пытками и вороньем труп любимого друга, Кузи…

В слезах, скрежеща от боли зубами, мешая страшную брань, обращенную к палачам, с нежными именами, которыми называл Кузю, Иванка дрожащими руками привязал к сосне коня, скинул тулуп и бросился к дереву… Окровавив ладони о сучья и сам не заметив этого, он добрался до ветвей и ножом обрезал веревку. Застывший труп тяжело рухнул в сугроб, подняв снежную пыль. Испуганный конь в страхе шарахнулся и захрапел…

– Эх, Кузьма, Кузьма! Кузя, Кузя, мой Кузя! – твердил Иванка, не находя больше слов и, сам дрожа, стараясь взгромоздить застывшее, негнувшееся тело на спину дрожащего коня.

– Эх, Кузя, Кузенька, Кузя!.. Эх, Кузя, мой брат дорогой! – крепко сжав зубы, твердил Иванка, на измученной лошади пробираясь назад к своим…

Когда Иванка подъехал к деревне, все вышли его встречать и перед мертвым Кузей в молчании скинули шапки.

– Ой, штой-то! Кузенька! Господи, Кузя! – страшно взвизгнула Аксюша, залившись слезами, и неведомо зачем кинулась в избу…

Вся ватага стояла в молчании…

– За лопаты, братцы, – первым опомнившись, просто сказал Гурка.

Он сам помогал рыть могилу, широкими взмахами выбрасывая мерзлые комья земли.

Поп Яков плакал, читая надгробное слово Кузе.

– «Приидите, последнее целование…» – произнес поп и больше не мог служить панихиду.

– Кузенька, милый, голубчик!.. – всхлипнув, залепетал он и сам, наклонившись, приник губами к холодному выпуклому лбу мертвеца.

Аксюша вскрикнула и повалилась в снег, закрыв руками лицо, словно чуя свою вину в этой смерти. Вся ватага терла глаза кулаками. На бородах застывали слезы.

Встав с колен от свежей могилы, Иванка подобрался, надел шапку и обратился к товарищам.

– На кони, – сказал он сурово.

Никто не расспрашивал его ни о чем. Всем было понятно, что Кузя требует мести, и вся ватага дружно и молча взнуздывала коней…

– Ты, Гурей, останься тут с дву десятками наших. Неравно налезут стрельцы, и было бы кому отбиться, – сказал Иванка.

И Гурка с небольшим отрядом остался.

7

Расправившись с Кузей и зная, что он был близким другом Иванки, самого смелого атамана крестьянской ватажки, пятидесятник Ульянка Фадеев разослал почти всех стрельцов в разведку по селам и деревням, чтобы найти следы неуловимой и дерзкой ватаги. Наутро он ждал подкрепления в пятьдесят стрельцов во главе с пятидесятником Неволей Сидоровым. Они уже сговорились, что будут действовать заодно и постараются окружить Иванкиных шишей, чтобы поймать Иванку живьем и получить за него объявленную награду.

Оба боялись, что эту добычу могут выхватить у них московские стрельцы, которых, по слухам, выслали для подавления крестьянских восстаний…

В ожидании, когда возвратятся лазутчики из окрестностей, а из Пскова прибудет полсотня Невольки, Ульянка коротал вечер в помещичьем доме с хозяином и местным попом.

– Слышал я, господа, – рассказывал хозяин, – заехал намедни к островскому дворянину проезжий помещичий сын. Разговорились про шишей. Дворянин говорит: «К другим Иванка-вор проберется, а ко мне николи». – «Что так?» – спрашивает проезжий. «А псы у меня голодны, как волки, всякого загрызут!..» Хватили они по чарке вина – да спать. Утре проснулся хозяин связан… Дверь настежь, мороз… Кричит… Никого! Кое-как сам распутался, вышел, глядь – собаки висят на заборе мертвы и хвостами связаны, а людей – ни души. Стал ходить, наводить порядок, глядит – корыто, и тесто замешено. Понюхал – винищем разит. Подивился. Ан тут собаки и ожили на заборе, а были они не мертвы, а пьяны да спали связаны за хвосты. Как учали рваться, визжать – вот хвосты оторвут да потом хозяина в клочья! Испугался он, заперся в доме, а там письмо: «Голодны кобели до беды довели»… Ан то сам Иванка к нему наезжал – и пограбил, и дворню свел.

– Сказывают, хитер! – согласился Ульян Фадеев. – Да завтра придет конец его хитростям. Я его уследил…

– А не с тобой ли то было, что ты его мертвым схватил? – спросил сельский поп.

– Как мертвым, когда он живой! – удивился Ульян.

– А так: ездит с ним бунтовской поп Яков. Раз их окружили стрельцы, а в ватаге ни зелья нет, ни свинцу. Иванка и лег мертвым. Сладили ему гроб. Зажгли свечи, а поп стал молитвы петь. Стрельцы их схватили. Они дались да стали просить, чтоб сначала похоронить ватамана. Пятидесятник стрелецкий не хочет, говорит: «Представлю его живым или мертвым, за то меня наградят». Сковали всех, повезли. И стали шиши рассказывать по пути страшные басни про мертвецов. А есть у Иванки товарищ Кузька…

– Врешь, поп! Был Кузька, да весь вышел: повесил вчерась я Кузьку. Крепок был вор. Один порубил семерых стрельцов, – вставил Ульянка.

– …Вот ехал тот Кузька, царство небесно, в одних санях с упокойником, – продолжал поп рассказ. – Он и просит пятидесятника: «Укажи гроб забить – боюсь я к ночи с мертвецом, а тут еще страшное бают, а он, глянь-ко, си-ний лежит…» Пятидесятник смеется, а у самого и поджилки взыграли. «Где, бает, синий?» Пошел к саням, а Иванка – скок! Да как взвоет! Стрельцы – кто куда, и ружье покинули. А Иванка-то был незакован… – Поп оборвал рассказ и прислушался.

Во дворе подняли лай собаки.

– Кого-то послал господь?! – с тревогой молвил хозяин.

– Не бойтесь – товарищ мой, верно, – сказал Ульянка, но в голосе его была неуверенность, которой он не хотел показать другим.

Со двора послышались голоса. Скрипнули ворота. Хозяин и гости тревожно переглянулись. Стрельцов почти не осталось в сельце, и случись, напали б шиши, некому было оборонить дом. Кто-то в сенях околачивал сапоги от снега и стукнул в дверь. Хозяин окликнул:

– Кто там?

– Государевы слуги – стрельцы.

– Еще стрельцы! – со вздохом сказал хозяин. – Все ныне пожрут!.. А много ли вас? – спросил он.

– Людей со мной сотня, так я их в селе оставил, а сам к тебе.

Хозяин скинул крючок. Стрелецкий сотник шагнул через порог. Он был весь в снегу и в инее. На бровях, в усах, в бороде и кудрявых волосах его заблестели капли. Он снял шапку и стал молиться на образа. Потом поклонился хозяину и гостям.

– А ты кто таков? – спросил он Ульяна.

– Стрелецкий пятидесятник из Пскова, Ульян Фадеев.

– Здоров, пятидесятник. Слыхал про тебя. Окольничий Афанасий Ордин-Нащекин мне сказывал: шиша Иванку полгода ловишь.

– Не я один! С десяток таких, как я, ловят.

– Стыда-то, ратные люди! – сказал сотник. – Дождались, что нас государь из самой Москвы послал!

– А мы тут – не ведаю, как тебя величать, – про него, про Иванку, все толковали, – сказал хозяин, – хитер, бес!..

– Басни баете! – остановил московский сотник. – Те басни стрельцы псковские выдумали себе в оправдание перед государем: он, мол, бука така, что его не одолеть ни пулей, ни саблей! Колдун ваш Иванка, что ли?!

– Бука не бука, колдун не колдун, а хитер! – возразил Ульянка. – И я было раз изловил его, да он и меня обошел…

– Врешь! – перебил сотник.

– Ей-богу! – воскликнул Ульян.

– Укрепляешь баснями вора. За такое тебя самого, как вора, – в тюрьму! – крикнул сотник.

Он навел на Ульянку пистоль и твердо сказал:

– Смирно сидеть, Иванка-псковитин! Я тебя разом признал, шиш проклятый!

– Кой я Иванка, чего ты грезишь! – воскликнул Ульян.

Он привстал, но сотник крикнул:

– Сиди, убью!

Ульянка покорно сел.

– Поп, вяжи-ка его, да покрепче! – сказал сотник.

Испуганный поп стал вязать Ульянку.

– Ты и не знаешь Иванки, – запричитал Ульян. – Он молодой, у него ни бороды, ни усов…

– Может, и ты нацепил! – возразил сотник. – Ну-ка, поп, рви с него бороду, – приказал он.

Поп дернул за бороду, Ульян вскрикнул.

– Своя у него борода, – неуверенно сказал поп.

– А-а, вон вы как! Стало, ты, поп, с ним заодно! Ты, стало, и есть поп Яков! – воскликнул московский сотник.

– Смилуйся, господин сотник, я тутошний поп Егорище! – завопил поп.

– Коли не врешь, рви шишу бороду! – потребовал сотник.

Поп снова дернул Ульяна за бороду. Пятидесятник взвыл.

– Не ори! – сказал сотник. – Москва слезам николи не верит. Крепче дери, поп!

Поп дернул крепче и вырвал клок бороды. Ульянка перекосился.

– Еще! – приказал попу сотник.

– Не стану! – вдруг взбунтовался поп. – Я поп – не палач! И вор – человек! Иванка-псковитин других не хуже, пошто его драть! Сами его гоните, и он тем же вам платит!..

Поп вдруг опомнился и замолчал.

– Ай да поп! – воскликнул московский сотник. – Спасибо! Не Иванку ты, поп, связал, а псковского изменщика Ульянку. А борода у него своя, не как у меня!

Московский сотник дернул себя за бороду и оторвал ее вместе с усами.

– Ива-анка! – заголосил Фадеев.

– Не старайся орать, изменщик, – сказал Иванка. – Стрельцы твои все повязаны, а за Кузю тебе, проклятому, собачья смерть! Повешу тебя на том самом суку, где ты Кузю весил!

Со двора послышался говор многих людей.

– Вот и ватага моя к дворянину в гости! – сказал Иванка.

Дверь распахнулась, во вместо Иванкиной ватаги на пороге стоял псковский стрелецкий пятидесятник Неволька Сидоров, и за его спиною толпились стрельцы…

Глаза Иванки расширились от удивления и смятения.

– Держи Иванку, робята! – крикнул Ульян.

Взмахнув пистолем, Иванка рванулся к двери, но несколько дюжих рук схватили его…

– Вот и кончились басенки про Иванку! – сказал Ульянка, уже развязанный тем же попом.

Ватага Иванки, войдя в сельцо, захватила и повязала оставшихся там стрельцов и готова была прийти на помощь своему атаману, как было условлено, когда внезапно прибыл из Пскова со свежей полсотней Неволя Сидоров… Он проехал прямо к дворянскому дому и неожиданно захватил Иванку в самый решительный миг для Ульяна Фадеева.

– Везти его наскоре, что ли, во Псков, – вполголоса предложил Неволя.

– Ночное время – куды! Того и гляди, отобьют, – шепотом возразил Ульянка. – Шиши тут каждую тропку знают. Пождем до утра…

– Расспросим его легонько, – сказал Неволя.

– Слова не скажет, проклятый. Уж я их знаю!

– Спрос не беда!

– Эй, Иван! – громко обратился Ульянка к пленнику. – Как ты, курья башка, полез на меня один?! Аль не знаешь указ воеводский – где тебя словят, там и по» весить!

– Дурак! – сказал Иванка, стараясь казаться спокойным. – Что я – мальчонка, что ли? На мне «государево слово и дело» – как ты меня повесишь!

– А я и не ведал – Иванка ты али нет: поймал шиша, да на сосну!

– Ты сперва до сосны меня доведи – кто из нас вперед в петле будет? – проговорил Иванка.

– Мыслишь, твои шиши две сотни стрельцов одолеют?! – вызывая на дальнейшую откровенность, сказал Неволя.

– Прежде нос вытри, потом тебе воевода две сотни даст! – отрезал Иванка. – Моих пятьсот мужиков али вашу силу не одолеют!

Ульянка вызывающе захохотал:

– Тебе бы орешками торговать – дорожишься! Али с пытки правду сказывать хочешь?

– Пытай. Тебя впятеры мучить станут! – сказал Иванка.

Пятидесятники переглянулись. Дерзкая угроза связанного пленника говорила о том, что какая-то сила повстанцев поблизости есть и что Иванка надеется получить от них помощь. Однако шиши не нападали. Это позволило стрельцам заключить, что их не достаточно много для нападения…

Они послали разведку к селу и ждали. Лазутчики не возвращались…

– Силу копят шиши! – убежденно сказал Неволя. – Надо наскоро уходить, покуда можно пробиться.

– Отобьют они по дороге проклятого кобеля, – опять возразил Ульянка. – Одно остается: в рот кляп да покинуть его в подвале. Кто станет искать? А после наехать с сотней да вынять его и везти во Псков!

– Не к тому схватили, чтобы самим его кинуть! – взъелся Неволька. – Ехать, так и его везти. В рот кляп забьем, привяжем вора к седлу, окружим стрельцами. Ночью кто его разберет!..

По знаку Невольки двое стрельцов повалили связанного Иванку, и, прежде чем он успел вскрикнуть, в рот его всунули кляп и завязали платком…

8

Постоянные наезды ватажек в деревню, удалые рассказы о смелых выходках будоражили юную кровь Федюньки. От рассказов Иванки и его товарищей у него кружилась голова. Он мечтал быть героем и участником битвы.

«Хоть бы раз меня взяли, я бы им показал, каково я дите!» – размышлял огорченный Федюнька, оставленный Иванкой в деревне.

Он сидел насупленный и угрюмый, глядя в огонь светца. Аксюша в задумчивости сидела тут же, изредка прерывая молчание тяжким вздохом.

– Куды ни глянь – кругом панихида! – насмешливо сказал Гурка, входя со двора и взглянув на обоих. – Брось крушиться, Федюнька! Меня вот и тоже с собой не взяли, гляди – не скулю! – добавил он утешающе.

– Тебе что! Ты вон сколь дворян посек! – отозвался мальчишка.

– Топором-то?

– Ага.

– То не в счет. Плаха – не ратное поле!

– И в поле ты бился…

– Постой, поживи-ка на свете. И на твой век подраться достанется… Так-то, брат тезка!.. – заключил скоморох, широкими руками взъерошив курчавые волосы Федюньки.

Мальчишка капризно и недовольно мотнул головой, вырываясь.

– Пусти!.. Какой я те «тезка»!

– Такой и тезка! Тебя ведь Федором звать?

– Ну, Федькой…

– И меня тоже – Федькой…

Скучающий Федюнька оживленно придрался к словам скомороха, надеясь услышать какую-нибудь забавную шутку:

– А как же ты Гуркой стал?

– Так и стал: «Поп крестит Иваном, а люди зовут болваном!» Федюнькой меня батька с маткой махоньким звали, а как в скоморохи попал, стали Гуркой кликать.

– А бачка твой был скоморох? – с любопытством спросил Федюнька.

– Бачка был звонщиком в церкви.

– И мой тоже звонщик! – уже о оживлением подхватил Федюнька, в болтовне забывая свое огорчение.

– Ну вот! А ты говоришь – не тезка!.. – Гурка снова взъерошил волосы на голове Федюньки. – А как твоего бачку звали? – спросил он шутливо.

– Истомой…

Пальцы Гурки впились в мягкие кудри Федюньки.

– Постой… ты не балуй!.. – словно с какой-то угрозой сказал он. – Ты вправду скажи, как звали?!

– Чего ты?! – удивленно воскликнул Федюнька. – Я правду баю – Истомой.

– Постой, погоди… а матку как? – нетерпеливо, каким-то треснувшим голосом спросил скоморох. – Авдотьей?..

– Она потонула, – отозвался Федюнька.

– И брата Иванка искал на Москве – Первушку! – воскликнул Гурка.

– Какой он брат нам: изменщик, боярский холоп!.. – откликнулся в негодовании Федюнька.

– А еще у вас братья были? – необычным, дрожащим голосом добивался суровый, всегда спокойный Гурка.

Федька в испуге взглянул на него. Даже в сутемках избы глаза скомороха блеснули волнением. Его беспокойство передалось Федюньке. Мурашки пошли у него от затылка по всей спине и во рту пересохло, будто от страха.

– Был брат… Федюнька… – пролепетал он, с трудом выговаривая слова и глядя на Гурку вытаращенными вопрошающими глазами…

В этот миг за окном послышался топот скачущей лошади. Гурка и Федя, оба встрепенувшись, прислушались. Всадник спрыгнул с седла у крыльца, и вслед за тем дверь избы распахнулась. Задыхаясь, вбежал молодой удалец из ватаги, Власик Горюха.

– Ивана схватили! – воскликнул он, тяжело дыша. – Скорей, дядя Гурей! Стрельцов понаехало – сила!..

Гурка уже напяливал полушубок.

– Беги, живей всем запрягать! – решительно приказал он.

Вестник выбежал из избы.

Федюнька вскочил и схватился за шапку.

– Брось шапку, Федя, сиди, – властно сказал Гурка. – А ты чего встрепенулась, дева? Страшишься? Обыкнешь тут, не беда. На свете чего не бывает!..

– Не могу я тут… к матке хочу! – простонала Аксюша. – Боюсь я тут с вами!.. Пустили б меня домой…

– Ладно, ладно, как ворочусь – потолкуем… – прервал ее Гурка, засовывая за пазуху пистоль.

Прицепив сбоку саблю, он скинул шапку.

– Давай обнимемся, что ли… как знать!..

Он трижды поцеловался с Федюнькой, шагнул к Аксюше, но не нагнулся к ней, а лишь заглянул в ее испуганное лицо и выскочил вон…

В морозном лесу меж стволов гулко свистел отзвук от мчавшихся по дороге пяти саней. Впереди, далеко обогнав санный поезд, скакали верхами Гурка и Власик Горюха.

Власик рассказывал на скаку, как они перевязали стрельцов Ульянки, но запоздали предупредить Иванку о внезапном прибытии Невольки с полсотней, и как оказался Иванка, словно в мышеловке, в руках врага. Слова были отрывисты, сбивчивы, и Гурка не слушал их. Он горел лишь одним нетерпением – доскакать и скорее ввязаться в битву за жизнь любимого друга и брата… брата!