Степан Разин - Остров Буян

– Стой, кто едет?! – крикнули впереди.

– Дворянин в боярина Хованского стан! – откликнулся Ордин-Нащекин, держа наготове пистоль, и тронул коня.

Толпа оказалась стрелецким обходом, пущенным для береженья дорог.

– Где ныне боярин? – спросил Афанасий Лаврентьич.

– В Новгороде наш боярин, – сообщили стрельцы. – Был намедни пятидесятник с объездом, сказывал – в городе пир горой: молодухи новгородские пекут и жарят для нашего войска – в радость за избавление от воров…

– Много ль воров побито? – спросил Афанасий Лаврентьич.

– Сказывал пятидесятник – без крови пустили. Куда ж им деться – вон сколько войска! – ответил стрелец, и в голосе его послышалось как бы сочувствие сдавшимся мятежникам.

Ордин-Нащекин помчался дальше.

К полудню солнце пригрело. Военный доспех, подбитый овчиной, казался не в меру тяжелым. Из-под шлема по лицу и по шее струился пот. Дворянин обнажил голову, подставив ее встречному весеннему ветру. В лесу, по которому приходилось скакать, пахло весенней прелью и смолистыми почками деревьев. На косогорах под полуденным припеком выглядывали синенькие подснежники и ранние анютины глазки. С земли подымалась прозрачная дымка. Пахари кое-где мерными, словно задумчивыми движениями взрывали борозды яровых полей. Мелькнули первые бабочки.

«Вишь, как у бога все мирно, а род людской и жужжит, и жужжит, и мятется, как окаянный!» – подумал окольничий.

По вечерней заре доскакали к грозным новгородским стенам. Воротники[182] заставили их показать подорожный лист. Воротный старшина, прочтя грамоту, скинул шапку. Караул расступился. Из-под скромно опущенных век воротного старшины сверкнула злоба вчерашнего мятежника.

«Крови б ему дворянской, то-то упился бы!» – подумал Ордин-Нащекин.

Пущенный с места вскачь жеребец ударил обоими задними копытами в стоявшую у ворот вонючую лужу, и старшина воротников с руганью отшатнулся, вытирая шапкой забрызганное лицо… Первушка нагло усмехнулся ему в глаза…

Они поскакали по улицам Новгорода, еще вчера непокорного и буйного, а сегодня утихшего под тяжелой махиной стрелецкого войска, ввалившегося в его стены. Все было мирно, только кое-где побитые двери лавок да пожженный дом торгового гостя Стоянова говорили о минувшей грозе. На дороге стояли лужи, в них плавали гуси. Звонили колокола. Народ шел к вечерне.

«Вот так-то и Псков утихнет, – подумал Ордин-Нащекин. – Да все ли то, все ли?! – засомневался он. – Уймут мятеж, а за ним и опять новый зреть учнет, так и будет, покуда не переменится весь уряд в государстве. Государства и чести дворянской блюсти мы ленивы. Корысть заела. И большие бояре не лучше: хоть князь Хованский – моим умом в воеводы влез, а теперь государю угоден. Скажет – собою мятеж задавил!..»

У кремлевских ворот их опять задержал караул из стрельцов Хованского. Окольничий узнал стрелецкого сотника, дворянина Волошина.

– Государево письмо везу к боярину. Где его скорым делом сыскать?

– В митрополичьих палатах, – сотник указал на ворота Софийского дворца[183].

3

Боярин Хованский был раздражен. Победитель мятежного Новгорода – «умиротворитель земли Новгородской», как назвал его после молебна торговый гость, новгородец Стоянов, – Хованский был приглашен к митрополиту новгородскому Никону. Избитый мятежной толпой на улице, митрополит почти целый месяц болел и только сегодня, поддерживаемый под руки двумя иеромонахами, поднялся, чтобы служить молебен. После молебна он попросил к себе боярина, и, когда Хованский в простоте поздравил его с вызволением из мятежного плена, Никон надменно сказал, что Новгород покорился не ратному страху, а отступился от мятежа, убоясь греха.

– Смута была беснованием мимолетным, – сказал Никон. – Ветер безумия веял над градом попущением божьим, да и утих от креста господня. Кабы не пастырска сила, боярин, стоять бы тебе да стоять под стенами!

«Пастырска сила!» – теперь размышлял про себя боярин, сидя у печки перед огнем и глядя на мирное трескучее пламя. – «Пастырска сила!..» А сам доселе болячек избыть не поспел. Без войска бы много успел ты с той пастырской силой. Тебя по бокам колотили, доселе с обвязанной шеей, а подвиг лишь твой, что мятеж утих, а мы, бедненькие, сбоку припека!»

Когда боярин сказал, что развесит мятежников по березам на Псковской дороге, Никон опять вступился.

– Повесишь – и псковски заводчики ожесточатся, их тогда не уймешь. Мы царским именем обещали новгородцам милость за то, что ворота отворят. Тебе государь повелел быть со мною в совете, – напомнил митрополит.

«А что я – дите? – размышлял боярин. – Советчик мне надобен в рясе! Отколь у него, у монаха, ратная сметка!..»

В дверь покоя раздался стук.

– Входи, кто там! – крикнул боярин, не обернувшись.

– Здрав буди, боярин Иван Никитич! – произнес знакомый, недавно слышанный голос.

– Кто? – так же, не обернувшись, спросил Хованский.

– Окольничий Афанасий Ордин-Нащекин.

– Окольничий?! Вот те на! Здоров, Афанасий, по батюшке как, не упомню, – сказал Хованский, вставая с места. – Отколе принес бог?

– С царским письмом к тебе, боярин, из самой Москвы. Велел государь тебя спрошать о здоровье, – сказал дворянин, подавая письмо Хованскому.

– Стало, добился и царские очи видел. Что государь?

– Здоров, слава богу.

Боярин склонился к огню и читал царский лист.

– Вишь, Афанасий Лаврентьич, неволей я стал ослушником царским. Чаял государь, мне не войти без бою. Ан я и влез! – воскликнул боярин.

– Государь будет рад. Опасался он усобного кровопролитья, – сказал окольничий. – Честь и слава тебе, боярин!

– Ну, на честь да на славу охотников ныне много, – не выдержал, прорвался Хованский. – Я в Новгород войско привел, а Никон, митрополит, за то себе чести чает. Пастырской силой, мол, он ворота отворил!

– Чужим умом жить охотников много, боярин, – сказал Ордин-Нащекин, про себя разумея самого Хованского, – бог с ними. Впереди тебе труд велик – Псков одолеть. За то одоление пожалует государь. А я, боярин, рад тебе пособити. Тебе славы ратной надо, а мне не много – сесть воеводой во Пскове.

– Просился у государя во Псков на корма? – спросил прямо боярин.

– Сказал государь, как промысел будет над мятежом, по делам глядеть станет. А я чаю, боярин, князю Василию Петровичу Львову ныне сидеть воеводой во Пскове невместно – какой воевода, когда его горожане били да ныне в тюрьме держат!

– И то, – согласился Хованский. – А как ты мыслишь Псков унимать?

– Мыслю монастыри округ города войском занять, дороги отнять округ города, крестьян по добру сговорить на воров да в городе лучших людей поднять на заводчиков.

– А кто ж тебя в город пустит?! Князь Василия Львова держат в тюрьме, князь Федор Волконский в тюрьме же вместе с дьяком, Собакина-воеводу в тюрьму посадили, архиепископа так же, как Никона, волокли и колотили. А ты чаешь в город влезти да на заводчиков добрых людей сговорить.

– Со мной человек боярина Милославского, холоп Первушка Псковитин. Родичи у него во Пскове да многие знакомцы. И мне боярин Илья Данилыч дал того человека, чтобы во Псков послать и тебе дать помогу через псковских дворян.

– Что же тот холоп – сам заводчик, что пустят его во Псков?

– Он сколько лет и во Пскове не был. Да шлю я с ним письма ко всяких чинов людям, к стрелецкому голове, к дворянам, к подьячим. А те люди меня слушать станут, по моему письму учинят.

– Стало, так – войска не надобно, а на место боярина князь Хованского с войском один холоп Милославского будет силен?.. Так, что ли? – ядовито спросил Хованский. – Там – Никон, а тут – тьфу ты, просто холоп!..

– И так и не так, боярин, – объяснил окольничий. – Воры псковские злы. Осадой придешь – биться станут. А ты не ходи осадой. Сиди в Новегороде, жди. Станут они лазутчиков слать: что в Новегороде учинилось? Скажут лазутчики: учинилось добро – повинное челобитье писали, пришел боярин, нового воеводу в съезжую посадил для разных дел, а никого не обидел. Давай отворим ворота и боярина призовем во Псков.

– Никон, что ли, тебя научал? – спросил недоверчиво Хованский.

– Я, боярин, привычен своим умом жить! – вспыхнул Ордин-Нащекин. – Я тебе ранее сказывал, где войско держать подо Псковом, а ныне дворянам то же скажу, и она нам помешки чинить не станут, к стенам допустят…

– По плечу ли холопишке экое дело – сердцами заводчиков завладеть? – усумнился Хованский.

– Не он станет сердцами владать, боярин, мы станем. Он лишь письма свезет. Человек сей верен. Там у него отец. Заводчика Прошку Козу он знает. С моим человеком верным, подьячим Захаркой, знаком, – пояснил окольничий. – Боярин Илья Данилыч на промысел надо Псковом его обещал во дворяне возвесть – разорвется холоп ради чести.

– Из холопов дворян деять?! – воскликнул Хованский. – Много берет на себя кум Илья Данилыч! Эдакий дворянин, глядишь, на дворянской девице женится, а через два колена внуки станут себя от князя Рюрика почитать!.. С тобой холоп?

– Коней у двора бережет, – сказал Афанасий.

Первушку призвали в дом.

Войдя в покой, он помолился на образ, прежде чем отдал поклон боярину. Хованский разглядывал его, пока он крестился.

– Во дворяне лезешь, холоп? – резко спросил он.

– Государю служу по силе, боярин. Чего заслужу, тем пожалует, – отвечал Первой.

– Как же ты к ворам пойдешь? Головы не снесешь!

– Наше дело – куды укажут, туды идти. А башки что жалеть – не боярская голова: холопий кочан и срубят – иных много!

– Ты сметлив, – довольно сказал Хованский.

– Чем бог послал, – скромно отозвался Первушка.

– Иди. Как надобен будешь – скличу, – сказал Хованский.

– Сей в дворяне влезет! – признал он задумчиво, когда вышел Первушка, и добавил: – Что же, раз государь указал – оно и закон: будем сидеть в Новегороде, волховску семгу ясти да письма к ворам слать.

Глава двадцать третья

1

Конюхи и боярские слуги зубоскалили у дворцовых ворот, ожидая выхода бояр из Думы, которая нынче слишком засиделась.

Боярские холопы поддразнивали и подзадоривали друг друга, тихонько перебранивались, и по их перебранке было легко узнать о вражде или дружбе самих бояр.

Слуги Морозова и Милославского нападали на слуг Романова, слуги Черкасского не давали спуска холопам Милославского и Пронского. Шла грызня, в которую ввязывались люди Михаилы Волошенинова, Трубецкого и других бояр.

Драки между холопами случались не раз у дворцовых ворот, в то время как сами бояре сидели в Боярской думе с царем, хотя за тем, чтобы не было свары, и следила дворцовая стража и стремянные стрельцы, стоявшие у дворца в карауле.

Но в этот день не было шума среди холопов – они сами проголодались и распарились на припеке майского солнышка, ожидая окончания Думы и выхода из дворца господ. Заждавшиеся кони рыли копытами землю и тихо ржали. Их тоже замучил зной и раздражали мухи. Кто-нибудь из холопов то и дело, заслонив ладонью глаза от солнца, вглядывался в белизну дорожки, ведущей к воротам. И вдруг молодой холоп царского тестя крикнул:

– Идут!

С дворцового крыльца, шагая через ступеньку, быстро вышел во двор дядя царя, боярин Никита Иванович Романов, и направился к воротам.

– Воевода ярыжного приказа скачет! – бормотнул один из морозовских челядинцев, уверенный в том, что теперь не сможет никто огрызнуться, когда выходят бояре.

И все конюхи и боярские слуги вдруг встрепенулись, оправляя седла и богатые чепраки на конях, ожидая, что вслед за Романовым выйдут и все остальные.

– Татарин бежит! – озорно крикнул кто-то из толпы холопов.

Слуги боярина князя Черкасского взяли коней под уздцы.

Романов, высокий и коренастый, прямой, несмотря на старость, с широкой и длинной седой бородой, быстро шагал к воротам. Полы лиловой ферязи развевал ветер. Романов шел распаленный гневом.

Князь Яков Черкасский едва поспевал за ним, на ходу сняв шитую жемчугом тафью с потной маковки и вытирая платком блестящую лысину.

– Никита Иваныч, постой, постой! – окликнул Черкасский.

Романов, не останавливаясь, махнул рукой и выскочил за ворота.

– Воротись, государя гневишь! – догнав его, тихо сказал князь Яков.

– Правды не уступлю, хоть государь прогневится, – громко ответил Романов.

Конюхи подвели им коней. Старый слуга поддержал стремя Романову. Черкасский же ловким кошачьим прыжком опередил всякую помощь.

Пестрые однорядки боярских холопов взметнулись над спинами крепких коней. Застучали копыта по бревенчатой мостовой, и оба боярина, окруженные слугами, быстро поскакали от царского дворца.

Оба вельможи, Романов и Черкасский, скакали рядом друг с другом, а холопы их ехали впереди, далеко по сторонам и позади их, разгоняя народ и давая возможность им говорить свободно. Но Романов молчал. Широкие ноздри его раздувались.

Романов был распален недаром: в Боярской думе в тот день обсуждали, что делать с восставшим Псковом, который упорно держался два с половиной месяца и не хотел сдаваться. Боярин Борис Морозов с друзьями настаивал на том, чтобы послать против Пскова больших бояр со многими ратными людьми и взять город силой. Они предлагали отправить Михайлу Петровича Пронского и Алексея Никитича Трубецкого с войском в пять или шесть тысяч человек и задавить мятеж, не считаясь с кровью.

Первым же против пролития крови высказался боярин Никита Романов.

– Брать приступом свой же город будет зазорно от турков, от немцев и ляхов, – сказал он. – Миром надо решить. Не с немцами – воевать!

Князь Яков Черкасский вслед за ним уверял, что посылка войска поднимет всю Русь. Он считал, что надобно наказать воеводу, который довел город до мятежа.

– Купецкая кровь у того воеводы! – резко сказал Романов. – Сказывали, во Псков он приехал столь жаден да голоден, что на торговой площади старого кобеля заел.

Романов хотел этими словами задеть Бориса Морозова – заступника и покровителя Собакина, но тут нежданно обиделся царь.

– Прости, Никита Иваныч! – вдруг поклонился ему царь. – Глупы мы стали: тебя не спрошали, кого в воеводы садить. А что без тебя вершено, то всегда уж худо… Где нам, сиротам, с нашим умишком!

Романов смутился. Он не боялся племянника, но не хотел с ним ссориться, потому что всякая ссора причиняла много хлопот и лишала беззаботности.

– Не тебя корю, государь, а того, кто тебе подсунул Собакина в воеводы, – ответил Романов царю. – Не гневись, правду люблю!

– А кто Алексея Лыкова сунул во Псков воеводой?! – выкрикнул Милославский. – Лыков с купчишкой Федором в соляном воровстве попался!

– А как на князь Лыкова был извет от посадских, Никита Иваныч, небось вступался, – добавил Пронский.

– Истину государь молвил, истину! – подольстился к царю Морозов. – Что укажет государь без Никиты Иваныча – и все тому худо! Может, Никита Иваныч, велишь псковитян соболями жаловать за мятеж?! – насмешливо обратился он к Романову.

– Не пристало тебе, Борис Иваныч, – вспыхнул Романов, – государю лестью взор затуманивать! Сказываю верно: пошлем войско на Псков – и быть мятежу по другим городам.

– Кому знать, как не тебе! – ехидно прервал Милославский. – Весь бунтовщицкий скоп на твоих дворах!

Никита Иванович кинулся на него, но его удержали другие бояре. Все повскакали с мест.

– У вас тут, как в кабаке, бояре, – сказал царь. – Невместно и нелепо то видеть в Боярской думе, и я уйду. Судите все дело одни. Как присудите, так и будет.

– Останься, государь! – завопил Морозов и упал на колени.

– Смилуйся, государь праведный, останься! – подхватили другие бояре, так же валясь на колени, но царь вышел…

– Бегите! – крикнул Романов, указывая пальцем на дверь, за которой скрылся царь. – Коли я мешаю, скажите ему, что ушел из Думы. – И Романов стремительно направился к выходу, но вдруг, словно что-то забыл, остановился среди широкой палаты и грозно добавил: – А что правду я говорю, то правду увидите вы, бояре: мало своих мятежей! Коли войско пошлете на Псков, то немцы налезут, литва встанет, ляхи придут…

Никто не остановил Романова. Только один князь Яков пустился ему вдогонку, надеясь его возвратить, а если не сможет, то чтобы грех пополам. Якову Куденетовичу Черкасскому было не впервой переносить царский гнев и опалу, и он помнил, что Никита Иванович по дружбе всегда за него вступался.

Они доехали до Красной площади.

– Едем ко мне, – предложил Романов.

2

Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины.

– Сыграем в шахмат, – сказал он.

– Тебе починать, – поклонился Черкасский.

Романов шагнул пешкой от короля.

– Смелый так ходит! – заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы.

– Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! – ворчал Романов, обдумывая свой ход.

– Есть такое черкесское слово: «Если правду сказываешь, люди не любят!» – ответил Черкасский. – Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий!

– Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, – не слушая друга, продолжал Романов. – Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве – раз, в Устюге – два, в Курске – три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове… Да жди, что кругом пойдет…

– Тише, Никита Иваныч, – остановил князь Яков.

– Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, – возразил Романов. – Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт – небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют… Не ярыжки гулящие встали – посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд…

– Аглицкие парламенты! – насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.

– Верно, князь Яков! – воскликнул Романов. – Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…

– Тише, Никита Иваныч, – снова остановил Черкасский. – Чего кричишь, словно рад мятежу!

– И рад! – возразил ему по-прежнему громко Романов. – Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..

В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, – он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.

– Слетит Бориска! – крикнул Романов. – Вот я чему рад!..

Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.

– Рад, сказываешь? – переспросил шепотом Черкасский – он только и ждал от Романова такого признания. – Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.

– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.

– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…

– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.

– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…

– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.

– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…

– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!

Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.

Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…

Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.

– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…

Романов не отвечал.

Смеркалось.

В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.

– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.

Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:

– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.

– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.

Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.

– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.

Романов удивленно взглянул на старика.

– Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!

– Что ты, боярин, Христос с тобой! – пробормотал дворецкий, крестясь.

– От кого же еще?

– Человечий гонец и грамота человечья, – сказал дворецкий.

– Давай хоть грамоту, что ты морочишь! – воскликнул Никита Иванович.

– Сказывает гонец – тебе одному в свои руки даст.

Никита Иванович рассердился:

– Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…

Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:

– Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.

Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.

– Сказывай! – прошипел он.

Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.

– Города Пскова всяких людей гонец, – прошептал старик одними губами, без звука.

Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.

– Свечи зажег бы, – переведя дух, сказал он. – Вишь, свечеряло – игры не видать…

3

Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю.

– Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! – Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол.

– Встань, – произнес боярин Никита.

– Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье!

– Встань, говорю! – властно сказал боярин.

Казак поднялся с пола, но не встал с колен.

– Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, – опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец.

Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким.

Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки – значило двинуть первую пешку… Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его.

Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.

И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.

Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…

И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…

– Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, – поклонился опять в землю Мокей.

А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.

Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»

У боярина прошел по спине холодок.

Но кто же его знал, этого рыжего казака, – таков ли он крепок…

– Смилуйся, боярин, прими!.. – повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.

– Встань, давай сюда грамоту, – внятно сказал Никита Иванович.

Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.

– Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете – боярин Никита государю изменщик? – грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.

– Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! – поклонился казак, снова падая на колени.

– Молчи, холоп! – неистово закричал Романов и замахнулся палкой. – Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…

– Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…

– Встань, – приказал Романов. – Что в грамоте писано?

– Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, – не вставая с колен, отвечал казак.

– От кого втай?

– От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.

– Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? – нахмурился Романов.

– Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…

Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…

– А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! – мягче сказал он.

– Послано государю, боярин, – ответил Мокей, – да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…

– Ну, ну, довольно! Государь – наша надежа!.. – добавил он, – спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! – громко позвал боярин.

Дворецкий вошел.

– Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.

Казак вышел вместе с дворецким.

Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.

«Аглицкие парламенты!» – повторил он про себя и усмехнулся.

Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.

– Господи!.. – громко, почти со стоном воскликнул он.

Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.

– Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, – сказала она, певуче растягивая слова. – А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…

– Про что ж тебе снилось? – нахмурился Никита Иванович. – Слушала, что ль?

Она опустила голову.

– Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю – иной бы кто не пришел.

– Ступай, ступай спать! – закричал он. – Не женского то ума…

– Постеля готова, боярин, – сказала она, не испугавшись крика.

– Иди, иди… – Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.

– Чего тебе, Даша? – нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.