2

У Гаврилы было сговорено с Иванкой, что на псковской стене, в стороне от Гремячей башни, они каждую ночь станут дожидаться вестей. Иванка снизу бросит три раза камнем в стену, и ему спустят веревку, чтобы втащить его в город без шума, не отпирая ворот, чтобы никто не знал.

Уланка ждал. Была глухая, темная ночь, не было видно за тучами ни единой звезды. И ветер не дул. Над городом замерло предгрозье. Уже несколько ночей подряд Уланка сидел тут с вечерней зари до рассвета, а диен было некогда спать в Гремячей башне: вокруг хлебника не хватало людей… Измена сгущалась в городе. Нехватка хлеба и мяса, невозможность ловить рыбу, отсутствие пастбищ и голодный рев отощалого скота по ощипанным улицам и дворам – все обессиливало народ и грозило изменой. Гаврила не спал уже несколько ночей. Он посылал своих людей по базарам и в церкви, велел им расспрашивать и выслушивать мнение народа. «Повинщики», «поповщики», «литовщики» были притащены в Гремячую башню.

Когда стали пытать литовца Еселя Маркуса, указанного Иваном Липкиным, он назвал пана Юрку. Дворянского переводчика схватили, и он указал в этом деле Томилу Слепого…

Хлебник выхватил из рук Пяста каленые щипцы и сам кинулся на литовщика.

– Брешешь, лях! – закричал он. – Хочешь нас друг на друга поднять, проклятый!

– Гаврила Левонтьич! Взялся не обычаем! Так, не узнавши, замучаешь ляха… Меня два раза в разбойном пытали – я ведаю, как… Пусти, – сказал Пяст.

Хлебник с размаху ударил щипцами по голове пыточного так, что литовщик свалился без слов, и, не глядя, сел на скамью, обессиленный и разбитый, словно не он пытал человека, а кто-то другой только что рвал и палил железом его самого… Юрку снесли в подвал.

На другой день били плетьми двух попов, добиваясь от них, кто принес в город уговорную грамоту боярина Хованского.

Попы не могли назвать по имени этого человека.

Его не могли назвать ни Подрез, ни Менщиков; кое-кто успел скрыться от сыска.

Дознаться, найти корни измены и перед всем народом казнить ее вожаков – стало страстью Гаврилы. Все ратное дело он поручил Прохору Козе, а сам, испитой, красноглазый, с разлившейся желчью, не выходя из башни, не видя дневного света, сидел «дознавался».

Был пытан Чиркин. Чиркин назвал десяток повинщиков из старых стрельцов и посадских, но не сумел назвать имени человека, которого видел у Сумороцкого в доме и от которого пошло челобитье. Он сказал, что лучше всех его знает Захарка.

– Спешили мы головы посекчи-то дворянам. А надобе было нам муками вызнать от них всю измену, – сказал Уланка.

В тот вечер звонарь Агафоша, который стоял в карауле у казематов башни, сказал, что пан Юрка очнулся.

Когда Уланка собрался уходить в караул на стену, Гаврила велел вести пана Юрку к повторной пытке…

Тайность сношения с восставшими крестьянами не позволяла Иванке возвратиться во Псков через Великие ворота, которые в числе других охранялись старыми стрельцами, а пробираться к другим воротам было опасно: можно было попасть на засаду московских стрельцов. Потому приходилось ожидать его самого или посланца от него здесь, на условленном месте стены каждую ночь…

Предгрозье душило Уланку зевотой… Где-то вдали глухо роптали раскаты грома…

«Не уснуть бы!» – подумал Уланка. Он подложил моток веревки под голову и тут же смежил глаза… Он не слышал, как со щебетом соскользнули по откосу стены несколько мелких камешков, не видел, как в сгустившемся мраке мелькнули рядом с ним черные тени. Обух топора ударил его по затылку…

Недвижное тело Уланки лежало на гребне стены.

Захар и Первушка молча замерли, сидя на месте убитого. В тихой ночи не лаяли даже собаки, не крикнул петух, не слышалось выстрелов. По временам со стены было слышно, как в реке Пскове всплескивала крупная рыба… И вдруг снизу в камень стены ударился камень… второй… третий… И все умолкло.

Захарка понял условный знак. Распутав дрожащими руками конец, торопливо сбросил веревку. Тяжелый моток, развернувшись, прополз в темноте за стеной… Они насторожились. Конец веревки зашевелился и натянулся снизу.

– Тяни! – прошептал Первушка.

Оба взялись тянуть. Человек цеплялся за выступы камня в стене и сам помогал им. Вот показалась его голова в монашеской скуфейке. Он оперся руками, вскарабкался, встал…

Первушка рванул веревку. Монах упал на стену…

Захар взмахнул топором над его головой, и – ни стона…

Оба с поспешностью шарили в пазухе и сапогах убитого, шарили молча и торопливо. Капнули первые капли дождя…

– Нашел!.. – прошептал Захар, пряча бумагу в пазуху…

– Скинуть вниз от греха, – дрожащим голосом произнес Первушка.

И, тяжело подняв, они сбросили за городскую стену тела обоих убитых…

3

Левонтий Бочар вошел в лавку Устинова и протолкался меж кулей в узкую дверцу отгороженной от лавки хозяйской каморки.

– Здорово, хозяин! – приветствовал он.

Устинов кинул костяшки счетов, исподлобья взглянул на гостя, словно читая на его лице еще какие-то недостающие числа, и снова перебросил костяшки.

– Здорово! – наконец откликнулся он.

– Прибытки считаешь? – с насмешкой спросил Левонтий.

– Гляди, ныне много прибытков – мошна разорвется! – ворчливо ответил Устинов. – На прошлой неделе на просо чуть поднял цены, меньшие тотчас к Гаврилке: Устинов, мол, просом стал дорожиться. А тот присылает ко мне стрельчишку Прошку Козу: мол, цены вздымать нет от земских старост указа… И гдей-то таков закон услыхали, чтоб земским старостам до купеческих цен было дело!.. Я ему – цены, дескать, не староста указует, я сам просо куплял не дешевой ценой. Что ж ты думаешь? Прошка взъелся: «Молчи! Как указано, так и торгуй!..» И торгую…

– А Русинов вон замок повесил на лавку да шасть к себе в дом: мол, товаров не стало, все продал, – сказал Левонтий. – Так Прошка к нему прибежал: «Замки, мол, народ собьет, все товары твои расторгует без денег». А что же – и станется от воров. Отворил!..

Устинов вздохнул:

– И я отворил… Говорю я Прошке Козе: мол, я жалобу напишу ко всем земским выборным в Земскую избу. А Прошка мне: Гаврила, мол, говорит, что в Земской избе сидят воры и половине в застенке место… Помысли ты – выборных земских в застенок!..

Тимофей Соснин в это время взволнованно ворвался в каморку Устинова.

– Иван, Левонтий, слыхали?! Захарку Гаврила схватил, добрался!..

– Захарку?! – в страхе переспросил Устинов.

– Вот то-то – Захарку! Не крепок малый-то: нежен да и не смел… Проврется со страху, а завтра нас всех…

– Ладно, молчи уж! – глухо прервал Устинов. Он побледнел, отложил свои счеты, поправил шапку на голове. – Что же, знать, наше время приспело… Неужто же погибать от руки бесноватого! Коль не голову срубит, так пустит калеками вековать… Значит, время!..

Второй пятидесятник старого приказа, Неволя Сидоров, поспешно вошел к Устинову.

– Захарку схватил Всех Давишь! – прохрипел он.

– Слыхали! – отозвался Устинов. – Тут нам скопом сидеть невместно. Сейчас и еще кто-нибудь прибежит. Нас всех в одном месте задавят…

– К нам, в старый стрелецкий приказ, надо ехать живей. Там только и будет прибежище нынче, – сказал Неволя. – Заставы по улицам выставим. Оборонимся.

– Ленька! Лошадь вели запрягать! – крикнул Устинов в лавку.

– Лавку не запирай. Торговали бы как ни в чем не бывало, – хрипло выговорил вначале примолкший от страха Левонтий Бочар.

Он старался держаться спокойно, но голос его задрожал.

– Слышь, Левонтий, нам всем бы поврозь до стрелецкого приказа добраться, – сказал Устинов, обеспокоенный его страхом. – Ты приходи-ка попозже туда. Вместе нам ехать негоже…

Устинов вышел из лавки, уселся на одноколку и быстро помчался по направлению к Великим воротам, где был расположен приказ Степана Чалеева.

4

Свечи и раскаленные угли горна освещали Гремячую башню сумрачным красным блеском.

На полу валялась покрытая черными пятнами рогожа, под которой явственно обозначалось очертание неподвижного человеческого тела.

Стол покрывали исписанные листки «расспросных речей». Гаврила глядел на них горящим взглядом, исступленно вчитываясь в каждую букву и перечитывая еще и еще раз за разом, хотя ему все уже было известно в этих бумагах.

Кроме него, на башне был подручный Пяста Иван Нехорошка, который, готовя кому-то новую пытку, калил на углях в горне длинный железный прут, когда на каменной лестнице башни послышалась шаги нескольких ног и стук в дверь.

– Кто? – крикнул Гаврила, вскинувшись вдруг всем телом.

– Я, Левонтьич! – откликнулся голос Пяста.

Громыхнул засов, и через высокий порог вошли несколько человек, вооруженных пищалями и бердышами. Среди них один был связан и безоружен. Нижняя часть его лица была обмотана полотенцем.

– Выдьте все… Караул держать крепко у башни… – сказал Гаврила.

– Ты, Серега, разжился вином? – спросил хлебник.

Пяст молча подал сулейку с водкой. Гаврила встряхнул ее и приник прямо к горлышку пересохшим ртом, свободной рукой шаря в карманах закуски.

Рыжий звонарь Агафоша вынул из-за пазухи репу и протянул ему.

– Спасибо. Ступайте, робята, – еще раз сказал хлебник.

Все вышли гурьбой, оставив связанного.

Гаврила сам размотал с лица его полотенце и вынул изо рта кляп. Связанный оказался Томилой Слепым…

– Вишь, что стряслось, Иваныч! – сказал хлебник.

– Чего стряслось? Что ты деешь, бесстыдник? – воскликнул Томила. – Аль ты спятил? Аль кровью не сыт?!

– Во как сыт! – указал ладонью по горло Гаврила. – Уж так-то сыт, что уж, видно, и вправду спячу!.. – Он стукнул по груди кулаком, так что гул отдался под сводом. – А покуда не спятил… нет! Покуда во здравом уме в тверезый… – сказал он хриплым шепотом…

– Когда так, то зачем указал меня связана весть? Кабы честью позвал – я бы сам пришел, – возразил Томила, помня последний их разговор.

– Хитер ты! Нет, брат, того я не хотел, чтобы сам ты шел. Я как вора и татя хотел привести тебя в башню. Так и привел! И милости нет в моем сердце к тебе. И не будет ее, Иваныч. Замучу!.. – Последнее слово хлебник прошипел каким-то змеиным шипом.

– Я мук не страшусь, – растерянно пролепетал Томила, еще не зная, зачем хлебник велел его привести.

– Слышь, он мук не боится. Июда подьячий, ин ныне потягнем на дыбу! – сказал Гаврила с какой-то особенной злостью.

Он подошел к кровавой рогоже и резким движением сорвал ее с мертвого тела.

– Признаешь?! Признаешь, изменщик?! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажна… Собака!.. – хрипел Гаврила. Он схватил летописца за ворот и с силой гнул его ближе и ближе к кровавому обезображенному телу замученного пытками пана Юрки. Томила понял, в чем дело, но язык его не находил нужных слов. Он словно бы окаменел.

– Признаешь! То твой дружок? От вас двоих смута на город… За невинные души дворян казненных мне бога молить! – исступленно шептал Гаврила. Он, внезапно встряхнув, повернул к себе летописца и глядел ему близко в глаза.

Водочный смрад от его дыханья душил Томилу. От смрада и страха летописца мутило. Он старался не дышать.

А Гаврила шептал:

– Каб не ты, подсыльщик латинский, то не было б смуты в сердцах народа: дворяне бы да попы мутили, а народ бы им в хари харкал!.. А ты им дал укрепленье – то твоя и вина… За что я казнил их?! За твою вину, окаянный! Грамотой славишься и кичишься, мечту плетешь! Да вот куды завели тебя пустые мечтанья! На дыбу вздерну!..

Гаврила неожиданно резким движением кинул перед Томилой пачку клочьев разорванного письма.

– Читай! Читай-ка, изменщик! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажная!.. – хрипел Гаврила. – Дружок твой пан Юрка признал под плетьми, какие ты вести сказал посылать за рубеж литовский!

Томила в растерянности не находил слов, без смысла глядя в бумагу. Наконец разобрал он латинские буквы, наконец-то они перестали прыгать и слились в польские слова: «…В Земской избе книжный муж Томила Слепой… Уложение Белого царства… Письма по всем городам писали и ждут восстания всей Руси на царя Алексея… Вы бы, ясновельможный царевич, поспешали бы с войском под псковские стены…»

– Признаешь, язычник?! Читай! От тебя весь корень измены, – исступленно шептал Гаврила.

Томила все понял. Пан Юрка в своей измене его запутал. Как оправдаешься?!

– За что ж мы казнили дворян?! За то, что они Руси не хотели отдать полякам?! Я вину свою искуплю, – продолжал Гаврила, – завтра на дощане укажу тебе топором снесть башку!.. Пыточны речи твои стану читать ко всему народу – пусть ведают все, от кого продажа и кто самозванцу литовскому письма писал…

Томила слушал, застыв, и по-прежнему все еще от неожиданности и обиды не мог ничего сказать в свою защиту. Горло его стеснилось щемящей болью. Пан Юрка лежал мертвый. Разве Гаврила, а с ним и весь город поверят теперь, что он, Томила, прогнал от себя пана, что он не дался в измену?!

Гаврила глядел в глаза летописца, зрачки в зрачки. Тот слушал, застыв и по-прежнему все еще не зная, что сказать в свою защиту… Схватив его за плечи, хлебник вдруг плюнул ему в лицо и швырнул его прочь так, что он, отскочив, ударился затылком о стену…

У Томилы пожелтело в глазах от удара, но он устоял на ногах…

– А нет! Не велю топором тебя сечь: чести много!.. – громко воскликнул Гаврила и раздельно шепотом отчеканил: – На свалку сведу на веревке, где дохлых собак кидают. Да крикну к народу камнями тебя забивать… Сам первый камень швырну… Дохлый труп твой оставлю сопреть на свалке в дерьме!..

– Левонтьич… Гаврила Левонтьич!.. – наконец умоляюще вымолвил летописец.

– Молчи, сатана! – прохрипел Гаврила.

Горло хлебника перехватило от сухости и возбуждения. Голос иссяк. Он жадно, со свистом вобрал в себя воздух, допил вино, схватил со стола сулейку и с размаху швырнул ее в угол. Осколки прыснули из угла по всей башне… Гаврила бессильно сел на сканью. Пяст отворил дверь с лестницы.

– Серега, дери с него все да тяни нагишом на виску, – упавшим голосом сказал хлебник.

5

Прохор Коза пришел во Всегороднюю избу к Мошницыну.

– Слышь, Михайла, стрельцы голодуют. Как с голоду биться? – увещевал Коза. – Отступится город от Земской избы. Боярин сулит хлеб раздать, как в стены придет, а мы голодом держим. Ты повергаешь стрельцов и посадских в отступность…

Михайла угрюмо молчал.

– Сам руку не смеешь поднять, то отдай Гавриле ключи. На нем и вина и грех… – продолжал Коза.

– Николи не валил на иного своих грехов и не стану! – возмущенно воскликнул Михайла.

– Чего же ты сумнишься?! Али не правое дело?!

– Правду бог один видит, а скажет не скоро! – ответил кузнец. – И сам я не знаю, где правда… Прежде мыслил я так: отдать ключи – хлеб расхитят, то пущая вина на всех ляжет… Не на меня – не того страшусь, на город царь станет гневен, на всех горожан его пеня ляжет… А я, мол, блюсти горожан своих должен, на правду наставить – на то и обрали меня… Да ныне и сам я вижу, что нужно хлеб дать народу, сам и житницы отопру, за чужую спину не стану…

Внезапно распахнулась дверь из соседней горницы. На пороге стояли несколько человек земских выборных: Устинов, Неволя Сидоров, Левонтий Бочар, ухитрившийся скрыться от сыска Гаврилы, стрелецкие пятидесятники Абрам Гречин и Тимофей Соснин.

Неволя Сидоров первый смело шагнул в комнату.

– К чему подбиваешь старосту, вор! – сказал он, обращаясь к Козе.

– Я не вор. Я голова стрелецкий, – ответил тот.

– Не стрелецкая голова, а Гаврилкина задница ты! На какие дела ты сбиваешь! К тому делу без нашего приговора не волен Мошницын, а мы, земски выборные, воли ему на то не даем. А ты, гилевщик, подавай свою саблю.

– Саблю?! – воскликнул Коза, поняв, что попался.

Он вскочил и с силой выдернул саблю, но крепкий удар кулаком в подбородок в тот же миг сбил его с ног…

– Стрельцы! – крикнул Неволя.

Красные кафтаны стрельцов старого приказа наполнили комнату. Кузнец вскочил и схватил в обе руки тяжелую дубовую скамью. Он мог бы ею сокрушить не один десяток противников.

– Михайла Петров, ты чего устрашился? – миролюбиво воскликнул Устинов.

– Не на тебя мы пришли, – поддержал Неволя. – Ты староста всегородний. Мы сами обрали тебя!..

– Тебя оберечь пришли от напасти, – вмешался Левонтий Бочар.

– Гаврилка грозился, что ныне ключи от житниц возьмет у тебя не добром, так силой, да тебя самого под пытку, – подсказал Абрам Гречин.

Связанного, не приходящего в сознание Козу оттащили в светелку.

Михайла взялся за шапку. Он был в смятении. Недоверие к старым стрельцам и к большим посадским в нем жило с первых же дней восстания. Не раз, рассуждая с Гаврилой и с летописцем, они говорили о том, что старый стрелецкий приказ может предать весь город. Теперь же Соснин, Неволя и Гречин – трое пятидесятников старого приказа – объявили его своим другом! Появление их здесь во главе с Устиновым и Левонтием Бочаром говорило кузнецу об измене.

«К Гавриле бежать!» – мелькнуло в его уме.

Он уже понял, что только решительный, смелый хлебник сумеет смирить их.

– Куды ты, Михайло Петров? – спросил Устинов.

– Дома сутки уже не был. Сон клонит, – сказал кузнец. Он хотел притвориться, но голос его задрожал от волнения.

– Ныне не время тебе уходить из Земской избы, всегородний староста! Тут стрельцы тебя охранят от напасти. Чужих в избу никого не пустят, а хочешь поспать, тут ложись да поспи, – предложил Неволя.

– Стрельцы! Караулить старосту. Из избы, ни в избу не пускать никого до утра, – приказал Максим Гречин.

– Василий Остроженин, ты в начальных останешься тут, а с тобой два десятка. Держать караулы в избе… Народу не стало б сумленья, коли снаружи держать… – указал Неволя одному из своих десятников.

– Что ж я – невольник? Колодник я, что ли?! – воскликнул Мошницын в растерянности и негодовании.

– Не мало дите ты, Михайла! – сказал дружелюбно Устинов. – Тебя от напасти блюдут, ан ты же в обиде!.. Прощай покуда!

– Пошли! – отозвался Неволя.

И вся толпа вышла из Земской избы, кроме двух десятков стрельцов, разместившихся в горницах с саблями и бердышами…

По темной улице, без шума, в молчании небольшой отряд направился к Гремячей башне. Невдалеке от башни стрельцы рассеялись, прижимаясь к заборам домов…

От молчаливой башни послышалась одинокая, то ли озорная, то ли тоскливая песня троицкого звонаря Агафоши:

Вверху в окне башни метался огонь…

С соседней улицы послышался в мертвенной тишине топот бегущего человека. Вот слышно, как тяжело, со стоном рвется дыхание из его груди…

Подбежав к двери башни и не видя крадущихся стрельцов, поп Яков выкрикнул:

– Агафоша, открой! Отвори!..

– Ты, батюшка? – осторожно спросил звонарь.

– Я, я… живее!..

Брякнул засов. Поп скользнул в башню и торопливо промчался мимо Агафоши вверх по узкой каменной лестнице…

В тот же миг в двери башни снаружи вцепился десяток стрелецких рук… Агафоша с ножом в сердце свалился у двери. Через него шагнули Абрам и Неволя…

Поп еще поднимался во мраке по каменным узким ступеням. Вот он взялся за кольцо. Ему послышалось за спиной осторожное шарканье многих ног…

– Кто там?! – тревожно воскликнул он. – Ты, Агафошка?

– Я, – громко ответил Неволя.

– Левонтьич! – воскликнул поп в безотчетном испуге.

«Не отмыкай!» – хотел выкрикнуть он, но горло перехватило и сжало. Ноги его подкосились, он схватился рукой за дверное кольцо и, чувствуя в темноте, что кто-то стоит в двух шагах от него, снова в ужасе крикнул не то, что хотел:

– Левонтьич!

Железная несокрушимая дверь сама тяжело распахнулась… Сбив с ног попа, топча его сапогами, в башню рванулась ватага стрельцов с обнаженными саблями. Удар головой в живот опрокинул хлебника. Не дав ему встать, на него навалился десяток красных кафтанов.

– Харлашка! Серега-а! – крикнул Гаврила.

Сергей Пяст с каленым железным прутом кинулся на толпу стрельцов. Звериный рев вырвался разом из нескольких глоток. Стрельцы, обожженные орудием пытки, бросились на Серегу. Пяст бил их по головам, защищаясь длинной тяжелой железной цепью. С лестницы тоже слышались звуки схватки: там в темноте бились с неравною силой приверженцы хлебника…

Иван Нехорошка, во мраке хватая стрельцов за ворот, бил их о стену головой и сбрасывал с лестницы вниз, где они увлекали других своими телами…

В башне ударил выстрел. Тогда один за другим в ответ грянули два пистолетных выстрела с лестницы… Из башенной двери фонарь осветил ступени. Нехорошка корчился у двери, схватясь за живот… Стрельцы, теснясь, лезли наверх.

– Стой тут, робята! – скомандовал им Неволя и снова скрылся за дверью.

Убитый Серега Пяст попал головою в угли, и волосы с треском вспыхнули на его голове, распространяя смрад. Очнувшийся от забытья после пытки Иван Чиркин безумно водил глазами, не умея понять, что творится.

Томила Слепой, освобожденный стрельцами, в поспешности и смятении натягивал вытертый кафтанишко прямо на голое тело…

– Слава богу, до пытки поспели, Томила Иваныч? – покровительственно спросил Устинов, похлопав его по спине.

– Попа-то спрысни водой – затоптали беднягу! – с сочувствием произнес Левонтий Бочар.

Один из стрельцов взял ведро и облил холодной водой неподвижно лежавшего на полу священника.

– Отворяй казематы, иди, там люди томятся, – послал Чиркин Неволю, уже поняв, что случилось. – А мне дай кафтан. Так негоже…

Рассвет уже пробивался в башенное окно. Поп Яков очнулся на скамье у стола, куда сунул его один из стрельцов… Мутным взглядом обвел он башню. Увидел связанного Гаврилу с кляпом во рту, Ивана Чиркина, которому двое стрельцов осторожно напяливали стрелецкий кафтан, мертвого пана Юрку, Сергея Пяста, лежавшего головой в горящих углях, съеженного и ошарашенного Томилу в темном углу, бледного, но нагло ухмыляющегося Захарку, освобожденного из каземата прежде, чем хлебник успел его пытать.

Взгляд попа скользнул по беспорядочной куче расспросных листов на столе… Что в них?! Поп схватил их и кинул на горячие угли. Огонь осветил лицо мертвого Пяста…

– Не лезь, поп, в мирские дела! – крикнул Гречин и ткнул его кулаком в шею.

– Пора заутреню, батюшка, петь. Шел бы в церковь! – сказал Устинов и, взяв попа за руку, свел по лестнице вниз…

– Гаврилку куды? – спросил Гречин.

– На подворье в особую келью, – коротко приказал Неволя. – Кляп изо рта не вынать… Поспешайте до света…

После всех, перешагнув через труп звонаря Агафоши, вышел из башни Томила Слепой. На лестнице в странных, нелепых положениях лежали тела чеботаря Артемия и зелейщика Харлашки.

Рассветная белизна покрывала город. Утренний ветерок разносил черные тучи, так и не разразившиеся грозой…

Томила долго стоял у двери, запятнанной кровью Агафоши… Какая-то пустота была у него в груди…

«Куда идти?.. Для чего идти?.. Что дальше делать?..»

Соборный колокол прогудел первым тяжелым ударом.

Боком, боком промчалась по серому небу без крика необычайно молчаливая галочья стая…

Томила снял шапку, чтобы перекреститься, но вместо того вдруг крепко прижал ее к лицу и, не глядя, спотыкаясь, побрел вдоль улицы, сам не зная куда, без цели и смысла. На пути его попалась бревенчатая стена какого-то домишка. Томила прильнул к ней и так молча остался стоять, не решаясь взглянуть в лицо наступавшего дня…

6

Город был окружен кольцом.

От Московской дороги на север до самой Великой стояли стрельцы и дворянские сотни Мещерского и Хованского. Они отрезали Новгород, Порхов и Гдов. От Московской дороги на юг, перерезав Смоленскую, стали лужские Казаки, и, наконец, перейдя Великую, замкнули кольцо заонежские солдаты, отняв дорогу на Изборск и на Остров.

В последние дни по городу шел слух о том, что крестьяне пригонят скот на убой и большой обоз хлеба. Теперь все надежды пропали…

Народ бранил за оплошность всегородних старост. В толпах, сбиравшихся по перекресткам, ворчали, что старостам вместо усобицы надобно было подумать о ратных делах.

Бранили Гаврилу за то, что не занял раньше Пантелеймоновский монастырь…

Народ ждал новых лишений.

Когда ударил сполох, все были заранее в сборе на Рыбницкой площади.

Перед смятенной толпой выступил прежде других пятидесятник Неволя. Он был выборным от стрельцов и сидел во Всегородней избе все время с начала восстания, как Томила Слепой, как Михайла Мошницын, как выборные стрельцы Прохор Коза, Максим Яга и другие.

Народ знал Неволю как одного из вожаков восстания.

– Братцы! – воскликнул Неволя. – Пропадаем, братцы. Нечем дыхнуть. Повсюду стрельцы да пушки… Пришло с государем мириться!..

Поп Яков и Мошницын в смятении переглянулись. Стрелец Копыто схватился за саблю, но в народе раздался ответный клич:

– Пропадаем, Ефим. Дыхнуть нечем!

И Неволя, ободренный народным кличем, осмелел:

– Величался Гаврилка Демидов, лез в старосты, а зачем лез Гаврилка? Для бездельной корысти, – сказал Неволя. – Пришла на город беда, прилезли солдаты. Где же наши старосты, господа? Где воевода народный?! Пьяный лежит Гаврила! До чего допился – Томилу Слепого за боярина принял, хотел пытать! Куда его деть? В тюрьму его, братцы! Город он пропил!..

– Брешешь ты! – крикнул Михайла, поняв, что случилось во Всегородней избе.

– Молчи, кликун! – заорал Захарка на кузнеца. – Загубили мир, да и беситесь, как собаки!