6

– Напрасно спорили во Всегородней над челобитьем – загинула грамота наша. Раз челобитчиков похватали да заковали в железы, то и грамоту нашу бояре хитростью изолживят, а государь ничего и ведать не будет о наших нуждах, – говорили во Пскове. – Надо нам новое челобитье писать государю, просить его правды.

И земские выборные снова сошлись для составления челобитной.

– Мы отсель пишем, лишнее слово сказать страшимся, а недруги наши в Москву коробами лжу возят, на город клеплют. Писать так писать уж сплеча обо всех нуждишках. Половинничать нам не стать! – уговаривал Прохор Коза собравшихся для составления новой грамоты.

Середние и меньшие люди стали теперь хозяевами всего города, и дворяне да большие посадские не смели уже шуметь, как в первые дни. Выборные обратились к Томиле.

– Пиши, Томила Иваныч, всю правду: пусть ведает государь, каково житьишко народу под воеводской силой. Пиши сам, как ты знаешь. Человек ты книжный и худо не сделаешь, а мы припись дадим! – говорили выборные меньших.

Но были и робкие, осторожные люди, которые удерживали составителя челобитной от излишней смелости, и Томила не спорил с ними, боясь нарушить единство, которое установилось в городе и казалось ему дороже всего.

– Есть слух, что бояре пошлют на нас войско, а буде придется сидеть осадой, то все спасенье наше в единстве, – сказал Томила Гавриле Демидову.

Каждый вечер Томила «чернил» дома новую статью, чтобы утром прочесть ее во Всегородней избе земским выборным.

«О воровском, государь, ни о каком заводе и мятеже ни у кого совету в твоем городе Пскове не было и ныне нет же, – писал Томила. – А воровской завод – от богатого гостя Федора Емельянова и воеводы Никиты Сергеевича, окольничего Собакина. Федор Емельянов со своим подручным Филипкой Шемшаковым хлеб дорожит, а воевода ему потакает. Федор с немцами пирует у себя в дому и советы держит, а воевода тому не перечит. А про что с торговыми немцами советуют, и того, государь, нам и всему граду неведомо, а немцы, государь, исстари обманщики – сколь раз подо Псков войной приходили… И многие, государь, бывали побоища около города Пскова в засадах и в пригороцких уездах, и ныне знать, где те побиенные почивают».

В Земской избе подымались с мест посадские люди, стрельцы, пушкари, попы – все говорили свои нужды, и Томила писал их жалобы.

Он писал о том, чтобы в городе впредь окольничим, и воеводам, и дьякам во всяких делах расправы чинить «с земскими старостами и с выборными людьми, да чинить по правде, а не по мзде, не по посулам». «А воеводам в лавках безденежно товаров не брать и работать на себя ремесленных людей безденежно не заставляти. А стрелецкого и пушкарского жалованья воеводам не половинить. А приезжих немцев в градские стены не пускати, дабы не могли они стен и снаряда вызнать».

Псковитяне также просили царя в своем челобитье, чтобы указал собирать с посадских людей подати не по старым писцовым, а по новым дозорным книгам[181], «в коих промыслы и торговли указаны подлинно».

Под конец просили они посадить в тюрьму за воровство Федьку Емельянова и его подручного – площадного подьячего Филипку Шемшакова, не продавать немцам хлеба из Пскова и прислать для сыска во Псков великого боярина Никиту Ивановича Романова, который «тебе, праведному государю, о всем радеет и о земли болит».

Челобитную подписывали всем городом, и мало было людей, которые отказались поставить свою подпись.

– Сила, сила в единстве, Левонтьич! – твердил Томила, радуясь сбору подписей. – Да надо нам еще между городами единство. Пошлем по всем городам список нашего челобитья: стоим-де в таких статьях, да и вам стоять на таких же, и по всем городам народу стоять на той правде – и недругам нашим той правды не сокрушить!.. А перво пошлем брату нашему Новгороду во Всегороднюю избу…

Когда выбрали новых челобитчиков, во главе которых ехал дворянин Воронцов-Вельяминов, Томила задумал перехитрить московских бояр: чтобы грамота дошла до царя, он написал ее точный список и, по совету Козы, отдал верному городу человеку – казаку Мокею.

– Скачи, Мокей, в день и в ночь. На Москве разыщи боярина Никиту Ивановича Романова. Добейся его увидеть. Никому иному, окроме его, не давай столбец, токмо боярину в руки. Моли на коленях, пусть примет. Другие бояре изменны. Борис Морозов с товарищи грамоту переймут – изолживят. А боярин Никита Иванович недаром в чести у московских людей. Он правду любит. Слышь, Мокей, никому иному не дай.

– Уж надейся, Томила Иваныч, – тряхнув упрямой рыжей головою, ответил казак. – Ни жены, ни детей у меня. Один человек на свете живет – он себе волен. Никого не страшусь и дойду, добьюсь видеть боярина.

– Поспеешь прежде челобитчиков?

– Я с Дона! Пусти на коне татарина и донского казака – татарин отстанет!..

Казак ускакал.

Второй список Томила писал для Новгорода.

– Вот ты пишешь, Иваныч, к новгородцам, – сказал Гаврила. – А как тебе ведать их беды? Может, у них нуждишки совсем иные, и они челобитье иное пошлют государю.

Томила качнул головой.

– Одни скорби, одни недуги по всей Руси, и целить их одним снадобьем, – сказал он. – Вишь, чего пишет Панкратий Шмара из Новгорода. Никто не научал новгородцев, а так же содеяли, как у нас: хлеба немцу не дали вывозить, и немца схватили, и листы у него выняли, и деньги под стражу поставили. Да пишет, что богатого гостя Стоянова двор подожгли и житниц его пограбили… Да помысли только: митрополита своего всем городом били за изменны дела, как у нас Макария.

– А чья же возьмет, Томила Иваныч? – спросил хлебник.

– Коли крепко стоять по всем городам, то наша возьмет. Пишут новгородцы, что будут стоять во всем до смерти. Боярин Хованский пришел на них из Москвы. Держатся против боярина, не устрашились…

Беседу их перебил ворвавшийся бомбой Прохор Коза:

– Томила Иваныч, Гаврила Левонтьич! Окольничий с дьяком прискакали из Москвы!

– Ой, много в Москве окольничих! Этак у нас их садить – и тюрьмы не хватит, – с усмешкой заметил Гаврила. – Куды его отвели?

– Спрашивал окольничий, какой лучший дом в городе. Указал ему Федора Емельянова дом. Туды они и поехали. А в проезжей грамоте писано, что едут по государеву указу для тайного дела, а припись у печати – боярина Бориса Ивановича Морозова.

– Чего же ты его в Омельянова дом пустил? Он, может, какую от Федора тайную грамоту в город привез! «Для тайного дела»! У нас все дела во Пскове не тайны, а явны, – укорил Томила.

– Куды же его девать, Иваныч? – спросил Коза.

– А, черт с ним, пусть там сидит! Да глаз с него не спускать, с кем будет водиться, – сказал Гаврила. – Захарка Осипов тут ли?.. Эй, Захар! – громко позвал он.

Захарка вошел.

– Тайное дело есть до тебя: у Омельянова палаты походишь вечером, с девицей с какой ни есть посмеешься, а глаз держи на воротах. Окольничий с дьяком из Москвы прискакали. Куды пойдут, кто к ним ли придет – гляди пуще! Спишешь всех, кто пойдет.

– Уж посмотрю, Гаврила Левонтьич!

– Иди.

Поздно вечером Прохор Коза проехал по улице мимо дома Емельянова. Захарка стоял с какой-то девушкой у самых ворот Федора. К ночи его сменили двое стрельцов, вооруженных саблями и пистолями. Им дан был наказ никого не пускать со двора, ни во двор.

Поутру большая толпа псковитян окружила дом Емельянова. Слышались выкрики, насмешки.

В выбитые и выдавленные в первый день восстания окна летели с улицы камни. В окнах не показалось ни души.

Наконец из ворот вышел дворянский слуга.

Его окружила толпа.

– Ты, малый, чей будешь?

– Окольничего князь Федора Федорыча Волконского человек.

– Куды идешь?

– Послал господин в съезжую избу.

– В съезжей нет никого. Мы тебя сведем к земским старостам во Всегороднюю.

– А мне что, куды ни сведете!

И толпа, окружив слугу, привела его в Земскую избу.

– Мой господин, князь Федор Федорыч, указал отвесть ему для постоя иной дом. В Емельянова доме стоять не можно: людишки псковские шумят, камнями в окна мечут, – сказал слуга.

– Скажи своему князю, парень, что мы его княжих дел в Земской избе не ведаем. Пришел бы чин чином в Земскую избу, поведал, зачем приехал, проезжую грамоту явил бы да иные грамоты, буде есть. Тогда и дом ему отведем по чину и званию. А может, он и не князь, а лазутчик какой иноземский – почем нам знать! – сказал Томила Слепой.

– Как не князь?! – возмутился парень.

– Да ты не шуми. Может, князь – нам как знать. А может, и ты с ним лазутчик и оба вы для изменных дел. Станем огнем пытать, и признаетесь сами, – вставил Гаврила.

Парень перекрестился.

– А ты не бойся. Иди скажи князю. Он сам рассудит, как быть, – успокоил Слепой.

Пока шла беседа в Земской избе, некоторые из провожатых псковитян вошли в избу и слушали весь разговор. Они любопытной гурьбой проводили малого от Земской избы обратно ко двору Емельянова.

Когда Волконский и бывший с ним дьяк Герасим Дохтуров выехали было из ворот, толпа горожан удержала их.

– Воротись, люди добрые, на конях не пустим скакать – не в Москве. Пеши ходите.

Волконский помнил, как был он бит во время соляного бунта такой же толпой, и покорился.

За князем шла сзади гурьба посадских. По дороге еще приставали люди, и шли все вместе. Когда же окольничий миновал Всегороднюю избу, народ заволновался:

– Эй, князь, не туда пошел!

– Тут она, Всегородняя! – крикнули за спиной.

Герасим Дохтуров хотел отвечать, но Волконский остановил его.

– Молчи, Герасим. Пускай себе каркают, а ты словно не слышишь, – шепнул он дьяку, и оба едва заметно прибавили шагу.

– Князь! – крикнули сзади.

– Упал в грязь! – поддержал второй голос.

Раздался сзади пронзительный свист в три пальца. Волконский держался, чтобы не оглянуться, но дьяк оглянулся и увидал, что впереди посадских за ними бежит толпа ребятишек и передний из них уже метит в него снежком. Дьяк вобрал голову в плечи, и снежный комок миновал его, но залепил ухо князю.

– А-а-а! – заорали ребята, и еще несколько снежков попало в голову, спину и плечи Волконскому и дьяку.

– Только донес бы господь до Троицкого дома, а там в соборе схоронимся, – сказал дьяк.

Они шагали теперь насколько возможно быстро, но Троицкий дом был еще далеко впереди.

Ребятишки настигли их и лупили в упор снежками и комками навоза.

– Не обернись, – хотел удержать Волконский, но дьяк уже повернулся и стал отбиваться палкой.

Обрадованные сопротивлением, ребята с визгом кинулись в свалку. Дьяк был обезоружен, и детвора дергала его теперь безнаказанно за полы и за длинные рукава.

– Стой, дьяче, – сказал мужской голос, – идем в Земскую избу.

Волконский оглянулся, и, увидев, что дьяка схватили, подобрал длинные полы, и помчался бегом.

– Братцы, ведите того, – раздались голоса за его спиной, – а мы длинного схватим.

Князь Федор Федорович бежал, тяжело дыша. За ним мчался румяный Федюнька, двенадцатилетний Иванкин брат. Он ловко гвоздил окольничего жесткими снежками по шапке, каждый раз попадая так, что снег сыпался за ворот. Они пробегали мимо свечной лавки, когда из сторожки вышел Иванка.

– Федька, ты куда? – окликнул он брата.

– Князя ловим! – радостно крикнул Федюнька и запустил новый снежок так ловко, что сбил с Волконского шапку. Федюнька подхватил ее и кинул хозяину в голову.

– Имай, имай! – кричала сзади ватага посадских.

Иванка тоже пустился в погоню.

Волконский пробежал мимо архиепископского дома, мимо воеводского двора и вбежал в Троицкий собор. Ребята отстали у паперти, не смея бежать в церковь.

Погоня с шумом ввалилась в собор. Непривычно громко отдавались под просторным куполом пустой церкви простые голоса с обыденными, немолитвенными словами:

– Куды ж он схоронился?

– Ишь заскочил, как мышь в нору!

– Тут он! – крикнул Иванка из алтаря, куда вбежал вслед за князем.

– Тащи его к нам! Всем-то в алтарь негоже! – отозвались из толпы.

– Веду! – крикнул Иванка.

В алтаре послышалась возня, что-то упало, и через миг Иванка вывел окольничего из боковых дверей алтаря за длинную рыжую бороду.

Оба они были встрепаны и тяжело дышали. Лицо Волконского перекосилось от боли и злобы. Нарядная сабля его торчала у Иванки под мышкой. Сходя с амвона, Волконский выронил шапку. Кто-то поднял ее.

– Там грамотка. Грамоту выронил, эй! – окликнули сзади.

Волконский рванулся за грамоткой, но Иванка дернул его покрепче за бороду.

– Тпру, балуй! – прикрикнул он, развеселив окружающих и заставив пленника смириться.

Посадский парнишка поднял бумагу и подал. Иванка, не глядя, сунул ее за кушак.

Большая толпа стрельцов и посадских с копьями, рогатинами и топорами ждала их у паперти.

С Рыбницкой площади уже разносился голос сполошного колокола, собирая народ ко всегороднему сходу.

Когда в Земской избе обыскали Дохтурова, при нем нашли царский указ о том, как следует «смирять псковское мятежное беснование».

– «Дву человек: Томилку Слепого и Гаврилку Демидова казнить смертью, – читал с дощана на всю площадь Томила Слепой, – да четверых воров и пущих заводчиков по дорогам повесить, и тех воров имяны Мишка Мошницын, Никитка Леванисов – мясник да стрельцы Прошка Коза да Максим Яга. А остальных воров по сыску, колько человек доведется, велети в торговые дни бити кнутом нещадно да посадить в тюрьму… А для вычитки того нашего указу собрать на Троицкий двор к архиепископу Макарию дворян и детей боярских, стрелецких и казачьих голов, и казаков, и стрельцов, и земских старост, и посадских лучших и середних».

– А меньших, нас, не звали? – насмешливо крикнули из толпы.

– Меньшие не надобны – одни богаты нужны во советах! – отозвался второй голос.

– Эй, рыжий, сколь человек в тюрьму вкинешь да кнутьем бить станешь? – кричали Волконскому.

Иванка вынул из-за кушака записку, оброненную князем в церкви. В ней не оказалось ничего, кроме имен тех из псковитян, кто стоял поближе к Земской избе.

Народ потребовал читать и эту записку. Ее прочитал вслух с дощана Иванка. Кроме имен, уже названных в царском наказе, был длинный список.

– «…Стрельцы Никита Сорокоум, Муха, Демидка Воинов, два брата-серебряники Макаровы, беглый человек боярина Бориса Ивановича Морозова, портной мастер Степанка, казак Васька Скрябин, звонарев сын Истомин беглый владычный трудник Иванка, Георгиевский с Болота поп Яков, стрелец Иовка Копытков…» – читал Иванка.

Толпа грозила оружием, кричала при каждом имени своих лучших заступников. И только стрельцы да земские выборные охраняли окольничего от яростного гнева толпы.

– Кто тебе дал грамоту с именами? – спросил Гаврила.

– Неведомый человек пришел, дал грамоту да убег, – ответил окольничий.

– Не вракай, сказывай правду! – крикнул ему Захарка. – Сказывай лучше, князь Федор Федорович, кто тебе грамотку дал? Смотри, велит народ под пытку тебя поставить.

Волконский разорвал ворот и вынул золотой крест с груди.

– Вот крест целую: не знал никогда того человека раньше! – воскликнул он. – Не бывал я в вашей городе прежде. Никто мне неведом.

– По письму угадать можно, чья рука, – предложил Иванка.

– Кажи, – сказал Захарка, – я знаю все руки! – и взял у Иванки грамоту. Он долго смотрел на бумажку и вслух заключил: – Пустая затея! Письмо и письмо – на все руки схоже… Хоть на мою – и то! – И как бы для того, чтобы все осмотрели и убедились, он передал грамотку стоявшему у дощана в толпе стрельцу Ульяну Фадееву.

– А что же, может, и ты писал, недаром весь вечер стоял у дома, – серьезно сказал Иванка и тут только сообразил, что почерк казался ему все время знакомым. – Ты писал! – внезапно выкрикнул он.

Но народ принял это за шутку, и все кругом засмеялись. Засмеялся и сам Захарка.

– Уж не ты ли писал? – спросил он Иванку и подмигнул.

Но Иванка был уверен теперь, что почерк не чей иной, а Захаркин. Это были те самые хвостатые буквы, которые Иванка так ненавидел.

– Где грамотка? – крикнул он, подскочив к Ульяну Фадееву.

– Ему, что ли, отдал, – равнодушно кивнул стрелец на соседа.

– А я – тому, – указал тот еще дальше.

Иванка бросился спрашивать дальше, но грамотки не было: она пошла по рукам и пропала в толпе.

– Братцы, грамоту скрали! Захар писал, братцы! Ей-богу, Захар! – закричал Иванка в растерянности и отчаянии.

– Он у тебя лошадь, что ли, с конюшни свел аль невесту отбил? – с насмешкой спросил Фадеев.

– Может, ты сам написал, чтоб за Аленку помститься! – крикнул стрелец Сорокаалтынов.

– Неладно, Ваня, – кротко сказал Захарка, – ино дело наш спор за девицу, ино земски дела. Не путай!

Хлебник поднял руку, прерывая шум и крики.

– Скажи сам, князь, не сей ли к тебе приходил? – спросил он Волконского, указав на Захарку.

– Тот не молод был, – возразил окольничий.

– Что зря-то слушать пустых брехунов! – оборвал Мошницын, раздраженный упоминанием Аленки на площади, перед толпой. – Кабы грамота не ровна была всем, то как бы читали? Зато один пишет, а все читают, что буквы одни. Как по ним угадать!..

– Иди, Иван, с дощана. Заработал от князя саблю – и баста! – с досадой и нетерпением указал Коза.

Сдерживая обиду, Иванка спустился в толпу. Допрос Волконского продолжался, но Иванка не слышал расспросных речей. Он думал лишь об одном: как доказать, что записку писал Захарка.

– Неладно, Ваня! Аленка тебя пуще прежнего любит, – сказал Якуня, увидев его в толпе. – Вечор про тебя спрошала, пошто не пришел обедать… Захарке бы в обиду лезть да клепать бы, а не тебе!

– Уйди, а не то вот и дам!.. – озлился Иванка.

Глава двадцать вторая