Правда, можно было заняться и тем, и другим, произвести какие-то усовершенствования, подумать о будущем, но мысль о том, что мы обречены здесь на вымирание, отнимала у нас все силы. Люди на Земле даже не подозревают, что большей частью своей энергии обязаны сознанию, что работают не только для себя, но и для тех, которые прядут после них. Человек хочет жить - в этом все дело. И тем, что он создает, он продолжает свое существование, потому что если ему приходит в голову мысль о том времени, когда его уже не будет, он утешается тем, что останутся какие-то следы его труда, поэтому в собственных мыслях он становится как бы причастным к тому будущему, которое уже не увидит собственными глазами. Но для этого ему необходимо знать, что после него будут существовать люди, которые если и не вспомнят его имени, то, по крайней мере, будут пользоваться плодами его трудов. Эти обязательное условие осуществления каких-либо действий.
      Находясь здесь, я не раз думал: было бы неплохо найти границы этого моря, проехать эти места- вдоль и поперек, познакомиться с его горами и реками, составить подробные карты, описать растительный и животный мир - но в ту же минуту я как будто слышал чей-то издевательский вопрос: и кому все это нужно? Действительно, кому все это нужно, думал я, кому я расскажу обо всем, что узнал, кому оставлю то, что пишу? Тому?.. Но Том умрет так же, как и я, только позднее. И это ничего не изменит он будет последним человеком в этом мире, в котором мы - первые. С его смертью все кончится...
      Это сознание парализовало все мои поступки и намерения, когда я думал об исследовании этого края или о постройке нового, более прочного дома.
      Поэтому мы с Петром почувствовали необходимость положить здесь начало новому человеческому обществу, и наши глаза вновь обратились к Марте. Я стараюсь сейчас найти для себя какие-то оправдания, потому что знаю, что это было преступным самолюбованием. И тогда я тоже это знал, но... но... Человек хочет жить любой ценой, жить во что бы то ни стало - и это главное!
      Было что-то страшное в нашем решении, тем более, что оно было принято трезво и холодно. По крайней мере, что касается меня...
      К Марте привязывала меня большая любовь, тихая и заботливая, но то время, когда я желал ее для себя, для своего счастья, уже давно прошло... Иногда мне кажется, что только потому, что полюбив ее в самом деле, я сразу же убедился, что она меня не любит и никогда любить не будет, целиком поглощенная мыслями о том, умершем, и о рожденном от него ребенке.
      Не о Марте думал я тогда, а о детях, о маленьких веселых девочках, на которых подросший Том мог бы жениться, положив начало новому человечеству. Я мечтал об этом, как о самом большом счастье, ведь тогда наша работа не была бы бессмысленной, всем, что мы создали или открыли, из поколения в поколение пользовались бы те, кому суждено прожить на этой планете многие века.
      Не хочу сказать, что мои мечты не носили личного характера. Разумеется, мечтая о детях, я невольно представлял себе, что это мои дети, и за их веселыми, улыбающимися личиками передо мной вставал образ тихой, доброй, красивой матери - Марты, моей Марты... Это были какие-то мучительные мечты, потому что были так непохожи на существующую реальность...
      Потом я вновь ощущал угрызения совести, глядя на негостеприимный и не для нас созданный лунный мир. Какой будет, думал я, судьба людей, легкомысленно рожденных здесь для оправдания нашего существования? Я уже достаточно хорошо знал эту планету и понимал, что человечество никогда не сможет обжиться здесь, как на Земле. Человек всегда будет здесь пришельцем и наглецом, который пришел незваный - к тому же слишком поздно. Да, слишком поздно. Несмотря ни на что, все-таки Луна - умирающая планета.
      Наблюдая здешний растительный и животный мир, занимающий неслыханно маленькую часть поверхности планеты, глядя на вроде бы великолепную и буйную, но менее жизнеспособную, чем на Земле, растительность, на удивительных, но необычно маленьких и неуклюжих животных, я не могу отделаться от впечатления, что я наблюдаю за роскошным закатом солнца. Жизнь здесь уже перестала развиваться, все ее формы уже достигли своей зрелости, и даже перезрели в ожидании конца! И природа, работая здесь много веков, несравнимо больше, чем на Земле (Луна, как маленькая планета, раньше остыла, но и раньше стала "миром"), не смогла создать здесь разумных существ, а если даже и создала, то это время бесповоротно ушло. Это наилучшее доказательство того, что лунная планета, особенно сейчас, непригодна для таких существ.
      Человеку всегда будет здесь тесно и тоскливо.
      Но несмотря на это, я всем сердцем желал, чтобы здесь после нас были люди. Иногда я обманывал сам себя и, чтобы оправдать свое самовлюбленное желание, говорил себе, что это прежде всего нужно Тому, чтобы спасти его от самой страшной судьбы: быть последним и одиноким человеком. Но это неправда; новое поколение я хотел иметь для себя.
      Не знаю, о чем думал Петр, но думаю, что подобное желание не давало покоя и ему. Прошло достаточно долгое время, прежде чем мы начали говорить об этом между собой. Помню, это случилось впервые на заходе солнца; Марта с Томом на руках отправилась к горячим источникам, а мы сидели вдвоем на берегу моря и молчали.
      Петр долго смотрел вслед уходящей, потом начал вполголоса считать лунные дни, которые мы уже прожили здесь.
      - Двадцать третий заход солнца,- наконец вслух сказал он.
      - Да, - отозвался я,- двадцать третий, если будем считать и дни, проведенные на полюсе, где, правда, никаких заходов не было.
      - И что будет дальше? - спросил Петр. Я пожал плечами.
      - Ничего. Еще несколько заходов, может быть, несколько десятков или сотен и все. Том останется один.
      - Не о Томе идет речь,- сказал он. И добавил через минуту: - В любом случае это плохо.
      Мы надолго замолчали, потом Петр начал снова:
      - Марта...
      - Да, Марта,- повторил я.
      - Надо что-то решать?
      Мне показалось, что в его голосе я вновь услышал те ноты, которые запомнились еще с того ужасного путешествия через Море Фригорис после смерти Вудбелла. Во мне вспыхнуло глухое возмущение. Я посмотрел ему прямо в глаза и значительно сказал:
      - Надо.
      Он как-то странно усмехнулся, но ничего не сказал.
      В этот день мы больше не говорили об этом.
      Долгая ночь прошла в молчании и тоске. Том был немного нездоров, и Марта, обеспокоенная этим, постоянно была занята с ним. Мы наблюдали за проявлениями ее безграничной материнской любви и, кто знает, возможно, именно тогда у нас бессознательно родился отвратительный план использовать ее любовь, чтобы склонить к исполнению наших желаний. Во всяком случае, эта ночь убедила нас, что действительно "надо что-то решать".
      Утром следующего дня мы отправились с Петром в лес на склонах Отамора. Во время этой экспедиции мы обговорили вопрос окончательно: одни из нас должен жениться на Марте, а другой обязуется никогда не переходить ему дорогу,
      "Один из нас!" - мысленно повторял я эти слова с каким-то тоскливым беспокойством.
      В устах Петра, когда он их произнес, эти слова прозвучали как угроза. Не знаю, может быть, мне просто показалось, но впечатление было именно таким. Выбор между нами двумя мы должны были предоставить Марте, а в случае, если она откажется его сделать, мы будем тянуть жребий. Петр, правда, настаивал, чтобы сразу решить вопрос путем жребия, твердя, что Марта не захочет выбирать, но я решительно воспротивился этому и убедил его настолько, что он даже согласился поставить перед Мартой этот вопрос. Он сделал это весьма неохотно и когда сказал наконец "да", на губах его играла загадочная усмешка, а в глазах был недобрый блеск.
      Придя домой, мы еще долго оттягивали решающий разговор, так были уверены в недоброжелательном отношении Марты к тому, с чем мы собирались к ней обратиться. Все время Петр ходил задумчивый и мрачный, делая вид, что чем-то занимается, а я бродил по берегу моря, ощущая необъяснимую тоску. В этот день должна была решиться наша судьба.
      Уже приближался полдень, жаркий и душный. Солнце, стоявшее на небе уже в течении ста с небольшим часов, заливало все окрестности жаром, и увядающие растения с нетерпением ждали освежающего дождя. Над морем, на юго-востоке, там, где Солнце уже прошло над экватором, собирались густые темные тучи.
      Из летнего домика на берегу моря мы перешли в пещеру, находившуюся в окрестностях гейзеров, которая служила нам обычно укрытием во время грозы. Мы все трое сидели перед ее входом, а маленький Том, цепляясь за колени матери, пытался передвигаться на собственных ножках вокруг этой опоры, когда Петр бросил на меня значительный взгляд, а потом решительно повернулся к Марте.
      Сердце у меня заколотилось так, что я почувствовал удушье. Находящая гроза всегда действовала на меня возбуждающе, а в этот день к этому присоединилось и волнение, вызванное мыслью о приближающемся решительном разговоре с Мартой. Петр тоже выглядел не так, как обычно: расширенные зрачки неспокойно блестели, грудь вздымалась от неровного дыхания, на скулах появились красные пятна. Я затаил дыхание, а он без всяких вступлений обратился к ней:
      - Марта, которого из нас ты предпочитаешь?
      Марта, ошеломленная этим неожиданным вопросом, казалось, сразу не поняла, о чем идет речь. Она с удивлением посмотрела на меня, на него, потом снова на меня и презрительно пожала плечами.
      Петр повторил:
      - Марта, которого из нас ты предпочитаешь?
      Его взгляд, упершийся в нее, должен был сказать ей больше, не
      жели вопрос, так как внезапно все поняв, она побледнела и с легким восклицанием вскочила на ноги. В руке ее снова сверкнул стилет, которым она когда-то угрожала Петру.
      - Из вас? Никого! - крикнула она. Петр сделал к ней еще один шаг.
      - Однако тебе придется выбирать и... выбрать,- настойчиво сказал он.
      Ее глаза замерли в немом отчаянии. На секунду мне показалось, что на одно короткое мгновение они остановились на моем лице с какой-то мольбой,- но нет! это только показалось мне, это была просто иллюзия, потому что в ту же секунду она подняла руку со стилетом и твердо сказала:
      - Не выберу. И мне интересно, кто из вас осмелится ко мне приблизиться! Мне не нужен ни один из вас!
      И снова мне показалось, что в последних ее словах прозвучала странная неуверенность, а взгляд снова встретился с моим но, несомненно, это была лишь иллюзия. Я был тогда так взволнован... Бог мой, как мне хочется верить, что это была просто иллюзия!
      Маленький Том, когда мать встала, уселся на землю и с любопытством наблюдал за происходящим. Петр коснулся его головы рукой. Марта заметила это.
      - Прочь! - с тревогой закричала она.- Не прикасайся к нему! Он мой!
      Петр не двинулся с места. Все еще касаясь головы ребенка, он упорно смотрел на Марту с насмешливой улыбкой на губах.
      - А что будет с Томом? - спросил он наконец. Марта оторопела.
      - С Томом? Что будет с Томом? - бессмысленно повторила она.
      - Да, когда мы умрем, а он останется один...
      Эти слова ударили ее, как бичом. Она широко открыла глаза, как будто вдруг увидела пропасть, о которой до сих пор не думала, судорожно вздохнула и села, видимо, чувствуя, что ей не хватает сил.
      - Да, что будете Томом...- прошептала она, глядя на ребенка в бессильном отчаянии.
      Тогда Петр стал объяснять ей и убеждать, что ради любви к Тому она должна выбрать одного из нас. Не захочет же она обречь любимого сына на страшную, одинокую смерть, а до этого на еще более страшную одинокую жизнь? Что он будет делать после нашей смерти? Брошенный, грустный, одичавший, будет он блуждать по этим горам и по берегу моря, последний человек единственный человек на этой планете, думая только о смерти.
      Наступит минута, когда он проклянет мать, которая дала ему Жизнь. Не имея возможности ни с кем разговаривать, он забудет человеческую речь. Когда ему будет плохо, никто не, утешит, никто не поможет ни в чем. А если он заболеет, то у его постели будет стоять издевательский призрак голодной смерти. Тогда даже собаки, более счастливые, чем он, потому что смогут плодиться и добывать пропитание, оставят своего хозяина, неспособного отдавать им приказания. Может быть, только один пес, который будет ему постоянным спутником и другом за неимением человека, останется дольше других до тех пор, пока, испуганный полными последней тоски глазами мертвого человека, не начнет выть, отчаянно и страшно. Другие, уже одичавшие псы, сбегутся на этот вой и... устроят себе трапезу из еще теплого трупа последнего человека на Луне.
      Он еще долго говорил, рисуя всевозможные ужасные картины несчастий, на которые Том обречен после нашей смерти, и я - прости меня, Боже! - помогал ему мучить несчастную женщину и убеждать ее, что ради Тома она должна выбрать одного из нас...
      Марта слушала все это, не отвечая ни словом. Только на ее лице, вначале задумчивом, поочередно менялись страх, отчаяние, подавленность, смирение.
      С юга уже слышались первые, далекие раскаты грома надвигающейся грозы... Марта сидела молча.
      Наконец мы закончили, и Петр снова спросил ее, согласна ли она выйти замуж за одного из нас, но она, казалось, ничего не слышит. Только когда он повторил вопрос, она вздрогнула и подняла голову, как будто пробудившись ото сна. Она посмотрела на нас, а потом глухо сказала, с трудом выдавливая из себя слова:
      - Я знаю, не о Томе вы заботитесь, но это все равно... Вы правы... Для Тома... ради него... я сделаю... все...
      Она судорожно вздохнула и замолчала.
      - Браво! - воскликнул Петр.- Это разумно! Так что ж,добавил он, наклоняясь над ней,- которого из нас ты предпочитаешь?
      Я стоял в стороне и смотрел на Марту Она отпрянула, как бы охваченная внезапным отвращением, но взяла себя в руки в ту же минуту и посмотрела на нас. И снова, снова, уже в который раз, мне показалось, что ее взгляд на секунду остановился на мне, взгляд бедной, жалкой, молящей о спасении лани.
      Вся кровь, отхлынув от сердца, ударила мне в голову.
      Петр тоже, видимо, заметил ее взгляд, потому что внезапно побледнел и повернулся ко мне со страшно напряженным видом.
      В эту минуту у Марты вырвался громкий, долго сдерживаемый плач. Она бросилась на землю, рыдая и отчаянно взывая:
      - Томаш мой! Томаш! Дорогой мой, любимый Томаш! Она звала умершего, как будто он мог спасти ее от живых. Петр стал терять терпение.
      - Все, больше ждать нечего,- заявил он.- Будем тянуть жребий.
      Я еще пытался сопротивляться. Мне было душно и жутко. Тучи уже заволокли полнеба, над морем сверкали ослепляющие молнии. Маленький Том, видя, что мать плачет, заплакал тоже.
      Я сделал шаг к Марте.
      - Марта... Марта, - повторил я, коснувшись ее плеча.
      - Убирайся прочь! - закричала она.- Вы противны мне оба!
      - Давай тянуть жребий, - налегал Петр.
      Я обернулся. Он стоял за мной, держа в стиснутой руке два конца носового платка.
      - Кто вытянет узелок, тот возьмет ее,- он кивнул головой в сторону лежащей на земле женщины.
      Со мной происходило что-то страшное. В голове была удивительная ясность, я был даже спокоен, только не хватало дыхания, как будто мне на грудь навалили гору камней. Я смотрел на два угла платка, торчащих из ладони Петра, и вначале мой взгляд остановился на том, который был чуть порван в одном месте... Но потом мне вспомнилась другая сцена, на Море Имбриум, где мы так же собирались тянуть Жребий - о смерти... как теперь -...о любви!
      Петр терял терпение.
      - Тяни! - закричал он.
      Я посмотрел на него. Лицо у него судорожно скривилось, глаза настойчиво смотрели на меня. Внезапно я понял все. Если жребий вытяну я, мне придется немедленно убить этого человека, так как в противном случае он убьет меня. Невольно я сунул руку в карман, ища оружие. Но потом мне пришло в голову, что с таким же успехом жребий может достаться Петру. И что тогда? Достаточно ли у меня сил, чтобы отказаться от любимой женщины, зная, что все решил простой случай? Не взбунтуюсь ли я когда-нибудь против этого?
      Капли пота выступили у меня на лбу.
      Если бы я знал, что Марта предпочитает меня, что она расположена ко мне хоть чуточку больше, чем к Петру, я не стал бы тянуть жребий...
      Но как же...
      Ведь она же сказала минуту назад: противны оба... Оба!..
      Должен ли я совершить насилие и убить этого человека... или надо смириться с судьбой?..
      Я взглянул на Марту. Она уже перестала плакать и сидела теперь тихо, глядя в далекое море, как будто забыв о том, что мы находимся в нескольких шагах от нее...
      Страшную, бездонную, болезненную любовь ощутил я вдруг к этой женщине.
      Все это длилось едва ли одно мгновение, а потом я снова невольно сунул руку в карман и, коснувшись рукояти револьвера, сумасшедшим взглядом искал, кого я должен убить: Петра, Марту, себя или Тома, которого мы сделали невольным орудием воздействия на нее...
      И, наконец, после этого неслыханного нервного напряжения для меня все стало ясным. Осталось только безразличие и... гордость. Я разжал руку, стиснутую около револьвера.
      - Тяни! - сдавленным голосом сказал Петр.
      - Нет! - ответил я с внезапной решительностью.
      - Что?!
      - Мы не будем тянуть жребий.
      Он еще не мог ничего понять. Он быстро сунул руку в карман, и я услышал звук взводимого курка револьвера. Значит, и он был наготове, я не ошибся. Быстрым движением я схватил его за обе руки. Он дернулся и обмяк в железных объятиях, в глазах застыл страх. Я услышал испуганный крик Марты. В первый момент мне показалось, что в нем послышалось что-то похожее на радость, но потом я подумал, что, возможно, она испугалась за Петра. Я взглянул на него: он смотрел мне прямо в глаза с бессильным бешенством. Мне показалось, что он ждет смерти. Я усмехнулся и покачал головой.
      - Нет! Это не то... Бери ее себе,- сказал я и отпустил его.
      В первый момент Петр онемел от изумления. Он посмотрел на меня безумным взором, потом принужденно улыбнулся:
      - Ты благородный человек, да, благодарю тебя... Конечно, я моложе тебя, поэтому будет правильнее... Но,- тут он понизил голос,- ты поклянешься, что никогда... никогда...
      Он кивнул головой в сторону Марты. Я посмотрел ему в глаза.
      - Да, понимаю, этого не нужно... Благодарю тебя, ты...быстро сказал он.
      Меня охватило необоримое отвращение. Он на мгновение заколебался, потом быстро повернулся и подошел к Марте. Я взглянул на нее, и наши глаза снова встретились, но теперь в ее взгляде я прочел лишь безграничное презрение или ненависть. Она сразу же отвернулась, как только заметила, что я смотрю на нее.
      - Марта, я буду твоим мужем,- сказал Петр.
      - Я знаю,- безразлично сказала она.
      - Марта...
      - Что?
      - Приближается гроза...
      - Вижу...
      Петр судорожно вздохнул.
      - Пойдем, спрячемся в пещере.
      В его глазах таилась жуткая, звериная страсть, из судорожно стиснутых губ с трудом вырывались слова, по телу пробегала дрожь.
      Я не смел смотреть в сторону Марты. Услышал только ее голос, приглушенный, безразличный;
      - Хорошо. Я иду. Петр еще поколебался:
      - Марта, только сначала отдай стилет.
      Она бросила его на землю, только лезвие звякнуло на камнях, и, не оглядываясь, вошла в пещеру. Петр, схватив Тома на руки, ринулся туда за ней.
      В ту же минуту сверкнула ослепительная молния и глухой, продолженный эхом громовой раскат заявил о начале грозы. На сухую, спекшуюся землю начали падать первые капли дождя.
      В голове у меня все завертелось, и я упал на камни, сотрясаясь от страшных рыданий. Надо мной беспрестанно громыхал гром, с небес лились потоки воды.
      Так сложилась наша жизнь на Луне
      IV
      После этого для меня началась одинокая жизнь. Мои отношения с Петром никогда не были слишком сердечными, к Марте я был не в состоянии относиться так же, как до сих пор. Что-то встало между нами, какая-то взаимная жалость и стыд... не знаю... И она неузнаваемо изменилась. Похудела, побледнела, даже подурнела; всегда замкнутая и неразговорчивая, она, казалось, избегает меня. Почти все время она проводила с Томом. Только вид этого ребенка мог совершить чудо: ее мрачное лицо прояснялось на минуту счастливой улыбкой. Сын был для нее всем, только о нем она думала, часто брала его на руки, долго и страстно ласкала или рассказывала ему разные удивительные истории, которых он еще не мог понять: о Земле, оставленной далеко, далеко, об отце, лежащем в могиле посреди страшной пустыни, о себе...
      Петр был ревнив. Всегда неприязненно относившийся к ребенку, теперь он иногда смотрел на него таким взглядом, что, зная его характер, я опасался, как бы он не причинил мальчику какой-либо вред. Впрочем, он ревновал и ко мне, хотя я избегал малейшей возможности дать ему повод для этого. С Мартой я никогда не оставался один на один, да и в его присутствии мало разговаривал с ней. Но каждый раз, когда мне случалось сказать ей хоть слово, я чувствовал на себе его беспокойный и хищный взгляд.
      Тяжелой была моя жизнь и жизнь Марты, но, пожалуй, он был самым несчастным из нас троих. Марта, по крайней мере, имела утешение в ребенке, меня поддерживало гордое сознание добровольно принесенной жертвы, тогда как Петр, мучимый ревностью рядом с любимой, но безразличной и холодной к нему женщиной, ни в чем не имел опоры. Я невольно отдалился от него, а Марта хотя была покорна и послушна всем его желаниям, на каждом шагу давала ему понять, что считает его только орудием, с помощью которого хочет дать общество людей своему сыну. Я никогда не видел, чтобы она хоть раз обратилась к нему с теплым, ласковым словом; когда он покрывал ее руки или лицо поцелуями, она не защищалась, но сидела неподвижно, напряженная и безразличная, только в глазах ее вспыхивало иногда выражение тоски и... отвращения.
      А ведь он по-своему любил ее, этот человек, и делал все возможное, чтобы завоевать ее взаимность - как будто тут можно было что-то сделать! Были минуты, когда он угрожал ей и старался показать свою власть, но она безразлично и спокойно смотрела на него, непокоренная, но и не имеющая охоты возражать. То, что он приказывал, она выполняла без промедления, но и без улыбки, точно так же, как то, о чем он просил. Это приводило его в отчаяние. Я видел, что иногда ему хотелось вызвать у нее даже бунт и ненависть, лишь бы только вырвать из этого страшного безразличия. При этом он прибегал даже к такому способу: преследовал Тома. При мне он не смел прикасаться к ребенку, я как-то сказал ему, что если он причинит мальчику даже маленькое зло, я пущу ему пулю в лоб, а он знал, что с того памятного полудня я всегда ношу револьвер при себе. Но во время моего отсутствия он бил Тома. Я узнал об этом значительно позднее и случайно... Марта, не говоря ни слова, погрозила ему тогда стилетом, который я отдал ей, подняв его, когда, входя в грот, она бросила его на землю.
      И снова, впадая из крайности в крайность, Петр бросался к ее ногам, рыдал и просил прощения.
      Однажды я был случайным свидетелем такой сцены. Я возвращался из одинокой прогулки к довольно далеко расположенным нефтяным источникам, когда, приблизившись к дому, услышал взволнованный голос, а потом и плач Петра. Марта сидела на лавке в садике, разбитом на берегу, откуда открывался очень красивый вид на горы и море, а у ног ее на песке лежал Петр.
      - Марта,- говорил он,- Марта, сжалься надо мной! Неужели ты не видишь, что со мной делается! Ведь это ужасно... Я схожу с ума из-за тебя, я теряю рассудок, а ты... ты...
      Какое-то спазматическое рыдание вырвалось у него из груди. Марта даже не дрогнула.
      - Чего ты хочешь от меня, Петр?- спросила она через минуту.
      - Я хочу твоей любви!
      - Ты мой муж...
      - Люби меня!
      - Хорошо. Я люблю тебя.
      Все это она говорила медленно, спокойно и так безразлично что даже у меня мороз прошел по коже. Петр вскочил на ноги:
      - Женщина! Не раздражай меня! - крикнул он.
      - Хорошо. Я не буду тебя раздражать.
      Петр обеими руками схватил ее за плечи, лицо у него было искажено от бессильного гнева. Я невольно вынул револьвер, и хотя меня била дрожь, я знал, что не промахнусь.
      - Ты хочешь бить меня, Петр? - спросила Марта таким тоном, как будто говорила: хочешь ли ты попить воды?
      - Да, я хочу бить тебя, колотить, убивать, чтобы... чтобы...
      - Хорошо, бей меня, Петр...
      Он застонал и зашатался, как пьяный.
      Я подошел, чтобы своим присутствием прервать эту страшную сцену.
      Смотреть на постоянную угнетающую печаль Марты и страшную внутреннюю борьбу Петра было для меня в высшей степени неприятно, но, по чести сказать, и они избегали меня, хотя каждый по иной причине, поэтому сложилось так, что большую часть долгих лунных дней я проводил в полном одиночестве. Постепенно я привык к нему. Впрочем, теперь я уже мог мыслями о будущем заполнить пустоту и одиночество, на которые обрек себя. Правда, когда-то я иначе воображал женитьбу "одного из нас" на Марте: я мечтал о тихой, спокойной, хоть и не лишенной определенной грусти идиллии, о новом сердечном союзе, соединившем наш тесный кружок, о долгих тихих разговорах, заботе о счастье и удобстве тех, кто должен прийти после нас, и хотя действительность разрушила эти прекрасные мечты, но все же дала мне единственное неоценимое приобретение: надежду на новое поколение. Я уже любил это будущее поколение, этих чужих детей, прежде чем они появились на свет. В долгих одиноких прогулках я постоянно о них размышлял. Для них создавал запасы, изучал окрестности, записывал наблюдения; для них очищал от пыли и приводил в порядок привезенную с Земли библиотеку; для них делал кирпичи и разводил известь, чтобы построить каменный дом и небольшую астрономическую обсерваторию; для них выплавлял из руды железо или выковывал из серебра, имеющегося тут во множестве, разные орудия, делал стекло, бумагу и иные необходимые цивилизованному человеку материалы. Я так безгранично радовался этим детям, которые еще не родились! Мне казалось, что с их приходом в этот мир что-то изменится к лучшему, что их смех и щебет развеют эту душную атмосферу, которая создалась вокруг нас.
      Мне пришлось ждать не слишком долго. Меньше чем через год у Марты родились близнецы: две девочки. Они появились на свет ночью. Когда я услышал из другой комнаты, где сидел с Томом, их первый, слабый плач, сорвался с места, охваченный безумной радостью, но в ту же минуту сердце у меня сжалось от такой непереносимой боли, что я стал кусать пальцы, чтобы удержаться от рыданий, а слезы уже сами полились у меня из глаз.
      Том удивленно смотрел на меня, одновременно прислушиваясь к голосам, доносящимся из соседней комнаты.
      - Дядя,- наконец спросил он (так он всегда меня называл),- дядя, а кто там так плачет, неужели мама?
      - Нет, малыш, это не мама плачет, это... это такой маленький ребенок, как ты, только еще меньше.
      Том сделал серьезное лицо и стал размышлять,
      - А откуда этот ребенок? И зачем он там? - снова спросил он Я не знал, что ему ответить. Тем временем он внимательно присматривался ко мне.
      - Дядя, а почему ты плачешь? - неожиданно спросил он. Действительно, почему я плачу?
      - Потому, что глупый! - резко сказал я, отвечая скорее собственным мыслям, нежели ему.
      Ребенок неожиданно серьезно покачал головой.
      - Неправда! Я знаю, что ты не глупый. Мама так говорила Она сказала, что ты добрый, очень добрый, только, только...
      - Только что? Как мама тебе сказала?
      - Я забыл...
      В эту минуту дверь открылась и на пороге появился Петр Он был бледен и явно взволнован. Он, в первый раз за год, улыбнулся мне и сказал:
      - Две дочки... Потом добавил:
      - Ян, пожалуйста, Марта просила, чтобы ты привел ей Тома
      Я вошел в комнату, где лежала больная. Увидев сына, она сразу протянула к нему руки.
      - Том! Подойди и посмотри! У тебя есть две сестрички, две сразу. Это ради тебя! Ты простишь меня, Том, правда? Простишь... Но это только ради тебя, только ради тебя, мой самый лучший, единственный, любимый сыночек? - говорила она прерывающимся голосом, прижимая ребенка к груди.
      Том задумался.
      - Мама, а что мне делать с этими сестричками?
      - Все, что захочешь, мой маленький, ты будешь их бить, любить, мучать, ласкать, все что захочешь! А они будут тебя слушаться и работать за тебя, когда вырастут!
      - Марта, что ты говоришь! - закричал Петр.- Марта, это мои дети!
      Она холодно взглянула на него:
      - Я знаю об этом, Петр; это твои дети...
      Петр сделал такое движение, как будто хотел броситься на нее, но взял себя в руки и, подойдя к кровати, сказал как можно ласковее:
      - Это наши дети, Марта. Неужели у тебя не найдется для меня ни единого слова? Ничего?
      - Разумеется. Благодарю тебя.
      После этого она снова начала страстно прижимать к себе и целовать светлую головку сына.
      - Том, мой самый дорогой, любимый, золотой сыночек... Петр как сумасшедший выбежал из комнаты, а мне стало душно. Было чтото чудовищное в подобной материнской любви.
      Рождение этих двух девочек, Лили и Розы, мало изменило нашу жизнь - вопреки ожиданиям. Отношения Петра и Марты остались прежними. Я давно сочувствовал Марте, но теперь стал ощущать огромную жалость и к судьбе этого человека. Он стал апатичным, угрюмым, в каждом его слове и в каждом движении чувствовалась огромная смертельная тоска и подавленность. Будучи на несколько лет младше меня, он вдруг сгорбился и поседел; запавшие же глаза горели каким-то нездоровым огнем. Я никогда не предполагал, что год жизни может так сломать этот прекрасный организм, который лучше всех нас перенес неслыханно трудное путешествие через пустыню. Конечно, причиной этого была Марта, но я не мог винить ее... Она любила того, первого, который умер; кроме него и его сына, никому не было места в ее сердце - и в этом заключалось все несчастье.
      Мне кажется, что и дочек она не любила. Правда, она неустанно заботилась о них, но было видно, что делала это только с мыслью о Томе. Они имели для нее значение ценных игрушек для сына, которые нельзя поломать, или редких зверюшек, которые требуют присмотра и заботы, потому что потеря их может быть невосполнимой. Даже способ, которым она отзывалась о девочках, свидетельствовал об этом - она всегда говорила о них: "Девочки Тома". Петр бессильно наблюдал за всем этим и мрачнел еще больше