На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)

      Поэтому я решил обучать Тома только тому, что имеет прикладное значение для будущей жизни на Луне. К этому он проявлял необычайный интерес.
      Он запоминал множество сведений, если только считал, что они могут быть ему полезными. Так, например, сначала астрономия его мало занимала, но он с жаром принялся за нее, когда я продемонстрировал ему практическую пользу, какую можно извлечь из измерений высоты звезд.
      Я уверен, если бы мы не привезли сюда книг, которые останутся и после нас, для будущих поколений исчезли бы даже крупицы человеческой мысли, привезенные сюда с Земли, потому что при посредничестве несомненно способного, но удивительно трезвомыслящего Тома, их сохранить не удалось бы. Однако я все время думаю о будущем поколении... Хотелось, чтобы это не были темные люди. Они должны знать о силе человеческого духа, которая творит великие и прекрасные дела и которая является самым сильным оружием человека в его жизненной борьбе с окружающей природой; пусть они научатся ценить силу этого духа и пользоваться ей...
      Мне необходимо рассказать обо всем этом Тому, хотя он не всегда хочет слушать, необходимо, потому что у меня может не хватить времени. Когда я умру, и умрем все мы, земляне, учителем и пророком лунного народа останется он, отец его - да еще те старые книги, перенесенные в этот мир вместе с людьми с далекой планеты.
      Когда я сказал мальчику, что он должен быть внимательным и изучать все, а не только то, что ему нравится, потому что в будущем он будет воспитателем нового поколения, он посмотрел на меня удивленными глазами и спросил:
      - А ты, дядя, что ты тогда будешь делать? Ведь ты все умеешь...
      - Я тогда уже умру.
      - Кто же тебя убьет?
      Том не понимал, что есть другая смерть, естественная. Он видел убитых животных, и сам их убивал, но не видел еще умирающего живого существа. Тогда я стал объяснять ему неотвратимость смерти. Он внимательно выслушал меня, а потом неожиданно перебил, воскликнув:
      - Так и Петр умрет?!
      - Умрет, сынок, как и я, и твоя мама, и, наконец, ты сам... Том покачал головой:
      - Я не умру, потому что... потому что, какая мне от этого польза?
      Я невольно рассмеялся этому детскому заблуждению и снова пояснил ему, что смерть не зависит от воли людей, но мальчик слушал рассеянно и, видимо, думал о чем-то другом. Наконец он сказал приглушенным голосом:
      - Дядя, когда Петр умрет, пусть он умрет раньше, чем ты, первым из нас всех, пусть умрет поскорее. Ведь он никому не нужен. Тогда ты остался бы один с нами и с мамой, и нам было бы так хорошо...
      Я поругал мальчика за эти слова, сказав, что никому нельзй желать смерти, тем более Петру, который является отцом его сестричек, Лили, Розы и Ады. Том мрачно посмотрел на меня и вздохнул, а потом сказал с упреком:
      - Почему же не ты, дядя, отец моих сестричек? Мне ты нравишься больше, чем Петр, и маме тоже... Петр никому не нужен.
      Я почувствовал, как в душе моей что-то колыхнулось, и одновременно меня охватил страх. Ведь эта мысль в последнее время все чаще приходила мне самому в голову.
      Не могу себя винить: я сдержал принятое на себя обязательство и выдержал свое добровольное, но несколько смешное положение благородного воспитателя чужих детей, но что я пережил, что вытерпел - об этом сегодня лучше не вспоминать!
      Ведь эта женщина, единственная в этом мире, и такая дорогая для меня, постоянно находилась рядом со мной, я видел, что она несчастна. И иногда тешил себя иллюзией, что со мной она могла бы быть счастливее. Были такие дни, когда, глядя на Петра, я сжимал рукоятку револьвера в кармане, и такие, когда дуло его я вставлял себе в рот, держа палец на спуске, думая, что больше не выдержу, не смогу...
      Но смог и выдержал. Выдержал, хотя кровь застилала мне глаза, и спазмы перехватывали горло, выдержал, хотя невозможно даже вообразить такого искушения, которое не оставляло бы тебя ни днем, ни ночью.
      В тот памятный день, когда мы собирались тянуть жребий, я, отказавшись от борьбы за нее, думал, что успокоюсь и забуду все со временем, но напрасно проходили года, напрасно я блуждал вдали от нее по лунным просторам, напрасно посвящал себя воспитанию Тома и мыслям о будущем поколении: она и сейчас так же дорога мне, как там, в Полярной Стране, когда после долгой, благодаря ей благополучно закончившейся болезни я вместе с ней ходил по душистым лугам, разговаривая о пустяках, имевших для меня такое значение!
      Я все еще так же крепок и силен, как раньше, но душа у меня стареет, я сам чувствую это; тоска по Земле рассеивает мои мысли, и меня все больше и больше охватывает печаль: я не только смотрю на все сквозь слезы, но и думаю обо всем сквозь слезы. Только моя любовь не хочет стареть и слабеть с годами, мне даже кажется, что она усиливается вместе с томящей меня тоской. Я знаю, что я смешон, но даже смеяться над собой не могу.
      Хотя иногда пытаюсь это сделать. Я внушаю себе, что люблю Марту только потому, что она единственная женщина на Луне и не принадлежит мне; и что мои якобы возвышенные чувства на самом деле всего лишь животное влечение и тому подобное, но в сотый раз сказав себе все это, я невольно продолжаю искать ее глазами и чувствую, что охотно дал бы себя распять на кресте, если бы мог вызвать этим радостную улыбку на ее губах.
      Марта принадлежит Петру. Я согласился на это, и эта мысль - единственное, что удерживает меня от шагов, которые я мог бы предпринять. Я так стремился исчезнуть с ее глаз, чтобы даже от себя самого отогнать подозрение, что хочу ей понравиться. Впрочем, и она не искала моего общества, я даже заметил, что мое присутствие приводит ее в замешательство. Но все изменилось после рождения младшей девочки, когда произошел полный разрыв между Мартой и Петром.
      Через два лунных дня после появления на свет этого ребенка перед заходом солнца мы сидели вместе, что случалось довольно редко, и молча смотрели на раскинувшееся море. Заходящее Солнце позолотило его поверхность, чуть колышущуюся от ветра и начинающую уже фосфоресцировать в тени. Снег на вершине Отамора был почти кровавым от солнца; черные клубы дыма, окутавшие кратер, тоже отливали темнокрасным отблеском.
      Молчание прервала Марта. Не меняя позы, не отрывая глаз от моря, она начала разговаривать с нами, с виду спокойно, как обычно, хотя я заметил, что голос ее дрогнул.
      - Я совершила большое преступление,- начала она,- потому что не сохранила верности моему умершему мужу, и охотно буду гореть за это в адских печах... Но вы знаете, что я сделала это только ради моего сына, в котором сам он живет для меня. Я никогда этого не скрывала. О чем вы думали и какие имели намерения - это меня не интересует, но я хотела, чтобы у Тома были сестры и брат... Брата у него, правда, не будет, но зато есть три сестры, и я считаю, что я выполнила свою повинность... Тяжелую повинность, ты знаешь об этом, Петр. Мне жаль тебя, ты ошибался, думая, что можешь стать для меня чем-то большим... Это не моя вина... Но теперь все кончено. Я возвращаю себе свободу. Не спрашиваю у вас... у тебя, Петр, захочешь ли ты мне ее дать: я ее беру сама. Больше я не буду твоей женой...
      Она глубоко вздохнула и замолчала.
      Мы были тоже ошеломлены ее словами, что некоторое время сидели в молчании, не в состоянии найти ответ. Впрочем, какой ей можно было дать ответ? Она его и не ждала...
      "Я беру себе свободу... Больше не буду твоей женой..."
      Странное впечатление произвели на меня эти слова. Они звучали у меня в ушах как девиз новой жизни, как обещание чего-то, о чем я даже не смел мечтать... нет! .нет! я уже могу сказать, что со мной происходило! Мне показалось, что эти слова стирают и уничтожают все то печальное, что было в нашей жизни!
      Я посмотрел на Марту.
      Она сидела неподвижная и тихая, устремив взгляд в море,- и только под застывшей, грустной улыбкой губы ее иногда вздрагивали, как будто она собиралась заплакать.
      "Я беру себе свободу..."
      Эти слова прозвучали из ее уст
      Но ее глаза и улыбка говорили, что она берет ее себе не как крылья для свободного полета, а как саван, что эта свобода не является для нее светом наступающего дня, а всего лишь сумерками, которые наступают в вечернее время...
      На ресницах у нее заблестели слезы, и сквозь них она упрямо смотрела вдаль, на позолоченное Солнцем лунное море.
      Сердце у меня сжалось, и я понял, что от прошлого можно отвернуться, но стереть его нельзя.
      Тем временем Петр сухо сказал
      - Мне это все равно
      И спросил:
      - И что ты теперь собираешься делать? Марта вздрогнула:
      - Ничего... Еще немного жить ради Тома... ради детей... А потом...
      - Ради детей! - как эхо повторил Петр.
      К берегу как раз бежали обе девочки, смеющиеся, разрумянившиеся, с фартучками, полными собранных камешков, раковин и янтаря. Они громко звали Тома, который неподалеку что-то строил. Петр медленно проследил за ними взглядом.
      - Ради детей...- повторил он еще раз и опустил голову на ладони.
      Я помню эти минуты так, как будто это случилось сегодня. Солнце уже коснулось горизонта, и мир из золотого стал превращаться в пурпурный. Легкий порыв ветра со стороны моря вместе с резким запахом водорослей принес нам серебристые голоса детей.
      Внезапно Марта встала и повернулась к Петру.
      - Прости меня, Петр,- сказала она низким и теплым голосом, какого я давно уже не слышал от нее,- прости, я, наверное... была несправедлива... прости, но ты знаешь... видишь, что я не могла... не могу... Мне очень жаль, что из-за меня... у тебя была такая жизнь...
      Она протянула ему руки
      Петр тоже встал, посмотрел на нее, потом на протянутые руки, снова на ее лицо и неожиданно разразился страшным судорожным смехом.
      - Ха, ха, ха! Это хорошо, вот так, единственным словом, за столько лет? Ха, ха, ха! Ты хочешь свободу? Хорошая мысль! Может быть, ты хочешь снова сделать выбор? Ха, ха, ха! "Петр, прости! Я больше не буду твоей женой!"
      Он хохотал, как сумасшедший, и выкрикивал какие-то бессмысленные слова. Потом вдруг остановился, отвернулся и ушел в дом.
      Марта немного постояла в замешательстве, но потом ее нервы не выдержали, и она разрыдалась в первый раз с того дня, когда стала женой Петра.
      Я молча отошел, еще больше подавленный, чем обычно.
      Всю долгую ночь мы провели в молчании. На другой день внешне все вернулось на круги своя. С утра мы принялись за обычные дневные занятия, разговаривали, как обычно, не вспоминая о "разводе", который произошел накануне. Отношения между Мартой и Петром были такими, что разрыв все ощутили скорее как облегчение. Особенно заметно это проявлялось в поведении Марты. Не скажу, что она стала веселее, но, по крайней мере, в ней не чувствовалось прежней подавленности, она разговаривала с нами свободнее, даже по отношению к Петру была доброжелательнее, чем обычно, хотя он так жестоко высмеял ее душевный порыв, с которым она обратилась к нему
      А что происходило с ним? Это, видимо, навсегда останется для меня загадкой.
      Внешне он воспринял все довольно безразлично, и неожиданный взрыв, который Марта вызвала у него накануне вечером, был единственным проявлением его скрытых чувств. Сколько же горя, печали, унижения должно было скопиться в душе этого человека! И сколько ему потребовалось силы воли, чтобы все это приглушать и таить в себе! Ведь, несмотря ни на что, он любил ее - и любит до сих пор, в этом у меня нет никаких сомнений.
      В первый день после их разрыва около полудня он подошел ко мне, когда я только что вернулся с прогулки по морю и привязывал лодку на берегу Он неспокойно ходил вокруг, как будто хотел мне чтото сказать, но не знал, как начать. Потом, как бы приняв какое-то решение, схватил меня за руку и сказал, взглянув мне в глаза:
      - Ты помнишь обещание, которое дал, когда Марта досталась мне?..
      Я недоуменно смотрел на него, не понимая, к чему он ведет. Он продолжил:
      - Ты поклялся мне тогда, что никогда не будешь стараться завоевать Марту для себя! Никогда! Помнишь?
      Я молча кивнул головой. Петр горько усмехнулся.
      - Впрочем, как хочешь... Это смешно. Как хочешь. Только сначала... пусти мне пулю в лоб.
      Последние слова он сказал глухо, но с такой болезненной страстью, что я содрогнулся. Я хотел ответить ему, успокоить его, но он, не ожидая ответа, повернулся и отошел.
      С того времени для меня начались страшная внутренняя борьба и мучения. Марта, в сущности, уже не принадлежала теперь никому, однако я чувствовал, что протянуть к ней руки - было бы двойным преступлением: по отношению к ней, жаждущей только покоя и живущей воспоминаниями о давно умершем любовнике и заботой о его сне, и по отношению к Петру, такому подавленному и несчастному, что любой вред, причиненный ему, был бы не только преступлением - подлостью. А ведь бывали обстоятельства, когда я колебался и вынужден был напрягать всю силу воли, чтобы не пустить ему пулю в лоб, как он просил, и не начать с Мартой новую жизнь. Такие искушения возникали у меня тогда, когда я замечал растущую привязанность Марты ко мне. Она часто улыбалась мне и, как прежде, называла меня своим другом, а в моей голове кружились мысли, что если бы не Петр, мы могли бы быть счастливы - оба. К счастью, вскоре наступало отрезвление.
      "Ведь Марта,- думал я,- привязана ко мне только потому, что я никогда не становился между ней и воспоминаниями об умершем, единственном человеке, которого она любила, потому что я никогда не оскорблял ее святого чувства, не касался ее тела и не требовал ее души, которую она навсегда отдала тому, кто лежит теперь в песках Моря Фригорис. А если бы я пожелал чего-то большего..."
      Страшный, безумный круг!
      И все же однажды я был близок к совершению этого безумства...
      В тот день мы отправились в поход на вершину кратера Отамора. Девочки остались дома под опекой Тома, которому полностью можно было доверять. Подобравшись со стороны моря сквозь заросли и пройдя через леса растительности, мы оказались на равнине, поросшей мхом. Здесь мы были уже не раз, однако нам хотелось подняться выше, на саму вершину, если это будет возможно, и полюбоваться прекрасным видом, который должен открываться с этой самой высокой в окрестностях горы.
      Путь наш был нелегким, потому что нужно было подниматься в гору по глубокому желобу, проложенному среди скал застывшей и выветрившейся теперь лавой и заваленному почти до краев снегом в его верхней части. Здесь, на Луне, разумеется, было легче пройти такой путь, потому что тело человека весит в шесть раз меньше, но все же это был немалый труд.
      Через несколько часов упорного труда мы оказались уже почти на самой вершине кратера. Выше - снег уже таял от горячего дыма, постоянно поднимающегося из гигантской воронки, края которой торчали теперь над нами, похожие на горную цепь, а вода, стекая, замерзала и покрывала скалы тонкой коркой льда, на которой невозможно было удержаться.
      Убедившись в невозможности дальнейшего подъема, мы уселись на снегу, собираясь отдохнуть и осмотреть окрестности.
      Вид действительно был великолепным. Прямо под нами, сразу же за темной массой лесов, расстилалось море, уходящее в безбрежную даль, играющее всеми цветами радуги, усеянное островами, похожими на маленькие черные точки на сверкающем пространстве. Налево, к востоку, чернели вершины горной страны, среди которых тут и там блестели голубизной затоки, проникшие в глубь материка. Направо, за гейзерами, о присутствии которых говорило только облачко белесого тумана, простиралась широкая равнина с извилистой рекой, за которой, вдалеке, как жемчуг, нанизанный на нитку, сверкали озера, окруженные зеленью лугов.
      Мы сидели достаточно долго, зачарованные величественной картиной, когда вдруг нас насторожил глухой подземный гул. Дымы, поднимающиеся над кратером, почернели и сгустились в огромный клубок, из которого вскоре стал сыпаться на нас мелкий пепел. Следовало как можно скорее возвращаться, так как, видимо, приближалось извержение, Однако нам не удалось уйти вовремя. Мы находились едва ли на половине желоба, заканчивающегося в лугах над лесами, когда вдруг, при усиливающемся рокоте, скалы задрожали, со всех сторон посыпались камни, а черная туча дыма окрасилась кровавым светом.
      Не было времени на размышление. В страшной спешке мы спрятались в ближайшей расщелине, с нетерпением ожидая минуты, когда снова сможем продолжить спуск.
      Небо над нами, покрытое густыми клубами дыма, было похоже на преисподнюю, а глухой рокот не прекращался ни на минуту.
      Воздух, насыщенный парами серы с пеплом, душил нас. Сверху начинали валиться огромные горячие куски шлака, покрывающие грязный снег вокруг множеством черных пятен. Нам пришлось выбираться из желоба, по которому теперь хлынула вода из растаявшего снега, смешанная с пеплом и землей.
      Извержение было достаточно сильным, а сотрясения грунта, которые мы ощущали, распространялись широко, до самого подножия, потому что в просветах дыма при порывах ветра мы видели внизу бурлящее и вспенившееся море.
      Спрятавшись за острой скалой, торчащей в том месте, где желоб как бы раздваивался, отгороженные от горы большими камнями, мы провели несколько часов, не зная, сможем ли уйти отсюда живыми и невредимыми. Марта страшно беспокоилась о детях. Том, правда, был знаком с землетрясением, достаточно частым и не очень опасным в этих местах, и можно было рассчитывать на его рассудительность и практичность, но Марту, а также и меня, точила мысль, что в случае нашей смерти дети, оставленные на произвол судьбы, будут обречены на гибель. Петр был спокоен и равнодушен или, по крайней мере, производил такое впечатление.
      Наконец стало чуть потише. Сильный ветер, который налетел с моря, немного освежил воздух и разогнал медленно редеющий дым. Дождь из сажи и пепла тоже перестал падать. Мы вдохнули свободнее и уже собрались домой, когда нас вдруг насторожил какой-то странный и сильный шум внизу. Петр первым выскочил из укрытия, чтобы посмотреть, что это, но едва он поднялся на выступающий камень, как мы услышали крик ужаса: с горы лился по желобу поток лавы! Я видел, что Петр хотел вернуться к нам, но в ту же минуту завыл ураган, предшествующий потоку жидкого огня, и смел его с наших глаз, так что мы даже не знали, что с ним произошло.
      Невероятная жара и удушье хлынули к нам: оба желоба заполнились жидкой огненно-красной массой, льющейся вниз каскадами огня и камней. Нельзя было терять ни минуты. Если бы извержение усилилось, лава могла отрезать нам возвращение, заполнив все углубления на склоне, или, что гораздо хуже, разрушить и унести наш маленький каменный остров. Поэтому, уже не думая о Петре, которого мы сочли погибшим, я схватил на руки Марту, онемевшую от ужаса, и стал как можно быстрее спускаться вниз, держась выщербленного хребта, торчащего между желобами.
      Об этом спуске мне и сегодня страшно вспомнить! Скалы, о которые разбивалась огненная волна, дрожали у меня под ногами, жуткая жара туманила голову. Марта потеряла сознание и бессильно обвисла в моих объятиях, что значительно затрудняло наше передвижение. А ведь мне еще приходилось следить за тем, чтобы не поскользнуться, потому что любой неверный шаг означал смерть.
      Каким чудом, наполовину задохнувшийся от жары, ослепший от горячего дыма и сверкания лавы, оглушенный невероятным шумом, избитый камнями, сыпавшимися с горы, я оказался вместе с Мартой на равнине, откуда мы отправились в путь несколько часов назад, я сегодня уже не смогу объяснить.
      Однако мы были спасены. Лава сплывала в стороне по лесам, среди которых выжгла широкую свободную полосу
      Прежде всего я взялся приводить Марту в чувство. Когда она открыла глаза и убедилась, что нам уже не грозит опасность, она сразу стала допытываться о Томе. Я успокоил ее, сказав, что Том находится дома, и мы, несомненно, застанем его в добром здравии прежде, чем наступит полдень. Тогда она протянула ко мне обе руки и снова начала повторять, как тогда в Полярной Стране, когда я нашел их после наводнения:
      - Друг мой, друг мой...
      В ее голосе было что-то такое ласковое и нежное, что дрожь пробежала по моему телу и спазм перехватил горло. Я склонился к ее лицу, но глаза мои выдали мое душевное состояние. Тогда Марта обеими руками взяла мою голову и положила ее себе на грудь, говоря:
      - Только тебе я обязана своей жизнью, даже больше, жизнью Тома, которому мы все еще необходимы. Ты так добр.
      Грудь ее была приоткрыта, так как, приводя ее в чувство, я разорвал платье у шеи. Я прижался лбом к этой нежной груди и одновременно почувствовал слезы, капающие на мои волосы из ее глаз.
      Кровь запылала у меня в жилах. Со мной была эта женщина, такая прекрасная и такая любимая; мне стоило только протянуть руку, обнять ее, покрыть поцелуями, задушить в объятиях. Кровь застучала у меня в висках, я ощущал теплоту и мягкость ее тела, его аромат одурманивал меня, сводил с ума... Ведь мы теперь,- сверкнуло у меня в голове,- единственные люди на этой планете, потому что Петр, вероятно, лежит где-то мертвым среди камней... Впрочем, какое мне дело до Петра, какое мне дело до всего на свете, когда она... Невероятное счастье спокойной теплой волной залило все мое существо. И все же...
      - Нет!
      Я собрал все свои силы и отскочил от нее. Петр где-то там лежит в эти минуты, окровавленный, полумертвый и ждет помощи, а я...
      Марта взглянула на меня и - поняла
      - Ты прав,- сказала она, как бы отвечая на мои слова, хотя я ничего не сказал ей,- ты прав, пойди и поищи Петра
      Потом встала и сжала мою руку.
      - Спасибо тебе,- прошептала она.
      Петра я действительно нашел неподалеку от того места, откуда его сбросил ветер. Он лежал, зацепившись об острую скалу, которая спасла его от падения в огненную лаву, в бессознательном состоянии и со слабыми признаками жизни.
      Я отнес его домой, и совместными усилиями мы с Мартой вернули его к жизни.
      Столько времени уже прошло с того часа, а я, вспоминая минуту слабости, еще больше стараюсь, чтобы моя воля всегда одерживала верх над всем остальным.
      А Петр?.. Он по-прежнему сидит на пороге дома, мрачный и молчаливый и - не знаю - может быть, иногда жалеет, что не погиб тогда на склонах Отамора.
      Со мной, по-видимому, уже все кончено. Вскоре и дети эти не будут во мне нуждаться. Я начал строить себе могилу на Кладбищенском Острове.
      VI
      Через шесть дней.
      Я смотрю на последние слова, написанные несколько лунных суток назад, и глаза у меня застилает - не слезами, нет, они уже давно высохли, а каким-то горячим песком, и снова охватывает меня ужас и отчаяние. Не для себя приготовил я могилу на Кладбищенском Острове.
      Почему... почему?
      Вечный, глупый и такой горький вопрос - и ответа на него нет!
      Я остался один.
      Один с четырьмя детьми, рожденными здесь, которые мне совсем чужие. Я последний человек на Луне из тех, которые прибыли сюда с Земли. Те двое, Марта и Петр, ушли вслед за О'Тамором, Реможнерами, Вудбеллом. А я жив.
      Это именно та судьба, которой я больше всего опасался - и меньше всего ждал...
      Подумать только, как быстро все произошло! Шесть лунных дней, земные полгода! Кто бы мог этого ожидать! А ведь уже в третий раз взошло ленивое солнце над тем местом, где я похоронил умерших. Я одинок, так жутко одинок, что начинаю вскакивать в темноте по ночам, а днем пугаться шелеста и теней, которые бросают мне под ноги колышущиеся от порыва ветра чудо-растения.
      Да, я одинок. Потому что эти дети - они чужие мне. Это существа с другой планеты, в полном смысле этого слова.
      Что бы я ни отдал за то, чтобы хоть на короткое время вернуть Марту или Петра!
      Когда Марта заболела, я даже не предполагал, что все так страшно окончится.
      Я, правда, давно видел, что организм ее ослаб от всего, что ей пришлось перенести, и от постоянно терзающей ее печали, но подобная мысль была далека от меня, так далека!
      В последний день Марта была уже нездорова. Еще более тихая и задумчивая, чем обычно, она проводила все время с детьми на берегу моря. Играла с Томом и даже ласкала девочек, весьма удивленных столь редким у нее проявлением материнской любви. Около полудня, когда я пришел на берег сказать, что пора уже возвращаться в дом на сваях, так как скоро начнется буря, она улыбнулась мне и несколько раз повторила:
      - Пора возвращаться, пора возвращаться...
      Все эти мелочи так живо стоят у меня перед глазами, и теперь, когда я пишу эти строки, я вижу каждое ее движение, слышу ее голос - и мне не хочется думать о том, что ее больше нет, что я никогда ее больше не увижу...
      По дороге домой она взяла самую младшую, Аду, на руки и стала допытываться у нее, любит ли она Тома. Малышка отрицательно качала головкой.
      - Нет. Не люблю. Марта погрустнела.
      - Почему не любишь? Почему, Адочка?
      - Потому что Том злой. Он хочет, чтобы я его слушалась.
      - Это нехорошо,- говорила мать,- нужно слушаться Тома и любить его, потому что ты принадлежишь ему...
      - Нет. Я не его. У него есть Лили и Роза. А я сама своя.
      Я громко рассмеялся, услышав ответ ребенка, но у Марты в глазах заблестели слезы.
      - Нельзя быть своей, это нехорошо,- прошептала она скорей для себя. И все же ласково поцеловала девочку.
      После полудня она долго разговаривала с Томом. Позвав его к себе, она долго рассказывала ему об отце, в тысячный раз повторяя разные мелочи, которые складывались в какую-то удивительную сказку или гимн в честь умершего любимого. Томаш был мужественным и благородным человеком, но в воспоминаниях Марты его образ представал каким-то божеством, воплощением всего значительного, доброго и прекрасного.
      Она также напоминала Тому, чтобы он был добрым с сестрами. Меня это очень удивило, так как подобные наставления редко звучали из ее уст.
      К вечеру Марта стала жаловаться на общую слабость, головокружение, боли в костях. Обычно все недомогания она переносила молча, так что мы только по ее лицу могли догадываться о том, что с ней чтото не в порядке - она не искала у нас ни помощи, ни сочувствия. Даже когда мы допытывались у нее об этом, видя, как плохо она выглядит, Марта только качала головой и говорила с усмешкой: "Ничего со мной не произошло..." или: "Пройдет, не умру, я еще нужна Тому".
      Поэтому меня еще сильнее обеспокоили ее жалобы этим вечером. Я внимательно посмотрел на нее и только теперь заметил при свете догорающего дня, что у нее на щеках лихорадочный румянец, а глаза запали и окружены темными кругами. Они не утратили своего прежнего блеска, ни пролитые слезы, ни снедающая ее тоска не смогли их погасить, но теперь в них горел какой-то нездоровый огонь, непохожий на обычное, присущее им сияние.
      Когда солнце зашло, Марта, которая легла больше от слабости, нежели из желания поспать, начала беспокоиться и подниматься. Было заметно, что у нее жар. Она то звала детей, которые уже спали, то чуть слышным шепотом оправдывалась перед Томашем, видимо, стоящим у нее перед глазами, за свою жизнь и за то, что произвела на свет этих бедных девочек, и даже за свою любовь к ним, которую ей не удалось полностью побороть в себе. Мне кажется, она была убеждена в том, что ее материнская любовь должна принадлежать исключительно сыну, а каждое ее проявление по отношению к девочкам оскорбление, нанесенное ему и памяти умершего.
      Через некоторое время она немного успокоилась. Мы сидели с Петром у ее кровати, подавленные и обеспокоенные в высшей степени, тем более что, лишенные всяких лекарственных средств, чувствовали себя бессильными перед болезнью. Марта долго смотрела на нас широко открытыми глазами, а потом вдруг спросила, зашло ли Солнце? Я ответил ей, что уже наступила долгая ночь.
      - Да, правда! - значительно сознательнее сказала она.Ведь снаружи темнота, а здесь горят светильники... Я сразу не заметила. А там, на Море Фригорис, что теперь там?
      - Там теперь день. Солнце недавно взошло над ним.
      - Да, Солнце взошло... И светит теперь над могилой Томаша, правда? И это же самое Солнце оттуда придет утром к нам?
      Я молча кивнул головой.
      - То же самое Солнце...- снова сказала больная.- И подумать только, каждый день в течение этого времени Солнце смотрело на его могилу, а потом на меня, живую, и снова возвращалось к могиле рассказать ему, что оно здесь видело!
      Она закрыла лицо руками и содрогнулась всем телом.
      - Это ужасно! - повторяла она.
      Петр помрачнел и опустил голову. Мне показалось, что на его пожелтевшем и увядшем лице я заметил кровавый румянец. Это же, видимо, заметила и Марта, потому что обратилась к нему:
      - Я не хотела обидеть тебя, Петр... сейчас... Впрочем, ты не виноват. Ты не смог бы заставить меня стать твоей женой, если бы я сама не хотела этого... ради Тома...
      Она замолчала, тяжело дыша. И через минуту заговорила снова:
      - Я хотела бы дождаться утра. Так страшно блуждать в темноте и искать дорогу туда, в пустыню. Когда здесь наступит день, над Морем Морозов будет светить Земля. Я предпочитаю при ее свете встать над могилой, потому что не знаю, посмею ли взглянуть на нее при свете Солнца...
      - Марта, что ты говоришь! - невольно воскликнул я. Она посмотрела на меня и кротко ответила:
      - Я умру.
      Около полуночи я и правда стал опасаться, что она умрет. Ее терзала какая-то болезнь, которую я не мог понять. Мы видели только необычайный упадок сил, который, соединясь с постоянно возвращающейся лихорадкой, не сулил ничего хорошего.
      Впрочем, какое значение имеют все медицинские названия! Я знал, что это за болезнь!
      Петр почти не отходил от ее постели. Глядя на его мрачное лицо, я, несмотря на беспокойство за состояние Марты, невольно задумывался, какие чувства скрываются под этой маской? К сожалению, мне пришлось узнать это слишком скоро!
      Под утро Марта была очень беспокойной, и только первые лучи света принесли ей успокоение.
      - Я еще увижу Солнце! - сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.
      Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.