На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)

      Какой страшный путь прошли мы сегодня! Уже несколько долгих часов мы вздрагиваем от любого шороха, взглядывая на гамак Вудбелла - неужели все?.. Он умирает, в этом нет никаких сомнений. Теперь он лежит тихий и спокойный и только смотрит на нас умоляющими глазами, в которых видно, как он хочет, как сильно хочет жить! А мы ничем не можем ему помочь.
      Последнее потрясение, пережитое во время переправы через расщелину, повредило ему еще больше. Мы преодолели уже почти две трети пути, когда под 3° в. д. встретили препятствие, которое чуть было не заставило нас вернуться обратно на Море Имбриум. Солнце уже низко стояло над горизонтом, и вся западная сторона долины тонула в непроницаемой темноте, едва нарушаемой тут и там слабым светом Земли. Нам приходилось держаться подножия восточного вала, чтобы не заблудиться в темноте. Вал достигал здесь наибольшей высоты и возвышался над нами, подобно отвесной скале Альп, под которой мы двигались до полудня.
      И вот в этом месте мы неожиданно заметили в нескольких сотнях шагов перед собой черную полосу, преграждающую нам путь по всей ширине. До этого мы не видели ее из-за легкого возвышения грунта. Приблизившись к ней, мы увидели, что это расщелина, прорезающая поперек оба скалистых вала и дно долины. Она до самых краев утопала в темноте, поэтому о ее глубине нельзя было догадаться. Тысячеметровые высокие стены гор были прорезаны ею до самого основания.
      Мы остановились, бессильные перед этой новой и непреодолимой преградой.
      На карте мы видели эту расщелину, прорезающую возвышенность, которая отделяет Море Имбриум от Моря Фригорис в юго-восточном направлении, но не предполагали, что она может быть настолько глубокой, чтобы углубиться в дно Поперечной Долины, лежащее в двухтрех тысячах метров ниже уровня окружающих возвышенностей, простирающихся за горными валами. Пот выступил у меня на лбу, когда я увидел эту пропасть перед нами. Петр тихо выругался.
      Тем временем Томаш, обеспокоенный как нашим поведением, так и тем, что автомобиль остановился, начал допытываться, что произошло. Мы боялись сказать ему правду, однако он, не доверяя, видимо, нашим ответам, собрав последние остатки сил, поднялся и посмотрел в окно. Через минуту он снова лег спокойно и на вид безразлично. Единственное, что он сказал, было:
      - Они не хотят, чтобы я жил...
      - Кто? - удивленно спросил я.
      - Братья Реможнеры,- ответил больной и замолчал, закрыв глаза, как бы в ожидании смерти.
      Я не разговаривал больше с ним и не имел времени задуматься над значением этих странных слов, так как нужно было посоветоваться с Петром, что теперь делать. Мы думали даже о возвращении на Море Имбриум, когда Петру пришла в голову счастливая мысль: с помощью сильного прожектора осветить дно расщелины и посмотреть, насколько она глубока. Приблизившись к самому краю, мы пустили туда луч света. Расщелина, достаточно узкая в этом месте, не была особенно глубокой. Наоборот, дно ее было засыпано щебнем, в котором торчали огромные обломки скал. Это было похоже на высохшее русло мощного горного потока. И кто знает, не текла ли здесь некогда вода, воспользовавшись дорогой, образованной для нее иными силами?
      Свет прожектора скользил по черным, беспорядочно нагроможденным камням и исчезал в глубоких трещинах, а мы все смотрели туда, не в состоянии ничего решить. Тогда к нам приблизилась Марта.
      - Почему вы не пускаетесь в дорогу?- спросила она таким голосом, как будто отдавала нам приказ. И добавила, кивнув головой в сторону Томаша: - Я должна жить ради него... со мной теперь можете ничего не бояться...
      Мы удивленно смотрели на нее. Что с ней произошло? Никогда еще она так не разговаривала с нами. Глаза у нее странно блестели, а во всем облике, в словах и в движениях чувствовалось нечто новое, необъяснимая уверенность в себе. Ох, как же красива эта женщина! Варадоль уставился на нее пылающими глазами, и меня охватило бешенство по отношению к нему. Я резко схватил его за плечо и закричал зло:
      - Ты не знаешь, что у нас нет времени?! Говори, куда ехать: вперед или назад?
      Петр быстро повернулся ко мне, и мы меряли друг друга взглядом, готовые в любой момент кинуться друг на друга.
      И тогда зазвучал тихий, насмешливый и пронзительный смех Марты. Сотня игл как будто впилась мне в сердце. Мы оба, устыдившись, опустили глаза, а она отошла, слегка пожав плечами. Я почувствовал, что начинаю ее ненавидеть.
      В конце концов мы решили спуститься в расщелину и проехать ее по устилающим дно камням. Но это легче было сказать, чем выполнить. В одном месте, здесь же у восточной стены, мы нашли относительно пологий спуск и начали осторожно спускать по нему автомобиль. Однако самое худшее ожидало нас на дне расщелины. Сюда не доходил ни свет Солнца, ни свет Земли, поэтому мы оказались в полной темноте. Я не могу передать словами все трудности этого пути в несколько сот метров. Прожектор освещал только небольшое пространство перед нами, ориентироваться в темноте было невозможно. Поочередно один из нас шел пешком впереди, а другой оставался у руля. Автомобиль постоянно кренился, подскакивал, ударялся о камни или падал, один раз он даже увяз так, что мы сомневались, сможем ли его вытянуть. Наконец мы добрались до противоположной стороны расщелины. К счастью, грунт тут когда-то обвалился, поэтому создалось возвышение, по которому мы с помощью "лап" взобрались наверх.
      На половине подъема мы уже оказались в солнечном свете. Переход от полной темноты к свету при одном движении автомобиля был настолько быстр, что мне пришлось зажмурить глаза перед этой заливающей нас волной света. Когда я снова открыл их и оглянулся назад, мне показалось, что весь этот путь был сном. В нескольких сотнях шагов позади себя я видел край внезапно обрывающегося грунта, между нами и этим краем был пояс абсолютной темноты. У меня только возникло какое-то неясное воспоминание, что несколько минут назад мы были там, на дне этой, казалось, бездонной расщелины, в полной тьме, пробирались по черным ужасным камням, возникающих перед нами в электрическом свете - но не мог поверить в реальность этой жуткой переправы.
      Поднявшись на уровень Поперечной Долины, мы остановились на минутку, чтобы снять "лапы" и осмотреть автомобиль, не пострадал ли он. Все было в порядке, и мы могли продолжать свой путь. Все было в порядке - за исключением здоровья Томаша. Пережитое потрясение так подействовало на него, что он уже несколько часов лежал, как мертвый, только постанывая иногда.
      Мы проехали уже порядочный кусок дороги, когда вдруг Томаш поднялся и сел в своем гамаке. В его широко открытых глазах снова пылала лихорадка. Петр был занят ведением автомобиля, но мы с Мартой немедленно подбежали к нему. Он посмотрел на нас безумными глазами, а потом воскликнул:
      - Марта! Я умру!
      Марта побледнела и склонилась к нему:
      - Нет. Ты будешь жить,- тихо сказала она, и яркий румянец неожиданно окрасил ее лицо.
      Томаш тихо покачал головой, а она, еще больше склонившись к нему, начала вполголоса говорить что-то по-малабарски. Я не понимал слов, но видел, что они произвели огромное впечатление на Томаша. Сначала лицо его прояснилось, потом по нему пробежала печальная улыбка, а затем в глазах заблестели слезы и, тихо застонав, он начал целовать волосы склонившейся к нему на грудь девушки.
      С этой минуты какое-то время он лежал спокойно, держа руку Марты в своих высохших и потных ладонях. Но вскоре снова начал подниматься, видимо, ему не хватало дыхания.
      - Марта, я умру,- каждую минуту тревожно повторял он, а она неизменно отвечала:
      - Ты будешь жить.
      Обычно после ее ответа он затихал, как маленький плачущий ребенок, когда мать положит руку ему на голову. Но в очерёдной раз услыша эти слова, он ответил:
      - Что мне до этого, если я не доживу... Потом добавил:
      - Они не позволят мне жить... Реможнеры.
      Я не мог сдержать любопытства и, в конце концов, спросил его, какое отношение к его болезни имеют братья Реможнеры. Он с минуту поколебался, но потом сказал:
      - Теперь уже все равно... теперь я могу вам рассказать...
      И начал медленно говорить тихим голосом, останавливаясь из-за сильного сердцебиения и удушья.
      - Помните,- сказал он,-- тот мертвый город в пустыне за Тремя Головами? Он даже сегодня стоит у меня перед глазами со своими башнями в развалинах и с этими наполовину разрушенными воротами... Я знаю, что умираю, но мне и сейчас жаль, что я туда не попал. Но все было так... Когда я вышел из автомобиля, мне пришлось взбираться по разным нагромождениям камней, похожих на разрушенную мостовую старой римской дороги где-нибудь в Швейцарии или в Италии... Потом, наконец, я выбрался на более ровное место. Теперь город был передо мной, как на ладони. Я уже хорошо видел его огромные ворота с мощными колоннами, когда вдруг, вдруг...
      Он схватил нас за руки и чуть приподнялся на постели. Глаза у него были широко открыты, мертвенно-бледное лицо стало какого-то зеленого цвета.
      - Я знаю, - сказал он, - вам кажется" и мне тоже казалось... когда-то... Что истиной являются только знания... опирающиеся на опыт, и в математике укладывающиеся в формулы, однако существуют вещи непонятные и удивительные... Вы можете смеяться надо мной, но это ничего не изменит... Мы слишком мало знаем до сих пор, слишком, слишком мало.
      Он замолчал и посмотрел на нас, как будто проверяя, не смеемся ли мы в душе над его словами, но мы сидели притихшие и задумчивые. Он набрал в грудь воздуха и продолжил:
      - Тогда, вдруг... я увидел... две тени - нет! - двух людей, двух трупов или призраков - они вышли из ворот и направились ко мне... Ноги у меня подогнулись. Я закрыл глаза, надеясь отогнать этот призрак, но когда я через минуту снова открыл их, увидел в четырех шагах перед собой - обоих братьев Реможнеров! Они стояли вдвоем, держась за руки, ужасные, опухшие, окровавленные, такие, какими мы нашли их - и оба страшно смотрели на меня... Вы знаете меня, я совсем не такой пугливый и не склонен к галлюцинациям, но я говорю вам, что они стояли там, а я со страха превратился в глыбу льда. Я не мог двинуться, пошевелиться, обернуться... Тогда они начали говорить! И я слышал их голоса, хотя там не было воздуха, так, как слышу вас здесь...
      - И что они говорили? - невольно спросил я.
      - Зачем вам это знать,- ответил он.- Достаточно, что я это слышал... Они сказали мне, как я умру и как умрете все вы... Назначили день и час. И еще сказали, что нельзя безнаказанно покидать Землю и безнаказанно заглядывать в тайны, скрытые от человеческих глаз. Лучше было бы нам, - говорили они,- умереть там, на Море Имбриум, чем у них, мертвых, воровать воздух, продолжая свою жизнь на муки, только на муки... "Мы отправились за вами,- сказали они,- и вы виноваты в нашей смерти, но и вы..." Говоря это, они завистливо поблескивали побелевшими глазами и оба злорадно усмехались страшными опухшими губами.
      В эту минуту я заметил, что за ними стоит О'Тамор, бледный, белый, высохший... Он не усмехался и ничего не говорил, только был печален и смотрел на меня как бы с жалостью... Я закричал от страха и, собрав все свои силы, оторвал окаменевшие ноги от земли и побежал. Я забыл уже о городе, обо всем. Споткнулся, хотел подняться, но вдруг почувствовал, что мне не хватает воздуха, и потерял сознание.
      Он замолчал, обессилев, а нас охватило мрачное уныние. Я в глубине души был уверен, что все это было просто галлюцинацией, как и этот город сегодня кажется мне просто странным нагромождением скал, но я не смел этого сказать ему. Впрочем... откуда я знаю? Есть разные загадки и тайны. На эту застывшую планету уже пришли люди, и пришла Смерть, может быть, с людьми и их неотступной спутницей, Смертью, пришло сюда и Нечто неизведанное, которое в течение многих столетий опровергает на Земле все знания, опыт и ожидания?
      После этого рассказа Томаш заснул на полчаса.
      Проснувшись, он начал спрашивать, где мы находимся. Я сказал ему, что мы приближаемся к концу Поперечной Долины и cite-ро попадем на Море Фрнгорис. Он слушал, как бы не понимая того, что я говорю.
      - Да, - сказал он наконец,- да, да... мне снилось, что я был на Земле.
      Потом повернулся к Марте.
      - Марта! Расскажи, как там на Земле. И Марта начала рассказывать:
      - На Земле воздух голубой, голубое небо, по нему плывут облака. На Земле много, много воды, огромные океаны. На побережье песок и разноцветные раковины, а дальше лежат луга, на которых цветут душистые, прекрасные цветы... За лугами простираются леса, полные разных зверей и поющих птиц. Когда подует ветер, море глухо шумит, леса тоже шумят, и шелестит трава.
      Так она рассказывала с датской простотой, а мы слушали ее слева, как прекрасную, волшебную сказку... Больной слегка пошевелил губами, как бы повторяя за ней: "леса шумят, а травы шелестят..."
      - Мы туда уже не попадем,- наконец произнес он
      В ответ ему раздались рыдания Марты. Она не могла больше сдерживаться. Прислонившись головой к краю гамака, она вся содрогалась в отчаянном, страшном рыдании.
      - Тихо, тихо, - сказал Томаш, слегка прикоснувшись ладонью к ее волосам. Но и его начал охватывать страх.
      Он повернулся к нам и снова заговорил прерывистым голосом, с трудом вырывающимся из груди:
      - Спасите меня! Сжальтесь надо мной! Спасите! Я не хочу умирать! Не хочу умирать здесь! Здесь так страшно! Спасите меня! Я хочу... жить... еще... жить... Марта...
      Он расплакался, как женщина, умоляюще протягивая к нам худые руки. Что мы могли ему ответить? Как спасти его?
      Мы приближаемся к выходу из долины, и равнина Моря Морозов уже видна впереди. Но мне почему-то кажется, как это ни прискорбно, что мы преодолеем ее одни- без Томаша!
      На Море Фригорис, третьи лунные сутки,
      23 часа после захода Солнца.
      Я бросаю взгляд на последние слова, написанные мной: они оправдались. На равнину Моря Фригорис мы выехали одни. Томаш Вудбелл умер сегодня на заходе солнца.
      Такая страшная пустота! Наша группа становится все меньше, уже осталось только три человека...
      Я не могу думать ни о чем ином, как только о тихой, но такой страшной смерти Томаша.
      Солнечный диск уже коснулся нижним краем горизонта, когда мы, наконец, после недельного пути, выехали из скалистого коридора. Перед нами простиралась гладкая, позолоченная последними лучами солнца равнина. Говорю: позолоченная, так как солнце, чего раньше не наблюдалось, склонившись к горизонту, приобрело некоторый золотой оттенок и слегка окрасило круг черного неба вокруг себя. Это несомненный признак того, что атмосфера здесь более густая. Мы заметили и другое невероятное явление: Море Фригорис полностью застлано песком. По-видимому, эта равнина когда-то была дном настоящего моря.
      Наши сердца наполнились надеждой, тем более что Томаш, по крайней мере с виду, чувствовал себя лучше. Настроение у нас стало подниматься, нам уже казалось, что мы птицей перелетим эту равнину, и прежде чем солнце взойдет, вместе с Томашем окажемся в Стране Жизни, почувствуем дыхание ветра, услышим шум воды, увидим зелень...
      Все произошло совсем иначе!
      Едва мы проехали несколько метров по долине, Томаш обратился к нам с просьбой остановить автомобиль. Малейшее движение причиняло ему страшные муки...
      - Я хочу отдохнуть,- сказал он слабеющим голосом,- и посмотреть на солнце, прежде чем оно зайдет.
      Мы остановились, и он стал смотреть на солнце, проливающее на его лицо потоки последних золотых лучей. Он неподвижно смотрел на него, потом обратился к Марте:
      - Марта, как там: "Солнце, ты светлый Бог..." Как дальше?
      И Марта в ответ на его слова, как при первом на Луне заходе Солнца, встала в блеске лучей, протянула руки и, подняв к исчезающему светилу полные слез глаза, начала нараспев произносить слова древнего индусского гимна.
      Вудбелл слушал и, казалось, засыпал. Потом вдруг открыл глаза:
      - Марта! О'Тамор умер?
      - Умер.
      - Реможнеры умерли?
      - Умерли.
      - Я тоже умру... И они... и они...- Он показал глазами на нас
      - Они умрут. А ты будешь жить,- ответила она снова с той же глубокой, удивительной уверенностью.
      - А, да...- прошептал больной,- но что мне от этого...
      На минуту воцарилось молчание. Селена встала передними лапами на гамак и начала лизать его свесившуюся руку. Он посмотрел на нее и сделал такой жест, как будто хотел погладить верное животное, но, видимо, у него уже не было сил...
      - Собачка моя, собачка...- только прошептал он.
      Потом сказал, что хочет увидеть Землю. Мы повернули его так, чтобы он мог ее увидеть. Он смотрел долго, с тоской простирая руки к этому светящемуся на небе полукругу, по которому как раз медленно скользила тень Индийского океана, со светлым, углубляющимся в него треугольником Индии.
      - Смотри, смотри, там Траванкор! - воскликнул больной.
      - Да, там Траванкор,- повторила Марта, как эхо.
      - Там мы были счастливы...
      - Да, счастливы...
      Больной снова стал беспокоиться.
      - Марта, после смерти я отправлюсь туда?.. Я не хочу... блуждать здесь... по этой пустыне... в этом городе мертвых... Марта, я пойду туда после смерти?..
      Марта молчала, наклонив голову, а Томаш снова стал настаивать...
      - Марта, скажи! Я отправлюсь туда... после смерти? На Землю?
      Судорога боли исказила лицо девушки, но она преодолела себя и сказала тихо, голосом, полным слез...
      - Отправишься ненадолго... на короткое время... А потом вернешься ко мне.
      Смерть уже застилала его глаза, бессильные руки посинели и похолодели. Он содрогнулся и чуть слышно прошептал:
      -- Марта! Как там на Земле?
      Марта снова начала рассказывать о морях, о лугах, о цветах, а у него на губах оседала какая-то болезненная, но спокойная улыбка, и глаза медленно закрывались.
      Он открыл их еще на мгновение, посмотрел на Землю, на солнце, лишь краешком светлеющее над пустыней, едва слышна вздохнул и скончался с последним лучом угасающего дня;
      Отчаянный, безумный плач Марты раздался в наступающей темноте.
      Уже в темноте мы выкопали могилу и засыпали ее песком.
      И снова мы в дороге уже около двадцати часов.
      Наш путь лежит по ровной песчаной пустыне. Мы уже прошли, при выходе из Поперечной Долины, 50 широту. Земля поднимается здесь только на 40* на горизонте, но, к счастью, на этой равнине нет возвышенностей, которые отбрасывали бы тень. Если удастся, будем двигаться всю ночь без перерыва...
      Настроение у всех подавленное. Марта сидит совершенно обессиленная, обезумевшая от горя, а у ног ее Селена воет по своему умершему хозяину. Мы пытаемся ее покормить, чтобы успокоить, но она не хочет есть. Привыкла брать пищу только из рук Томаша.
      На Море Фригорис, 0°6' в. д. 55° с. ш.,
      после полуночи, в начале четвертых суток.
      Мы повернули прямо на север, к полюсу. В течение ста семидесяти часов, то есть со смерти Томаша, мы двигались в северо-западном направлении. Теперь уже его могила осталась далеко, далеко Позади... На земле прошла уже неделя с тех пор, как мы его похоронили.
      Всю эту неделю песок сыплется под колесами нашего автомобиля, и только звук двигателя нарушает тишину, постоянно царящую среди нас. Марта уже не плачет, она сидит молча со стиснутыми губами и широко распахнутыми глазами, в которых высохли слезы. Селена мертва.
      После смерти Томаша она не хотела есть, только выла целыми часами и бегала по автомобилю, обнюхивая все предметы, которые принадлежали ему или которых он касался своей рукой. Потом легла в углу, ослабела и только грозно ворчала, если кто-то из нас хотел к Ней приблизиться. Мы опасались, как бы она не впала в бешенство и поэтому, к большому сожалению, вынуждены были ее убить. Впрочем; я уверен, что и так она не долго жила бы.
      Страшная тишина, стояла в нашем автомобиле, потому что нам: с Петром нечего было сказать друг другу. То, что произошло, было ужасно. Смерть Томаша - это не только смерть человека, не только потеря мужественного, верного и дорогого друга -это страшное несчастье, чудовищная ирония судьбы, бросившая между нами двоими эту женщину, которую мы оба желаем. Я не могу смотреть на нее, по телу моему проходит дрожь, а одновременно я явственно осознаю всю омерзительность этого... святотатства по отношению к еще свежей могиле друга. Мне кажется, что дух Томаша находится еще совсем рядом, что он плюет мне в сердце, видя там такие мысли, но не могу перебороть себя, не могу, не могу! Лихорадка сжигает меня, кровь бешено струится в жилах, и весь я так переполнен ей, что даже, закрыв глаза, вижу ее перед собой с ужасающей четкостью.
      Я силой удерживаю свои мысли, как свору взбесившихся собак, но они вырываются из-под моего контроля, бросаются на нее, безжалостно срывают с нее одежду, ласкаются и трутся о каждый клочок ее тела, вьются около нее и пачкают ее своими грязными мордами, а, видя, что несмотря на это, она остается все такой же неподвижной и холодной, начинают лаять и рвать ее; зубами, грызть. Ах, эти омерзительные мысли, как же они мучают меня!
      С Варадолем происходит то же самое, я знаю, чувствую, вижу это. Он в свою очередь знает, что творится со мной. Отсюда эта глухая, ожесточенная ненависть между нами. Что скрывать, зачем придумывать красивые названия для того, что происходит! Мы оба отвратительны, потому что между нами стоит она. Нас только двое в этом жутком мире, и в глубине наших душ что-то говорит нам, что один из нас лишний. Мы не разговариваем друг с другом и не смотрим друг другу в лицо. Иногда я улавливаю сбоку взгляд Варадоля, страшный взгляд, в котором проглядывает смерть, как пожар из окон пылающего внутри дома.
      Боюсь ли я его? Нет! Нет, сто раз нет! Хотя знаю, что в любую минуту, даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, он может ударить меня сзади и убить,- вот, например, сейчас, когда я пишу, а он стоит за мной и видит мою голую шею... Дрожь пробегает у меня по спине, но я не поворачиваюсь, не хочу поймать один из тех взглядов, в которых я, как в зеркале, вижу собственную подлость. Впрочем, я и в самом деле не боюсь этой внезапной, неожиданной смерти, которая может встретить меня, смерть только тогда страшна, когда приближается медленно и неотступно - я знаю это по своему опыту. Я боюсь только одного, боюсь думать, что он может завладеть этой женщиной, на которую имеет не больше прав, чем я. Что сможет поцелуями воспламенить ее все еще бледное от слез лицо, взволновать ее грудь, которая еще недавно вздымалась от рыданий... нет, я не могу об этом думать!
      Мы следим друг за другом так, что пока мы оба живы, она поистине находится в безопасности среди нас.
      Но временами меня охватывает бешенство. Мне хочется плюнуть себе в лицо, а потом встать перед ним и сказать вслух: "Пойдем, будем биться за нее, как два бешеных волка за волчицу - мы, неуверенные в завтрашнем дне, неуверенные в возможности жизни, изгнанные в этот мир, будем биться за эту презрительно равнодушную к нам любовницу нашего недавно умершего друга! Прежде чем завтра нам придется умереть, пойдем! Будем биться сегодня!"
      Но я слишком лицемерен и труслив, чтобы это сделать... Ох, как я презираю себя!
      И ее презираю, и ее ненавижу! Бывают минуты, когда я готов броситься на нее, вырвать из ее молчаливых, печальных губ крик, ив следующую минуту оборвать его вместе с ее жизнью. Может быть, так было бы лучше... Мы остались бы одни, без цели, без желания жить, может быть, тогда мы даже добровольно расстались бы с жизнью, но между нами, по крайней мере, не было бы...
      Зачем она живет? Что удерживает ее на этом свете? Как может она жить, если так любила этого человека, если он в самом деле был для нее всем, и вместе с его смертью все для нее кончилось? Мы омерзительны, но и она, она тоже омерзительна! Собака - неразумное животное - выказало больше привязанности, потому что не смогла пережить смерти хозяина, который ее выкормил! А ведь эта собака не получила и сотой доли той любви и нежности, которая была направлена к женщине! Но женщина живет. И кто знает, кто знает, может, эти глаза, с виду застывшие и погасшие от горя, бросают украдкой взгляды в нашу сторону, может быть, в ее голове, еще полной воспоминаний об ушедшем, уже рождается тихая мысль: которого из этих двоих, живых, выбрать, чтобы исполнить извечный долг женщины?..
      Возможно, во всем этом есть нечто первобытное, жизнеутверждающее, самой природой вложенное в человеческую натуру, но для меня, в эту минуту, это так отвратительно, так чудовищно и жутко!
      Ах, зачем живет эта женщина!
      Однако чувствую, что её смерти я не перенес бы.
      На Море Фригорис,0°30' в. д. 61°.с ш., четвертые сутки, 172 часа после полуночи
      Марта была права, говоря Томашу: "Ты будешь жить!" Как же я тогда этого сразу не понял!
      Прошло уже почти три четверти ночи, когда, находясь у руля я заметил, что Петр крутится вокруг меня с таким выражением, как будто хочет завести разговор. До сих пор мы ограничивались только несколькими, вызываемыми необходимостью словами, поэтому меня это удивило и обрадовало. Я чувствовал, что пора уже наконец сбросить с себя это несносное мучительное наваждение и выяснить наши отношения.
      Поэтому я как можно непринужденней спросил у него
      - Тебе что-то нужно от меня?
      - Да, разумеется,- подхватил он поспешно, садясь рядом со мной - я хотел с тобой поговорить.
      Я заметил, что он пытается улыбнуться, но лицо у него лишь судорожно скривилось. Я невольно посмотрел на его руки. Он, видимо, понял мой мимолетный взгляд, поэтому покраснел и, вынув руки из карманов, положил их на колени. Через минуту он заговорил, чуть заикаясь:
      - Да, да, видишь ли, я хотел с тобой... Потому что, мне кажется, что этой ночью не стоит останавливаться, так как нет сильного мороза, а дорога ровная и достаточно светло, хотя Земля стоит низко над горизонтом, впрочем, ты же понимаешь, что нам надо спешить, потому что...
      Я не спускал с него глаз, а он все больше и больше смущался. Внезапно, изменив тон, он решительно крикнул:
      - Так без остановок едем на север, решено?
      - Да... - подтвердил я, стараясь говорить спокойно.
      Снова наступила тревожная тишина. Варадоль сорвался с места и начал нервно ходить по автомобилю. Я полностью отдавал себе отчет в том, что с ним происходит, знал, о чем он хотел со мной поговорить, и зачем плел всякую ерунду, не имеющую никакого значения. Он не мог заставить себя произнести слова, которые поставили бы нас лицом к лицу перед проблемой, которую раньше или позже все равно пришлось бы решать. Через минуту я почувствовал даже злорадную радость, наблюдая за его мучениями, а потом мне неожиданно стало жаль его. Было одно мгновение, когда я готов был броситься ему на шею и заклинать его нашей дружбой уступить мне эту женщину или просить его, чтобы он согласился на ее смерть - не знаю. Но я взял себя в руки, потому что это не могло привести ни к чему. Зато мне стало ясно, что не следует откладывать решающего разговора.
      - Ты хотел мне сказать только это? - спросил я его как бы невзначай.
      Он остановился, видимо, ошеломленный моим доброжелательным тоном, и испытующе посмотрел мне в глаза. Потом печально усмехнулся и провел ладонью по лбу. Я видел, что рука у него дрожит.
      -Да, действительно, я хотел еще...
      Он замолчал и взглянул на Марту. Поколебался еще немного, но потом нахмурился и отрывистым сухим голосом сказал по-немецки, чтобы Марта не могла его понять:
      - Что мы будем делать с этой женщиной'
      Я ждал этих слов, но тем не менее они подействовали на меня, как удар молотом по голове. Я резко затормозил автомобиль, потому что кровь ударила мне в голову и глаза застлала темнота. Сердце бешено забилось в груди, а во рту все пересохло. Наступил решающий миг.
      Я взглянул на Варадоля. Он стоял передо мной бледный, как труп, и упорно смотрел мне в глаза. Этого взгляда я не забуду до самой смерти! В нем были беспокойство и подлая, почти собачья мольба, смешанная с угрозой.
      Я молча отодвинул его в сторону и не отдавая себе отчета в том, что делаю, подошел к Марте, которая сидела над каким-то шитьем. Он пошел за мной.
      - Почему ты живешь, женщина? - спросил я неожиданно с неслыханным и, как я теперь вижу, смешным трагизмом, хотя тогда, Бог свидетель, мне было совсем не до смеха!
      Марта удивленно посмотрела на нас, а лотом, залившись румянцем, медленно сказала слегка дрожащим голосом:
      - Я жду возвращения Томаша... Меня охватила злость.
      - Хватит этой глупой болтовни! - закричал я, вырывая у нее из рук работу, над которой она склонилась.
      Не зная, что случилось бы потом, но в этот момент я бросил взгляд на вырванный кусочек полотна: это была детская рубашечка.
      Я сразу все понял. Будучи не в состоянии произнести ни слова, я только протянул руку и показал рубашечку Петру. Он тихо вскрикнул и быстро отошел к рулю.
      Так вот почему она говорила умирающему Томашу с такой убежденностью: "Ты будешь жить!" Вот поэтому она не отправилась вслед за ним!
      Ведь согласно верованиям ее народа в ребенка, рожденного после смерти отца, вселяется душа умершего. Значит, она ждет, в уверенности, что Томаш вернется, к ней в ребенке, побывав на Земле, о которой так тосковал перед смертью? Она должна была сообщить ему эту радостную весть и то, как будет его ждать. Может быть, именно об этом она говорила ему тогда по-малабарски?
      Все это пронеслось передо мной с быстротой молнии.
      Я посмотрел на Марту: она тихо плакала, уткнувшись лицом в крошечную рубашечку, выкроенную из белья умершего. И внезапно со мной произошло что-то странное. Я почувствовал, как у меня на сердце потеплело и одновременно упала какая-то пелена. Марта показалась мне совершенно иным существом. Я с удивлением смотрел на нее, как будто видел ее впервые. Это уже была не женщина, за которую несколько минут назад я был готов биться со своим другом и единственным соратником в этом мире, а мать нового поколения, победившая смерть благодаря великой тайне жизни.