Подпевая за стариком, шарманка то свистела по-птичьи, то дудела трубными звуками или начинала тихонько всхлипывать, будто ей самой было жалко человека, которого судьба бросила в бездну без стыда. Красные помпончики чуть покачивались от ветерка, ударялись один о другой, и тогда казалось, будто заунывная, трогающая за душу музыка исходила от них.
      Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем...
      Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.
      Сверху на тонкой перекладинке сидел обтрепанный желто-зеленый попугай. Он был прикован за лапку медной цепочкой с кольцом. Спрятав голову под крыло, попугай дремал и, как видно, не слышал ни говора людей, ни звуков шарманки.
      Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.
      Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.
      - Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.
      - Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.
      Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!
      В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный:
      - Дур-рак! Дур-рак!
      - Н-но, ты! - пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.
      Городовой наступал на нищего:
      - Чему скотину учишь, балда?
      Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.
      - Проваливай! Живо!
      В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.
      - За что ты человека обидел? - вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?
      - А тебе чего надо, татарин - кошку жарил? - огрызнулся городовой, отряхивая шаровары. - Тоже понимает: "че-ло-век".
      - Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн. - Держиморда ты, хрюкало императорское!
      Городовой выпучил глаза:
      - Чего, чего? Государя императора чернословишь?
      Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:
      - А ну стой!
      - Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.
      Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.
      Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.
      Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.
      Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:
      - Разойдись!
      Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:
      - Под печенки ему, Герасим, под печенки!
      Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:
      - Надо заступиться, ведь убивают человека!
      - Поговорите еще... В Сибирь сошлю.
      В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.
      Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.
      Загребай козырнул приставу:
      - Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: "Долой царя!" - и ударил меня по морде.
      - Врет он! - зашумели в толпе люди.
      - Ваш благородь, истинный бог, правда. - И городовой перекрестился.
      Пристав лениво махнул рукой и приказал:
      - Арестовать!
      - Господин пристав, рабочий не виноват! - кричали люди.
      - Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.
      Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле...
      - Господи, куда же царь смотрит? - сказал высокий худой человек в очках.
      - Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.
      - Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай. - Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы...
      - Тебя там и не хватает...
      - Молчать!..
      На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:
      - Разойдись, а то всех в тюрьму!
      Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.
      Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.
      Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
      - Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
      - А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
      Полицейский замахнулся плеткой:
      - Уходи!
      - Не уйду, здесь наша улица!
      - Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
      - А я все равно не уйду!
      Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.
      - Уходи, а то убью! - И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.
      Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.
      - Ну его к свиньям, Ермил, поехали!
      Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:
      - Ваше благородие - свинья в огороде.
      - Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.
      Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.
      - Больно, Вась?
      - Ни капельки...
      - А почему плачешь?
      - Кто тебе сказал? И не думаю плакать.
      - Я вижу...
      - Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..
      - Это все Загребай... И правда, хрюкало...
      Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.
      Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:
      - Покажи тетрадку...
      - Какую? - не понял Алеша.
      - Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?
      Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:
      От павших твердынь Порт-Артура,
      С кровавых маньчжурских полой,
      Калека-солдат истомленный
      К семье возвращался своей.
      Спешит он жену молодую
      И малого сына обнять,
      Увидеть любимого брата,
      Утешить родимую мать,
      Пришел он... В убогом жилище
      Ему не узнать ничего:
      Другая семья там ютится,
      Чужие встречают его.
      И стиснуло сердце тревогой:
      "Вернулся я, видно, не в срок...
      Скажите же мне, ради бога,
      Где мать, где жена, где сынок?"
      Васька сидел задумчивый и молчал. Теперь я понимал, почему он попросил Алешу показать тетрадку. Ведь это про его отца рассказывала песня, про то, как он пришел с войны без ног. И не мог я оторваться от песни, читал, что было дальше:
      "Жена твоя... сядь, отдохни-ка,
      Небось твои раны болят".
      "Скажите мне правду скорее,
      Всю правду!" - "Мужайся, солдат!
      Толпа изнуренных рабочих
      Решила идти ко дворцу:
      Защиты искать с челобитной
      К царю, как к родному отцу.
      Надев свое лучшее платье,
      С толпою пошла и она,
      И насмерть зарублена шашкой
      Твоя молодая жена".
      "Но где же остался мой мальчик?"
      "Сынок твой?!. Мужайся, солдат!
      Твой сын в Александровском парко
      Был пулею с дерева снят".
      "Где мать?" - "Помолиться Казанской
      Старушка к обедне пошла,
      Избита казацкой нагайкой,
      До ночи едва дожила".
      - Читай, читай. - В голосе Васьки слышалась тоска. Разбирая с трудом Алешины каракули, я продолжал читать по складам:
      "Не все еще взято судьбою:
      Остался единственный брат,
      Моряк и красавец собою...
      Где брат мой?" - "Мужайся, солдат!"
      "Ужели и брата не стало?
      Погиб, знать, в Цусимском бою?"
      "О нет, не сложил у Цусимы
      Он жизнь молодую свою.
      Убит он у Черного моря,
      Где их броненосец стоит,
      За то, что вступился за правду,
      Своим офицером убит".
      Вот какая печальная была эта песня. И заканчивалась она хорошими словами:
      Ни слова солдат не промолвил,
      Лишь к небу он поднял глаза,
      Была в них великая клятва
      И будущей мести гроза!
      И все-таки жалко было Алешу Пупка, и Ваську, и себя самого...
      6
      Мы возвратились домой, когда на улице уже стемнело.
      В землянке тускло светил каганец. Наши отцы, механик Сиротка и Мося о чем-то горячо спорили.
      Мы с Васькой легли на скрипящий сундук. На душе было тяжело. Хотелось плакать от обиды за дядю Хусейна. За что его городовые топтали ногами? За что убили Алешиного попугая?
      - И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет, услышал я голос Анисима Ивановича. - Почему же нет правды, куда она девалась?
      - Кошка съела правду.
      - То-то и оно... Вот, скажем, ты, Мося, всю жизнь работаешь, тыщу сапогов сшил, а ходишь босой. Почему?
      - Потому, что я еврей.
      - Неверно! - Анисим Иванович хлопнул ладонью по столу так, что заколебалось пламя над краем блюдца. - А почему у Бродского на пальцах бриллианты, ведь он тоже еврей? Я русский, а живу как нищий. В чем тут дело?
      - Во власти дело, в царе, - сказал мой отец.
      Анисим Иванович взял со стола железную ложку и показал Мосе:
      - Вот ложка. Кто ее сделал? Мы с тобой, рабочие. А завод англичанину Юзу кто построил? Опять же мы, рабочие. Кто дворцы царские создал? Кто корону царю отлил из золота и разукрасил бриллиантами? Мы, трудящий народ!.. Кто же, выходит, настоящий хозяин России? Царь? Нет, рабочий народ! Почему же он в лохмотьях ходит?
      - Об этом и в песне поется, - сказал отец.
      Кто одевает всех господ,
      А сам и наг и бос живет?
      Все мы же, брат рабочий!
      - Возьми Егора: идет в сапогах, а след босиком, - продолжал Анисим Иванович. - А колбасник Цыбуля сапожную фабрику имеет. Почему же один беден, а другой богат? А потому, что всегда так было: богатый обкрадывал бедного.
      - Царь-батюшка повелел, - вступил в разговор механик Сиротка.
      - Царь первый помещик, - добавил отец. - Восемь миллионов десятин земли имеет. У царицы Александры Федоровны одних бриллиантов на десять миллионов рублей. Сколько можно на эти деньги накормить голодных?
      - То-то и оно, - отозвался Анисим Иванович. - Вот, к примеру, ведем мы войну. Кому нужно это кровопролитие?
      - Богатеям, - ответил отец, - а теперь самое время нажиться на войне.
      Анисим Иванович поддержал:
      - Именно так. Я там был. Солдаты разуты и безоружны. Один стреляет, а трое ждут, когда этот горемыка примет свой смертный час, чтобы его винтовку взять. Немцы засыпают нас снарядами, а нам прислали на фронт три вагона икон и крестиков. И русский герой солдат идет с этим крестиком против германских пушек. Вот тебе и царь всея Руси!
      - Шпионы кругом, - вставил Мося, - генералы - шпионы, министры шпионы. Сама царица - немка, что вы хотите?
      - До чего довели Россию! - вздохнул Анисим Иванович. - Земля богата, народ великий. Весь мир этот народ может повести за собой, а вместо того мрет с голоду.
      Анисим Иванович помолчал, точно ему трудно было говорить, потом заключил с горечью:
      - Так и со мной: ноги были - жил помаленьку, а оторвало, - он развел руками, - что теперь делать? Куда идти? К царю? Так это он и отнял у меня ноги.
      Васька уже давно с тревогой прислушивался к речи своего отца, а тут вскочил с сундука и со сжатыми кулаками подбежал к Анисиму Ивановичу:
      - Батя, где живет царь? Где его хата?
      Васька волновался. Голубые глаза его сверкали. Не дождавшись ответа, он бросился к моему отцу:
      - Дядя Егор, где царева хата?
      - До бога высоко, до царя далеко, - ответил за отца механик Сиротка.
      Анисим Иванович обнял Ваську и погладил его белую нестриженую голову.
      - Слушай, сынка, слушай и помни. Я, может, скоро помру, а ты помни: отца твоего царь-собака загубил.
      Васька отошел, улегся на сундук и долго лежал с открытыми глазами. Я тоже думал о царе. В голове моей была путаница: тетя Матрена говорит, что царь о нас сердцем болеет, а дядя Хусейн назвал городового императорским хрюкалом. Я всю жизнь мечтал быть царем, а он, оказывается, оторвал у Анисима Ивановича ноги...
      За столом становилось все шумнее. Сквозь синий туман махорочного дыма виднелось окно, завешенное старым одеялом.
      - Чем так жить дальше, лучше смерть... - горячился Мося.
      - Ничего, - возразил отец, - пословица говорит: народ вздохнет поднимется буря.
      Разговоры доносились ко мне все глуше, по стенам двигались тени, я закрыл глаза...
      Передо мной в миллионах огней сверкала церковь. Тихо играла музыка. На высокой золоченой табуретке сидел царь, а возле него лавочник Мурат. Указывая на меня пальцем, Мурат говорил: "Ваше благородие, господин царь, у этого мальчика нужно оторвать ноги".
      Царь молчал. Тогда со скамейки поднялся Анисим Иванович и сказал: "Отдайте Леньке мои ноги".
      Я смотрел на Анисима Ивановича и удивлялся: откуда взялись у него ноги?
      А Мурат не унимался: "Ваше благородие, господин царь, Ленька у меня в магазине конфеты воровал".
      Я хотел сказать, что это было один раз и что я больше не буду, но царь тявкнул и зарычал на Мурата, скаля зубы.
      Потом царь уже стал не царь. На троне сидел наш Полкан и яростно лаял.
      "Полкан, Полкан!" - позвал я.
      Он прыгнул наземь, стал передними лапами мне на грудь и лизнул в лицо. Потом хлопнул по плечу лапой и сказал: "Пошли, сынок".
      ...Я проснулся. Надо мной стоял отец. Сонный, я сполз с сундука. Анисим Иванович выехал за нами на тележке.
      В сенях отец сказал ему:
      - Много я тебе не открою, скажу только, что человек этот из наших шахтерских краев, а точнее, из Луганска. Ты ставни и дверь почини, чтобы ни одной щелочки не было. Знай, дело мы начинаем великое. Слова явки помнишь?
      - Помню.
      - Ну прощевай... Давай руку, сынок.
      Мы вышли на улицу. Со стороны Семеновки дул ветерок, доносивший запахи ночной степи. Слева, освещенный заревом, грохотал завод. Где-то среди землянок печально играла гармошка и хриплый голос пел:
      У шахтера душа в теле,
      А рубашку воши съели,
      Пьем мы водку, пьем мы ром,
      Завтра по миру пойдем.
      В другом конце поселка кто-то надрывно тянул:
      А молодого коногона
      Несут с разбитой головой...
      Мы с отцом спали во дворе под акацией. Глядя на звезды, я снова стал думать о царе. Что, если он заберет на войну моего отца и оторвет ему ноги? Я так испугался, что сунул руку под одеяло и пощупал ноги отца. Он заворочался.
      - Пап, а пап, - встревоженно позвал я.
      Отец не отозвался. Я потрогал его за плечо.
      - Чего тебе? - не открывая глаз, спросил он и повернулся ко мне спиной.
      - Слышь, пап... Тебя не возьмут на войну?
      - Нет, сынок, спи, - ответил отец и глубоко вздохнул, засыпая.
      Я помолчал, но успокоиться не мог:
      - Папа, а у тебя царь не оторвет ноги?
      - Нет, спи, - глухо пробормотал отец.
      Но мне не спалось. Тревога не покидала меня. Прислушиваясь к ночной тишине, я думал и никак не мог понять: почему царя не посадят в мешок и не утопят в ставке, если он отрывает у людей ноги?
      В ночной тишине где-то далеко прозвучал паровозный гудок. Неспокойно зашевелился дремавший на ветке воробей.
      - Пап, а чего царя не убьют? - спросил я снова.
      - Убьют, убьют... спи, - уже еле выговорил отец, и я заснул, успокоенный.
      Глава вторая
      БОГ
      Беснуйтесь, тираны, глумитесь над
      нами.
      Грозите свирепо тюрьмой,
      кандалами,
      Мы вольны душою, хоть телом
      попраны.
      Позор, позор, позор вам, тираны!
      1
      Поплыли над землей осенние тучи, мокрые, растрепанные. Они так низко нависли над поселком, что цеплялись грязными космами за деревья. Темно и тесно стало жить. Дни и ночи хлестал холодный дождь с ветром.
      Как ни помогал мой отец Анисиму Ивановичу, семья их бедствовала. Часто у них не было в доме даже ведра угля, чтобы растопить плиту. Пришлось Васе определиться на работу.
      Сначала его не принимали. Мастер и слышать не хотел, чтобы взять на завод такого маленького. Тогда люди посоветовали тете Матрене пойти в церковь к отцу Иоанну. Он продавал года - кому сколько надо. Год стоил три рубля. За девять целковых Ваське выдали святую бумажку, по которой ему вместо одиннадцати сразу стало четырнадцать лет. Тогда его записали в рабочие и даже выдали круглый жестяной номерок с дырочкой и выдавленным числом "733".
      Вечером мы собрались возле Васькиной землянки, чтобы в последний раз побыть со своим вожаком. Пришел гречонок Уча, худенький мальчик-калека с черными глазами и горбатым носом, Абдулка Цыган, чей отец, дядя Хусейн, теперь ни за что сидел в тюрьме, и рыжий Илюха, которого все мы недолюбливали. Отец Илюхи работал банщиком. Вся их семья славилась жадностью - камня со двора не выпросишь. Илюха вечно ходил сопливый. Лицо и руки были густо усыпаны веснушками: как будто маляр, балуясь, тряхнул ему в лицо кистью с краской. Ресницы у Илюхи были белые, как у свиньи. Уважали его только за то, что он умел шевелить ушами.
      На улице, погруженной во тьму, было тоскливо и пусто. В черном небе мерцали звезды.
      Закутавшись в старые ватные пиджаки, мы тесно сгрудились на лавочке, согревая один другого. Рыжий Илюха, глядя на звезды, рассказывал нам, что небо - это терем божий, а звезды - окна в этом терему. Для каждого человека, когда он родится, бог открывает в небе окошко. На подоконник садится ангел со свечой в руке. Когда человек умирает, ангел тушит свечу, закрывает окошко и уходит.
      "Интересно, где там мое окошко?" - подумал я, глядя на звезды, а они сверкали, как живые, и то пропадали во тьме, то опять вспыхивали...
      - А богово окошко где? - спросил Уча, косясь на Илюху черными, как два жука, хитрыми глазами.
      Илюха презрительно хмыкнул:
      - Не знаешь? Эх ты, а еще православный! Самое большое окно богово.
      - А какое? - спросил Абдулка Цыган, большегубый, коренастый татарчонок.
      - Гм, какое... Отгадай!
      Абдулка молчал. Мы тоже не знали. Тогда Илюха объяснил:
      - Луна, вот какое!
      Уча ядовито заметил:
      - Значит, днем бог ничего не видит?
      - Почему это? - настороженно спросил Илюха.
      - Потому что днем луны не бывает.
      Илюха громко засмеялся:
      - Чудак-рыбак. Зачем луне светить днем, если и так видно? Другое дело - ночью, когда темно и надо светить.
      - А сейчас бог видит что-нибудь? - спросил вдруг Васька, сидевший до того в молчаливой задумчивости.
      - Сейчас?
      - Да.
      - А то как же? - поспешно ответил Илюха. - Бог всегда все видит.
      - А ведь луны нету, как он видит?
      Васька удивил всех. И правда, как же бог видит в темноте, если луны нет?
      - Тю, дурной, - возмутился Илюха, - ангелы на небе зачем? Они смотрят и обо всем богу рассказывают. У человека всегда слева ангел, а справа черт с копытами. Ангел от смерти спасает, а черт на грех наводит. Даже когда мы спим, ангелы караулят около подушки. Один раз интересный случай был. Просыпаюсь утром, открыл глаза, гляжу, а он сидит сбоку.
      - Кто?
      - Тебе ж говорят - ангел. Сидит на табуретке и дремлет. Я ка-ак вскочу, а он захлопал крыльями и улетел.
      - Куда? - спросил я, пораженный словами Илюхи.
      - "Куда, куда"! Закудыкал. В трубу улетел.
      - Там же сажа!
      - Ну и что? Он в ставке искупается и опять чистый летит на небо.
      - Врешь ты, Илюха, - с досадой проговорил Васька.
      Илюха оправдывался:
      - В божьем писании так сказано, а я здесь ни при чем. Да ты сам Леньке говорил про рай и про чертей, забыл, да? Забыл?
      - Забыл я или не забыл, то мое дело, - хмуро отозвался Васька, - а врать, что живого ангела видел, незачем.
      - Могу показать перо от крыла ангела, если не веришь.
      - Опять врешь.
      - Чтоб я провалился! Когда ангел вылетал в трубу, он зацепился за гвоздик, и перо выпало. Хоть сейчас идем, посмотришь, за иконами у нас лежит.
      - То небось петушиное.
      - Петушиное, как бы не так!
      Ребята примолкли. Видя, что больше никто не возражает, Илюха, глядя в небо, блещущее звездами, продолжал:
      - А во-он дорога в рай, видите, где звезды густой полосой тянутся. По этой дороге праведники после смерти идут в рай. Там у ворот стоит святой Петр с золотыми ключами и стерегет. У него на дурницу в рай не проберешься.
      - Документы требует? - простодушно спросил Абдулка.
      Васька усмехнулся:
      - Пачпорт!
      - Не пачпорт, а крест на шее, - поправил Илюха. - Если грешник крест будет заржавленный, а у праведника - новенький, сияет, как солнце. Если святой Петр увидит, что грешник хочет незаметно в рай пробраться, то сейчас его за шиворот - и под зад коленкой.
      - А кто в раю живет? - не унимался Абдулка.
      - В раю живут Адам и Ева.
      - Еще кто?
      - Я же говорил: праведники. Те, которые безгрешно жили на земле. Моя бабка там живет.
      - Откуда ты знаешь?
      - Во сне видел.
      - Тю, во сне... - насмешливо протянул Уча. - Бабку видеть во сне к дождю.
      - И вовсе не к дождю... А потом, я где видел бабку? В раю, будто она сидит под райским деревом и золотые яблоки ест. В раю хорошо. А возле ада, прямо у калитки, сидит на цепи страшная-престрашная собака о семи головах, Санхурха называется.
      Хотя я чувствовал, что Илюха врет, все же было интересно слушать его рассказы.
      Поздно в этот вечер разошлись мы по домам.
      Ваське нужно было ложиться, чтобы утром не проспать на работу. Расставаясь, мы взяли друг друга за руки. Наверно, ему тоже было тяжело; он вздохнул и сказал ободряюще:
      - Ничего, Лень. Зато денежек заработаю. Батька даст нам гривенник, и накупим мы целую шапку пряников и "раковых шеек", а хочешь - голубей купим.
      - Голубей лучше, - сказал я, стараясь подавить слезы.
      - Ладно, купим голубей: красноперых, чернохвостых, "монаха" одного купим...
      Безрадостным был наступивший день. Потерянный, слонялся я по улице, не зная, куда себя девать. Поиграл возле калитки с Полканом: закидывал палку и заставлял принести обратно. Потом смотрел в щелку забора, как Илюхина мать стирала во дворе белье. Надоело и это. С тоской побрел я на речку, сел на камень у засохших камышей и, глядя на небо, стал считать облака. Вот проплыло первое, похожее на грязную рубаху с разбросанными рукавами, за ним второе, похожее на скачущего коня...
      Интересно, на каком облаке сидит сейчас бог? Еще покойная бабушка рассказывала: есть у бога золотая книга, где записано, кто когда родился и сколько ему положено жить на земле. Про меня тоже записано. Хотя бы одним глазком поглядеть, сколько мне назначено жить! Я подчистил бы стеклышком свою жизнь и прибавил годика два, Сеньке-колбаснику стер бы лет десять. А его отца совсем вычеркнул бы из божьей книги. Пусть явится после смерти на тот свет, а бог проверит по книге и спросит: "Откуда тебя черти принесли? Ты в золотой книге не записан. Проваливай в ад!" - и по шее его, по шее. А в аду черти схватят колбасника за шиворот - и на сковородку: поджарься, голубчик, потанцуй на горячей сковородочке... потом в кипящей смоле посидишь да раскаленную плиту языком полижешь...
      В размышлениях я не заметил, долго ли сидел у речки. Надоели облака и степь. Поднялся я и пошел домой.
      А там нежданно-негаданно выпало счастье.
      - Сынок, - сказала мать, едва я переступил порог, - сходи-ка на завод, снеси отцу обед. Я что-то занедужила, да и стирки много.
      С трудом сдержался я, чтобы не заплясать. Пойти на завод - значит побывать у Васьки, увидеть, где он работает, поговорить с ним. А еще, слышал я, там куют снаряды для войны. Все это я увижу своими глазами.
      Захватив судок с обедом, я пошел из дому не спеша, чтобы мать видела, что я осторожно несу обед. Но едва я вышел за калитку, гикнул от радости и помчался, расплескивая суп. Мать кричала мне вслед:
      - Душу-то застегни, скаженный!
      Я ничего и слышать не хотел.
      2
      На заводе я бывал не раз. Но одно дело - пробраться туда с задворок и поминутно озираться, не идет ли Юз, и другое дело - идти свободно, с полным правом: несу отцу обед!
      Первый раз я по-настоящему увидел завод. Черный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колеса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал что ни попадя: железо, камни, людей, не зря что-то хрустело, трещало, и пламя сквозь черный дым выбивалось будто из ноздрей.
      Все на заводе было покрыто ржавчиной: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, мазутом, гарью - задохнуться можно.
      У высоких домен мускулистые катали возили железные двухколесные тачки с коксом и рудой. Глядя на их голые, красные от руды, натруженные спины, я вспоминал Абдулкиного отца - дядю Хусейна. Он работал здесь, а теперь ни за что сидел в тюрьме.
      За доменными печами начинался мартеновский цех. Я долго смотрел, как сталевары носили на плечах пудовые чушки чугуна. Корчась от пламени, они швыряли чугун в пасти печей, откуда с яростью выбивался огонь, будто хотел догнать рабочих и сжечь их. Кожа на лицах лопалась от жара, одежда дымилась. Но сталевары были смелыми людьми - куда Кузьме Крючкову и даже царю! - они лезли в самое пламя, и, если на ком-нибудь загоралась рубаха, он окунался в бочку с водой и, объятый паром, опять спешил к печам.
      Из завалочных окон через край выливалась на площадку горячая жидкая сталь. Она расползалась ручьями, но рабочие спокойно перешагивали через них.
      Возле прокатного цеха встретились мне тряские дроги, покрытые рогожей. Из-под края рогожи торчали две ноги, обутые в чуни. "Наверно, задавило кого-нибудь", - подумал я и поспешил уйти подальше.
      Прошелся я мимо горячего заводского ставка, где, по рассказам ребят, хорошо купаться даже зимой. Кто знает, может, и взаправду хорошо, а только берега в том ставке были черны от мазута.
      Суп в моем судке давно остыл, а я все бродил по заводу. У литейного цеха меня увидел городовой и взялся за свисток. Я прицепился позади паровозного крана и доехал до кузнечно-костыльного цеха, где работал отец.
      Здесь тоже стоял грохот; синий дым висел под высокими сводами здания. Голоплечие кузнецы выхватывали из огня клещами раскаленное железо и лупили по нему тяжелыми кувалдами. Только и слышно:
      Динь-дон-бум,
      Динь-дон-бум...
      Жара стояла невыносимая. Из-под молотов в разные стороны летели искры. Недаром у отца одежда была прожженная, мать вечно заплатки пришивала.
      Я с трудом узнал отца среди кузнецов. Он грохал молотом по вишнево-огненному железу, и под его ударами кусок железа превращался в топор.
      "А корону царю кто выковал?" - вспомнились мне слова Анисима Ивановича. "Может быть, здесь, в кузнечном цехе, и сделали царю корону, подумал я, - может, отец и выковал ее?"
      Я смотрел на кузнецов и думал: "Вырасту, никем не буду, а только кузнецом и еще сталеваром, чтобы ковать железо, варить сталь и окунаться в кадушку с водой. Я нырял бы на самое дно и сидел в бочке, пуская пузыри. Люди бы удивлялись: откуда пузыри в кадушке? А я сидел бы на дне и смеялся..."
      Хрипло, натруженно завыл гудок. Начался обед. Рабочие примостились кто где: на ржавых болванках, а то и просто на полу, привалившись спиной к наковальне. Одни тянули из бутылок чай, другие черпали из чугунков жидкую похлебку.
      Пока отец обедал, я бродил по цеху, ощупывал только что выкованные теплые гайки; потрогал кузнечный мех, и он зашипел, как живой.
      Потом один из рабочих подошел к моему отцу и, глядя издали на меня, стал о чем-то шептаться с ним. Я насторожился: "Обо мне говорят". Когда рабочий отошел, отец связал недоеденный обед и поманил меня:
      - Сынок, пойдем, я тебя помою. Пойдем в баньку, а то ты грязный.
      Так я и знал! Всегда что-нибудь придумает отец. Я смерть как не любил мыться.
      - Я не грязный, не хочу.
      - Как же не грязный, смотри! - Отец мазнул меня черным пальцем по носу.