Повесть о суровом друге

      На третий день из Екатеринослава приехал губернатор и назначил порку арестованных. Пожарную площадь кольцом оцепили солдаты - нельзя было пройти. Рассказывали, что губернатор издевался над рабочими и перед поркой поздравлял каждого с праздником Первого мая. Дядю Ван ли и Сиротку посадили в тюрьму, многих сдали в арестантские роты. Отца моего рабочие куда-то спрятали, а дядю Митяя, как ни оберегали его рабочие, полиция схватила. Губернатор будто бы сказал: "Давно тебя ищем, со-ци-ал-де-мо-крат! Теперь нашего суда не минуешь".
      Только на пятый день по городу можно было пройти спокойно. Нам с Васькой сказали, что вся Пожарная площадь забрызгана кровью. Но мы не нашли следов. Дети пожарников указали место, где стояла скамья для порки, - у самого памятника царю. А табуретка, на которой отдыхал губернатор, - напротив. Мы увидели вмятины в земле от ножек табуретки. Наверное, губернатор был жирный.
      По городу разъезжала конная стража. Возле городского суда улица была запружена народом. Мы прислушались к разговорам и поняли: судят самого главного революционера - дядю Митяя. Мы хотели протиснуться поближе, но вокруг суда разъезжали на конях казаки и, грозя пиками, покрикивали:
      - Осади назад!
      Мы забрались с Васькой на дерево. Отсюда были видны окна суда и дверь, у которой стоял часовой.
      Под деревом собрались рабочие. Один из них, наверно, побывал на суде и горячо рассказывал:
      - Судья объявляет: "Подсудимый, ваше последнее слово". Встает он и давай их резать: "Нет, - говорит, - господа, там, где голодают миллионы крестьян, а рабочих расстреливают за забастовки, - там восстания не прекратятся, пока не сметут с лица земли позор человечества - русский царизм!"
      Это было похоже на дядю Митяя: я сам видел, как он смело дрался с жандармами, наверно, не одному съездил по уху...
      Я спустился с дерева пониже, чтобы лучше слышать рассказ рабочего, как вдруг люди зашумели:
      - Ведут, ведут!
      Я увидел, как из суда вышли двое солдат с саблями наголо, а за ними я чуть не разревелся от жалости - шел дядя Митяй в кандалах. Позади шли еще двое солдат с саблями.
      Выйдя из суда, дядя Митяй поднял цепи и позвенел ими:
      - Вот их правосудие, товарищи!
      Солдат, шедший позади, пнул его ногой:
      - Иди, не разговаривай.
      - До скорого свидания, товарищи! На баррикадах!
      - Прощения просим, товарищ Митяй! - доносились голоса.
      Мы с Васькой спрыгнули с дерева, но нас затерли. И думать было нечего, чтобы протиснуться к дяде Митяю. Верховые казаки отгоняли людей плетьми.
      Мы бежали до самой тюрьмы. Там жандармов и полиции было еще больше. Тюрьму переполнили арестованными, оттуда, из-за стены, доносился встревоженный гул.
      Из одного окна сквозь решетку просунулся красный платок и кто-то прокричал:
      - Братья! Продолжайте борьбу!
      Околоточный поднял кирпич и, скверно выругавшись, запустил им в решетчатое окно.
      Мы ушли: боялись, как бы не началась стрельба.
      Нехорошо было на душе - наших побили. А по главной улице мимо богатых магазинов, развалясь на бархатных сиденьях, катили на пароконных фаэтонах разнаряженные барыни с офицерами.
      Я потянул Ваську домой.
      Солнце садилось. Запад был охвачен заревом.
      На базаре мы увидели толпу женщин и ребятишек. Они кого-то слушали. Мы подошли. Прямо на земле, сложив ноги калачиком, сидел старик с бандурой в руках. Волосы у него были белые, брови пушистые. Старик ударял по струнам и не пел, а говорил, то тихо, едва слышно, то громко и сердито:
      Гей, гей...
      Як умру, то поховайте
      Меня на могиле,
      Серед степу широкого
      На Вкраини милий.
      Старик прижал струны рукой и замолк. И вдруг снова ударил по ним. Звонко вскрикнули струны, и старик угрожающе заговорил:
      Поховайте та вставайте,
      Кайданы порвите
      И вражою злою кровью
      Волю окропите.
      Гей, гей!..
      Неожиданно догадка озарила меня: "Да ведь это же тот самый Бедняк с гуслями, про которого рассказывал Васька! Значит, он еще ходит по земле, ищет царя, чтобы расплатиться с ним". Сказка переплелась с жизнью, и я уже не знал, где выдумка и где правда.
      Я хотел сказать об этом Ваське, но из-за угла развалистой походкой вышел Загребай с длинной черной шашкой на бедре. Люди испуганно зашептали что-то гусляру, но Загребай опередил их и пнул старика сапогом:
      - Ну чего расселся? Марш отсюда! Живо!
      Старик поднялся и пошел. Притихшие, мы провожали его до самой окраины, а там остановились и долго смотрели, как Бедняк уходил по дороге в бескрайнюю степь.
      - Пошел царя искать... Правда, Вась?
      Васька ничего не ответил.
      Глава четвертая
      КОНЕЦ ИМПЕРИИ
      Отречемся от старого мира,
      Отряхнем его прах с наших ног,
      Нам не нужно златого кумира,
      Ненавистен нам царский чертог.
      1
      В феврале семнадцатого года на заводе вспыхнула такая забастовка, какой не бывало. Завод притих, даже гудок, по которому жил весь город, молчал. Мы с утра побежали смотреть на невиданное зрелище - остановившийся завод. С нами увязалась сестра Абдулки Тонька. Подобрав юбчонку, она бежала позади и хныкала:
      - Абдулка, обожди!
      Ничто не могло удержать нас, даже слухи о том, что хозяин завода Юз сам сторожит завод с ружьем, заряженным солью. Соль была пострашнее пули. Пуля что? Убьет, и ладно. А вот если стрельнет солью в сидячее место, тогда одно спасенье: ищи корыто с водой и садись в него, сиди и терпи, пока соль не растает.
      В воздухе чувствовалось веяние весны. С крыш сыпалась веселая капель.
      На мокрых дорогах появились темно-синие грачи. Они важно расхаживали по талым лужам, поводя длинными белыми носами.
      Сквозь известную одним нам дыру в заборе мы гуськом, друг за другом, пробрались на завод.
      Первое, что бросилось нам в глаза, был чистый снег, лежавший всюду: на крышах цехов, на ржавых котлах, на мартеновских болванках, сложенных по обеим сторонам подъездных путей. Это было диво: мы привыкли, что снег на заводе всегда бывал черным, как сажа.
      Еще больше поразила нас тишина. Угрюмо возвышались холодные доменные печи. На них тоже покоились шапки снега, хотя раньше наверху вечно бушевало пламя. На заводе стало светлее: небо очистилось от дыма и копоти. На поржавевших рельсах стояли осыпанные снегом горбоносые паровозные краны.
      В мартеновском цехе было пусто и холодно. Сквозь завалочное окно мы пролезли внутрь печи и потанцевали на остывшем, твердом металле.
      Потом мы перебежали в котельно-мостовой цех. От безлюдья и тишины цех казался еще больше. Взглянешь под крышу, где неподвижно повисли подъемные краны, и картуз валится с головы.
      Васька приложил ко рту ладони, сложенные трубкой, и крикнул на весь цех:
      - Ку-ка-ре-ку!
      Эхо отдалось над высокими сводами здания, разноголосо откликнулось в котлах, разбросанных повсюду.
      Гречонок Уча повернул к ним шутливо-испуганное лицо и зашептал:
      - Хлопцы, это нас Юз передразнивает. - И он закричал: - Эй, Юз, вылазь!
      Эхо отдалось: "Эй-о-ась!"
      Илюха боязливо попятился:
      - Зачем зовете Юза? Дождетесь, что он придет и схватит вас!
      Мы не слушали Илюху. Нас охватило чувство свободы и веселья. А тут еще Васька крикнул:
      - Хлопцы, это Юз в котел забрался и пугает нас! Объявляю бомбардировку!
      Веселыми возгласами встретили мы эту выдумку. Ураган камней обрушился на пустой котел, и цех наполнился таким грохотом, какого не выдержал бы и глухарь-котельщик.
      - Стой, хлопцы! - приказал Васька, подняв руку.
      Мы замерли с зажатыми в кулаках камнями. Васька оглядел нас испытующе:
      - Говори, кто смелый?
      - Я!
      Васька взглянул на меня, и я испугался: вдруг он заставит меня залезть на заводскую трубу, куда и галки не долетали?
      - Так. Кто еще смелый?
      - А что? - спросила Тонька, лукаво кося черными красивыми глазами.
      - Кто не побоится пойти к дому Юза?
      Такая дерзость была под стать только Ваське. Мы никогда не видели Юза, он постоянно жил в Петербурге и приезжал редко. Ребята рассказывали, что тройку своих серых жеребцов он поит вином, чтобы скакали как черти! У этих жеребцов и подковы серебряные!
      Словом, идти к дому Юза было боязно. Мы молчали, не зная, что ответить Ваське. Абдулка скреб заросшую жесткими волосами макушку.
      - А что? - первым отозвался Уча. - Пойдемте и скажем Юзу, что мы тоже бастуем.
      - И посмотрим лебедей, - подсказал Илюха.
      - Каких лебедей?
      - А вы не знаете? У него в саду ставок, а в ставке лебеди плавают.
      - Зачем?
      - Для красоты.
      - А ты видал, рыжий? - спросил Уча.
      - Не я, так другие видали... До нас дядька приходил и говорил, что его брат слыхал...
      - Наговорил: брат видал, как барин едал...
      - Ничего удивительного нет, - сказал Васька. - Юз богач... У него в погребе сундуки с золотом стоят...
      - А дом у него белый-пребелый, - сказала Тонька, - знаете почему? Из сахара сделан...
      - Хватит врать! - прервал ее Васька. - Что ты, дите малое или соображение у тебя не работает? Разве дом из сахару делают?
      Илюха ухмыльнулся и сказал:
      - Этак люди соберутся с чайниками, сядут вокруг дома и весь его испьют... Сначала стенки, а потом и хвундамент. - И довольный шуткой Илюха закатился смехом.
      - Я вам другое расскажу про юзовский дом, - сказал Васька. - Такое услышите, что не поверите.
      - Что, Вась?
      - У Юза прямо из ставка в дом вода по трубам идет.
      - Как? - спросила Тонька.
      - А так: в стене крант, если его повернуть, то вода сама польется, хоть целый день будет течь.
      - Ой, смешно, - хихикнула Тонька.
      - Зачем ему столько воды, разве он выпьет? - с недоверием переспросил Илюха.
      - На случай пожара вода, - объяснил Абдулка.
      - Айда к дому Юза! - скомандовал Васька.
      - Ну вас, - Илюха попятился, - еще застрелит Юз. Лучше я пойду домой кукурузу есть.
      - Тикай и не оглядывайся, - сказал ему Васька.
      И мы впятером - Васька, я, Абдулка с Тонькой и Уча - пустились в опасный путь.
      Илюха вслед нам бубнил:
      - Идите, идите... Юзовские собаки порвут вам штаники. А еще Юз снимет вас на карточку, тогда узнаете!
      Мы прошли через механический цех и сквозь забор вылезли в степь. Там на отшибе стоял особняк Юза, обнесенный стеной из серого камня. Возле ворот пестрела белыми и черными полосами будка городового.
      По неглубокому и уже влажному весеннему снегу, крадучись, мы приблизились к юзовскому дому. По гребню стены угрожающе торчали острые стекляшки, чтобы никто не мог перелезть через забор.
      Стена была высокая. Мы собрали несколько кирпичей и сложили их один на другой. Васька влез ко мне на плечи и мигом оказался на стене. Мы снизу шепотом спрашивали:
      - Ну шо там, Вась? Шо?
      Васька показал нам грязный кулак, и мы притихли. Однако любопытство взяло верх, и Уча с помощью костыля тоже вскарабкался на стену. Он хотел втянуть за собой Тоньку, но та съехала обратно, порвала юбку и захныкала.
      Мы с Абдулкой заспорили, кто кого должен подсадить. Васька снова погрозил нам. Мы затихли, и тогда Абдулка уступил. Я влез к нему на спину, он поднял меня, и я кое-как взгромоздился на стену. Чтобы не порезаться о стекляшки, я спрятал руки в рукава телогрейки. Уча костылем втянул на стену Абдулку.
      Одна Тонька осталась внизу и ныла:
      - А я? Меня подсадите! Сами влезли...
      - Тс-с, тише, ты!
      Сердце мое колотилось от страха и любопытства. Я увидел белый дом. Возле дверей стояла лопата с налипшими комьями снега. Дорожки кругом были расчищены.
      Сквозь редкие ветки деревьев и кустов, посаженных вдоль стены, я рассматривал двор. Он был пустынный, и никаких лебедей нигде не было.
      Вдруг послышались голоса. Я в испуге прижался к стене. Дверь в доме отворилась, и с крыльца сбежала высокая, стального цвета собака с огромной квадратной мордой и нарядным медным ошейником. Вслед за собакой показалась группа людей. Они медленно шли по дорожке, ведущей к железным воротам.
      Бежать было поздно. Мы замерли.
      По сияющим пуговицам на шинели я узнал пристава. Был здесь и отец Иоанн в черном длинном подряснике, с серебряным крестом на груди.
      Заметил я также человечка в круглом котелке. Это был тот самый меньшевик-коротышка, который в прошлом году весной говорил речь на маевке. Сейчас на нем была шуба с большим меховым воротником, похожим на хомут, от шеи до живота.
      В середине всей компании шел господин в клетчатом пальто, в кепке из желтой кожи. По диковинной сигарке коричневого цвета, которую он жевал во рту и дымил ею, как паровозной трубой, я догадался, что это был сам Юз. Его сытое лицо окаймляла круглая аккуратная бородка.
      Господа двигались к воротам, не замечая нас. Собака обнюхивала влажный снег на краю дорожки. К счастью, ветви деревьев надежно скрывали нас.
      Жуя заморскую свою сигарку, Юз что-то говорил. Изредка он останавливался, тогда останавливались все и слушали его.
      Тыча меньшевику-коротышке в грудь пальцем, на котором сверкало золотое кольцо, Юз говорил:
      - Власть в России должны взять промышленники - цвет страны. Царь Николай уже не способен вести войну. Дни царя сочтены. Россия охвачена внутренней смутой.
      - То, что вы называете смутой, есть революция! - отвечал толстяк Юзу. - Идет спасительная и очистительная революция!
      Юз раздраженно махнул рукой:
      - Пустые слова... Революция - это хаос, и вы, русские, сами погибнете в этом хаосе.
      Собака потерлась мордой о карман клетчатого пальто, Юз погладил ее и сказал, обращаясь к приставу:
      - Царя уговаривают кончить войну миром с немцами. Если вы допустите эту ошибку и царь заключит мир, то все ваши заводы и шахты приберут к рукам германские промышленники.
      - Мы не допустим этого, Джон Иванович, - сказал пристав.
      - У вас не спросят разрешения, - жестко возразил Юз. - Власть берут силой. Разве можно давать волю народу? Если хозяин даст свободу своей скотине, то в его доме господином станет свинья. О, у нас в Англии рабочие знают, что их обязанность работать, а не заниматься политикой...
      - Мы воспитаны иначе, - кипятился меньшевик, приподнимаясь перед Юзом на цыпочки: наверно, хотел казаться повыше. - Наш идеал - свобода, равенство, братство!
      Юз даже отвернулся от меньшевика - так не нравились ему эти речи. Он стал разговаривать с курносым человеком с широкой, как у купца, бородой, должно быть, владельцем какой-нибудь фабрики или шахты.
      - Я вчера получил депешу из Петербурга, там бастуют двести тысяч рабочих... О, Россия - варварская страна!
      - Именно так, господин Юз, - поддакнул бородатый, - варварство у нас в России, дикость. Иногда задумаешься, и просто стыдно становится, что ты русский...
      Не дослушав его, Юз обратился к приставу:
      - Достаточно у вас сил, чтобы сломить забастовщиков?
      - Так точно, Джон Иванович! Вызваны казаки есаула фон Граффа.
      - Надо как можно скорее покончить с этой забастовкой.
      - Слушаю-с, Джон Иванович. Можете положиться на нас.
      И Юз вновь повернулся к меньшевику-коротышке, взял его за пуговицу шубы:
      - Вот вы, социалисты, или, как вы себя называете... демократы. Ваша задача - спасти Россию, отвлечь народ от революции.
      Юз начертил концом палки крест на снегу и с силой ткнул в него.
      - Война, господа, только война! Война полезна, она освежает общество и движет вперед производство. Призывайте к войне!
      Я ничего не понял из того, о чем говорил Юз. Да и не это меня занимало. В руках у заводчика была удивительная палка. На ней во все стороны торчали гладкие шишки, а вместо ручки поблескивала серебряная голова змеи.
      Я подался вперед, чтобы получше рассмотреть палку Юза, но в это время Абдулка и Уча о чем-то заспорили, зашипели друг на друга. Со стены упал костыль Учи и, как назло, стукнулся о кирпичи.
      Собака бросилась к стене.
      Я спрыгнул, за мной гурьбой посыпались ребята, и мы бросились бежать.
      В неглубокой балке недалеко от дома Юза я провалился в снег до пояса и, тяжело дыша, лег. Снег показался мне теплым. В тишине слышно было пение жаворонка.
      Скоро ко мне в овраг кубарем скатился Абдулка, за ним приполз, волоча за собой сломанный костыль, весь исцарапанный Уча, потом Тонька, и последним свалился улыбающийся Васька.
      Мы долго сидели в балке, боясь высунуть голову, чтобы Юз не подстрелил нас из ружья.
      Домой мы возвращались через завод и по пути набрали полные шапки угля: с тех пор как началась забастовка, топить было нечем.
      Мать похвалила меня за уголь. Вечером пришел Васька, и мы допоздна сидели, греясь у жаркой плиты и вспоминая о нашем походе к дому хозяина завода.
      2
      Забастовка перекинулась на соседние рудники. Остановились поезда. Ни одна шахта не работала. В городе с утра до ночи шли митинги. Богачи хмуро поглядывали на рабочих и обзывали их босяками и смутьянами.
      Однажды нам сказали, что около городской думы началась драка рабочих с черносотенцами - защитниками царя. Мы с Васькой помчались туда и по дороге догнали колонну бастующих рабочих. Грозными рядами, в стоптанных сапогах, в заплатанных пальто, шли рабочие с песнями. Впереди, подняв в единственной руке красный флаг, шагал механик Сиротка.
      Это был удивительный человек. Руку ему отрубили в тысяча девятьсот пятом году на баррикадах. Жандарм ударил шашкой и отсек руку вместе с флагом. Но вот опять Сиротка несет развевающийся красный флаг! Я с восхищением смотрел на механика и думал, что, если бы мне отрубили руку, я поступил бы так же, как он.
      В колонне несли плакат-картину. Там были нарисованы два солдата, разделенные окопом. На одной стороне - русский солдат, на другой германский. Русский протягивал германцу руку, а внизу были написаны слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
      Вот оно как: то воевали с германцами, то замиряемся. Зачем? И что такое "Пролетарии всех стран"?.. Надо спросить у Васьки, решил я, и спросил потихоньку, чтобы никто из ребят не слыхал, а то задразнят:
      - Вася, непонятно мне, кто на картине пролетарий всех стран - немец или русский?
      - А ты не знаешь?
      - Знал, да позабыл...
      Васька усмехнулся:
      - Оба. Все бедняки называются пролетариями всех стран. Ты тоже пролетарий, и я, и отец твой.
      - А Уча?
      - И Уча тоже.
      Ну и чудак я: сколько раз слыхал это слово и не знал, что я и есть пролетарий. Значит, и мне нужно соединяться. Я помчался в голову колонны, туда, где рядом с Сироткой прыгал на своем костыле гречонок Уча.
      - Уча, спроси: кто я?
      - Зачем?
      - Спроси.
      - Ну кто ты?
      - Пролетарий всех стран!.. Давай соединяться?
      Этого Уча не ожидал и улыбнулся:
      - Давай. Держи пять.
      - Будет десять, - сказал я, и мы крепко пожали друг ДРУГУ руки.
      Я оглянулся на плакат с рисунком. Русский солдат все так же обнимал германского, они соединялись! Вот что надо делать! А я, чудак, не знал, что все бедняки должны соединяться.
      От этой мысли на душе стало веселее.
      А рабочие шагали в колоннах и пели:
      Но мы поднимем гордо и смело
      Знамя борьбы за рабочее дело.
      Знамя великой борьбы всех народов
      За лучший мир, за святую свободу!
      Мы, мальчишки, пристроились к бастующей колонне и звонко подхватили знакомый припев:
      На бой кровавый,
      Святой и правый,
      Марш, марш вперед,
      Рабочий народ!..
      На тротуарах стояли притихшие городовые. Они были при саблях и револьверах, но почему-то не трогали рабочих, боялись, наверное.
      Когда наша колонна подходила к Пожарной площади, навстречу из боковой улицы вышли черносотенцы: лавочники, попы с крестами и хоругвиями, лабазники с царскими флагами. Колбасник Цыбуля шел впереди и нес в руках портрет царя.
      Улицы и вся площадь были запружены народом. Столько людей я не видел еще никогда в жизни и невольно схватился за руку Васьки, боясь потеряться в толпе.
      Гул стоял над площадью. Развевались на ветру пестрые флаги: красные большевистские, черные - анархистов, трехцветные - царские. Во всех углах площади выступали ораторы, забравшись на плечи товарищей, потрясали кулаками, сбивчиво выкрикивали каждый свое. Все перепуталось. В одном конце пели "Долго в цепях нас держали", в другом - "Боже, царя храни".
      Мы протиснулись к главной трибуне, туда, где стоял чугунный памятник царю.
      Этот памятник купцы города установили на свои деньги. Помню, дело было весной, на площади попы служили молебен и брызгали святой водой на толпу. Я тогда вглядывался в чугунное лицо и не мог узнать, кто это. Один ус был длиннее, другой короче, правый глаз с прищуром смотрел на меня, словно чугунная голова прицеливалась. Потом я увидел надпись: "Государь император всея Руси Александр III".
      С тех пор по вечерам на площади устраивались гулянья, играла духовая музыка. Чугунный царь стоял высоко на каменной подставке, и, куда, бывало, ни отойдешь в сторону, он пялит свои глазищи на тебя. Никуда от этого взгляда не денешься. Только если с затылка зайдешь, он не видит. Но тут городовой подвернется и тебя самого шлепнет по затылку: "Марш отсюда!" Словом, не было никакой радости. А вот теперь народ захлестнул площадь от края до края.
      Митинг бушевал. На памятник царю, гремя костылями, взобрался солдат в распахнутой шинели.
      - Граждане, поклон вам из окопов от сынов и братьев ваших - русских солдат!
      Раненый высоко поднял над головой костыли и показал их народу:
      - Видите, я навоевался и скажу: долой буржуазию! Да здравствует управление государством самими рабочими! Правильно говорят большевики: надо повернуть штыки против царской власти!
      - Вер-на-а! Долой царя кровавого!
      Кто-то закричал "ура" и подбросил вверх шапку.
      Я тоже кинул свой картуз, но толпа пошатнулась, и картуз упал в сторону. Я нагнулся и стал шарить по земле, но не нашел его. А когда поднялся, на трибуне стоял меньшевик-коротышка, которого звали Ангел Петрович. Опять был здесь этот противный толстяк. Он потрясал белым, как булочка, кулаком и кричал:
      - Долой угнетающее нас самодержавие! Да здравствует демократическая республика, да здравствует свободный гражданин!..
      Он закатил глаза, поднял руки и заговорил нараспев:
      - Граж-да-нин! Слышите, как гордо звучит это слово! Да будет оно трепетом для наших врагов, приверженцев старого режима!
      Он обратил руки к толпе:
      - Бог в помощь тебе, труженик, не будешь ты больше рабом! А будешь гражданином! Только не нужно враждовать, и нельзя допускать гражданской войны и смуты. У нас нет классов. Я, к примеру, хозяин завода, ты рабочий - все мы единый русский народ. У нас один враг - германец! У нас одна цель - победить! А для этого нужно побольше снарядов, винтовок и пушек. Разобьем поганого Вильгельма и спасем отечество!
      - Сам иди воюй!
      - Убивать своих братьев пролетариев не пойдем!
      - Слазь с трибуны, крахмальная душа!
      Но меньшевик никого не слушал и продолжал:
      - Да поможет нам господь бог! Забудем распри и междоусобицы! В полном единении...
      - Долой! Тащите его за ногу!
      На трибуну вскарабкался колбасник Цыбуля. Он был весь красный от гнева.
      - Геть вас усих! Желаем порядка, установленного богом и царем!
      Кто-то схватил Цыбулю и стащил в толпу. За него вступились лавочники, содержатели кабаков, извозчики. Началась свалка. В этой суматохе я потерял Ваську. Мне больно отдавили ногу, и я юркнул в парадное какого-то дома.
      3
      Тут было теплее. Без картуза голова у меня совсем замерзла. Я огляделся. В просторном парадном вверх поднималась лестница с бархатными красными перилами.
      Оттуда, сверху, донесся приятный детский голос:
      - Геня, подожди меня, я одна боюсь...
      По лестнице сбежали франтоватый мальчик в военном костюме, без фуражки и девочка в белой шубке.
      За ними, звеня медным бубенчиком, прыгала маленькая белая собачонка. Она сразу же набросилась на меня с яростным лаем. Наверно, собачонке не понравилась моя засаленная телогрейка с длинными болтавшимися рукавами.
      - Марго, перестань лаять! - прикрикнула на собаку девочка, но та вцепилась в мои штаны и трепала их. - Марго, ты слышишь? Я что сказала?
      Мальчик в военной форме подошел ко мне. Он был похож на взаправдашнего офицера.
      - Ты почему здесь? - спросил он строго.
      От страха у меня пропали все слова.
      - Я спрашиваю тебя, оборванец, почему ты здесь?
      - Мне есть хочется, - пробормотал я.
      - А мне какое дело? Уходи отсюда!
      - Оставь его, Геня! - вступилась за меня сестра кадета.
      - Почему не уходишь? - зловеще повторил он. - Может быть, ты хочешь узнать, что такое нокаут?
      - Не надо, Геня. Посмотри, какой он бледный. Ты ведь рыцарь и не станешь бить слабого.
      - Отойди, не мешай мне!
      Кадет согнул руки в локтях и, прижав их к груди, запрыгал передо мной на одном месте.
      - Защищайся, шмендрик!
      - Оставь его, Геня, ведь он побирашка!
      - Отвяжись! Лучше будь моим секундантом. Когда я опрокину его нокаутом, будешь считать до десяти.
      Кадет продолжал прыгать, выставив кулаки, и вдруг ударил меня в лоб. Сестра кадета стала между нами.
      - Перестань!..
      Кадет нахмурился:
      - Вечно эти бабы вмешиваются не в свои дела!
      - Геннадий, как не стыдно, фи!
      - Тогда пусть он убирается вон!
      - Погоди. Я дам ему хлеба. Эй, побирушка, иди за мной! - И она побежала вверх по лестнице.
      Сам не зная почему, я последовал за девочкой, шлепая по мраморным ступеням рваными опорками.
      На втором этаже я остановился перед высокой белой дверью, где вместо ручек висели два медных кольца в зубах львов. Дверь была полуоткрыта. Я вошел и остановился пораженный.
      То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.
      Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. "Неужели так живут люди?" - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.
      Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.
      - Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!
      Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.
      Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.
      Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.
      Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. "И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!.."
      Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:
      - Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?
      - "Рабочий" происходит от слова "раб", - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.
      - Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?
      - Хотят государя императора свергнуть с престола.
      У девочки округлились глаза:
      - Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?
      - Их слишком много. У нас тюрем не хватит.
      В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет ответил:
      - Мы сейчас идем, мисс Пью.
      - Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски. - Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты... - она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin*. О, ужас!..
      _______________
      * Блох.
      Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:
      - Ты где был?
      - А ты?
      - Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..
      Я вынул из-за пазухи хлеб.
      - Кто тебе дал?
      Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:
      - Брось!
      - Зачем?
      - Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!
      Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.
      - Это тебе за мясо, - сказал я. - Помнишь?
      4
      Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:
      - Это газ... всю грудь разъел...
      Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула: