Повесть о суровом друге

      Впереди подвод медленно двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках наскоро сколоченный гроб и нестройно, грозно пели:
      Вы жертвою пали в борьбе роковой,
      Любви беззаветной к народу,
      Вы отдали все, что могли, за него,
      За жизнь его, честь и свободу.
      Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:
      Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
      Свой суд беспощадный над вами
      Враги-палачи изрекли, и на казнь
      Пошли вы, гремя кандалами.
      Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлестывая лошадь, заезжал вперед и кричал, поднимаясь в стременах на носки, точно петух на насесте:
      - Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
      Рабочие не обращали внимания на жандарма, и дружное пение звучало все громче:
      А деспот пирует в роскошном дворце,
      Тревогу вином заливая,
      Но грозные буквы давно на стене
      Чертит уж рука роковая.
      Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нес гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтер-гармонист с Пастуховки.
      "Не его ли приятель лежит в том гробу?" - подумал я.
      Отец шел медленно и пел вместе со всеми:
      Настанет пора - и проснется народ,
      Великий, могучий, свободный.
      Прощайте же, братья, вы честно прошли
      Ваш доблестный путь, благородный.
      На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто нес гробы. Но мы с Васькой пролезли сквозь шаткую ограду, хотя казак с лошади больно стеганул меня плеткой.
      На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты. Посреди кладбища была вырыта братская могила - длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на веревках и устанавливали в ряд.
      Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
      - Куда вы дедушку опускаете, там лягушка!
      На другом конце на коленях стояла шахтерская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала:
      - И на кого же ты нас оставил, бедных сиротиночек? А как спросят у меня детки: где же наш папенька? А что скажу я им, что отвечу? В сырой земле закрыл свои очи орлиные!..
      Около нее теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, лет тринадцати, хмурый мальчик одной рукой вытирал слезы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нем вожака пастуховских ребят. Да, это был он, грозный и лохматый Пашка Огонь.
      Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
      - Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
      Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.
      Механик Сиротка, в чистой рубашке с пустым рукавом, засунутым за пояс, стоял у могилы и, не вытирая молчаливых слез, слушал печальное бормотание священника.
      В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
      - Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.
      - И царь и народ - все в землю пойдет... - отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.
      С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:
      - Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил... - И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.
      Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:
      - Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...
      - Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...
      - Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!
      - Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.
      Лицо у Сиротки потемнело.
      - Во мне живет? - спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. - Где же он во мне, покажи? - Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. - Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? - задыхаясь, говорил Сиротка. - Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?
      - Тш-ш... - прошипел трактирщик, косясь на Сиротку. - Батюшка услышит, не стыдно тебе?
      - Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!
      - Не смеешь так разговаривать со мной! - вдруг выкрикнул трактирщик. - Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
      - Зови, зови, гад, захлебнетесь нашей кровью!
      Жандармы тотчас схватили Сиротку и уволокли его.
      Я заметил, как Васька с трудом сдерживал себя, и стал следить, что он будет делать. Васька подошел к трактирщику и негромко сказал ему прямо в лицо:
      - Буржуй, свинячий хвост пожуй!
      Трактирщик отшатнулся от Васькиных слов, как от пощечины.
      - Рвань несчастная, босяки! - крикнул купец. - Всех вас в яму!
      У меня отлегло от сердца. Пусть ругается. Зато наш верх!
      7
      Мы с Васькой ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилой матери с детьми.
      Шли молча, разговаривать не хотелось.
      Уже завечерело. Мы подходили к окраине поселка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника. В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные женские волосы его были встрепаны, одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона. По временам он пьяно вскидывал руки и, не помня себя от водочного дурмана, сиплым голосом запевал:
      Все говорят, что я ветрена была,
      Все говорят, что я многих люблю...
      Эх, многих любила, всех позабыла...
      Цыбуля придерживал его за длинный лиловый подрясник и говорил пьяным голосом:
      - Батюшка, я люблю вас, давайте поцелуемся.
      И они, облапив один другого, соединили свои обвислые губы.
      Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...
      - Напился как свинья, длинногривый, - сказал я. - Бог накажет его, правда, Вась?
      - Накажет... Белыми пирогами с начинкой да полбутылкой водки... сердито проговорил Васька.
      - Почему пирогами?
      - Потому что... - Васька нахмурился и замолк, точно был недоволен тем, что я сам не догадываюсь. Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал: - Потому что... если хочешь знать... бога совсем нема.
      Я остановился, пораженный.
      - Чего испугался? Говорю, нема бога.
      - Как нема, что ты сказал, Вась, перекрестись!
      - Незачем мне креститься. Подпольщики врать не будут.
      - А куда девался бог?
      - Никуда. Его не было вовсе.
      - Как? Я вчера своими глазами видел бога в церкви.
      - Картинки ты видел.
      - Нет, иконы.
      - Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы...
      Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица.
      - Чего здесь написано, читай.
      - "Мы морочим вас".
      - То-то же, понимать надо...
      Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.
      - Вася, а божья матерь есть? - спросил я, заикаясь.
      - Нема никакой божьей матери.
      - А рай?
      - Что?
      - Есть рай?
      - Рай, рай - ложись да помирай, - хмуро ответил Васька.
      Мы помолчали.
      - А кто же создал деревья, шахты и... разные огурцы?
      Мои вопросы начинали сердить Ваську.
      - Ты слыхал, что Сиротка говорил про бога на кладбище? - спросил он с досадой.
      - А что?
      - Нет, ты скажи - слыхал?
      - Слыхал.
      - Ну и все. Никакого бога нет.
      Потрясенный, я пришел домой. Матери не было. Из переднего угла глядел на меня сердитыми глазами Николай-угодник. Страшен был его темный иконописный лик.
      "Как же так бога нема? - думал я. - А молитвенники, а церкви, а Иисус Христос и, наконец, вот Николай-угодник? Если это картинка, то почему святой так зло смотрит на меня? Наверное, уж знает о нашем разговоре с Васькой".
      Я вытащил из-за иконы затрепанный святой календарь. Вот великомученица Варвара с печальными, как у Алеши Пупка, глазами. Еще бабушка, когда жива была, учила меня, что этой святой нужно молиться "от нечаянной смерти и головной боли". А вот еще какой-то лысый святой в юбке, с книгой в руке, кажись, преподобный Трофим, которому нужно молиться первого февраля "об истреблении мышей и крыс". А вот мученик Иисус Христос, распятый на кресте. Почему он худущий, как скелет? Потому, что ничего не ел и не пил, все страдал за грехи людские. Как же нема бога?
      Но ведь мне сказал об этом Васька. Никому я так не верил, как Ваське! И опять мне вспомнился пьяный отец Иоанн и девочка-сиротка, плачущая над могилой деда-шахтера. Зачем нужно было богу, чтобы она плакала, почему бог не вступился за нее? Вспомнился и Сенька Цыбуля. Неужели бог не видел, как лавочник катался на мне верхом, почему же он не наказал Сеньку?
      "Где он, бог, покажи мне его?" - вспомнил я слова Сиротки. И мне захотелось так же смело сказать: "Где бог? Васька сказал, нема бога!"
      У кого бы узнать: есть ли бог? Спросить у матери - заругает, а у отца и спрашивать нечего - в церковь он не ходит.
      Вдруг меня осенила догадка: "Что, если самому поговорить с богом?"
      Не спуская глаз с иконы, я подошел к ней. Николай-чудотворец хмуро смотрел на меня. Тихо, чтобы чудотворец не совсем отчетливо разобрал мои слова, я спросил:
      - Бог, тебя нема, да?
      Ожидая разящего громового удара, я втянул голову в плечи и зажмурился. Все было тихо. Я пощупал язык - не отсох ли? Язык шевелился.
      - Нема бога! - повторил я громче.
      Святой тупо глядел на меня темными пятнами очей.
      - Нема бога! Бога нема! - выкрикнул я. На душе стало легко и весело. - И не было бога, одни картинки! - продолжал кричать я, ударил ногой в дверь и выскочил во двор.
      Ярко светило солнце, и небо над головой показалось мне просторнее, чем было.
      - Бога нема! - завопил я на всю улицу и увидел на заборе рыжего Илюху. Он смотрел на меня, испуганно вытаращив глаза. Челюсть у него отвисла.
      - Ну, чего уставился? Нема твоего бога, и ангелов нема!
      Илюха хотел перекреститься, но от страха не сумел, спрыгнул с забора и пустился наутек.
      - Держи Илью-пророка! - закричал я вдогонку и, веселый, побежал через дорогу к Ваське.
      Но вдруг у Васькиной калитки я с разбегу чуть не ткнулся в живот Загребаю. Городовой сцапал меня за шиворот:
      - А ну стой! Это кто тебе сказал, что бога нема? Идем к отцу!
      - Я больше не буду, дяденька...
      - Врешь... Ишь разбаловались - бога нема! Отвечай: православный?
      - Православный.
      - А ну перекрестись!
      Я торопливо осенил себя крестом раз, и другой, и третий.
      - Скажи: "кукуруза".
      - Кукуруза.
      - Прочитай "Отче наш".
      Я затарахтел заученное:
      - Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя...
      - Стой!.. Понял теперь, что бог есть?
      - Понял...
      - Хочешь его увидеть?
      - Х-хочу, - машинально пробормотал я.
      Внезапно городовой поднес к моему лицу огромный волосатый кулак.
      - Вот бог, видел?
      Я молчал, глядя на грязный, пахнувший солеными огурцами кулак. Городовой держал его у самых моих бровей, закрыв от меня весь свет.
      - Что это? - спросил он грозно.
      Я не знал, как отвечать. Городовой закричал:
      - Я спрашиваю, что это?
      - Б... бог, - испуганно выговорил я.
      - То-то же... Я тебе покажу, бога нема! Ишь интильгенты!
      Городовой дал мне подзатыльник, и я помчался что было духу к Ваське.
      Глава третья
      КРАСНЫЕ МАКИ
      Вихри враждебные веют над нами,
      Темные силы нас злобно гнетут.
      В бой роковой мы вступили
      с врагами,
      Нас еще судьбы безвестные ждут.
      1
      Миновала зимушка-зима; отсвистели вьюги, растаяли надоевшие за зиму, покрытые копотью серые равнины снега в степи за поселком.
      Пришла весна.
      По крутым склонам каменного карьера снежной россыпью, белым кружевом цвели заросли дикого терна. Чуть подальше, где спускались к речке еще не зазеленевшие огороды, за низкими заборами отцветали абрикосы, вишни, сливы. Земля под ними была усеяна душистыми лепестками. В густой листве сиреневых кустов звенели синицы, пели зяблики, порхали щеглы. От речки доносилось кваканье лягушек, с утра до ночи звучал их разноголосый хор. Не было сил удержаться - манило в степь.
      С весной пришла к нам радость - вернулся отец.
      Всю зиму он скитался где-то по рудникам: искал работу, да напрасно. С тех пор как отцу выдали "волчий билет", его нигде не принимали. И что это был за билет? Куда отец не придет, ему говорят: "Проваливай. Хорошо "Марсельезу" поешь, пойди еще попой".
      Так и воротился отец ни с чем, худой, бородатый. Пиджак на нем был драный, а сапоги ношеные-переношеные, какие-то рыжие, со стоптанными каблуками и без подметок. Если бы отец не улыбнулся, входя, мы с мамкой не узнали бы его.
      Гостинцев отец не привез. В пустых карманах пиджака я только и нашел огрызок карандаша да за подкладкой нащупал пачку каких-то красных листков с надписью: "Российская социал-демократическая рабочая партия". Я украдкой вынул один. На листке был стишок:
      Царь ты наш русский,
      Носишь мундир прусский.
      Все твои министры
      На руку нечисты.
      А все сенаторы
      Пьяницы и воры,
      Флигель-адъютанты
      Дураки и франты.
      Сам ты в три аршина
      Экая скотина...
      Дальше прочитать не удалось: вошел отец. Я успел положить листок обратно за подкладку, а в пиджаке запутался.
      - Воришку поймал, - весело проговорил отец, входя. Он был добрый, чувствовалось, что соскучился по нас - Ты что в чужих карманах ищешь?
      - Обещал гостинца привезти, а сам не привез, - притворился я обиженным.
      - Гостинец надо заработать. Отгадаешь загадку - получишь гостинец.
      - Какую загадку?
      - Ну слушай и отгадывай. Первая загадка такая: "Ударю булатом по каменным палатам, выйдет княгиня, сядет на перину"...
      Пряча в усах усмешку, отец не спеша достал кисет, свернул цигарку, вынул кремень, фитиль, огниво, ударил раз-другой по кремню и начал раздувать искру.
      - Отгадал? - спросил он, прикуривая.
      - Нет.
      - Плохи твои дела... Ну, тогда отгадывай вторую: "Лежит брус через всю Русь, а как станет - до неба достанет". Отгадывай.
      - Не знаю.
      - А ты подумай.
      - Я уже думал.
      - Эх ты, отгадчик...
      Отец вынул из жилетного кармана кусок сахару, завернутый в лоскуток, и отдал мне.
      - Грызи... А загадки мои простые. Первая - кремень, огниво, искра. Вторая - дорога. Пролегли дороги через всю Русь - не измеришь их, не сосчитаешь. Сколько ни ходи - не исходишь. Каждый человек выбирает себе дорогу и шагает по ней через всю жизнь. И у тебя будет своя дорога...
      В голосе отца слышалась грусть, будто ему было жалко меня. Папка, папка, я и сам его жалел, прижался плечом к его худому плечу, и так мне стало хорошо! Я любил, когда отец бывал дома, но такое редко случалось.
      А в тот день мы были с ним вместе, лежали за сараем в траве, и он рассказывал мне про дальние города, про шахтеров, которые живут там.
      Счастье мое оборвалось неожиданно. Вечером нагрянула полиция. Мы только сели ужинать, как в дверь громко застучали. Отец выхватил из пиджака красные афишки и сунул их в рукомойник. Лишь тогда он открыл дверь, и в землянку, гремя саблями, вошли городовые.
      Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.
      - Руки в гору! - скомандовал он.
      Отец поднял руки, и его стали обыскивать.
      Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.
      Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди и заглядывали в окно. Полиция отгоняла их.
      Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.
      - Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет! - сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.
      Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:
      - Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?
      - Не знаю такого, - отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.
      - Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана... Скоро всех переловим, так и знай.
      Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: "Держите, вот он, Богдан!" Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает! - радовался я.
      У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:
      - Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.
      Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:
      - Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.
      Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:
      - Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.
      Отец тяжело поднялся:
      - Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.
      Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:
      - Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.
      Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.
      Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.
      Я слышал, как она сказала:
      - Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.
      Отец ответил:
      - Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.
      "Пропадет отец, погубит его царь, - думал я, - заберут на войну, а там, известное дело, - останется отец без ног... Дали бы мне царя на расправу, я бы сначала огрел его палкой по голове, потом штыком в пузо ткнул, взял бы клещи да за ухо щипнул. Запросил бы царь: "Отпусти душу на покаяние!"
      Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.
      Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.
      По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.
      Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.
      У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.
      - Дядя Анисим, что это? - спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.
      - Это? - Он провел корявой ладонью по ленточке. - Это, Леня, знак свободы.
      - Зачем?
      - День сегодня такой.
      "Какой же "такой" день? - думал я. - Пасха прошла, а до троицы еще далеко".
      Я заметил, что сапожный инструмент Анисима Ивановича сложен в кучу: ни отец, ни Васька не работали. В землянке пахло свежим кизяком: тетя Матрена, видать, подмазала пол. Какой же нынче праздник?
      Анисим Иванович отпустил Ваську гулять на целый день. Мы запрятали в карманы по куску хлеба и выбежали со двора.
      До чего было хорошо вокруг! Теплый, едва слышный ветерок веял в лицо свежим ароматом сирени. На высокой акации, надувая пушистый зоб, пел скворец. В лучах солнца его черные перья отсвечивали то фиолетовым, то зеленым, то синим блеском.
      Весна украсила нашу грязную улочку, наши пропахшие дымом дворики. Ни одной хатки не узнать: ту побелили, и она слилась с пышной кроной цветущей яблоньки; у той зазеленела трава на крыше, и мазанка стала похожа на камень, поросший мхом. А Илюхина завалюшка - точь-в-точь избушка на курьих ножках - косила подслеповатым оконцем из-за куста желтой акации, будто подглядывала за кем-то.
      Казачьих разъездов на улице уже не было, но у лавки Мурата прохаживался Загребай. На другом углу еще трое городовых, там еще и еще. Зачем их нагнали сюда столько? Неужели стерегут людей в землянках?
      - Вась, почему сегодня нельзя из дому выходить? - шепотом спросил я.
      Васька ответил раздраженно:
      - Царь приказал.
      - Да что ты все - царь да царь... Зачем это ему нужно?
      - А я почем знаю? Царь что захочет, то и сделает. Может, например, тебе бочку золота дать, а может на котлеты изрубить. Скажет: "Нажарьте мне котлет из Леньки", - и прощайся с жизнью, капут, жил - и нету.
      "Беда, - думал я, - отец еще когда обещался, что царя убьют, а он живет себе да живет..."
      - Вась, я только тебе тайну открою, больше никому...
      - Какую тайну?
      - Отец говорил: царя убьют...
      Васька испуганно обернулся:
      - Тише, городовой услышит. Я тоже кое-что знаю.
      - Что, Вася?
      - Сказку про царя Далдона. Хочешь, расскажу?
      - Хочу.
      - Идем в степь. А то здесь услышит кто-нибудь.
      - Айда!
      2
      Васька обнял меня за шею, и мы пошли. На углу нас догнали ребята Абдулка Цыган и гречонок Уча. Потом мы увидели рыжего Илюху. Он бежал по улице, придерживая рукой спадающие штаны; при этом он дул в самодельный свисток, изображая городового.
      - Дай посвистеть, - попросил я, когда Илюха подбежал.
      - Вот еще, слюней напустишь... Вы куда, хлопцы?
      - На кудыкин двор.
      - Нет, правда, куда?
      - Гулять.
      - Меня возьмите.
      - Идем.
      Обгоняя один другого, мы помчались туда, где обрывался отвесный каменный карьер.
      - В атаку, за мной! - скомандовал Васька и стал наносить палкой удары по высоким колючкам. Летели в стороны отсеченные лиловые цветы, испуганно разлетались шмели, шарахались в стороны бабочки.
      - Ур-ра! - вопили мы, следуя за Васькой.
      Уча, запыхавшись, упал на живот, приложил ухо к земле и сделал вид, будто слушает, что делается под землей.
      - Ребята, слышу, - закричал он, - слышу, как шахтеры уголь рубают!
      Мы знали: Уча шутит. И все-таки мы тоже легли и стали слушать.
      Васька постучал кулаком по земле и крикнул:
      - Дядя шахтер, мы тебя слышим, вылезай!
      - Угольку дай! - вопил Уча, зарывшись лицом в траву и приложив ко рту ладони, чтобы шахтеры под землей лучше слышали его.
      Над обрывом каменного карьера мы заползли под кусты колючего терновника и спрятались в тени. Цветущие ветви низко нависли над нашими головами. Полосатые осы, хлопотливые пчелы, жуки, букашки гудели, мелькали, кружились в синем воздухе. С речки доносились женский говор, шлепанье вальков по мокрому белью, гогот гусей.
      Васька сидел, обхватив кольцом рук поджатые босые ноги, и, думая о чем-то, смотрел в степную даль, а мы, сомкнувшись кругом, голова к голове, ждали.
      Вот он сорвал одуванчик и лег на спину.
      - Что же ты, Вась?
      - Чего?
      - Сказку расскажи.
      Васька рассмеялся.
      - Царь Овес все сказки унес.
      - Правда, Вась, расскажи! - просили ребята.
      Васька отбросил одуванчик и сказал:
      - Ну ладно, только глядите, сказка страшная. Не будете бояться?
      - Нет.
      - Илюха, не будешь бояться?
      - Я еще пострашней знаю...
      - Ну, слушайте и знайте: сказка с начала начинается, концом кончается, а в середине не перебивается. Понятно?
      - Понятно.
      - Значит, так. В некотором царстве, не знаю, в каком государстве, за горами, за моряки жили-были два брата: один богатый, другой бедный. У богача в доме пир горой, гармошка играет, а у бедного в хате куска хлеба нема, одни мыши бегают. И жил в этом царстве-государстве царь по прозвищу Далдон. Был он дурак дураком, да все-таки царь...
      Илюха испуганно посмотрел на Ваську, а тот продолжал:
      - Вот раз встречает братьев царь Далдон и спрашивает: "А ну говорите, кто из вас добрей?" Богатый брат выскочил наперед и отвечает: "Царь-государь батюшка, добрее меня человека на свете нет". - "А ты?" спрашивает царь у бедного. "Не знаю", - отвечает тот. "Не знаешь? Тогда я сам узнаю, кто из вас добрее".
      Взял царь богатого брата за руку и спрашивает: "Видишь в поле три дуба?" - "Вижу". - "Что бы ты из тех дубов сделал?" Богач и говорит: "Я бы те дубы спилил, досок наделал и тебе, царь-батюшка, богатые хоромы построил". - "Молодец! - похвалил царь. - Ну а ты, что сделал бы из тех дубов?" - спрашивает у бедного. Подумал Бедняк и отвечает: "Я бы третий дуб срубил, положил на те два да тебя, царское величество, повесил бы".
      Рыжий Илюха заерзал на месте, будто под него насыпали горячих углей.
      - Ты чего?
      - Не бывает таких сказок...
      - Не любо - не слушай, а врать не мешай, - проговорил Васька и продолжал: - Ну так вот... Услыхал царь Далдон слова Бедняка и говорит: "Пойдемте до моря..." Пришли они, остановились и смотрят, как рыба играет. Царь Далдон подкрался сзади да ка-ак толкнет Бедняка в воду. "Пропадай же, - говорит, - лучше ты, чем я..."
      Абдулка Цыган даже привстал, а Уча с досады стукнул своим расщепленным костылем по траве:
      - Чудак, зачем же он так близко к морю подошел?
      - ...Упал Бедняк в воду, а тут, откуда ни возьмись, - Чудо-юдо рыба кит. Подплыла - хап его! - и проглотила.
      Илюха опять недоверчиво хмыкнул:
      - Ну да, проглотила. Он же в сапогах был.
      Васька покосился на рыжего и неожиданно спросил:
      - Илюха, сто да сто - сколько будет?
      - Двести.
      - Ну и сиди, дурак, на месте.
      Илюха обиделся и засопел:
      - Задаешься чересчур...
      В траве прошмыгнула ящерица. Васька прихлопнул ее ладонью, отбросил щелчком в сторону и продолжал:
      - Ну вот, значит, очутился Бедняк в животе у кита. Что делать? А кит наглотал в себя всяких пароходов, бричек с волами - тесно в животе у кита, как на ярмарке. Сидит Бедняк и думает: "Чего бы поесть?"
      Ребята рассмеялись.
      - Бедняк-бедняк, а хитрый! - проговорил Уча.
      - А может, он целый день не обедал, - сказал Абдулка.
      - Тише, не мешайте рассказывать! - прикрикнул я на ребят.
      Васька продолжал:
      - ...Немного погодя поднялся Бедняк и пошел бродить между бричками. Пошарил рукой в одной бричке и нашел в соломе трубку, табак и кресало. Взял трубку, высек огонь кресалом и сидит себе курит. Одну трубку выкурил, набил табаком другую - выкурил, набил третью - тоже выкурил. У кита от дыма голова закружилась, приплыл он до берега и заснул...
      Ребята опять было рассмеялись, но Васька нахмурился, и они смолкли.
      - ...Ну что делать Бедняку? Не сидеть же в ките! Вылез он через китово ухо, смотрит, а на берегу сидит старик и что-то стругает. "Бог на помощь, дедушка". - "Спасибо, добрый молодец". - "Что делаешь?" "Гусли-самогуды стругаю". - "Давай меняться: я тебе трубку-самокурку, а ты мне гусли-самогуды". - "Давай". И поменялись.
      Васька умолк. Усмешка играла на его губах. Он оглядел нас, спросил:
      - Интересная сказка?
      - Интересная.
      - Рассказывать дальше?
      - Рассказывай, рассказывай!
      - А может, не надо?
      - Надо, надо!
      - Что же дальше?.. Ну ладно, пошел Бедняк по дороге. Гусли-самогуды сами играют, сами пляшут, сами песни поют. Поют про то, как царь Далдон Бедняка в море утопил. Ходит Бедняк по городам и рудникам, а гусли поют про царя и его злодейство. Собирается народ, слушают люди гусли-самогуды и говорят: "Надо бы самого Далдона утопить. Зачем он над бедными знущается?.."
      Илюха тревожно оглянулся на кусты - нет ли кого поблизости.
      - ...Пошла молва про Бедняка и докатилась до царя, - продолжал Васька. - Испугался Далдон и говорит своим слугам: "Спрячьте меня скорее, а если Бедняк придет, скажите, что меня дома нема, что я на базар пошел".
      - А какие слуги у царя? - неожиданно спросил Абдулка.
      Васька ответил не сразу.
      - Какие? Всякие. Эти, как их... гусары, бароны...
      - И палач! - выкрикнул Уча. - С топором! По царскому приказу головы отрубает.
      - Ноги, - сказал я.
      - Не ноги, а головы, - возразил Уча.
      - Вы будете меня перебивать? - сердито спросил Васька.